КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
ЛЮБОВЬ
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
"Три часа ночи. В окна мои смотрится тихая, апрельская ночь и ласково
мигает мне своими звездами. Я не сплю. Мне так хорошо!
Всего меня от головы до пяток распирает какое-то странное, непонятное
чувство. Анализировать его сейчас не умею, некогда, лень, да и бог с ним,
с этим анализом! Ну, станет ли отыскивать смысл в своих ощущениях человек,
когда летит вниз головой с колокольни или узнает, что выиграл двести
тысяч? До этого ли ему?"
Приблизительно так начиналось любовное письмо к Саше,
девятнадцатилетней девочке, в которую я влюбился. Пять раз начинал я его,
столько же раз принимался рвать бумагу, зачеркивал целые страницы и вновь
их переписывал. Возился я с письмом долго, как с заказанным романом, и
вовсе не для того, чтобы письмо вышло длиннее, вычурнее и чувствительнее,
а потому, что хотелось до бесконечности продлить самый процесс этого
писанья, когда сидишь в тиши своего кабинета, в который глядится весенняя
ночь, и беседуешь с собственными грезами. Между строк я видел дорогой
образ, и, казалось мне, за одним столом со мной сидели духи, такие же, как
я, наивно-счастливые, глупые и блаженно улыбающиеся, и тоже строчили. Я
писал и то и дело поглядывал на свою руку, которая всё еще томилась от
недавнего рукопожатия, а если мне приходилось отводить глаза в сторону, то
я видел решетку зеленой калитки. Сквозь эту решетку Саша глядела на меня
после того, как я простился с ней. Когда я прощался с Сашей, я ни о чем не
думал и только любовался ее фигурой, как всякий порядочный человек
любуется хорошенькой женщиной; увидев же сквозь решетку два больших глаза,
я вдруг, словно по наитию, понял, что я влюблен, что между нами всё уже
решено и кончено, что мне остается только соблюсти кое-какие формальности.
Большая также приятность запечатать любовное письмо, медленно
одеться, выйти потихоньку из дому и нести это сокровище к почтовому ящику.
На небе уже нет звезд; вместо них на востоке над крышами пасмурных домов
белеет длинная полоса, кое-где прерываемая облаками; от этой полосы по
всему небу разливается бледность. Город спит, но уж водовозы выехали, и
где-то на далекой фабрике свисток будит рабочих. Возле почтового ящика,
слегка подернутого росой, вы непременно увидите неуклюжего дворника в
колоколообразном тулупе и с палкой. Находится он в состоянии каталепсии:
не спит и не бодрствует, а что-то среднее...
Если бы почтовые ящики знали, как часто люди обращаются к ним за
решением своей участи, то не имели бы такого смиренного вида. Я, по
крайней мере, едва не облобызал свой почтовый ящик и, глядя на него,
вспомнил, что почта - величайшее благо!..
Тому, кто когда-либо был влюблен, предлагаю вспомнить, что, опустивши
в почтовый ящик письмо, обыкновенно спешишь домой, быстро ложишься в
постель и укрываешься одеялом в полной уверенности, что не успеешь завтра
проснуться, как тебя охватит воспоминание о вчерашнем и ты с восторгом
будешь глядеть на окно, в котором сквозь складки занавесок жадно
пробивается дневной свет...
Но к делу... На другой день в полдень горничная Саши принесла мне
такой ответ: "Я очень рада приходите сегодня пожалуйста к нам непременно я
вас буду ждать. Ваша С." Запятой ни одной. Это отсутствие знаков
препинания, е в слове "непременно", всё письмо и даже длинный, узкий
конвертик, в который оно было вложено, наполнили мою душу умилением. В
размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко
поднимать брови во время смеха, движения ее губ... Но содержание письма
меня не удовлетворило... Во-первых, на поэтические письма так не отвечают,
и, во-вторых, зачем мне идти в дом Саши и ждать там, пока толстая мамаша,
братцы и приживалки догадаются оставить нас наедине? Они и не подумают
догадаться, а нет ничего противнее, как сдерживать свои восторги ради того
только, что около вас торчит какой-нибудь одушевленный пустяк, вроде
полуглухой старушки или девочки, пристающей с вопросами. Я послал с
горничной ответ, в котором предлагал Саше избрать местом для rendez-vous
какой-нибудь сад или бульвар. Мое предложение было охотно принято. Я попал
им, как говорится, в самую жилку.
В пятом часу вечера я пробирался в самый далекий и глухой угол
городского сада. В саду не было ни души, и свидание могло быть назначено
где-нибудь поближе, на аллеях или в беседках, но женщины не любят романов
наполовину; коли мед, так и ложка, коли свидание, так подавай самую глухую
и непроходимую чащу, где рискуешь наткнуться на жулика или подкутившего
мещанина.
Когда я подошел к Саше, она стояла ко мне спиной, а в этой спине
прочел я чертовски много таинственности. Казалось, спина, затылок и черные
крапинки на платье говорили: тссс! Девушка была в простеньком, ситцевом
платьице, поверх которого была накинута легкая тальмочка. Для пущей
таинственности лицо пряталось за белой вуалью. Я, чтобы не портить
гармонии, должен был подойти на цыпочках и начать говорить полушёпотом.
Насколько я теперь понимаю, в этом rendez-vous я был не сутью, а
только деталью. Сашу не столько занимал он, сколько романичность свидания,
его таинственность, поцелуи, молчание угрюмых деревьев, мои клятвы... Не
было минуты, чтобы она забылась, замерла, сбросила с своего лица выражение
таинственности, и, право, будь вместо меня какой-нибудь Иван Сидорыч или
Сидор Иваныч, она чувствовала бы себя одинаково хорошо. Извольте-ка при
таких обстоятельствах добиться, любят вас или нет? Если любят, то
по-настоящему или не по-настоящему?
Из сада повел я Сашу к себе. Присутствие в холостой квартире любимой
женщины действует, как музыка и вино. Обыкновенно начинаешь говорить о
будущем, причем самоуверенность и самонадеянность не знают границ. Строишь
проекты, планы, с жаром толкуешь о генеральстве, не будучи еще
прапорщиком, и в общем несешь такую красноречивую чушь, что слушательнице
нужно иметь много любви и незнания жизни, чтобы поддакивать. К счастью для
мужчин, любящие женщины всегда ослеплены любовью и никогда не знают жизни.
Они мало того, что поддакивают, но еще бледнеют от священного ужаса,
благоговеют и ловят с жадностью каждое слово маньяка. Саша слушала меня со
вниманием, но скоро на лице ее прочел я рассеянность: она меня не
понимала. Будущее, о котором говорил я ей, занимало ее только своей
внешностью, и напрасно я разворачивал перед ней свои проекты и планы. Ее
сильно интересовал вопрос, где будет ее комната, какие обои будут в этой
комнате, зачем у меня пианино, а не рояль, и т. д. Она внимательно
рассматривала штучки на моем столе, фотографии, нюхала флаконы, отлепляла
от конвертов старые марки, которые ей для чего-то нужны.
- Пожалуйста, собирай мне старые марки! - сказала она, сделав
серьезное лицо. - Пожалуйста!
Затем она нашла где-то на окне орех, громко раскусила его и съела.
- Отчего ты не наклеишь на свои книги билетиков? - спросила она,
окинув взглядом шкаф с книгами.
- Зачем это?
- А так, чтобы у каждой книги свой номер был... А где я свои книги
поставлю? У меня ведь тоже есть книги.
- А какие у тебя книги? - спросил я.
Саша подняла брови, подумала и сказала:
- Разные...
И если бы я вздумал спросить ее, какие у нее мысли, убеждения, цели,
она, наверное, таким же образом подняла бы брови, подумала и сказала:
"разные"...
Далее, я проводил Сашу домой и ушел от нее самым настоящим,
патентованным женихом, каким и считался, пока нас не обвенчали. Если
читатель позволит мне судить по одному только моему личному опыту, то я
уверяю, что женихом быть очень скучно, гораздо скучнее, чем быть мужем или
ничем. Жених - это ни то ни сё: от одного берега ушел, к другому не дошел;
не женат и нельзя сказать, чтобы был холост, а так что-то похожее на
состояние дворника, о котором я упомянул выше.
Ежедневно, улучив свободную минутку, я спешил к невесте. Обыкновенно,
идя к ней, я нес с собой тьму надежд, желаний, намерений, предложений,
фраз. Мне всякий раз казалось, что едва только горничная откроет дверь,
как я, которому душно и тесно, погружусь по горло в прохладительное
счастье. Но на деле происходило иначе. Всякий раз, приходя к невесте, я
заставал всю семью ее и домочадцев за шитьем глупого приданого. (A propos:
шили два месяца и нашили меньше, чем на сто рублей.) Пахло утюгами,
стеарином и угаром. Под ногами хрустел стеклярус. Две самые главные
комнаты были завалены волнами полотна, коленкора и кисеи, а из волн
выглядывала головка Саши с ниточкой в зубах. Все шьющие встречали меня
радостным криком, но тотчас же выпроваживали в столовую, где я не мог
мешать и видеть то, что позволяется видеть только мужьям. Скрепя сердце, я
должен был сидеть в столовой и беседовать с приживалкой Пименовной. Саша,
озабоченная и встревоженная, то и дело пробегала мимо меня с наперстком,
мотком шерсти или с другой какой-нибудь скукой.
- Погоди, погоди... Я сейчас! - говорила она, когда я поднимал на нее
умоляющие глаза. - Представь, подлая Степанида в барежевом платье весь лиф
испортила!
И, не дождавшись милости, я злился, уходил и прогуливался по
тротуарам в обществе своей жениховской палочки. А то, бывало, захочешь
погулять или прокатиться с невестой, зайдешь к ней, а она уже стоит со
своей маменькой в передней совсем одетая и играет зонтиком.
- А мы в пассаж идем! - говорит она. - Нужно прикупить еще кашемиру и
шляпку переменить.
Пропала прогулка! Я привязывался к барыням и шел с ними в пассаж.
Возмутительно скучно слушать, как женщины покупают, торгуются и стараются
перехитрить надувающего лавочника. Мне стыдно делалось, когда Саша,
переворочав массу материи и сбавив цену ad minimum, уходила из магазина,
ничего не купив или же приказав отрезать ей копеек на 40 - 50. Выйдя из
магазина, Саша и маменька с озабоченными, испуганными лицами долго
толковали о том, что они ошиблись, купили не того, что следовало купить,
что на ситце слишком темны цветочки, и т. д.
Нет, скучно быть женихом! Бог с ним!
Теперь я женат. Сейчас вечер. Я сижу у себя в кабинете и читаю.
Позади меня на софе сидит Саша и что-то громко жует. Мне хочется выпить
пива.
- Поищи-ка, Саша, штопор... - говорю я. - Тут он где-то валяется.
Саша вскакивает, беспорядочно роется в двух-трех бумажных кипах,
роняет спички и, не найдя штопора, молча садится... Проходит минут пять -
десять... Меня начинает помучивать червячок - и жажда, и досада...
- Саша, поищи же штопор! - говорю я.
Саша опять вскакивает и роется около меня в бумагах. Ее жеванье и
шелест бумаги действуют на меня, как лязганье потираемых друг о друга
ножей... Я встаю и сам начинаю искать штопор. Наконец он найден и пиво
откупорено. Саша остается около стола и начинает длинно рассказывать о
чем-то.
- Ты бы почитала что-нибудь, Саша... - говорю я.
Она берет книгу, садится против меня и принимается шевелить губами...
Я гляжу на ее маленький лобик, шевелящиеся губы и задумываюсь.
"Ей двадцатый год... - думаю я. - Если взять интеллигентного мальчика
таких же лет и сравнить, то какая разница! У мальчика и знания, и
убеждения, и умишко".
Но я прощаю эту разницу, как прощаю узенький лобик и шевелящиеся
губы... Бывало, помню, в дни моего ловеласничества я бросал женщин из-за
пятна на чулке, из-за одного глупого слова, из-за нечищенных зубов, а тут
я прощаю всё: жеванье, возню со штопором, неряшество, длинные разговоры о
выеденном яйце. Прощаю я почти бессознательно, не насилуя своей воли,
словно ошибки Саши - мои ошибки, а от многого, что прежде меня коробило, я
прихожу в умиление и даже восторг. Мотивы такого всепрощения сидят в моей
любви к Саше, а где мотивы самой любви - право, не знаю.
мигает мне своими звездами. Я не сплю. Мне так хорошо!
Всего меня от головы до пяток распирает какое-то странное, непонятное
чувство. Анализировать его сейчас не умею, некогда, лень, да и бог с ним,
с этим анализом! Ну, станет ли отыскивать смысл в своих ощущениях человек,
когда летит вниз головой с колокольни или узнает, что выиграл двести
тысяч? До этого ли ему?"
Приблизительно так начиналось любовное письмо к Саше,
девятнадцатилетней девочке, в которую я влюбился. Пять раз начинал я его,
столько же раз принимался рвать бумагу, зачеркивал целые страницы и вновь
их переписывал. Возился я с письмом долго, как с заказанным романом, и
вовсе не для того, чтобы письмо вышло длиннее, вычурнее и чувствительнее,
а потому, что хотелось до бесконечности продлить самый процесс этого
писанья, когда сидишь в тиши своего кабинета, в который глядится весенняя
ночь, и беседуешь с собственными грезами. Между строк я видел дорогой
образ, и, казалось мне, за одним столом со мной сидели духи, такие же, как
я, наивно-счастливые, глупые и блаженно улыбающиеся, и тоже строчили. Я
писал и то и дело поглядывал на свою руку, которая всё еще томилась от
недавнего рукопожатия, а если мне приходилось отводить глаза в сторону, то
я видел решетку зеленой калитки. Сквозь эту решетку Саша глядела на меня
после того, как я простился с ней. Когда я прощался с Сашей, я ни о чем не
думал и только любовался ее фигурой, как всякий порядочный человек
любуется хорошенькой женщиной; увидев же сквозь решетку два больших глаза,
я вдруг, словно по наитию, понял, что я влюблен, что между нами всё уже
решено и кончено, что мне остается только соблюсти кое-какие формальности.
Большая также приятность запечатать любовное письмо, медленно
одеться, выйти потихоньку из дому и нести это сокровище к почтовому ящику.
На небе уже нет звезд; вместо них на востоке над крышами пасмурных домов
белеет длинная полоса, кое-где прерываемая облаками; от этой полосы по
всему небу разливается бледность. Город спит, но уж водовозы выехали, и
где-то на далекой фабрике свисток будит рабочих. Возле почтового ящика,
слегка подернутого росой, вы непременно увидите неуклюжего дворника в
колоколообразном тулупе и с палкой. Находится он в состоянии каталепсии:
не спит и не бодрствует, а что-то среднее...
Если бы почтовые ящики знали, как часто люди обращаются к ним за
решением своей участи, то не имели бы такого смиренного вида. Я, по
крайней мере, едва не облобызал свой почтовый ящик и, глядя на него,
вспомнил, что почта - величайшее благо!..
Тому, кто когда-либо был влюблен, предлагаю вспомнить, что, опустивши
в почтовый ящик письмо, обыкновенно спешишь домой, быстро ложишься в
постель и укрываешься одеялом в полной уверенности, что не успеешь завтра
проснуться, как тебя охватит воспоминание о вчерашнем и ты с восторгом
будешь глядеть на окно, в котором сквозь складки занавесок жадно
пробивается дневной свет...
Но к делу... На другой день в полдень горничная Саши принесла мне
такой ответ: "Я очень рада приходите сегодня пожалуйста к нам непременно я
вас буду ждать. Ваша С." Запятой ни одной. Это отсутствие знаков
препинания, е в слове "непременно", всё письмо и даже длинный, узкий
конвертик, в который оно было вложено, наполнили мою душу умилением. В
размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко
поднимать брови во время смеха, движения ее губ... Но содержание письма
меня не удовлетворило... Во-первых, на поэтические письма так не отвечают,
и, во-вторых, зачем мне идти в дом Саши и ждать там, пока толстая мамаша,
братцы и приживалки догадаются оставить нас наедине? Они и не подумают
догадаться, а нет ничего противнее, как сдерживать свои восторги ради того
только, что около вас торчит какой-нибудь одушевленный пустяк, вроде
полуглухой старушки или девочки, пристающей с вопросами. Я послал с
горничной ответ, в котором предлагал Саше избрать местом для rendez-vous
какой-нибудь сад или бульвар. Мое предложение было охотно принято. Я попал
им, как говорится, в самую жилку.
В пятом часу вечера я пробирался в самый далекий и глухой угол
городского сада. В саду не было ни души, и свидание могло быть назначено
где-нибудь поближе, на аллеях или в беседках, но женщины не любят романов
наполовину; коли мед, так и ложка, коли свидание, так подавай самую глухую
и непроходимую чащу, где рискуешь наткнуться на жулика или подкутившего
мещанина.
Когда я подошел к Саше, она стояла ко мне спиной, а в этой спине
прочел я чертовски много таинственности. Казалось, спина, затылок и черные
крапинки на платье говорили: тссс! Девушка была в простеньком, ситцевом
платьице, поверх которого была накинута легкая тальмочка. Для пущей
таинственности лицо пряталось за белой вуалью. Я, чтобы не портить
гармонии, должен был подойти на цыпочках и начать говорить полушёпотом.
Насколько я теперь понимаю, в этом rendez-vous я был не сутью, а
только деталью. Сашу не столько занимал он, сколько романичность свидания,
его таинственность, поцелуи, молчание угрюмых деревьев, мои клятвы... Не
было минуты, чтобы она забылась, замерла, сбросила с своего лица выражение
таинственности, и, право, будь вместо меня какой-нибудь Иван Сидорыч или
Сидор Иваныч, она чувствовала бы себя одинаково хорошо. Извольте-ка при
таких обстоятельствах добиться, любят вас или нет? Если любят, то
по-настоящему или не по-настоящему?
Из сада повел я Сашу к себе. Присутствие в холостой квартире любимой
женщины действует, как музыка и вино. Обыкновенно начинаешь говорить о
будущем, причем самоуверенность и самонадеянность не знают границ. Строишь
проекты, планы, с жаром толкуешь о генеральстве, не будучи еще
прапорщиком, и в общем несешь такую красноречивую чушь, что слушательнице
нужно иметь много любви и незнания жизни, чтобы поддакивать. К счастью для
мужчин, любящие женщины всегда ослеплены любовью и никогда не знают жизни.
Они мало того, что поддакивают, но еще бледнеют от священного ужаса,
благоговеют и ловят с жадностью каждое слово маньяка. Саша слушала меня со
вниманием, но скоро на лице ее прочел я рассеянность: она меня не
понимала. Будущее, о котором говорил я ей, занимало ее только своей
внешностью, и напрасно я разворачивал перед ней свои проекты и планы. Ее
сильно интересовал вопрос, где будет ее комната, какие обои будут в этой
комнате, зачем у меня пианино, а не рояль, и т. д. Она внимательно
рассматривала штучки на моем столе, фотографии, нюхала флаконы, отлепляла
от конвертов старые марки, которые ей для чего-то нужны.
- Пожалуйста, собирай мне старые марки! - сказала она, сделав
серьезное лицо. - Пожалуйста!
Затем она нашла где-то на окне орех, громко раскусила его и съела.
- Отчего ты не наклеишь на свои книги билетиков? - спросила она,
окинув взглядом шкаф с книгами.
- Зачем это?
- А так, чтобы у каждой книги свой номер был... А где я свои книги
поставлю? У меня ведь тоже есть книги.
- А какие у тебя книги? - спросил я.
Саша подняла брови, подумала и сказала:
- Разные...
И если бы я вздумал спросить ее, какие у нее мысли, убеждения, цели,
она, наверное, таким же образом подняла бы брови, подумала и сказала:
"разные"...
Далее, я проводил Сашу домой и ушел от нее самым настоящим,
патентованным женихом, каким и считался, пока нас не обвенчали. Если
читатель позволит мне судить по одному только моему личному опыту, то я
уверяю, что женихом быть очень скучно, гораздо скучнее, чем быть мужем или
ничем. Жених - это ни то ни сё: от одного берега ушел, к другому не дошел;
не женат и нельзя сказать, чтобы был холост, а так что-то похожее на
состояние дворника, о котором я упомянул выше.
Ежедневно, улучив свободную минутку, я спешил к невесте. Обыкновенно,
идя к ней, я нес с собой тьму надежд, желаний, намерений, предложений,
фраз. Мне всякий раз казалось, что едва только горничная откроет дверь,
как я, которому душно и тесно, погружусь по горло в прохладительное
счастье. Но на деле происходило иначе. Всякий раз, приходя к невесте, я
заставал всю семью ее и домочадцев за шитьем глупого приданого. (A propos:
шили два месяца и нашили меньше, чем на сто рублей.) Пахло утюгами,
стеарином и угаром. Под ногами хрустел стеклярус. Две самые главные
комнаты были завалены волнами полотна, коленкора и кисеи, а из волн
выглядывала головка Саши с ниточкой в зубах. Все шьющие встречали меня
радостным криком, но тотчас же выпроваживали в столовую, где я не мог
мешать и видеть то, что позволяется видеть только мужьям. Скрепя сердце, я
должен был сидеть в столовой и беседовать с приживалкой Пименовной. Саша,
озабоченная и встревоженная, то и дело пробегала мимо меня с наперстком,
мотком шерсти или с другой какой-нибудь скукой.
- Погоди, погоди... Я сейчас! - говорила она, когда я поднимал на нее
умоляющие глаза. - Представь, подлая Степанида в барежевом платье весь лиф
испортила!
И, не дождавшись милости, я злился, уходил и прогуливался по
тротуарам в обществе своей жениховской палочки. А то, бывало, захочешь
погулять или прокатиться с невестой, зайдешь к ней, а она уже стоит со
своей маменькой в передней совсем одетая и играет зонтиком.
- А мы в пассаж идем! - говорит она. - Нужно прикупить еще кашемиру и
шляпку переменить.
Пропала прогулка! Я привязывался к барыням и шел с ними в пассаж.
Возмутительно скучно слушать, как женщины покупают, торгуются и стараются
перехитрить надувающего лавочника. Мне стыдно делалось, когда Саша,
переворочав массу материи и сбавив цену ad minimum, уходила из магазина,
ничего не купив или же приказав отрезать ей копеек на 40 - 50. Выйдя из
магазина, Саша и маменька с озабоченными, испуганными лицами долго
толковали о том, что они ошиблись, купили не того, что следовало купить,
что на ситце слишком темны цветочки, и т. д.
Нет, скучно быть женихом! Бог с ним!
Теперь я женат. Сейчас вечер. Я сижу у себя в кабинете и читаю.
Позади меня на софе сидит Саша и что-то громко жует. Мне хочется выпить
пива.
- Поищи-ка, Саша, штопор... - говорю я. - Тут он где-то валяется.
Саша вскакивает, беспорядочно роется в двух-трех бумажных кипах,
роняет спички и, не найдя штопора, молча садится... Проходит минут пять -
десять... Меня начинает помучивать червячок - и жажда, и досада...
- Саша, поищи же штопор! - говорю я.
Саша опять вскакивает и роется около меня в бумагах. Ее жеванье и
шелест бумаги действуют на меня, как лязганье потираемых друг о друга
ножей... Я встаю и сам начинаю искать штопор. Наконец он найден и пиво
откупорено. Саша остается около стола и начинает длинно рассказывать о
чем-то.
- Ты бы почитала что-нибудь, Саша... - говорю я.
Она берет книгу, садится против меня и принимается шевелить губами...
Я гляжу на ее маленький лобик, шевелящиеся губы и задумываюсь.
"Ей двадцатый год... - думаю я. - Если взять интеллигентного мальчика
таких же лет и сравнить, то какая разница! У мальчика и знания, и
убеждения, и умишко".
Но я прощаю эту разницу, как прощаю узенький лобик и шевелящиеся
губы... Бывало, помню, в дни моего ловеласничества я бросал женщин из-за
пятна на чулке, из-за одного глупого слова, из-за нечищенных зубов, а тут
я прощаю всё: жеванье, возню со штопором, неряшество, длинные разговоры о
выеденном яйце. Прощаю я почти бессознательно, не насилуя своей воли,
словно ошибки Саши - мои ошибки, а от многого, что прежде меня коробило, я
прихожу в умиление и даже восторг. Мотивы такого всепрощения сидят в моей
любви к Саше, а где мотивы самой любви - право, не знаю.
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: ЛЮБОВЬ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259529047 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций