КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
Первый час ночи. Перед дверью Марьи Петровны Кошкиной, старой
девы-акушерки, останавливается высокий господин в цилиндре и в шинели с
капюшоном. В осенних потемках не отличишь ни лица, ни рук, но уже в манере
покашливать и дергать за звонок слышится солидность, положительность и
некоторая внушительность. После третьего звонка отворяется дверь и
показывается сама Марья Петровна. На ней, поверх белой юбки, наброшено
мужское пальто. Маленькая лампочка с зеленым колпаком, которую она держит
в руках, красит в зелень ее заспанное весноватое лицо, жилистую шею и
жидкие рыжеватые волосики, выбивающиеся из-под чепца.
- Могу ли я видеть акушерку? - спрашивает господин.
- Я-с акушерка. Что вам угодно?
Господин входит в сени, и Марья Петровна видит перед собой высокого,
стройного мужчину, уже не молодого, но с красивым, строгим лицом и с
пушистыми бакенами.
- Я коллежский асессор Кирьяков, - говорит он. - Пришел я просить вас
к своей жене. Только, пожалуйста, поскорее.
- Хорошо-с... - соглашается акушерка. - Я сейчас оденусь, а вы
потрудитесь подождать меня в зале.
Кирьяков снимает шинель и входит в залу. Зеленый свет лампочки скудно
ложится на дешевую мебель в белых заплатанных чехлах, на жалкие цветы, на
косяки, по которым вьется плющ... Пахнет геранью и карболкой. Стенные
часики тикают робко, точно конфузясь перед посторонним мужчиной.
- Я готова-с! - говорит Марья Петровна, входя минут через пять в
залу, уже одетая, умытая и бодрая. - Поедемте-с!
- Да, надо спешить... - говорит Кирьяков. - Между прочим, не лишний
вопрос: сколько вы возьмете за труды?
- Я, право, не знаю... - конфузливо улыбается Марья Петровна. -
Сколько дадите...
- Нет, я этого не люблю, - говорит Кирьяков, холодно и неподвижно
глядя на акушерку. - Договор лучше денег. Мне не нужно вашего, вам не
нужно моего. Во избежание недоразумений, нам разумнее уговориться заранее.
- Я, право, не знаю... Определенной цены нет.
- Я сам тружусь и привык ценить чужой труд. Несправедливости я не
люблю. Для меня одинаково будет неприятно, если я вам не доплачу или если
вы с меня потребуете лишнее, а потому я настаиваю на том, чтобы вы назвали
вашу цену.
- Ведь цены разные бывают!
- Гм!.. Ввиду ваших колебаний, которые мне непонятны, я сам должен
назначить цену. Дать вам я могу два рубля.
- Что вы, помилуйте!.. - говорит Марья Петровна, краснея и пятясь
назад. - Мне даже совестно... Чем два рубля брать, так я уж лучше даром.
Извольте, за пять рублей...
- Два рубля, ни копейки больше. Вашего мне не нужно, но и лишнее
платить я не намерен.
- Как вам угодно-с, но за два рубля я не поеду...
- Но по закону вы не имеете права отказываться.
- Извольте, я задаром поеду.
- Даром я не хочу. Каждый труд должен быть вознаграждаем. Я сам
тружусь и понимаю...
- За два рубля не поеду-с... - кротко заявляет Марья Петровна. -
Извольте, задаром...
- В таком случае очень жалею, что напрасно обеспокоил... Честь имею
кланяться.
- Какие вы, право... - говорит акушерка, провожая Кирьякова в
переднюю. - Если уж вам так угодно, то извольте, я за три рубля поеду.
Кирьяков хмурится и думает целых две минуты, сосредоточенно глядя на
пол, потом говорит решительно "нет!" и выходит на улицу. Удивленная и
сконфуженная акушерка запирает за ним дверь и идет к себе в спальню.
"Красивый, солидный, но какой странный, бог с ним..." - думает она,
ложась.
Но не проходит и получаса, как опять звонок; она поднимается и видит
в передней того же Кирьякова.
- Удивительные беспорядки! - говорит он. - Ни в аптеке, ни городовые,
ни дворники, никто не знает адресов акушерок, и таким образом я поставлен
в необходимость согласиться на ваши условия. Я дам вам три рубля, но...
предупреждаю, что, нанимая прислугу и вообще пользуясь чьими-либо
услугами, я заранее условливаюсь, чтобы при расплате не было разговоров о
прибавках, на чай и проч. Каждый должен получать свое.
Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствует, что он
надоел ей, опротивел, что его ровная, мерная речь тяжестью ложится ей на
душу. Она одевается и выходит с ним на улицу. В воздухе тихо, но холодно и
так пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Под ногами всхлипывает
слякоть. Акушерка всматривается и не видит извозчика...
- Вероятно, недалеко? - спрашивает она.
- Недалеко, - угрюмо отвечает Кирьяков.
Проходят один переулок, другой, третий... Кирьяков шагает, и даже в
походке его сказывается солидность и положительность.
- Какая ужасная погода! - заговаривает с ним акушерка.
Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким камням,
чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в
переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в
спальне, где лежит роженица, ни души... Родственников и старух, которыми
на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая,
одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.
Проходит три часа. Марья Петровна сидит у кровати роженицы и шепчет о
чем-то. Обе женщины уже успели познакомиться, узнали друг друга,
посудачили, поахали...
- Вам нельзя говорить! - тревожится акушерка, а сама так и сыплет
вопросами.
Но вот открывается дверь, и тихо, солидно входит в спальню сам
Кирьяков. Он садится на стул и поглаживает бакены. Наступает молчание...
Марья Петровна робко поглядывает на его красивое, но бесстрастное,
деревянное лицо и ждет, когда он начнет говорить. Но он упорно молчит и о
чем-то думает. Не дождавшись, акушерка решается сама начать разговор и
произносит фразу, какую обыкновенно говорят на родинах:
- Ну, вот и слава богу, одним человеком на этом свете больше!
- Да, приятно, - говорит Кирьяков, сохраняя деревянное выражение
лица, - хотя, впрочем, с другой стороны, чтобы иметь лишних детей, нужно
иметь лишние деньги. Ребенок не родится сытым и одетым.
На лице у роженицы показывается виноватое выражение, точно она
произвела на свет живое существо без позволения или из пустой прихоти.
Кирьяков со вздохом поднимается и солидно выходит.
- Какой он у вас, бог с ним... - говорит акушерка роженице. - Строгий
такой и не улыбнется...
Роженица рассказывает, что он у нее всегда такой... Он честен,
справедлив, рассудителен, разумно экономен, но всё это в таких
необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно. Родня
разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и
дети вечно напряжены от страха за каждый свой шаг. Он не дерется, не
кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он
уходит из дому, все чувствуют себя здоровее и легче. Отчего это так,
роженица и сама не может понять.
- Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их в кладовую, -
говорит Кирьяков, опять входя в спальню. - Эти флаконы тоже нужно
спрятать: пригодятся.
То, что он говорит, очень просто и обыкновенно, но акушерка почему-то
чувствует оторопь. Она начинает бояться этого человека и вздрагивает
всякий раз, когда слышит его шаги. Утром, собираясь уходить, она видит,
как в столовой маленький сын Кирьякова, бледный стриженый гимназист, пьет
чай... Против него стоит Кирьяков и говорит своим мерным, ровным голосом:
- Ты умеешь есть, умей же и работать. Ты вот сейчас глотнул, но не
подумал, вероятно, что этот глоток стоит денег, а деньги добываются
трудом. Ты ешь и думай...
Акушерка глядит на тупое лицо мальчика, и ей кажется, что даже
воздуху тяжело, что еще немного - и стены упадут, не вынося давящего
присутствия необыкновенного человека. Не помня себя от страха и уже
чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет свои
узелки и торопливо уходит.
На полдороге она вспоминает, что забыла получить свои три рубля, но,
постояв немного и подумав, машет рукой и идет дальше.
девы-акушерки, останавливается высокий господин в цилиндре и в шинели с
капюшоном. В осенних потемках не отличишь ни лица, ни рук, но уже в манере
покашливать и дергать за звонок слышится солидность, положительность и
некоторая внушительность. После третьего звонка отворяется дверь и
показывается сама Марья Петровна. На ней, поверх белой юбки, наброшено
мужское пальто. Маленькая лампочка с зеленым колпаком, которую она держит
в руках, красит в зелень ее заспанное весноватое лицо, жилистую шею и
жидкие рыжеватые волосики, выбивающиеся из-под чепца.
- Могу ли я видеть акушерку? - спрашивает господин.
- Я-с акушерка. Что вам угодно?
Господин входит в сени, и Марья Петровна видит перед собой высокого,
стройного мужчину, уже не молодого, но с красивым, строгим лицом и с
пушистыми бакенами.
- Я коллежский асессор Кирьяков, - говорит он. - Пришел я просить вас
к своей жене. Только, пожалуйста, поскорее.
- Хорошо-с... - соглашается акушерка. - Я сейчас оденусь, а вы
потрудитесь подождать меня в зале.
Кирьяков снимает шинель и входит в залу. Зеленый свет лампочки скудно
ложится на дешевую мебель в белых заплатанных чехлах, на жалкие цветы, на
косяки, по которым вьется плющ... Пахнет геранью и карболкой. Стенные
часики тикают робко, точно конфузясь перед посторонним мужчиной.
- Я готова-с! - говорит Марья Петровна, входя минут через пять в
залу, уже одетая, умытая и бодрая. - Поедемте-с!
- Да, надо спешить... - говорит Кирьяков. - Между прочим, не лишний
вопрос: сколько вы возьмете за труды?
- Я, право, не знаю... - конфузливо улыбается Марья Петровна. -
Сколько дадите...
- Нет, я этого не люблю, - говорит Кирьяков, холодно и неподвижно
глядя на акушерку. - Договор лучше денег. Мне не нужно вашего, вам не
нужно моего. Во избежание недоразумений, нам разумнее уговориться заранее.
- Я, право, не знаю... Определенной цены нет.
- Я сам тружусь и привык ценить чужой труд. Несправедливости я не
люблю. Для меня одинаково будет неприятно, если я вам не доплачу или если
вы с меня потребуете лишнее, а потому я настаиваю на том, чтобы вы назвали
вашу цену.
- Ведь цены разные бывают!
- Гм!.. Ввиду ваших колебаний, которые мне непонятны, я сам должен
назначить цену. Дать вам я могу два рубля.
- Что вы, помилуйте!.. - говорит Марья Петровна, краснея и пятясь
назад. - Мне даже совестно... Чем два рубля брать, так я уж лучше даром.
Извольте, за пять рублей...
- Два рубля, ни копейки больше. Вашего мне не нужно, но и лишнее
платить я не намерен.
- Как вам угодно-с, но за два рубля я не поеду...
- Но по закону вы не имеете права отказываться.
- Извольте, я задаром поеду.
- Даром я не хочу. Каждый труд должен быть вознаграждаем. Я сам
тружусь и понимаю...
- За два рубля не поеду-с... - кротко заявляет Марья Петровна. -
Извольте, задаром...
- В таком случае очень жалею, что напрасно обеспокоил... Честь имею
кланяться.
- Какие вы, право... - говорит акушерка, провожая Кирьякова в
переднюю. - Если уж вам так угодно, то извольте, я за три рубля поеду.
Кирьяков хмурится и думает целых две минуты, сосредоточенно глядя на
пол, потом говорит решительно "нет!" и выходит на улицу. Удивленная и
сконфуженная акушерка запирает за ним дверь и идет к себе в спальню.
"Красивый, солидный, но какой странный, бог с ним..." - думает она,
ложась.
Но не проходит и получаса, как опять звонок; она поднимается и видит
в передней того же Кирьякова.
- Удивительные беспорядки! - говорит он. - Ни в аптеке, ни городовые,
ни дворники, никто не знает адресов акушерок, и таким образом я поставлен
в необходимость согласиться на ваши условия. Я дам вам три рубля, но...
предупреждаю, что, нанимая прислугу и вообще пользуясь чьими-либо
услугами, я заранее условливаюсь, чтобы при расплате не было разговоров о
прибавках, на чай и проч. Каждый должен получать свое.
Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствует, что он
надоел ей, опротивел, что его ровная, мерная речь тяжестью ложится ей на
душу. Она одевается и выходит с ним на улицу. В воздухе тихо, но холодно и
так пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Под ногами всхлипывает
слякоть. Акушерка всматривается и не видит извозчика...
- Вероятно, недалеко? - спрашивает она.
- Недалеко, - угрюмо отвечает Кирьяков.
Проходят один переулок, другой, третий... Кирьяков шагает, и даже в
походке его сказывается солидность и положительность.
- Какая ужасная погода! - заговаривает с ним акушерка.
Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким камням,
чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в
переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в
спальне, где лежит роженица, ни души... Родственников и старух, которыми
на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая,
одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.
Проходит три часа. Марья Петровна сидит у кровати роженицы и шепчет о
чем-то. Обе женщины уже успели познакомиться, узнали друг друга,
посудачили, поахали...
- Вам нельзя говорить! - тревожится акушерка, а сама так и сыплет
вопросами.
Но вот открывается дверь, и тихо, солидно входит в спальню сам
Кирьяков. Он садится на стул и поглаживает бакены. Наступает молчание...
Марья Петровна робко поглядывает на его красивое, но бесстрастное,
деревянное лицо и ждет, когда он начнет говорить. Но он упорно молчит и о
чем-то думает. Не дождавшись, акушерка решается сама начать разговор и
произносит фразу, какую обыкновенно говорят на родинах:
- Ну, вот и слава богу, одним человеком на этом свете больше!
- Да, приятно, - говорит Кирьяков, сохраняя деревянное выражение
лица, - хотя, впрочем, с другой стороны, чтобы иметь лишних детей, нужно
иметь лишние деньги. Ребенок не родится сытым и одетым.
На лице у роженицы показывается виноватое выражение, точно она
произвела на свет живое существо без позволения или из пустой прихоти.
Кирьяков со вздохом поднимается и солидно выходит.
- Какой он у вас, бог с ним... - говорит акушерка роженице. - Строгий
такой и не улыбнется...
Роженица рассказывает, что он у нее всегда такой... Он честен,
справедлив, рассудителен, разумно экономен, но всё это в таких
необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно. Родня
разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и
дети вечно напряжены от страха за каждый свой шаг. Он не дерется, не
кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он
уходит из дому, все чувствуют себя здоровее и легче. Отчего это так,
роженица и сама не может понять.
- Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их в кладовую, -
говорит Кирьяков, опять входя в спальню. - Эти флаконы тоже нужно
спрятать: пригодятся.
То, что он говорит, очень просто и обыкновенно, но акушерка почему-то
чувствует оторопь. Она начинает бояться этого человека и вздрагивает
всякий раз, когда слышит его шаги. Утром, собираясь уходить, она видит,
как в столовой маленький сын Кирьякова, бледный стриженый гимназист, пьет
чай... Против него стоит Кирьяков и говорит своим мерным, ровным голосом:
- Ты умеешь есть, умей же и работать. Ты вот сейчас глотнул, но не
подумал, вероятно, что этот глоток стоит денег, а деньги добываются
трудом. Ты ешь и думай...
Акушерка глядит на тупое лицо мальчика, и ей кажется, что даже
воздуху тяжело, что еще немного - и стены упадут, не вынося давящего
присутствия необыкновенного человека. Не помня себя от страха и уже
чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет свои
узелки и торопливо уходит.
На полдороге она вспоминает, что забыла получить свои три рубля, но,
постояв немного и подумав, машет рукой и идет дальше.
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: НЕОБЫКНОВЕННЫЙ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259531286 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций