Национальная идея на европейском пространстве в XX веке. М., 2005. Т. 1. 252 С; Т. 2. 214 С.

Развернувшиеся с начала 1990-х годов, в условиях краха коммунистической системы, поиски путей самоопределения современной России в постсоветском пространстве (и - шире - Европе и мире) способствовали оживлению в отечественном общественном сознании интереса к проблеме "национальной идеи", включая ее исторический аспект. Этот интерес тем более обоснован, поскольку обретение бывшими союзными республиками СССР полноценной национальной государственности, равно как и движение за расширение суверенитета российских автономий (Чечня представляет собой в этом смысле лишь самое крайнее проявление указанной общей тенденции) лишний раз заставляют задуматься о необходимости неких сил, институций, механизмов, способных обеспечить сохранение целостности России как государства. Речь здесь не в последнюю очередь идет как раз о совокупности общенациональных идей, которые могли бы объединить и консолидировать современное российское общество, прийдя на смену отжившей советской государственной идеологии. В первой половине 1990-х годов в массовой периодической печати происходили дискуссии, привлекавшие внимание главным образом публицистов, что вело к крайней политизации подхода к таким понятиям, как "национальная идея", "русская идея". А с середины

стр. 81

1990-х разнообразная проблематика национальной идеи все более становится предметом серьезного научного анализа, без которого совершенно невозможны сколько-нибудь успешная выработка стратегической концепции современной России, обретение необходимых внешнеполитических ориентиров. При сугубо научном подходе понятие преодолевает свою размытость, приобретает строгие формы в рамках исторических, историко-культурных, историко-философских исследований. При этом надо также иметь в виду, что искания российских ученых вписываются в широкий международный контекст, ведь в странах Западной Европы сегодня тоже происходит мучительный процесс поиска новых форм идентичности в условиях глобализации и углубляющейся интеграции. Вообще начиная с момента становления Версальской системы национальная идея остается важным двигателем политических процессов (внешних и внутренних) и существенным фактором государствообразования и международных отношений. Сборник "Национальная идея на европейском пространстве в XX веке", подготовленный ИВИ РАН по материалам научной конференции 2003 г., есть одно из характерных свидетельств пробуждения интереса к национальной идее в академической среде, причем, пожалуй, в первую очередь среди историков (об освещении "национальной идеи" в отечественной историографии 1990-х годов см. в статье А. Ю. Бахтуриной) (Т. 1. С. 9 - 25).

Круг проблем, рассмотренных в сборнике, в основном ограничивается историческим материалом XX в., хотя и не замыкается всецело на нем. Так, в статье З. П. Яхимович речь идет о различных вариациях национальной идеологии в Италии эпохи Рисорджименто, оказавших заметное влияние и на итальянскую общественную мысль XX в. Дальнейшую историческую судьбу идейных течений, зародившихся в объединенной Италии последних десятилетий XIX - начала XX в., прослеживает Н. П. Комолова в содержательной и ярко написанной статье о трансформации национальной идеи в Италии в новейшее время. Статья этого авторитетного знатока итальянской истории особенно отчетливо показывает существующий в нашей науке разнобой в трактовке термина "национализм". Н. П. Комолова, насколько можно судить из текста, последовательно придерживается традиционных для отечественной историографии позиций, понятие "национализм" у нее наполняется оценочным содержанием, ему, как правило, придается негативный оттенок. Антитезой национализму, пишет она, стала идеология национально-освободительного движения в годы Второй мировой войны, идеология Сопротивления (Т. 2. С. 114). Между тем, после перевода на русский язык трудов Э. Геллнера, британского неомарксиста Э. Хобсбаума и ряда других влиятельных авторов такая трактовка национализма не является уже и у нас (конечно, в науке, а не в публицистике) доминирующей, национализм не противопоставляется национально-освободительному движению, под национализмом теперь как раз и понимается, упрощенно говоря, теория и практика национальных (как частный случай, национально-освободительных) движений. Западное безоценочное понимание национализма как комплекса национальных идей и политических течений пробивает себе дорогу и в некоторых статьях рецензируемого сборника. Как бы там ни было, рассматривать проблему национализма можно только с учетом строгого историзма. Как справедливо отмечает Е. Ю. Сергеев, "для народов, не прошедших до конца стадии национальной консолидации, эта идея служит мощным созидательным стимулом. Для других, завершивших указанный процесс, национальная идея превращается в тормоз общественного прогресса" (Т. 2. С. 222).

Кроме того, в работе Н. П. Комоловой временами проявляются рецидивы в определенном смысле вульгарно-социологического подхода, несколько упрощающего классовое содержание политических процессов, сводящего слишком многое к одномерной схеме "буржуазия - пролетариат" ("страх, пережитый итальянской буржуазией в период захвата фабрик, сделал борьбу с угрозой "большевизма" центральной задачей непролетарских сил") (Т. 2. С. 118).

стр. 82

В статьях И. С. Яжборовской и Е. Ю. Поляковой рассматривается эволюция национальной идеи в общественном сознании двух наций, в силу особенностей исторического развития опережающих другие народы Европы по интенсивности национальных чувств - речь идет о поляках и ирландцах. Польская национальная идея явилась не только производной специфического положения страны на пограничьи двух больших культурных ареалов ("на восток от Запада и на запад от Востока", как парадоксально определил место Польши в Европе всемирно известный драматург С. Мрожек). В течение XIX в. польская нация создавалась как бы над государственными границами и наперекор им; сопутствовавшие этому процессу освободительный пафос и вольнолюбивые эмоции на грани одержимости связали национальную идею возрождения страны с ее особой, мессианской ролью на европейской арене, с ее "предназначением, почетно выделяющимся величием своей миссии" (А. Валицкий). В целях мобилизации национальной идеи на дело интенсификации освободительной борьбы энергично эксплуатировались мифологемы исторического содержания.

После воссоздания в 1918 г. польского государства национальная идея должна была претерпеть значительную модификацию, пересмотреть свои политические приоритеты. Однако, как показывает И. С. Яжборовская, за два межвоенных десятилетия эта идея так и не сумела получить нового полноценного наполнения, отчасти по экономическим причинам (разрыв Польши с Западной Европой по уровню производства на душу населения и уровню жизни только увеличился). Межвоенная концепция национального развития в условиях "равной удаленности" от более сильных соседей - СССР и Германии - оказалась контрпродуктивной и закончилась в 1939 г. очередным разделом страны. И. С. Яжборовская все же, на мой взгляд, не до конца проясняет, каковы были реальные альтернативы этой концепции равноудаленности при конкретном соотношении сил в Европе конца 1930-х годов, принимая опять-таки во внимание особенности геополитического положения Польши.

В сегодняшней Польше, как и в ряде других центрально-европейских стран осуществление национальной идеи неотделимо от возвращения в Европу, превращения в составную часть Запада, что предполагает полноценную интеграцию в его экономические и политические структуры. Опасения утраты идентичности пока еще отступают на второй план. Как отмечает бывший министр иностранных дел Польши и известный историк Б. Геремек, именно вступление в НАТО может дать гарантии того, чтобы "место Польши в Европе и регионе не детерминировалось призраками прошлого, ее роковым расположением между Германией и Россией или тоталитарным диктатором" (Т. 1. С. 233 - 234). Стремление к членству в Европейском союзе также воспринимается как возврат в естественные цивилизационные рамки, соответствующие польской истории и национальной идентичности. При этом объединению нации вокруг идеи возвращения в Европу не слишком мешают колебания политического маятника; когда дело касалось вопроса о векторе национальных устремлений, до сих пор удавалось подняться над историческими размежеваниями, различиями в биографиях и т.д.

Национальная идея, однако, в определенных исторических условиях может не только консолидировать, но и разделять общество, что хорошо показывает в своей статье на ирландском материале Е. Ю. Полякова. До Первой мировой войны попытки примирения ирландского национального чувства с британским имперским патриотизмом были относительно эффективны, однако в годы войны происходит резкая радикализация настроений, требования ограниченной автономии уже все меньше удовлетворяют значительную часть населения, перестают быть идеалом, способным сплотить нацию. В значительной степени этой цели соответствовали республиканские концепции. Вместе с тем, по мере дальнейшей трансформации национально-государственного идеала становилось все очевиднее и то, что ирландская национальная идея в ее новом варианте также

стр. 83

отражала интересы не всего населения острова, а потому ее практическая реализация не могла не углублять раскол общества. Представители радикального крыла национального движения апеллировали к единой ирландской нации, игнорируя реальность существования в Ольстере пробританского протестантско-юнионистского анклава, стоявшего на пути создания независимой Ирландии. Углублению раскола общества способствовал не только католицизм, но и ориентация на патриархальные крестьянские ценности. Ольстерское протестантское население ставило перед собой другие ориентиры, перспектива создания патриархального католического государства никак не могла вдохновить ольстерскую буржуазию. Таким образом, в силу различий в восприятии национальных ценностей именно проблема Ольстера стала препятствием на пути осуществления ирландского национально-государственного идеала в его полном объеме. Ольстерские юнионисты постепенно отторгаются от своих ирландских корней, выражают готовность воспринять себя через британскую идентичность.

Эта идентичность, как и британская имперская идея не были чем-то раз и навсегда данным, меняясь в зависимости от изменения национальных интересов и конкретной исторической обстановки, трансформируясь в соответствии с требованиями времени и настроением большинства населения. При этом эволюция представлений и идеалов не означали отсутствия некоторых устойчивых ценностей, сохранявших свое значение на протяжении длительного времени вопреки всем историческим катаклизмам. Как показывает Г. С. Остапенко, такой ценностью оставалась, а в известной мере и сейчас остается монархия, символизирующая в английском и - шире - британском сознании не только былое имперское могущество страны, но и многовековую преемственность власти. Более того, и в рамках всего Содружества британский король (королева) несмотря на отсутствие конституционных функций продолжает восприниматься как символ свободной ассоциации независимых государств-членов и как таковой в качестве неформального главы Содружества. Понятны в силу всего вышесказанного те серьезные опасения обвальной дезинтеграции империи, которые возникли во время монархического кризиса 1936 г., связанного с личностью Эдуарда VIII. Король воспринимался обществом как своего рода магнит, скрепляющий империю в условиях серьезных внешних вызовов.

Впрочем, роль британских монархов в XX в. не всегда была пассивно-символической. Г. С. Остапенко на большом историческом материале показывает, как на протяжении всего XX в. они, отнюдь не нарушая конституции, выполняли важную политическую функцию, выступая посредниками в разрешении внутриполитических кризисов, межпартийных, а часто и внутрипартийных противоречий, т.е. по большому счету миротворцами во внутренней политике. В немалой степени это касается и ныне здравствующей королевы. Владея действительно большой информацией и опираясь на свой многолетний опыт, Елизавета II иногда становилась инициатором переговорного процесса, способствовавшего преодолению конфликтов. С другой стороны, беря на себя роль лоббиста определенных групп (и в частности, фракций в консервативной партии), королева в своем благородном стремлении подняться над политическими распрями не всегда делала оптимальный персональный выбор. Так, предпочтение Елизаветой II Р. Батлеру лорда Хьюма стоило консерваторам поражения на выборах 1964 г. Шанс реально повлиять на политическую жизнь страны в прогрессивном направлении, совсем не часто предоставляемый в современной Европе коронованным персонам, не был использован Елизаветой должным образом. Г. С. Остапенко также рассматривает роль монархического института и в несколько ином плане - при проведении реформ он служит одним из стабилизирующих факторов общественной жизни и даже своего рода конституционным прикрытием.

В последние десятилетия все чаще имеют место попытки представить корону как конституционный анахронизм, выдвигаются концепции, доказывающие

стр. 84

несоответствие монархического устройства современной жизни в Великобритании, звучат призывы к пересмотру национальных ценностей. Необходимость модернизации монархии осознается и в Букингемском дворце. Вместе с тем монархия до сих пор обладает мощной силой там, где дело касается возбуждения чувств патриотизма и национальной солидарности. Как обращали внимание политические наблюдатели осенью 1997 г., никакие всеобщие выборы не смогли бы настолько овладеть душами британцев и объединить нацию, как это сделала смерть принцессы Уэльской. Причем история с Дианой не поколебала пиетета ко всему правящему дому: празднование в 2002 г. золотого юбилея со времени вступления Елизаветы II на престол неожиданно для многих продемонстрировало всплеск патриотических чувств.

Пересмотр имперской политики и трансформация обслуживающей ее системы ценностей и идей всегда были велением времени - при том, что векторы эволюции иногда принципиально различались. Если британская имперская идея проделала путь от апологии колониализма к концепции Содружества, то германская совсем иной - от Бисмарка к Гитлеру (процессы эти пытается сопоставить в своей статье А. М. Пегушев). Будучи важным инструментом в деле объединения страны, имперская идея в Германии уже к концу XIX в. все более становится обоснованием внешней экспансии. Причем варианты реализации экспансионистских устремлений могли существенно различаться - речь шла и о распространении германской гегемонии на заморские территории, принадлежавшие соперникам империи Гогенцоллернов, и о продвижении в направлении Балкан, и о воплощении тех или иных проектов "Срединной Европы". Новые коррективы в развитие германской имперской идеи внес, как известно, унизительный Версальский договор.

По мнению А. М. Пегушева, имперские идеи есть проявление национальных идей в их крайних экспансионистских формах; они утверждают национально-расовую исключительность и превосходство одних народов над другими (Т. 2. С. 58). Такая трактовка представляется односторонней. Имперская идея может иметь и наднациональное содержание и быть инструментом (насколько эффективным, это другой вопрос) консолидации многонационального общества. Самые хрестоматийные в этом плане примеры дает, конечно же, опыт монархии Габсбургов. Нельзя отрицать также до известной степени позитивной роли имперских идей во внутренней консолидации российского государства в XVIII-XIX вв., в формировании единой германской нации во второй половине XIX в. Всегда нужно помнить и о конкретно-исторических истоках возникновения тех или иных имперских идей. Если габсбургские объединительные концепции уходят корнями в глубокое средневековье, и их генезис мало связан с этническими процессами, то "малогерманская", прусская имперская традиция есть в значительной мере продукт развития немецкого этноса в XIX в., трансформации "культурной нации" в нацию политическую, требующую адекватной себе формы государственного существования.

На проблемах двухвековой эволюции германской нации и германского национального сознания останавливается А. М. Филитов в статье, отличающейся высоким уровнем аналитического мастерства. Известно, что процесс создания единого германского государства был неотделим от утверждения главенства Пруссии над остальными немецкими землями при исключении из "немецкой семьи" мощного соперника за гегемонию - Австрии. Выполнив при Бисмарке свою объединительную миссию, германская общенациональная идея (все менее отделимая в своей официальной ипостаси от германской имперской идеи) постепенно приобретает черты агрессивной нетерпимости по отношению ко всем остальным нациям и национальностям как внутри Германии, так и вовне. Национальное самоутверждение на основе "образа врага" стало, как справедливо отмечает А. М. Филитов, одним из факторов, приведших к войне на два фронта и катастрофическому поражению в Первой мировой войне (обращаясь к конкретно-историческому опыту вильгельмовского

стр. 85

рейха, автор замечает, что широкое распространение там антианглийских комплексов резко сужало для политической элиты страны возможности маневра).

Применительно к периоду фашизма А. М. Филитов говорит о непомерно высокой цене достигнутого единства нации, по степени своего достижения редкого в мировой истории. Тотальное поражение во Второй мировой войне привело к полной компрометации соответствующих ценностей, традиций и символов. Правые в ФРГ, сразу взяв на вооружение не национальную, а наднациональную идею, старались избегать всего, что могло бы вызвать ассоциации с прошлым, напомнить о германском экспансионизме. Достаточно привести заявления К. Аденауэра о том, что он больше европеец, чем немец, и не доверяет своему народу, который нуждается в "узде" в виде объединенной Европы. Вместе с тем в "европеизме" Аденауэра А. М. Филитов справедливо видит реалистическую разновидность немецкого национализма с учетом новых условий, а иногда и хорошую маскировку этого национализма. Согласно официальной идеологии аденауэровская ФРГ действительно готова была пойти дальше других европейских стран по пути воплощения принципа "наднациональности", что предполагало существенное ограничение национального суверенитета. Однако, если трезво смотреть на вещи, "от ФРГ при этом никаких жертв не требовалось, ибо, будучи оккупированной страной, она этим суверенитетом попросту не располагала. Всегда легко отдавать то, чего не имеешь, особенно если есть перспективы, что за такую щедрость можно получить что-то весьма существенное" (Т. 2. С. 158). Именно это и получил Аденауэр - доверие западных партнеров, возможности расширения суверенитета (кстати, как показано в статье Н. П. Комоловой, идеи единой Европы имели широкое распространение в тот же период и среди правых в Италии).

В соседней с ФРГ ГДР со временем была отвергнута осторожная позиция в вопросе о формировании самостоятельной "социалистической нации" на немецкой земле, которой придерживались в советском (сталинском, а потом и хрущевском) руководстве. Жесткость и категоричность новой линии Восточного Берлина, форсировавшего курс на размежевание с ФРГ вплоть до отказа даже от словесной приверженности делу единства Германии, вызывала, как показывает А. М. Филитов, некоторые сомнения со стороны ЦК КПСС. Автор рассматривает также имевшие место в обеих Германиях попытки возрождения в противовес дискредитировавшим себя вариантам национальной идеи регионального, земельного патриотизма. Они не имели успеха, особенно в ГДР, где явно не способствовали созданию традиции, оправдывающей существование самого этого государства.

К сожалению, в интересном сборнике остались незатронутыми парадоксы формирования австрийского национального сознания в соотношении с общегерманскими идейными комплексами и габсбургской имперской традицией (также как и интересный опыт примирения национальной и государственной идентичности в Бельгии). Правда, в содержательной и проблемной статье Ар. А. Улуняна рассматриваются на материале балканской политики Австро-Венгрии начала XX в. конкретные способы практического осуществления определенных концепций, отражающих представления имперской элиты о своих национально-государственных интересах. Пытаясь сосредоточить в своих руках стратегически значимые магистральные коммуникационно-транспортные направления, габсбургская элита стремилась, по обоснованному мнению автора, реализовать неписанную доктрину экономического и политического освоения балканского геопространства. Именно так воспринималась политика Австро-Венгрии российской агентурой на Балканах, следовавшей своим представлениям о национально-государственных интересах России в контексте общей ситуации как в отдельном регионе, так и в Европе в целом. Балканы рассматривались в России как нестабильная зона потенциальных этноконфессиональных и этнотерриториальных конфликтов, требующая консервации сложившегося в ней положения с тем, чтобы не допустить серьезного открыто-

стр. 86

го общеевропейского военно-политического противостояния. Причем, по мнению Ар. А. Улуняна, в сознании российской военной элиты нашла отражение борьба между двумя подходами в восприятии Балкан: традиционализмом прежних этноконфессиональных исторических оценок и новациями при формулировании национальных интересов России. Вызывает некоторое удивление тезис Ар. А. Улуняна о том, что славянские народы рассматривали своих неславянских соседей с той же степенью подозрения и опасений, которые получали взамен (Т. 1. С. 162). Одному из крупнейших российских историков-балканистов известно, что реальный политический водораздел в регионе почти никогда в Новое и новейшее время не проходил по линии "славянский - неславянский". Едва ли нужно было также оставлять без должного комментария слова российского военного агента в Вене о том, что в вопросе о присоединении Боснии и Герцеговины венгры ставят категорическое требование, чтобы оккупационные земли были присоединены к Венгрии, австрийцы же не соглашаются (Т. 1. С. 181). На самом деле позиция венгерской элиты была не столь однозначна, усиления славянского элемента в восточной части дуалистической монархии, где венгры и так едва составляли 50% населения, в Будапеште явно не хотели - по крайней мере наиболее крупные политики вроде И. Тисы. Как не хотели, разумеется, и усиления Австрии за счет Боснии - это привело бы к диспропорциям в дуалистической конструкции. Для венгров было одинаково плохо и то, и другое. Проблема потенциальных изменений этнического баланса в дуалистической монархии, способного ослабить ее изнутри, очень серьезно изучалась и рассматривалась экспертами не только в России, но, конечно же, в первую очередь, в самой Австро-Венгрии. С интересом читаются в свете событий последнего десятилетия также аналитические записки российских экспертов о ситуации в Македонии как источнике конфликтов. Военные агенты России предвидели, что борьба интересов вокруг македонского вопроса всегда будет разделять Болгарию и Сербию. Они предугадывали также, что попытки образования великой Албании неминуемо приведут к взрыву национальных чувств у соседних народов и представят тем самым серьезную опасность.

Реализация конкретных внешнеполитических проектов неотделима от общих представлений о национально-государственных интересах тех, кто стоит во главе своих стран. Отношение властных элит к национальным идеям в первой половине XX в. рассматривается в статье Е. Ю. Сергеева. Сопоставляя опыт разных стран как в канун Первой мировой войны, так и в условиях Версальской системы, автор показывает принципиально важную роль целенаправленной политики правящих элит для становления и модернизации национальных государств. Одной из важнейших сторон этой политики было стремление элит в интересах мобилизации масс на решение определенных политических задач (внутренних и внешних) элиминировать социальные противоречия, перенеся акцент на этническую идентификацию. Как доказывает Е. Ю. Сергеев, во время Первой мировой войны властные элиты Германии, Австро-Венгрии и России не сумели предложить реальных проектов изменения всего вектора политической эволюции империй, отвечающих насущным задачам индустриальной модернизации в новых условиях. Так возникает потребность в национальной идее, пришедшей в ряде европейских государств на смену имперской доктрине или же укрепившей свои позиции в сравнении с предшествующим периодом (в случае с Германией и Италией следует говорить, по мнению Е. Ю. Сергеева, о "квазиимперской" форме все той же национальной идеи). В некоторых странах, особенно центрально-европейских, ожившая на исходе войны национальная идея стала отдушиной, в которую устремилась десятилетиями скованная социальная энергия масс. При этом национальная идея парадоксальным образом объединяла в себе мифы и реальность: исторически обосновывавшиеся мифы о единстве национально-государственных интересов, о приоритете этнической общности доминирующей нации приходили в неизбежное противо-

стр. 87

речие с реальной пестротой этнической карты - в Польше, Чехословакии, Югославии и т.д.

Замечания к статье Е. Ю. Сергеева носят частный характер. Идея возможного переустройства монархии Габсбургов на триалистических основаниях принадлежала все-таки не Францу Иосифу и его окружению, а чешской (отчасти австро-польской) политической элите, и отвечала их интересам. Далее. Когда речь идет о противоречиях, вызванных соперничеством за влияние в одной стране двух этносов-доминантов (Т. 2. С. 15), пример чехов и словаков не очень удачен - речь могла идти либо о чешской гегемонии, либо об определенном варианте автономизма, ограниченного федерализма. С некоторыми оговорками это верно и применительно к сербско-хорватским отношениям.

Истоки оживления национализма в XX в. Е. Ю. Сергеев связывает с секуляризацией общественного сознания, поскольку сокращение количества носителей традиционного религиозного мировоззрения вызвало необходимость его замены национализмом как универсальным представленческим комплексом. Однако не совсем ясно, почему кризис социокультурной парадигмы прежнего аграрного миропорядка неизбежно приводил властные элиты к идеологии национализма как идеологии, наиболее адекватной индустриальной модернизации.

В статье С. П. Пожарской рассмотрен идейно-политический феномен "двух Испании". В. Д. Соловей вносит уточнения в категориальный аппарат, необходимый для изучения национальной идеи.

Часть авторов сборника обращается к проблематике национальной идеи на отечественном, российском материале, включающем духовный опыт эмиграции. Н. А. Герулайтис пишет о метафизике национальной идеи И. Ильина. Н. Ю. Степанов, посвятивший свою статью национально-государственному идеалу в представлениях евразийцев, доказывает, что их идеология воспринимала как крайности и монархическую модель будущего государственного устройства в России, и коммунистическую, основанную на чуждых западных ценностях. Вместе с тем, по мнению евразийцев, в большевиках проявлялась и народная воля, ее существенные мотивы: жажда социального переустройства и социальной правды, инстинкты государственности и великодержавия. Понять стихийные, неосознанные устремления народа, придать им четкую форму и закрепить их в государственных нормах - в этом евразийцы видели важный момент построения своего государственного идеала, который, как нам представляется на основе большого преподнесенного материала, имел больше общего с большевистским этатистским идеалом, нежели сами евразийцы готовы были признать.

Краеугольным камнем концепции евразийцев был все же принцип исторической преемственности государства евразийского типа как наследника великих объединительных империй Евразии прошлых эпох. Московская Русь выступала в этом плане преемницей монголо-татарского периода русской истории. Как показывает Н. Ю. Степанов, при моделировании евразийского идеального государства довольно многое заимствовалось из традиций русской государственности допетровских времен.

Некоторые построения евразийцев удивляют точностью политических прогнозов, будучи подтверждены в свете опыта развития молодых государств на постсоветском пространстве в последнее десятилетие. Таковы, например, рассуждения Н. С. Трубецкого: после отделения национальных территорий, когда пришлый (т.е. в первую очередь великорусский) элемент изгоняется, попадая в разряд "иностранных подданных", в молодой национальной республике начинает ощущаться недостаток в "интеллигентных силах", поэтому каждому интеллигенту открываются довольно большие возможности для продвижения по службе, карьерного роста.

Очень хорошее впечатление оставляет статья М. М. Кононовой о проблеме патриотизма в контексте истории российской интеллигенции и эмиграции. В условиях кризиса монархии в России начала XX в. и особенно в годы Первой мировой войны действительно происходила деформация патриотического созна-

стр. 88

ния отечественной интеллигенции - из-за чувства ненависти к власти она сознательно занимала пораженческую позицию (германофильство, а несколько позже, уже в условиях гражданской войны, готовность поступиться ради освобождения от большевиков территориальными интересами России в пользу интервентов). Историк Ю. В. Готье в 1917 г. справедливо писал о том, что понятие общерусского и великорусского настолько отождествилось с политическим режимом, что и ненависть к этому режиму была перенесена на все общерусское, вызвала атрофию общерусского патриотизма. С другой стороны, послереволюционное изгнание действительно обернулось для российской интеллигенции, как и для некоторых высокообразованных представителей российского дворянства в XIX в., "школой обретения подлинного патриотического чувства и разочарования в Западе, идеями и культурой которого она так долго увлекалась" (Т. 1. С. 119). Осознание это пришло через обретение на чужбине российским "просвещенным слоем" пронзительного, ранее неведомого ему чувства родины. М. Кононова приводит слова писателя М. А. Осоргина о природной неспособности русских интеллигентов к "акклиматизации" (Т. 1. С. 121). Мы думаем, однако, что эту неспособность не следует абсолютизировать. "Мне незнакомо чувство ностальгии, мне нравится чужая сторона", - писал уже в 1970-е годы осевший в США поэт из следующей волны эмиграции Иван Елагин. Возможно, мало кто из его соотечественников готов был бы подписаться (в то или иное время) под этими словами, слишком эпатирующими своей откровенностью. Однако, факт, что иные из эмигрантов не только неплохо нашли себя на чужбине, но и не слишком рефлексировали по поводу оторванности от родины. Можно привести в пример хотя бы И. Ф. Стравинского (согласно отзывам некоторых мемуаристов).

О любви к несчастной родине, обесчещенной, больной тяжким недугом, лишенной всякого величия писали Б. К. Зайцев и др. Интересно было бы, однако, в этом контексте проследить эволюцию отношения к своей родине эмигрантов по мере обретения Советским Союзом подлинного державного величия, ярко проявившегося к концу Второй мировой войны.

Можно было бы поспорить с тем, что "опыт обретения большей частью интеллигенции истинного патриотизма в условиях чужбины длительное время не был востребован в России" (Т. 1. С. 121). Это не совсем верно. Думается, что он иной раз был востребован, и не всегда лучшим образом: достаточно вспомнить о судьбе С. Я. Эфрона. Глубоко верно, однако, то, что в современных условиях этот опыт "мог бы послужить определенным предостережением для многих представителей российской интеллектуальной и политической элиты, по-прежнему слепо увлекающихся всевозможными западными идеологиями, технологиями, калькирующих их на отечественную действительность и мыслящих Россию, в первую очередь, не как Родину, живое существо, а как некий безличный проект под названием "Россия", у которого есть заказчики и исполнители" (Т. 1. С. 121).

Статья В. О. Колосовой основана на очень глубоком знании текстов крупных русских мыслителей первой половины XX в. Вместе с тем автор иногда слишком "идолопоклонствует" (по выражению Н. А. Бердяева) перед некоторыми громкими именами, не всегда, как кажется, отдавая должную дань необходимой критической рефлексии по поводу приводимых пространных цитат. Между тем, интересно было бы как-то откомментировать следующее высказывание того же Бердяева: "Пусть лучше существует страдающая, больная и неустроенная Россия, чем благоустроенные и самодовольные штаты Великороссии, Малороссии, Белороссии и других областей, возомнивших себя самостоятельными целыми" (Т. 1. С. 33). В этом пугающем и, прямо скажем, весьма высокомерном и даже циничном максимализме Бердяева (причем максимализме более чем сомнительной этической окраски) возможно и следует искать корни неприятия им на определенном этапе своей духовной эволюции русского западничества, особенно в наиболее отдаленных от мессианства, наиболее "заземленных" его прояв-

стр. 89

лениях. Правда, система взглядов Бердяева, как убедительно показывает автор, была неизмеримо сложнее вульгарных антизападнических схем. В некоторых своих работах он призывал "жертвенно признать элементарную правду западничества", "суровую правду закона и нормы", "усвоить некоторые западные добродетели, оставаясь при этом русским".

Кстати сказать, вышеприведенное высказывание Бердяева хорошо показывает степень оторванности абстрактных идеалов и идейных конструкций русских религиозных (и не только религиозных) философов от тех насущных забот, которыми жил боготворимый ими русский народ.

Слишком категоричным представляется тезис Н. Бердяева о том, что русскому народу "совсем не свойственен агрессивный национализм" (Т. 1. С. 32). Некоторые факты нашей истории, да и сегодняшнего дня, этот тезис, к большому сожалению, пусть не совсем опровергают, но заставляют откорректировать. Правильно ли, что колонизация окраин представляла собой, как полагал Бердяев, "внутренне оправданный и необходимый процесс для осуществления русской идеи в мире" (Т. 1. С. 32)? Оставляя этот вопрос открытым, заметим лишь, что несколько схоже обосновывали целесообразность своей политики "Дранг нах Остен" виднейшие идеологи германского империализма (не желая впасть в излишнюю крайность суждений, ограничимся здесь периодом кайзеровской, вильгельмовской Германии и выведем за скобки период 1933 - 1945). Особенно настораживает в этом контексте "осуществление русской идеи в мире", в каких формах оно мыслится, не очень понятно.

А. Ю. Бахтурина сопоставляет восприятие "национальной идеи", "русской", а также "российской" идеи в дореволюционной отечественной историографии (где этим кругом проблем в основном занимались представители историко-правового направления, не отделявшие идею нации от юридической формы ее воплощения, т.е. рассматривавшие эту идею как совокупность представлений, обосновывающих образование национального государства) и современной российской. В дискуссиях 1990-х годов также четко проявляется стремление к выявлению взаимосвязи между национальной (русской) идеей и идеей государственной, имперской. Причем последняя к концу 1990-х годов все менее воспринимается как отражающая агрессивные политические намерения. Отношение к имперскому типу государственности эволюционирует, некоторыми исследователями высказывается мнение о том, что имперская традиция иногда способствует ощущению европейской культурной идентичности, позволяет преодолеть историческую замкнутость. Размышляя над ходом дискуссий последнего десятилетия, согласимся с тем, что попытки построения общегосударственной общности людей на отрицании национальных ценностей оказались крайне неудачными, наднациональные идеи действительно не смогли консолидировать советское государство и способствовали его распаду. Все это так, однако, с другой стороны, нельзя сводить всю политику советского периода к отрицанию этих ценностей. Представляется глубоко неверным мнение тех современных авторов (очевидно, не только и не столько историков, сколько публицистов, либо бывших преподавателей научного коммунизма, зачастую плохо знающих даже самые азы российской истории), которые считают, что в годы существования СССР "произошел полный отказ от использования национальной идеи как способа консолидации государства" (Т. 1. С. 21). Адресуясь к профессионалам, было бы скучно в самом деле напоминать о разгроме школы М. Н. Покровского еще в начале 1930-х годов, об активизации Сталиным деятельности православной церкви в годы войны, фильме "Александр Невский", орденах Суворова и Кутузова, борьбе с "космополитизмом" и о многом другом. Впрочем, эволюция интернационалистской версии большевизма в сталинскую державную идеологию достойна стать предметом не только особого разговора, но самостоятельных конференций и монографий.

Как отмечается в статье А. Ю. Бахтуриной, в начале XX в. проблемы консо-

стр. 90

лидации Российской империи заставляли все больше говорить об идеологических средствах ее объединения, в этих условиях национальная идея трактовалась как важная часть государственной идеологии, направленной именно к консолидации многонациональной державы. Хотя осуществление великорусского национально-государственного идеала в полном объеме не было свободно от стремлений к ассимиляции других народов в российском имперском пространстве, как трактовка национальной идеи, так и курс на ее реализацию всегда находились в зависимости от конкретной политической ситуации, соотношения сил внутри империи и на международной арене. Парадоксы формирования в границах архиконсервативной Российской империи финского национального государства западного типа рассматриваются в интересной статье Т. В. Андросовой. Хотя для становления Финляндии как независимого государства всегда считалось важным отмежевание не только от России, но и от Швеции, российский фактор приобретал все более существенное значение (при том, что не был неизменным по сути и форме). В 1920 - 1930-е годы наличие угрозы с востока (вполне реальной, как показала "зимняя война") оказалось важнейшим средством преодоления разобщенности в финском обществе в противовес негативному влиянию революции и гражданской войны. Опасения на счет "восточного" соседа, как доказывает Т. В. Андросова, явились тем катализатором, который обеспечивал консолидацию в обществе. После Второй мировой войны осуществление национальной идеи приобрело новые формы: осознанная необходимость принимать в расчет интересы Советского Союза становится неотъемлемой частью внешней политики Финляндии. Можно согласиться с тем, что связи с СССР сыграли далеко не последнюю роль в достижении успехов финской экономики. Едва ли стоит, однако, преувеличивать роль Финляндии как важнейшего, по мнению автора, канала обеспечения советского присутствия в европейских политических и экономических процессах (Т. 2. С. 190). Внешняя политика Финляндии не была, как нам представляется, слишком активной, ограничившись нахождением своей уютной ниши на международной арене и используя в своих интересах преимущества геополитического положения (более того, своей мудрой политикой финское руководство научилось превращать в преимущества даже очевидные недостатки). Сегодня защита национального суверенитета продолжает оставаться той идеей, которая цементирует финское общество. Решение о вступлении в ЕС следует связывать, по мнению Т. В. Андросовой, не только со стремлением Финляндии найти сильного союзника на случай необходимости защиты национального суверенитета, но прежде всего с желанием заявить о наконец-то обретенном суверенитете, который в течение нескольких десятилетий существовал в навязанных извне формах.

Проблемы украинского национального сознания и национальной идеи находятся в центре внимания Р. Я. Евзерова. Попытки современной украинской политической элиты примирить концепции "нации-государства" и "нации-этноса" вылились в формулу о том, что "Украина не является многонациональным государством. Она - государство с полиэтническим составом населения" (Т. 1. С. 219). В то же время официальный Киев сегодня признает, что процессы консолидации украинской нации пока еще далеки от завершения. В частности, далеко не однороден по самоидентификации состав украинцев на востоке страны - многие, по данным опросов, чувствовали себя одновременно украинцами и русскими. Сложности возрастают оттого, что часть официально признанного украинского национального наследия создана на русском языке, находится в совместном русско-украинском владении - речь идет и о творческой личности такого масштаба, как Н. В. Гоголь. Поиски особости украинства, сопутствующие формулированию национальной идеи, сфокусированы прежде всего на Россию (симптоматично само название программной книги бывшего президента Л. Кучмы: "Украина - не Россия"). С другой стороны, современная украинская интеллектуальная элита (а П. Н. Милюков едва ли был далек от истины, когда писал о национализме как

стр. 91

продукте интеллигентского творчества) при всем своем этноцентризме готова хотя бы с оговорками признать: национальная идея не может формулироваться исключительно по принципу отторжения; будучи укорененной в национальных ценностях, она в то же время должна способствовать их интеграции в ценности общечеловеческие. В последнее время все более получает хождение понимание Украины как пограничья между Востоком и Западом, которое должно выполнить историческую миссию синтеза самых передовых достижений обеих цивилизаций.

В статье В. В. Дамье речь идет об отношении к национальной идее идеологов анархизма. Нация воспринимается ими как искусственный результат властно-политических устремлений, за которыми скрываются материальные интересы имущих классов. Стойкое отвращение к любому национализму, включая национализм угнетенных наций, иногда побуждал анархистов даже не участвовать в выступлениях против шовинистической политики правящих кругов. Несколько особняком стоит очень интересная статья О. В. Чернышевой о восприятии русского национального характера в Швеции, основанная на донесениях и мемуарах дипломатов.

Как справедливо заметил польский публицист К. Ижиковский, "каждое новое поколение имеет право на беспощадный пересмотр патриотических ценностей: таким способом возрождается патриотизм" (Т. 1. С. 241). Вопрос о национальной идее не может утратить актуальность, приобретая новое звучание на каждом новом историческом витке. И не случайно властная и интеллектуальная элита современной России вновь ставит вопрос о сущности и объединяющей роли национальной идеи в условиях перехода страны к постиндустриальному, информационному обществу. Как справедливо отмечается составителями рецензируемого сборника, главное в национальной идее - точное отражение сегодняшних реалий и формирование задач, способных интегрировать наше общество.