Курск: ИД "Славянка", 2008

Четверть века назад он был известен немногим. Печатался с трудом, каждое его произведение шло к читателю через тернии и муки цензурных сокращений. Само имя Воробьева - после повести "Убиты под Москвой" - было почти непроизносимым. Да, был у него свой читатель, чуткий, вдумчивый, благодарный. Но круг тех, кто его книги знал и ждал, расширялся медленно, - не через обсуждения, не через голоса критиков, но от читателя к читателю. И единственное место, где прозу Константина Воробьева читали много, был Литературный институт. Как не вспомнить... Первый курс, первое занятие по современной литературе. Среди нескольких настоящих имен преподаватель называет Воробьева. И после - библиотека, книги, видимо, уже разобраны... "Нет, есть еще одна..."

Темно-зеленый потрепанный том. И первое потрясение - "Убиты под Москвой". Это потом, - перечитывая уже в который раз! - начинаешь понимать истоки этой изобразительной силы.

Горел сарай. Поляну заливал красный мигающий свет. Былинки бурьяна отбрасывали на снег толстые дрожащие тени, и курсанты, боясь споткнуться о них, неслись смешными прыжками, и кто-то от самого леса самозабвенно ругался неслыханно сложным матом, поминая стужу, бурю, святого апостола и селезенку...

Каждый писатель, прошедший через войну, будет поневоле питать свою прозу собственной памятью. Но ведь нужно не просто воссоздать события, выстроить сюжет. Надо заставить читателя поверить, то есть пройти через твой собственный опыт. Ты вообразил, отчасти вспомнил, - и читатель увидел. Это чудо художественной прозы случается так редко, именно - когда "нужные слова" расставлены "в нужном порядке". Дрожащее зарево в ночном морозном воздухе. Тени трепетных былинок на белом снегу кажутся толстыми.

Потому и странны прыжки тех, кто со смятенным сердцем бежит в атаку. Деталь у Воробьева всегда на редкость точна. Она и делает каждый эпизод живым до осязательности. Потому в сознании надолго запечатлевается картина ночного боя, будто сам был ее участником. Да и как забыть этот жуткий сапог: стоит в свете пожара посреди двора, а из него торчит сахарно-белая кость... И как точнее передать всю чудовищность войны, где и сам бой более походит не на реальность, а нескончаемый кошмар? Здесь нет пацифизма. Есть чувство судьбы, Суда Божьего, которому подвластен и отдельный герой, и все люди. За единичным событием - чувство истории.

Воробьев заметно отличается от своих собратьев по перу, желавших изобразить "войну как она есть". И не только потому, что попал на передовую в боях под Москвой, в самые страшные военные дни, когда немецкая армия могла ещё показаться несокрушимой. Многие страницы его военных повестей, - стоит только отвлечься от "кубарей" и "политруков", - сродни батальным сценам классической русской прозы. Он был "кремлевский курсант", в сущности - гвардеец. К тому же был напитан русской историей, любил героический 1812-й. Не отсюда ли эта доблесть, когда честь важнее собственной жизни? Не отсюда ли его особая несгибаемость, готовность жить по своим принципам даже вопреки обстоятельствам?

Читать его письма - это учиться главному в жизни: быть самим собой, всегда и всюду. Не удивительно, что его так трудно печатали. Не удивительно, что его путь к читателю был столь долгим. Но столь же мучительным был и путь от замысла - к последней поставленной точке.

Его младший товарищ, критик Юрий Томашевский, поведал студентам Литературного института, сколь тяжела была писательская работа Воробьева. Терзал себя, добиваясь полной правды. Корил, что желаемое удается лишь "на сорок процентов". Если в день заканчивал абзац - значит, сутки прожиты не зря. Помолчав, Томашевский прибавил: "И болезнь-то столь рано его забрала не просто так. Ведь от природы он был человек на редкость крепкий. Через столькие испытания прошел, столько раз был на краю... Но работал - до полной отдачи. До самомучительства".

Трудный путь - и в жизни, и в творчестве - самый верный. Писать правду - не значит только правильно изложить события, "как на самом деле было". Это значит - и точно запечатлеть. Чтобы изображенное стояло перед глазами. Чтобы читатель, самый придирчивый, верил. И потому каждое произведение Воробьева рождалось словно бы заново. У каждой повести, каждого рассказа - своя, особая интонация. "Убиты под Москвой" не похожи на "Крик", хотя они - о войне. "Друг мой Момич" не похож на "Почем в Ракитном радости", хотя и там и здесь - возвращение в деревенское детство.

Всё трудно. Жить трудно. Писать. Встречать и провожать день, - обмолвится он в одном из писем. И с полным сознанием прибавит в другом: Все образуется потом, потому что оно не может не образоваться, и Зубавины с Бабаевскими и Кочетовыми не останутся позабытыми только потому, что жили в одно время с нами и знали нас.

Это не пророчество, не предвиденье. Он просто ведал, что такое человеческая история. Знал, как меняются времена. Понимал, что сам он будущего признания не увидит.

Нынешнее собрание сочинений - дань памяти писателю в год его девяностолетия. И самое полное его издание. Оно вобрало всё, что вошло в трехтомник 1993-го. Кроме того, здесь опубликованы небольшой, но выразительный очерк о Твардовском, малоизвестные произведения, отклики критиков и читателей, воспоминания о писателе. Каждый том содержит ценнейший документ

эпохи - переписку Константина Воробьева. Расположение произведений довольно необычно, по времени взросления главного героя: от мальчика - до много видавшего, много пережившего человека, уже знающего о скором своем уходе. На обложке каждого тома - фотопортрет писателя. На первом - совсем юный Воробьев, на последнем - человек уже "пожилой", если в это слово вкладывать его буквальный смысл. Произведения Воробьева по преимуществу автобиографичны. Собрание словно подчеркивает эту особенность его прозы. Документы и фотоматериалы - в каждом томе их в изобилии - еще более усиливают впечатление, что нынешнее издание призвано воссоздать творческую биографию писателя. Даже посмертную: от неизвестности - до автора классической русской прозы.