Т. ВОЛФ (США)

ВВЕДЕНИЕ - ПРИЗНАНИЕ

Для меня проблематика недавно прошедшей в МГУ конференции, посвященной историографии, носит в своей основе философский характер. Поэтому ее освещение тоже будет философским. И эта статья, в которой я, по всей видимости, слишком быстро перехожу от одной темы к другой, сначала затрагивая вопрос об общей философской направленности истории, а затем, анализируя идеи двух столпов философии, которые помогли придать осмысленность моей работе, является попыткой такого освещения. Я заканчиваю статью рассуждениями по поводу преподавания, ведь именно эта область, по моему мнению, является для исследователей наиболее сложной. Но позвольте мне начать с небольшого признания.

Под историей я подразумеваю то, что большинство людей называют "обычной" историей. Речь идет о нарративном повествовании о прошлом, созданном профессиональными исследователями, которые в соответствии с общепринятой методикой и официальным регламентом пишут тексты в основном для специализированных сообществ ученых, при этом их наиболее важной чертой является обеспечение достоверности. Нам предстоит подробнее остановиться и на слове "философия". Я, конечно же, не говорю об академической науке, сформировавшейся в последние полвека и изучающей в основном проблемы семантики, синтаксиса и логики. Я имею в виду не научную дисциплину с ее узко специализированными предметами исследования, а скорее, нечто гораздо более общее, но не менее необходимое, то, что я бы назвал способностью всегда держать под контролем сам процесс мышления. Философия способствует формированию привычки рассматривать самих себя как особых существ, умеющих говорить, писать и творить совместно с другими людьми, создавая, таким образом, сложные миры, в которых поднимаются фундаментальные и захватывающие проблемы понимания и толкования. Философия, следовательно, - это арена, где формируется и изучается проблематика нашего человеческого опыта. Такого рода философия присутствует в различных местах: в книгах и на сцене, в бронзе и камне, в работах художников, романистов и поэтов; в рассуждениях обычных людей.

Беглый взгляд на полки книжных магазинов и библиотек позволяет понять, что большинство историков держатся на расстоянии от основ философии. Те же из них, которые все-таки касаются этой области, делают это неохотно и бегло, обычно для того, чтобы заполнить пропасть между философией и историей. Они предупреждают, что философия для историков - чаще всего ненужное развлечение. Такое мнение нередко встречается в связи с реакцией на тенденцию в исторической науке, часто называемой "вызовом постмодернизма". Считается, что отклики на нее можно выразить одним утверждением: историки могут использовать свое времяпрепровождение гораздо лучше.

Волф Томас - профессор Университета штата Миннесота (США).

И все же для меня написание истории предполагает решение различных философских проблем, хотя они и редко так называются. Дело не только в том, что некоторые моменты в написании истории можно рассматривать в связи с интересными философскими вопросами, такими, как рассказ о человеческом опыте и одновременно о самих событиях прошлого, о чем писал французский ученый П. Рикер. Однако для большинства историков, с которыми я работаю, любое рассуждение по поводу времени или временности было бы абсолютно неприемлемым в историческом сочинении. Они бы мне сказали, что для того чтобы быть хорошим историком, необязательно изучать методологию нарратива; нужно просто взять и использовать соответствующий инструментарий ремесла в том виде, в котором он существует.

Если мы изучаем историю, то занимаемся одновременно и культурой, мы оказываемся вовлеченными в процесс воспроизводства культуры, влияющий на развитие эпохи, нации, ряд социальных сред, многочисленные институты и социум в целом. Философия призывает нас принимать во внимание весь спектр нашего опыта и осмысленно связывать прошлое с настоящим. Противостояние истории и философии не носит естественного и предопределенного характера, но у этого антагонизма на самом деле долгая и сложная история. Сегодня оно проникнуто стремлением к более глубокой научной специализации, в которой быть историком означает постоянно находиться в процессе исследования, непрерывно строить фундамент профессиональной деятельности посредством введения в научный оборот все новых и новых документов из архивов, неустанно работать в дисциплинарных институтах и соответствовать званию профессора. Все эти стороны нашей работы не могут вызывать удовлетворения, поэтому нам нужно быть более бдительными к ползучему антиинтеллектуализму, угрожающему академической науке. К счастью, все, что нам требуется для того, чтобы вспомнить о цели философии, - лишь войти в аудиторию, где студенты спрашивают нас косвенно, а иногда и напрямую: что же вы все-таки здесь делаете?

Вдвойне печально, что этот взгляд о противостоянии истории и философии господствует там, где так много писателей, которым удалось преодолеть эти различия, будучи счастливыми вегетарианцами, употребляющими мясо. Два писателя, о которых я хочу рассказать вкратце, занимают именно такую двойственную позицию. Я имею в виду Мишеля Фуко и Джона Дьюи. Интересно, что на обложке книги Фуко "История сексуальности. Том первый" есть добавленное издателем слово "философия", а некоторые работы Дьюи могут показаться и более глубоко философскими, хотя при ближайшем рассмотрении можно заметить, что они касаются различного рода родственных дисциплин: текущих событий, политологии, социологии, искусства и, конечно, истории. Все это подчеркивает еще одно преимущество философии в том смысле, в котором я употребляю это слово: философский подход признает искусственность границ между научными дисциплинами, поскольку, если дело касается больших и важных явлений, таких, как искусство, литература, общество, политика, повседневная жизнь, то они сразу же оказываются многогранными, многослойными и постоянно меняющимися. Все эти дисциплины функционируют за счет тщательного контроля за тем, что не входит в их сферу: история не является антропологией, которая, в свою очередь, не есть политология, а политология - не социология и т.д. и т.п. Более того, в определенных академических областях рискованно придерживаться междисциплинарного подхода: если вы начнете карьеру с изучения крестьянской пищи в Ломбардии XIV в., не дай вам Бог решить, что крестьянская музыка тоже для вас важна. Резкие повороты в исследовательской деятельности могут повредить вашей профессиональной карьере.

В оставшейся части я хотел бы сначала рассказать о Фуко как об исследователе особого типа философской истории, а потом обратиться к Дьюи и прагматизму, который дает основу для понимания повседневного опыта, одновременно интересного и нужного для напоминания о важности определения границ в наших сочинениях. Вкратце можно сказать, что Фуко дает описание наших повседневных трудностей, а прагматики предлагают варианты их разрешения.

Но прежде чем продолжить, я хочу упомянуть еще один очевидный факт: все, о чем я говорю, является результатом моего собственного интеллектуального развития в США конца XX в., в стране, обладающей особой историей исследовательских институтов, частных и государственных колледжей, а также религиозных учреждений высшего образования, которые придают определенную форму затрагиваемым мною вопросам. Я не говорю, что мои вегетарианцы и ваши вегетарианцы - это одно и то же. Я просто утверждаю, что частью становления каждого историка должна быть встреча с мыслителями, которые способствуют открытию и критическому анализу собственных мыслей. Есть много писателей, которые расширяют мышление и открывают перспективы, помогая молодым философам и историкам приобрести критический и конструктивный взгляд на мир.

ФУКО И ПОНЯТИЕ "ВЛАСТНОМЕНТАЛЬНОСТИ"

Итак, позвольте начать с Фуко. Фуко работал в области истории, создавая дальнейшую перспективу в отношении ее изучения. Каждая из его работ представляла критический подход к более широкой теме, которая интересовала его больше всего, и этой темой являлось настоящее время. Он занимался основной философской задачей осмысления и формулирования критического отношения относительно институтов, склада мышления, культурных понятий современного ему общества - четвертой и пятой республик во Франции. Он не был ни журналистом, ни политическим обозревателем, ни политиком, хотя появлялся во многих СМИ в различных качествах; он был, по сути, писателем, чье многогранное исследование настоящего уводило его далеко в глубь европейской истории. Многие его экскурсы в прошлое, на мой взгляд, были обусловлены особым состраданием к психически больным людям, заключенным, темным сторонам жизни, к которой гомосексуалистов принуждала лицемерность буржуазии. Можно сказать, что все его книги и статьи в основном исследовали проблему того, как быть писателем и мыслителем не только в период катастроф современности, но и после них.

Фуко не нравились традиционные объяснения исторических перемен, предлагаемые марксизмом или психоанализом, при этом его отказ от привычных объяснений позволил ему разработать собственное видение современной власти как дисперсной и пронизывающей все потайные уголки жизни как отдельного индивидуума, так и общества при помощи дискурса и языковых средств. Мысли Фуко о власти и особенно "биовласти" привели его к созданию еще более полезной концепции - властноментальности (governmentality)¹. Он впервые использовал этот термин в 1978 г. на лекции о формировании связи между суверенитетом, обществом и территорией в раннее новое время. Его не интересовали традиционная проблематика политической философии, происхождение государства Левиафан, а привлекало, скорее, то, что он усмотрел в целом ряде текстов, в которых объектом внимания было поведение личности. Чем больше он изучал совокупность текстов раннего нового времени, тем чаще он замечал, что в них всегда затрагиваются темы, касающиеся государственного управления.

Властноментальность, следовательно, касается значимости власти идей и ее практического проявления. Этот термин относится к распространенной концепции о придании свободы определенной формы. Более подробный анализ истории этого процесса определил позицию Фуко и других ученых относительно совокупности при-

¹ В отечественной литературе существует разный перевод термина "governmentality" (англ.) или "gouvernementalite" (франц.), поскольку ни один из них не позволяет адекватно передать его смысл. Из возможных вариантов перевода, помимо "властноментальности", чаще всего употребляются "правительственность": Фуко М. Правительственность. - Логос, 2003, N 4 - 5, с. 4 - 22; "государственное управление": Фуко М. Интеллектуалы и власть, ч. II. М., 2005, с. 183 - 211; "управленитет": Кларк Д. Неустойчивые государства: трансформация систем социального обеспечения. - Журнал исследований социальной политики, 2003, N 1, с. 69 - 89, и др.

способлений и инноваций в функционировании правительства. Двигаясь интуитивно от века к веку, эти писатели отмечали действие разрушительной силы свободы в XVI и XVII вв., ее проникновение в XVIII в. в западное общество в качестве организующего принципа, рост интереса в XIX в. к еще нечетким замыслам об управлении свободой в контексте биополитического видения жизни населения в городах и пропагандируемой СМИ коллективности национальных обществ, а затем превращение во второй половине XX в. государственного управления в неолиберализм (развитой либерализм) и рост проблематичности общества как средства реализации свободы.

В последние годы произошла любопытная вещь: термин "властноментальность" стал появляться в работах ученых, далеких от политической философии или интеллектуальной истории, в таких областях, как медсестринское дело и государственная политика. Я думаю, это произошло потому, что анализ власти Фуко имел внутренний смысл для людей, пытающихся понять, как функционирует их собственный маленький мирок, независимо от того, является ли это больницей, агентством по развитию сельского хозяйства, лагерем беженцев или лекционной аудиторией. Исследования Фуко не описывают крупные и значимые события, а проливают как бы диагностический свет иногда на яркие и при этом случайно избранные явления, но чаще всего на мирские мгновения жизни и местоположение людей, которые действуют в соответствии со своими желаниями и набором свобод.

Повторюсь, речь идет не о философии в общем смысле этого слова. Сочинения Фуко не связаны с какими-либо крупными научными подходами или политическим видением системы, такими, как сложность инструментальных причин, твердая поступь научного прогресса или еще более явные проявления противоречий капитализма; они скорее описывают разнообразное стратегическое перерождение свободы. История властноментальности оставляет нам более яркое и сложное понимание калейдоскопического проявления власти вокруг нас и в нашей собственной жизни. Именно в этом понимании я предлагаю рассматривать понятие "властноментальность" не как жаргонное слово, возникшее на задворках французской интеллектуальной жизни, а как знак определенного отношения, сознательности или научного подхода, который может быть воплощен и усвоен в самых разнообразных областях знания.

Наконец, я бы отметил еще одно проявление значимости правительства, связанного с окружающей средой. Властноментальность нужна современному человеку так же, как рыбе вода. Бесполезно и глупо думать, что можно обойтись без нее, так как государственное управление пронизывает все вокруг нас. Дело не только в том, что официальные государственные учреждения все глубже и глубже проникают в нашу жизнь посредством технологий наблюдения, идентификации и т.д. Дело еще и в том, что мы порой ежеминутно сталкиваемся с учреждениями, которые естественным образом заинтересованы в нашем праве выбора, вкусах и желаниях. Либеральные институты, от мала до велика, всегда интересовались и интересуются поведением людей в мире.

Подход Фуко заключается в понимании этого феномена управления, в том, что нужно смотреть за пределы тех сфер знания, которые порождают конкретные вопросы; за пределы вопросов, поднимаемых в различных дисциплинах, которые, в конечном счете, и сами включены в обрисованный им феномен. Вместо того чтобы использовать технические термины для описания правительства, он придумал странное слово и дал ему весьма лаконичное определение - "руководство поведением" (conduct of conduct). С точки зрения определения моделей поведения, нам также важно выяснить, как действует культура поведения, ведь для Фуко история управления соотносится с историей самоустановленной власти свободы, цитируя название захватывающей книги английского ученого Н. Роуза.

В этой связи рассматривать современность с точки зрения "руководства поведением" представляется, по общему признанию, довольно абстрактным понятием, но мне кажется, что эта абстракция полезна многим людям, помогая им перенацеливать свое внимание на что-то иное. Самое ценное из всего этого, очевидно, заключено в тезисе о том, что мы не рассматриваем власть ни с одной из позиций, лежащих за

пределами сферы ее применения; нет никакого предпочтительного социального научного подхода, которому должны подчиняться массы. Не менее важен и факт того, что институты, такие, как университет, рассматриваются не как исключительно плохие или хорошие, а как сфера действия правительственных процессов, которые можно понять и к которым можно применить этические нормы. Мы можем выработать четкое понимание того, как наши жизни, желания, действия и эмоции структурированы по различным позициям в рамках огромного института. Мы можем отметить, например, насколько условны знания, которые традиционно считаются прочными и надежными. Нам стоит обратить внимание на трудности, связанные со сложностью выступлений в организациях, которые требуют нашей помощи, но при этом воспроизводят нашу речь в весьма произвольном виде, далеком от оригинала. Мы можем легко понять работу вездесущей правительственной технологии, аудита; стремление кого-то или чего-то дать отчет о себе самом, но одним из самых ярких моментов нашего поведения все же останется руководство этим поведением.

Но, определив несколько вариантов государственного управления, которые мы можем воспринимать как ненужные и обременительные, стоит добавить, что в ряде ситуаций мы сами принимаем активное участие в процессе управления другими людьми. Например, мы участвуем в своего рода проверке успеваемости студентов, где мы, профессоры, ставим им оценки за знания. Сам этот процесс проходит не так, как провел бы его в XIX в. французский педагог Дж. Жакото и пересказал Ж. Рансьер в своей книге "Невежественный школьный учитель", т.е. посредством веры в свободный и равный разум и желания освободить студентов от образовательных институтов, показавших к тому моменту свою бесполезность. Приведем противоположный пример: выставление оценок студентам обусловливает неравенство и является ключевой чертой правительственной системы управления, которая сортирует людей по позициям посредством бюрократизированных процедур на рынке труда. По моему мнению, существует масса различных аргументов по поводу выставления оценок и их применения, при этом мы никогда не отказываемся от разумного объяснения, подсчетов, аргументов и зрелища того, как кто-то руководит чьим-либо поведением. Можно сказать прямо: управлять, не будучи управляемым, означает смерть. Исходя из этого, наша задача заключается в том, чтобы, насколько возможно, проявлять собственную сознательность относительно последствий упорядочения жизни других людей, к которым мы сопричастны.

ДЬЮИ И НАСТОЯЩЕЕ

Обращаясь к прагматизму, нужно отметить, что Дьюи и прагматистская традиция заставляют нас осознать, что даже в государстве, в котором царит властноментальность Фуко, мы все равно можем вписать свои действия в русло демократических форм жизни. Если точнее, главный вопрос Дьюи касается взаимосвязи изучения истории со строительством демократических обществ, которые можно определить как общества, способствующие личностному развитию каждого индивидуума при помощи не систематического давления, а более тонкого и сложного процесса обучения. Мы должны помнить, что главный термин прагматистов, используемый для описания социальных процессов людей, это - "развитие", которое всегда происходит в настоящее время. Настоящее - это то, где мы действуем, создаем и строим, и сочинения Дьюи за все его 93 года жизни были в определенном смысле "местом", где он размышлял об императиве развития. Его работы представляли с разных сторон то, что ему казалось совершенно естественным для людей, а именно совместное создание демократических обществ. Исходя из этого, я хотел бы сказать еще несколько слов об использовании исторических сочинений.

Но сначала я задам провокационный вопрос не потому, что у такого подхода есть явное преимущество, а потому, что вы, читатели, несомненно, устали и можете получить всплеск адреналина. Когда мы изучаем работы некоторых современных американских прагматистов, мы находим в них интересные и неоднозначные мнения

об истории. Несколько упрощая, можно сказать, что философы вопрошают: сколько нужно исторического знания? Этот вопрос задан не для того, чтобы напомнить всем, что одержимость, в том числе и прошлым, - это плохо. Проблема сложнее, поскольку вопрос, в сущности, сводится к тому, может ли написание и ознакомление с историей, скажем, сильно расстраивать людей, и, смотря более широко, затрагивать сообщества, в которых они живут и трудятся.

Хочу еще раз напомнить, что мои размышления по поводу этих вопросов во многом связаны с тем, какое место занимают история и образование в Соединенных Штатах, откуда я и беру все примеры. Прагматизм, несомненно, феномен американский, и все же я считаю, что он, как любая хорошая мысль, может распространяться. Проблемы в сфере образования США и России неодинаковы из-за разницы в совокупности культурных ценностей, сочетания памяти и забвения, организации культурного производства, определяемого не только различными политическими и экономическими ограничениями, но и возможностями. И поскольку я анализирую "историческую культуру" как явление американского общества и цитирую американских прагматистов как критиков нерефлексивной исторической культуры, я считаю, что озабоченность по поводу способов создания и применения истории, связанных с вопросами власти, политики и культуры, характерна для любого общества, функционирующего в наше политически и методологически сложное время.

Философ-прагматист Дж. Лэкс утверждает, что порой внимание к прошлому может влиять и на образ мышления. Он несколько сенсационно заявляет: "Если и есть что-то незначащее, это прошлое. Стоит совсем немного поразмышлять, чтобы совершенные ошибки могли служить нам уроком; помимо этого, следует освободиться от мыслей, связанных с тем, чего нельзя изменить. И все же нам сложно простить даже тех, кого мы любим, и вот начинаются новые войны, чтобы свести старые счеты, и люди, никогда не бывшие хозяевами, вынуждены платить огромные репарационные суммы тем, кто никогда не был рабом, в виде компенсации за случившееся с людьми, которые давно мертвы. Порыв рассматривать все события как важные и, следовательно, требующие исправления, с трудом доходит до нашего разума, превращая нас в беспокойных существ, абсурдно занятых попыткой реформирования, приспособления и регулирования мира. Результат - печаль, боль и полное отсутствие движений в сторону улучшений"².

Лэкс утверждает, для того чтобы отдельные люди и группы различного происхождения гармонично жили вместе, они должны тщательно отслеживать свои суждения о прошлом, потому что слишком легко сделать так, чтобы определенные точки зрения об ошибочности прошлого стали прочной и неотъемлемой частью настоящего. Позиция Лэкса основывается на здравомыслящем подходе, отделяющем все то, что можно, и то, что нельзя, контролировать. Говоря с философской точки зрения, состояние жизни каждого индивидуума объясняется условиями соприсутствия в любой момент, который является единственно возможной сферой коллективных, великодушных и сочувствующих действий. Проблема прошлого не только в том, что это не настоящее; велика вероятность того, что мы слишком много думаем о прошлом, омрачая, тем самым, настоящее своими стенаниями. Смысл вышесказанного таков: надо стараться не использовать настоящее как способ создания лучшего прошлого, поскольку прошлое вернуть нельзя. Напротив, настоящее - здесь, с нами, оно создается нашим присутствием.

Хотя Лэкс не решается называть источники нашей неспособности "освобождением самих себя от неизменяемого", мы, тем не менее, можем сформулировать гипотезу относительно источника этой привязанности: по сути мы представляем культуру, наделенную определенным отношением к прошлому под названием история. Мы можем вспомнить философа Санде Коэна и всеобъемлющую культурную и политическую формацию, называемую исторической культурой, которая является следствием посто-

² Lachs J. Leaving Others Alone. - Journal of Speculative Philosophy, 2004, N 4, v. 18, p. 268.

янно навязываемых и разделяемых мнений в том, что есть что-то, о чем мы упоминаем, создавая образ "сцены истории", по заданным линиям которой ходят отдельные люди и группы, наблюдающие за разворачивающейся исторической драмой и одновременно становящиеся актерами на ее сцене. Люди еще в детстве впитывают это ощущение в себя и реализуют его, будучи взрослыми, занимая посты в солидных учреждениях.

Позвольте привести пример того, как в действительности функционирует историческая культура. Моя коллега проф. И. Мэй не так давно в начале семестра во время чтения курса по американской истории спросила первокурсников о том, победили или проиграли США в войне с Вьетнамом. Она выяснила, что значительное число студентов считает, что США выиграли эту войну. Это и многое другое заставляет моих коллег-американистов заламывать руки и почесывать лоб. Нам, конечно, интуитивно хочется ткнуть пальцем в среднюю школу, которая каким-то образом не смогла донести до учеников основные исторические истины. Я же предпочитаю рассматривать положение вещей не столько, как свидетельство плачевного состояния государственного образования, сколько успешного функционирования исторической культуры для выявления природы Соединенных Штатов в качестве беспрецедентного, национального, натурализованного и триумфального образа.

Сила нашего национального имиджа существенно возросла, благодаря вездесущему историческому повествованию, которое занимает главное место в учебниках старших классов средней школы. В отсутствие свидетельств обратного, бедные студенты находятся под влиянием своего окружения, которое состоит из совокупности кинематографических, текстовых, телевизуальных экспериментов, и поэтому вынуждены считать, что их страна справедлива и могущественна. Конечно, историческая культура открыто поддерживается мотивированными идеологическими историями типа навязчивых рекламных роликов, демонстрируемых в течение нескольких месяцев о том, как кандидаты в президенты стремятся продемонстрировать свои патриотические ценности, проецируя себя с историей американского величия.

И все же, если уделять слишком много внимания только этим тщательно мотивированным историям, то можно упустить из вида вклад менее идеологических историй в эту культуру. Существует тесная связь между исторической культурой и "банальным национализмом", который, по словам М. Биллига, привел подавляющее большинство людей к твердому ощущению своего мира в этот "постидеологический" момент³. Конечно, я осознаю, насколько странными эти идеи должны показаться историкам, людям, для которых история - это не подвергающееся сомнению культурное благо, и задача которых - создавать не просто больше истории, а больше настоящей истории. И все же я хочу повторить свой четкий и тревожный вопрос прагматистов: почему? зачем больше истории? Я должен подчеркнуть, что ставя эти вопросы в прагматическом духе, я верю, что такие творцы культуры, как мы, могут сделать значительно больше для своего общества, но только при наличии четкого представления о роли, которую они призваны играть в крупных культурных системах. Выработка правильного ответа на эти вопросы является ключевым в противостоянии нашего подхода бюрократам, которые не видят никакой ценности в истории, кроме воспроизводства банального национализма.

И все же нет простого лекарства от привычки к исторической культуре. Она вокруг нас, она производится в различных местах, таких, как исследовательские университеты, голливудские студии и конференц-залы газетных издательств. Но очевидно одно: самый быстрый способ бросить вызов исторической культуре - это переключить внимание с прошлого на будущее. Как пишет Лэкс, "пока мы ищем только понимание, мы ограничены воспоминаниями из прошлого"⁴. Целью истории в современном мире всегда был непрекращающийся поиск лучшего понимания действительности, но, по

³ Billig M. Banal Nationalism. London, 1995.

⁴ Lacks J. The Past, the Future and the Immediate. - Transactions of the Charles S. Pierce Society, v. 39, issue 2, p. 154.

мнению тех же прагматистов, есть нечто более важное, чем это стремление, а именно создание демократических обществ в настоящем. Создание демократии ни в коем случае не является задачей политиков. Прагматисты предлагают нам спросить самих себя, что можно изменить прямо здесь и сейчас, например, в сообществе, создаваемом учителями для образования молодежи? История, ориентированная на будущее, как правило, рассматривает "образование как способ изменить общество, и, следовательно, она ставит во главу угла вопрос о том, что и как изучают молодые люди. Самое важное, возможно, состоит в том, что она отдает предпочтение непрерывной надежде в противовес сомнительному знанию и не исключает возможности улучшений в результате интеллектуальной борьбы между людьми"⁵.

Лично я считаю, что мы, как преподаватели, не должны слепо доверять или верить в историческую культуру, а разделять мнение, весьма провокационно излагаемое философским языком прагматизма, о том, что именно человеческое существо наиболее значимо, благодаря способности к росту и постоянного сближения разными путями с другими людьми. По словам Дьюи, "наше общее убеждение заключается в том, что жизнь - это развитие, а развитие и рост - это жизнь. В переводе на язык образования это означает: 1) у образовательного процесса нет конца, поскольку сам процесс познания бесконечен; 2) образовательный процесс - это постоянная реорганизация, реконструкция и трансформация"⁶. Демократия - это такая организация институтов, которая позволяет максимально ускорять этот рост.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассуждения, которые я привел в этой статье, начались с осмысления проблематики московской конференции по историографии "Может ли история быть объективной", прошедшей в декабре 2011 г., и завершились размышлениями о нашем образовании как источнике прогресса, ориентированного на будущее. Мои рассуждения коснулись многих вещей, хотя и достаточно кратко. Не каждый историк видит себя философом, однако мне кажется, что у преподавателей нет другого выхода, кроме как считать себя таковыми. Экспериментировать в области образования можно совместно с коллегами в рамках одного института, одной страны, и в недалеком будущем всего мира. Мы вступаем в крайне интересный период в развитии образования, и конференции подобно организованной историческим факультетом МГУ им. М. В. Ломоносова, - важные и решающие шаги в этом направлении.

⁵ Ibid., р. 155.

⁶ Dewey J. The Middle Works. 1899 - 1924. V. 9. 1916, p. 54.