Изучение Белого движения с позиций исторической феноменологии открывает широкие перспективы для осмысления узловых проблем этого сложного и противоречивого феномена развития российской государственности. Написана масса трудов в разные времена и с разных теоретико-методологических подходов. Однако дискуссии о причинах, характере и последствиях антибольшевистской борьбы в период гражданской войны продолжаются, вовлекая в полемическое пространство новых исследователей.

В настоящее время сложилась почти идеальная для исторической феноменологии ситуация. Современный исследователь располагает многочисленными документами личного происхождения (дневниками, мемуарами, материалами переписки и пр.) участников и современников трагических событий в России 1917 - 1920 гг., а также научными публикациями, авторы которых, используя все тот же документальный набор, предлагали и предлагают научному сообществу новые модели и гражданской войны и Белого движения. Только за последние годы появилось много биографических исследований о П. Н. Врангеле, А. И. Деникине, П. Н. Краснове, А. В. Колчаке, основанных на документах личного происхождения¹. Их образы эволюционировали от "кровавых царских генералов" до "национальных героев". Соответственно классовые оценки гражданской войны уступили место утверждениям о братоубийственном характере этого процесса, которые в свою очередь в последнее время вытесняются оценочными характеристиками российской повседневности 1917 - 1920 годов.

Однако и в них присутствует фактор политической культуры. Изучая спектр политических интересов в России времен гражданской войны, можно получить только позитивистски-нейтральную, ценностно неангажированную модель политической культуры данного периода. При всей специфичности эта культура в то же время сохраняла главную свою черту, которую Ю. С Пивоваров определил как "властецентричность"². Политические интересы во многом были детерминированы культурными ценностями, причем социокультурная идентичность формировала политические интересы на самом глубинном, часто неосознанном уровне. Это проявлялось в патриархальном традиционализме (неинституциональная консервативная соборно-общинная организация); в христианском европеизме (христианство-основа унитарной европейской цивилизации); в русском византизме (православный дух и византийская плоть России).

Поэтому изучение гражданской войны, вообще, и Белого движения, в частности, представляет собой изучение архетипов ("тем" - в обозначении английского этносоциолога В. Тэрнера), как социально передаваемых типовых образцов поведения, характеризующих управление и политику в российском обществе.

История гражданской войны, как, впрочем, и Белого движения представлена в виде мифов³, которые однако нельзя сводить к совокупности эмпирически данных фактов. Они предусматривают

Гришанин Петр Иванович - кандидат исторических наук, докторант Пятигорского государственного лингвистического университета.

стр. 167

особую концепцию этих фактов. История Белого движения - это история мифотворчества, но эти мифы не являлись следствием сознательной деятельности. В истории Белого движения, как и любом историческом процессе, присутствуют факты эмпирические и факты сознательные. Так, с точки зрения мифической отрешенности, военный переворот 18 ноября 1918 г. в Омске, приведший к власти А. В. Колчака, являлся не только официальной акцией, сопровождаемой теми или иными мероприятиями. Это была своеобразная завершенная концепция, преобразовавшая идею противобольшевистской борьбы в нечто новое - в военное противоборство, в столкновение двух диктатур с точки зрения их партийно-политической окраски: большевистской и октябристско-кадетской. В этом выражалось самосознание, без которого был бы невозможен направленный и осмысленный поступок. Созванное, а затем разогнанное большевиками Учредительное собрание-факт не только эмпирический, но и миф, являвшийся одновременно воплощенным образом прошлого российской государственности.

Любая мифологическая модель Белого движения открывает лишь определенную сторону реальности. Миф - своеобразное кривое зеркало происходившего. Он гипертрофирует отдельные фрагменты бытия. Иррациональное выступает в форме мифической интуиции. Так, обвинения донского атамана П. Н. Краснова лидерами Белого движения в измене Отечеству строились на фактах его сотрудничества летом 1918 г. с германским оккупационным командованием. Современники, в первую очередь А. И. Деникин, которому П. Н. Краснов переправлял с Дона немецкое оружие, отказывались считаться с фактом "сложившейся ситуации", с необходимостью взаимодействия с немцами, оккупировавшими в то время значительную часть Юга России. Аналогичный пример - обвинения украинского гетмана П. П. Скоропадского в его самостийности. Спасавшиеся в Киеве от большевиков почти все политические и общественные деятели бывшей романовской монархии игнорировали тот факт, что в оккупированной немцами Украине бывший царский генерал намеревался построить своеобразную стартовую площадку для возрождения "Единой и Великой России".

Именно поэтому исследование мифологических систем разумнее начинать с аксиоматики мифа, особенности которой предопределяли характерные признаки всего построения. Мифическая отрешенность отдельного факта порождает длинную цепь ассоциаций - надстройку первичной мифологемы. Мифический детерминизм как особая причинно-следственная цепочка завершает построение⁴. Несмотря на то, что далеко не однозначные мифы гражданской войны (например, о союзе рабочего класса и крестьянства как главной причине победы красных над белыми) не только переосмысливаются, подвергаются полной ревизии, подвергаемые критике мифы не могут не содержать в себе признаков истинности. Действительно, большевикам с помощью методов "кнута и пряника" - политики "военного коммунизма", удалось решить основную проблему гражданской войны - военного противоборства большевиков и их политических противников, подчинить тыл фронту и одержать военную победу над белыми.

Но, в процессе живого бытования мифы могут стать объектом чужого сознания. Например, отказывавшийся формировать Добровольческую армию под монархическими лозунгами и немало рассуждавший о роли Учредительного собрания в становлении новой политической системы в России А. И. Деникин вошел в историю Белого движения как идеолог тактики "непредрешенства", призванной объединить под лозунгами Учредительного собрания всех политических противников большевизма. Специальное изучение этого вопроса может привести исследователей к воссозданию и последовательному описанию мифологии А. И. Деникина.

Специфика исторической феноменологии заключается в том, что как метод она направлена на выявление причинности и детерминизма, порожденных законом и логикой развития самого мифа. Исследователю важно определиться между мифом чужого сознания и результатом научных поисков. Метод исторической феноменологии направлен не на исключение одного из двух мифов, а, напротив, на их дополнение друг другом. В этой связи, к примеру, ни одно крупномасштабное научное исследование об антибольшевистской деятельности П. Н. Милюкова в годы гражданской войны не может исчерпать его собственных дневниковых записей и эмигрантских работ по проблемам революционных потрясений в России начала XX века. Любой текст представляет собой не бессознательную интенцию его автора, а точно сформировавшийся комплекс его представлений.

Историческая феноменология реконструирует миф чужого сознания, а применительно к периоду гражданской войны еще и другой эпохи⁵. Априорно формируется ряд вопросов, обращенных к исторической реальности как таковой или к человеку того времени, воспринимаемому как современный. Эти вопросы отвечают миропониманию самого исследователя, но не человека начала XX века. Происходящий в последнее десятилетие распад так называемого "классового мифа" привел к выдвижению на идеологическую авансцену мифа национального. Все это происходит без ради-

стр. 168

кальной смены символов, эмблематики и идеологических клише. Утрачивая наследственный "семантический шлейф", центральные персонажи и атрибуты советской мифологии легко встраиваются в новую идеологическую систему⁶.

Выходит, что применительно к истории Белого движения метод исторической феноменологии должен использоваться для преодоления противоречия между статикой описания и динамикой процесса⁷. А его взаимодействие на этом поприще с другими методами становится наиболее актуальным и востребованным. Так, историческая память, как инновационное направление исторической науки, координируется с исследованием коллективных ментальностей с помощью методов, разработанных в области когнитивной психологии⁸. Это очередное свидетельство продолжающегося активного использования историками современного инструментария тех социальных и гуманитарных дисциплин, которые связаны с проблемами аккумуляции обществом знания о социальной реальности с возможностями сознательного управления этим процессом. Содержанием исторической памяти являются не события прошлого, а их образы, но только если память выходит за пределы жизненного пространства исследователя.

При этом принципиально важным становится соотнесение исторической памяти с коммуникативной памятью и культурной памятью⁹. Если возникающая в процессе общения людей в их повседневной жизни коммуникативная память, по мнению египтолога Я. Ассманна, мало формализована, то культурную память, напротив, отличают устоявшиеся формы объективизации. А следовательно, изучение процесса трансформации коммуникативной памяти в культурную память напрямую связано с выяснением отличия "памяти" от "истории", которые, например, французский историк П. Нора представляет следующим образом. Под памятью он понимает живую память индивидов, а под историей - научно упорядоченное воспоминание¹⁰.

Выходит, что процесс исторического понимания Белого движения еще далек от своего завершения. Историческое знание продолжает нести в себе многие черты коллективной памяти. Но если историческое познание избирательно, то коллективная память устойчива. В этой связи историческая память выступает как способ сохранения и трансляции прошлого в эпоху утраты традиций. С другой стороны, именно традиция выдвигает определенные события прошлого в число наиболее исследуемых. Коммеморативные исторические сочинения заставляют переосмыслить связь между воспоминанием о прошлом и его историческим пониманием¹¹.

На этом фоне совершенно инновационным выглядит переключение научных интересов от идеологии к образам, от политической истории к культурной политике¹². По-видимому, миссия историка Белого движения должна сводиться не просто к количественному собиранию образов, а к определению факторов, способных вызвать интерес к данному феномену. В результате историческое исследование превращается в своеобразного посредника между традицией и историографией.

Знание о гражданской войне в идеале должно быть памятью каждого человека; это знание формирует определенные социально-политические параметры личности в обществе (и не только современном) и соответственно на такой базе складывается коллективная идентичность¹³.

Следуя концепции Л. П. Репиной о когнитивном потенциале современного историографического исследования, историю изучения Белого движения можно описывать в трех измерениях (или моделях), которые не сменяют друг друга, а сосуществуют и взаимодействуют: модель упорядочения и непрерывной коррекции исторической памяти, оказывающей дисциплинирующее воздействие на подвижную и преходящую культурную память общества; модель дисциплинарности, в фокусе которой оказывается самоидентификация истории как науки, а предметом обсуждения становятся те когнитивные и институциональные стратегии, которые применяются ею в ответ на вызовы со стороны сменяющих друг друга концепций научного знания; модель междисциплинарности, в которой история как когнитивная исследовательская деятельность включается в процесс демаркации и реконфигурации дисциплинарных территорий¹⁴.

Долгое время история историографии Белого движения сводилась либо к истории исторической мысли (в меньшей степени), либо к историографии отдельных тем и проблем. При этом сама историография Белого движения рассматривалась как часть историографии гражданской войны. Оба эти ракурса исследования имеют важное значение. Ведь так называемая проблемно-тематическая историография носит преимущественно инструментальный характер и реализуется в рамках конкретного исторического исследования. В ее границах обсуждаются различные концепции, определяются границы их применения с целью выявления нерешенных еще проблем. Однако при этом обнаруживается упрощенное представление об историографическом процессе как линейном поступательном движении, поскольку каждая последующая стадия предполагает более высокий уровень осмысления обозначенной проблемы. Тем самым, соглашаясь с Л. П. Репиной, утрачивается специфика историографической динамики категорий преемственности, неоднозначной роли куль-

стр. 169

турных и междисциплинарных взаимодействий в изменениях конфигурации исследовательского пространства исторической науки¹⁵.

В свою очередь, в последней трети XX в. так называемое традиционное представление об историографии подверглось сомнению. Под воздействием социокультурного подхода появилась интеллектуальная история истории, которая представляет собой своеобразный симбиоз между историей науки и анализом коллективных представлений, отраженных в разных текстах. Происходит осмысление исторического прошлого в культурном контексте настоящего. Иными словами произошла легитимизация не только социальной, но и культурной истории науки. Происходит осознание неразрывной связи между историей самих идей и концепций, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности, с другой. Тем самым современная историографическая ситуация создала новое исследовательское поле для интеллектуальной истории в направлении, связанном с историей исторической культуры, которая включает в себя весь комплекс представлений о прошлом и способы его репрезентации.

На современном историческом этапе развития переосмысление предмета исследования интеллектуальной истории и истории историографии Белого движения как ее части опирается на эпистемологические и методологические принципы современного социокультурного подхода. В этих условиях целостный подход к изучению истории исторической науки может быть направлен на последовательный и систематический анализ конфетных форм существования истории как социально-гуманитарного знания, как определенной интеллектуальной системы. Сохраняя свое специфическое качество, она, тем не менее, переживает со временем неизбежную трансформацию. Изменения в проблематике исследований истории Белого движения, развитие и смена научных концепций, подходов и интерпретаций рассматриваются в контексте личных судеб и общественных процессов, сквозь призму индивидуального, группового и профессионального восприятия как социально-политических и идеологических коллизий, так и интеллектуальных вызовов современной эпохи.

Рассматривая историю историографии Белого движения как интеллектуальную историю, необходимо, следуя французскому исследователю Жаку Ле Гоффу, говорить о трех уровнях ее изучения: история интеллектуальной жизни как история социальных навыков мышления; история ментальностей как история коллективных автоматизмов в ментальной сфере; история ценностных ориентации как история человеческий желаний и устремлений¹⁶.

Кроме того, понимание сути Белого движения в определенной степени зависит от образов, через которые ее события были репрезентированы. По мнению Ю. М. Лотмана, в исторической памяти людей реально протекавший процесс заменяется его моделью, порожденной сознанием участников акта. Когда к этому процессу подключаются историки, то неизбежно наступает "второй процесс ретроспективной трансформации"¹⁷. А следовательно, для того, чтобы восстановить полноту значений исторического события необходима так называемая коррекция зрения, которая, с точки зрения А. В. Гордона, побуждает историка воссоздавать в своей реконструкции трехмерное историческое пространство, в котором, "рассуждая геометрически, через одну точку может быть проведено несколько линий"¹⁸. В этом отношении гражданская война как проявление динамики развития революционного процесса в России в начале XX в. должна была иметь дело не столько с социальным переворотом, сколько с риторическими утверждениями о смысле этого события. Ведь революция 1917 г. произошла в рамках политического дискурса, который создал новый словарь для обсуждения перспектив развития российской государственности ("красногвардеец", "белогвардеец", "мировая революция", "красные", "белые", "контра" и т.п.) Вместе с изобретением такого дискурса правящие большевики создали и определенный вид памяти. Внесенные в политические дискуссии образы установили лингвистический код, которым следовало пользоваться при воспоминаниях обо всех революционных событиях 1917 г. на протяжении всего советского периода развития российской государственности. Гражданская война превращалась не просто в одно из событий XX века. Память о ней вдохновляла революционную традицию, оказывавшую прямое воздействие на формирование тоталитарной политической системы в СССР.

Однако историческая память в контексте изучения гражданской войны - это все же совокупность представлений о социальном прошлом, которые существуют в обществе как на массовом, так и на индивидуальном уровне, включая их когнитивный, образный и эмоциональный аспекты. Массовое знание о гражданской войне по существу и есть содержание исторической памяти.

Оно достаточно полно представлено в мемуарах и воспоминаниях участников и современников трагических событий начала XX века. Однако в процессе их изучении исследователь обязательно сталкивается с проблемой противопоставления индивидуального знания о прошлом (памяти) и коллективного непрофессионального знания (представлений). Главными объектами становятся знание о гражданской войне, существующее в виде образов событий и личностей, а также их фиксация

стр. 170

в памяти индивидуальных носителей. Именно поэтому социальный аспект индивидуальной памяти о Гражданской войне в разные периоды развития российского общества был связан с формами воздействия, которое общество оказывало на отбор самого этого знания и на человека, определяя состав его знаний о прошлом. При этом важно понимать, что все знания о гражданской войне запечатлены в различных материальных носителях. Что же касается памяти, то это главным образом способность человеческой психики.

Знание о прошлом, в том числе и о гражданской войне, конструируется в рамках разных типов знания. Если профессиональное знание базируется прежде всего на материале исторической науки, то так называемое массовое знание не так униформно. Соответственно на массовом уровне историческая память совсем не тождественна историческому знанию. Современная художественная литература последнего десятилетия, освещающая, главным образом, биографические аспекты того или иного политического деятеля времен гражданской войны (П. Н. Краснова, А. И. Деникина, П. П. Скоропадского, Н. Н. Юденича и т.п.) диссонирует с новейшими научными изысканиями современных историков. И хотя и историки, и писатели концентрируют усилия на доказательстве трагичности гражданской войны, каждая из сторон это делает по-своему. Историк углубляется в анализ социальных, экономических, политических причин Гражданской войны, писатель же пытается представить эти события через личную драму их участников. Однако тот и другой делают это скорее из полезности уроков гражданской войны, чем из их влияния на нас. Что же касается современных политиков, стремящихся сделать традиции прошлого привлекательными, то они на самом деле являются творцами образов, нацеленных на решение современных проблем.

Каждое поколение перестраивает дискурс в соответствии с новыми основаниями. Поэтому история гражданской войны постоянно будет менять свою форму в дискурсе настоящего. То, что помнят о гражданской войне, зависит от способа ее репрезентации, который должен соответствовать скорее способности социальных групп сформировать образ гражданской войны, чем возможности историка пробудить об этой российской национальной катастрофе воспоминания. По существу история гражданской войны представляет собой реконструированное прошлое. Невозможно воссоздать ход мыслей ни А. В. Колчака, ни А. И. Деникина, ни Ф. Э. Дзержинского, ни В. И. Ленина, ни какого-либо другого политического деятеля 1917 - 1920 годов. Однако можно установить, что он говорил в той мере, в какой его слова были включены в коммеморативные формы. Поэтому формирование образов является для историка достаточно объективным показателем соотношения сил в том обществе, которое порождает эти образы.

Кроме того, исследование гражданской войны связано с коллективной памятью, которая в отличие от недолговечной индивидуальной опирается на социальный контекст. О том или ином событии помнят только тогда, когда оно размещается в концептуальных структурах, определенных сообществом. Поэтому тематическое содержание большинства воспоминаний и мемуаров участников и современников гражданской войны, написанных в 30-х гг. XX в. в эмиграции, было схожим. Практически все писали о первых днях прихода большевиков к власти (выяснялось, почему произошел военный переворот в Петрограде в октябре 1917 г.); о начальном этапе формирования Добровольческой армии (выяснялось, как начало складываться Белое движение); о настроении русского народа (выяснялось, почему большевики все-таки получили поддержку со стороны крестьян); о фасном терроре (выяснялось, почему насилие взяло верх над всеми нормами человеческого общежития) и т.п.

Коллективная память о гражданской войне, в том числе и о Белом движении, постоянно подвергается ревизии, чтобы соответствовать задачам настоящего. Поэтому воспоминания участников и современников противобольшевистской борьбы крайне ненадежны для описания того, что реально произошло, и ее образы необходимо интерпретировать с учетом скрытых мотивов. В воспоминаниях не восстанавливались образы прошлого в том виде, в каком они первоначально воспринимались. Они корректировались с учетом представлений, сформированных под воздействием определенных социальных сил. Локализуя образы, через которые участники и современники гражданской войны воспринимали свой мир, можно понять структуру их коллективного воображения и соотношение сил тех социальных групп, к которым они принадлежали. Поэтому задача историка заключается не в том, чтобы воссоздать, как нередко декларируется, так называемую картину Белого движения, а в том, чтобы описать образы, в которых тогда жила коллективная память¹⁹. Важность такой работы объясняется тем, чтобы редуцированная до определенного объема конструкция гражданской войны максимально эффективно выполняла познавательную, и идентификационную "функции истории" в современных условиях развития российской государственности.

Таким образом, современный уровень развития исторической науки свидетельствует о том, что для разработки исторических исследований необходим синтезированный методологический под-

стр. 171

ход, сформулированный американским методологом П. Фейрабентом как "правило - все дозволено". Ведь единство научного знания достигается не поглощением одного вида методологического инструментария за счет другого, а на основе полного развития всех типов и идеалов научности. А следовательно, только совокупность таких подходов позволит разобраться в сложных перипетиях гражданской войны и тем самым приблизиться к пониманию особенностей данного феномена российской государственности. Впрочем, об этом было немало страниц исписано современниками, в том числе и известным эмигрантским историком и публицистом С. П. Мельгуновым. "Надо глубже окунуться в эту пучину социальных отношений и многообразных политических переживаний, - писал он в исследовании "Трагедия адмирала Колчака", - надо еще больше проникнуться атмосферой эгоистического себялюбия, которые рождала гражданская война, наряду с подлинным героизмом и жертвенностью; надо ближе подойти к переживаниям народных масс - тогда понятнее станет то, что я назвал трагедией адмирала Колчака. Это была не только личная драма - драма разочарования в людях; драма крушения надежд и разбитых иллюзий. Это была трагедия всей гражданской войны. Трагедия России и ее народа"²⁰. Важность для исследователей гражданской войны этих слов трудно переоценить.

Примечания

1. ФЛЕМИНГ П. Судьба адмирала Колчака. 1917 - 1920. М. 2006 и др.

2. ПИВОВАРОВ Ю. С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М. 2006, с. 29 - 30.

3. КАРАВАШКИН А. В., ЮРГАНОВ А. Л. Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности. М. 2003, с. 346.

4. САВЕЛЬЕВА И. М. Перекрестки памяти. В кн.: ХАТТОН П. История как искусство памяти. М. 2004, с. 398 - 419.

5. ХАЙДЕГГЕР М. Бытие и время. М. 1997, с. 29 - 31.

6. ЧЕРНЫШОВ А. В. Современное состояние советской мифологии. - Современная российская мифология. М. 2005, с. 35,38.

7. ГАДАМЕР Г. Г. Истина и метод. М. 1988, с. 228 - 231.

8. ХАТТОН П. Ук. соч.

9. ЙЕЙТС Ф. Джордано Бруно и герметическая традиция. М. 2000.

10. ЭКСЛЕ О. Г. Историческая наука в постоянно меняющемся мире. - Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 11. М. 2004, с. 90 - 91.

11. САВЕЛЬЕВА И. М., ПОЛЕТАЕВ А. В. Знание о прошлом: Теория и история. Т. 1. Конструирование прошлого. СПб. 2003.

12. ЗИМИНА В. Д. Историческая память и исследовательская парадигма Гражданской войны в России. В сб.: Историческое знание: теоретические основания и коммуникативные практики. Материалы науч. конф. 5 - 7 октября 2006 г. М. 2006, с. 121 - 124.

13. НУРКОВА В. В. Историческое событие как факт автобиографической памяти. В кн.: Воображаемое прошлое Америки. История как культурный конструкт. М. 2001, с. 22 - 23.

14. РЕПИНА Л. П. Проблемное поле и когнитивный потенциал современного историографического исследования. В сб.: Историки в поиске новых смыслов. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 90-летию со дня рождения профессора А. С. Шофмана и 60-летию со дня рождения профессора В. Д. Жигунина. Казань, 7 - 9 октября 2003 г. Казань. 2003, с. 38 - 39.

15. Там же, с. 40.

16. ЛЕ ГОФФ Ж. С небес на землю. В кн.: Одиссей. Человек в истории. М. 1991, с. 26.

17. ЛОТМАН Ю. М. Культура и взрыв. М. 1992, с. 18 - 19.

18. ГОРДОН А. В. Великая французская революция как великое историческое событие. - Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 11. М. 2004, с. 119.

19. КОЛЛИНГВУД Р. Дж. Идея истории. М. 1980.

20. МЕЛЬГУНОВ С. П. Трагедия адмирала Колчака. Кн. первая. Ч. I и II. М. 2004, с. 547.