Как ... объяснить эту тоску по загранице, это беспрестанное желание отделаться от родительского дома, искать счастия где-нибудь в другом месте?

В. С. Печерин

Автор "Замогильных записок" - В. С. Печерин (1807 - 1885) известен в истории русской культуры прежде всего как поэт-романтик, один из первых русских эмигрантов по политическим мотивам и российский иезуит. Все эти определения даны его современниками в XIX в. [1], но вплоть до середины прошлого столетия они не подвергались критике. В действительности, каждое из них в определенной степени есть часть своеобразного - вполне легендарного - образа Владимира Сергеевича Печерина. Легко обнаруживаются и истоки векового заблуждения. Поэтом-романтиком молодой Печерин слыл в литературном кружке "Святой пятницы", членами которого в 1829- 1831 гг. были студенты и выпускники Петербургского университета; его трагедия "Вальдемар" и поэма "Торжество смерти" распространялись в списках, создавая их автору прочную литературную репутацию (см.: [2. С. 89 - 90]). Первым политическим эмигрантом назвал В. С. Печерина А. И. Герцен, рассказав о встрече с ним в 1850-х годах в "Былом и думах". После длительного забвения он вновь напомнил российской публике судьбу и само имя изгнанника [3. С. 355 - 364]. Но наибольшую известность талантливый профессор- филолог Московского университета приобрел по причине своего перехода в католицизм. Негативная оценка этого поступка нашла выражение и в том, что Печерину долго приписывали принадлежность к монашескому ордену иезуитов, поскольку именно эта конгрегация добилась заметных успехов на ниве приобщения в первой половине XIX в. значительного числа русских дворян и аристократов к католическому вероисповеданию. В действительности Печерин в эмиграции пришел к католицизму в результате своего разочарования идеями европейской революционной мысли и программой их действий, став одним из выдающихся деятелей монашеского ордена редемптористов. "Вечный беглец", как он сам себя называл, через двадцать лет вышел из ордена, разочаровавшись в идеалах аскетической жизни, и через не-

Лескинен Мария Войтовна - канд. ист. наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН.

стр. 49

которое время возобновил прерванную на десятилетия переписку с друзьями юности. Один из них - известнейший славянофил Ф. В. Чижов не только уговорил Печерина написать воспоминания-автобиографию ¹ , но опубликовал еще при жизни автора небольшую часть в 1870 г. в "Русском архиве" ² . С этого момента биография и философские искания В. С. Печерина стали достоянием гласности, но многие вопросы по-прежнему не находят однозначного ответа.

Одна из таких "загадок" В. С. Печерина связана с его бегством из России. Причины его он сам подробно описывает в "Записках", называя основной чрезмерную идеализацию Европы и европейского. Это заключение очевидно, и многие исследователи исходят именно из слов самого автора воспоминаний. Однако возможно рассмотреть текст "Записок", несколько иначе расставив акценты. Обратимся к анализу условно первой части "Оправдания моей жизни", в которой автобиография автора доведена до момента его побега из Москвы в 1836 г. Этот период его жизни включает в себя отрочество и юность, время учебы в Петербургском университете, преподавание в Московском университете, а также самый сложный, переломный момент его биографии -принятие решения об отъезде из России и осуществление этого замысла.

Отношение к Европе и России - центральная проблема и в мировоззрении, и в поэтических произведениях, и в самой судьбе В. С. Печерина. Его часто называют "западником", что не совсем корректно с точки зрения исторической трактовки этого термина ³ . Политические взгляды В. С. Печерина формировались задолго до появления "Общества любомудров" и публикации чаадаевского письма - во время его учебы в университете и после, в начале 1830-х годов. Но даже если понимать под "западничеством" культурную ориентацию, то и здесь мировоззренческая принадлежность Печерина оказывается не столь однозначной.

Историософские и политические взгляды Печерина складывались в кругу его друзей - однокашников по Петербургскому университету. Среди них - А. Никитенко и Ф. Чижов. Бегство Печерина из России почти совпало по времени с выходом "Философического письма" Чаадаева. Неприятие российской действительности, убежденность в отсталости российской истории и недо-

¹ Записки Печерина называются по-латыни - "Apologia pro vita mea", что в различных публикациях переводится как "Оправдание моей жизни" (это точный перевод) или "Апология моей жизни". В некоторые издания включены также отрывки из писем В. С. Печерина Ф. В. Чижову и своему племяннику С. Ф. Пояркову, который и уговорил дядю в 1865 г. описывать фрагменты своей биографии в письмах. Собственно говоря, "Записки" составлены из небольших главок - эпизодов-воспоминаний, однако со значительными комментариями, отступлениями и обращениями к читателю. Это и привело к тому, что публикации "Записок" несколько отличны по составу фрагментов, иногда включают в себя отрывки из переписки Печерина (много писем сохранилось в фонде Ф. В. Чижова, предполагавшем опубликовать материалы, связанные с жизнью и деятельностью В. Печерина.). Потому и названия печеринских мемуаров различаются. В первом полном издании, подготовленным главным исследователем жизни и творчества В. С. Печерина - М. О. Гершензоном - в 1932 г. с предисловием Л. Б. Каменева они получили название "Замогильных записок". Так называл свои воспоминания сам В. С. Печерин. Поэтому здесь и далее будут использованы все возможные названия как синонимичные.

² В задачу данной статьи не входит рассмотрение политических и религиозных воззрений В. С. Печерина, так как они получили довольно детальное освещение в [2; 4; 5. S. 47 - 53].

³ Н. И. Цимбаев, характеризуя эпоху 1830-х годов писал, что на смену сопоставления России и Европы "пришло и глубоко укоренилось противопоставление русских и западно- европейских политических и социальных институтов" [6. С. 34].

стр. 50

вольство политической реальностью определяло и воззрения, и судьбы этого поколения. "Антитеза Россия - Европа" была одной из основополагающих в общественной мысли этой эпохи.

Печерин был одним из немногих, если не единственным представителем оппозиционного направления 1830-х годов, убежденного и убеждающего в величии Европы и в отсталости России, кто в полной мере реализовал идеальную модель свободной жизни на примере собственной биографии. Он покинул Родину, бросил профессорскую деятельность, сулившую ему быстрый карьерный рост в силу преподавательского и исследовательского таланта и поменял вероисповедание. Уникальность Печерина состояла в том, что он попытался привести идеалы в соответствие со своей жизнью и нашел выход в добровольном изгнании.

М. О. Гершензон объясняет отъезд Печерина увлечением его мечтой "об осуществлении потенциальной красоты человека, о водворении на земле царства разума, справедливости, радости, красоты; царства, чуждого всякой национальной окраски" [2. С. 17]. Л. Каменев считал Печерина "первым русским эмигрантом XIX века, сознательно и обдуманно вставшим на этот путь" (цит. по: [7. С. 62]). А. Сабуров называл Печерина "постоянным беглецом", ставшим таковым из-за непрерывных конфликтов с окружающей действительностью (цит. по: [7. С. 62]). П. Г. Горелов видел истинную причину в "страхе России", в том, что главным мотивом для Печерина стали его собственные слова о том, что в России нет будущности [7. С. 62]. Кроме того, исследователи неоднократно обращали внимание на то, что жизненный выбор Печерина был в большей степени продиктован его эмоциональным состоянием, нежели политическими убеждениями или социально-религиозными взглядами, сформировавшимися под сильным влиянием работы Ф. Р. Ламенне "Слова верующего".

Необходимо отметить, что мировоззрение и убеждения Печерина - как философские, религиозные, так и связанные с отношением к России - менялись на протяжении его долгой жизни в изгнании. Рассмотрим период их формирования и обратимся к образу Европы в детском и юношеском сознании Печерина.

На склоне лет, размышляя о причинах бегства из России, Печерин в записках, названных "Апология, или оправдание моей жизни" начальной точкой своего преклонения перед Западом считал особенности русского дворянского воспитания и образования. Оно, однако, было типичным для своего времени - 20-х годов XIX в. (см.: [8 - 9]), включало изучение европейских языков на основании общения с носителями разговорной речи (гувернерами), чтение французской литературы с десяти лет. Не было особенным ни описанное В. С. Печериным учительство немца-гувернера с убеждениями атеиста и "бонапартиста"; ни краткое пребывание в киевской гимназии, ни интерес мальчика к книгам из собрания дедовской библиотеки с любовными романами и философскими сочинениями французских энциклопедистов.

Подробный рассказ о детстве и отрочестве занимает в "Записках" Печерина очень важное место; именно ему явно придается решающее значение в "оправдании перед Россиею". Перед читателем проходят не столько воспоминания, сколько "роман жизни" исключительно духовно-одаренного человека. Его эстетические, нравственные и политические идеалы формирует европейская литература, которая с ранних лет стала для Печерина эталоном

стр. 51

образованности и просвещенности. Из русской он знаком только с беседами Иоанна Златоуста и житиями святых. Все прекрасное и возвышенное рано ассоциируется у ребенка с рассказами иностранца-учителя о своей родине и с французскими романами. Краткий список авторов любимых мальчиком произведений полностью отвечает европейской ориентации и родителей, и гувернера: Коцебу, Жанлис, Сервантес, Радклиф, Расин, Салиньяк, Лафонтен, Шиллер, позже - Ж. Санд. В 17 лет он осваивает "Рассуждения о всеобщей истории" Боссюэ; "Письма Эмилю о мифологии" Демонтье; "Генриаду" Вольтера; "Эмиля" Руссо и т.д. ... Европа становится олицетворением далекой, но притягательной жизни, местом обретения славы и почестей.

Не без иронии отмечает Печерин резкое противопоставление этого "книжного" мира, открытого ему гувернером Кессманом, негативному опыту детского общения с русскими "учителями" грамоты и нравственности - православными священниками. "Не лучше было бы, например, вместо какого-нибудь немца, француза, отдать мальчика на воспитание какому-нибудь доброму священнику? В этом позволено сомневаться. Ведь я всего попробовал - и даже православного воспитания. Старик учил меня всему, что знал сам, - разумеется, когда был трезв... о нашем полковом священнике нечего и говорить. Он был разбитной малый, совершенно в уровень со своим военным положением. Как загнет, бывало, двусмысленную шутку, что твой уланский вахмистр! ... это ... для сравнения двух систем. Учитель преподавал мне французский и немецкий языки, а остальные сведения я сам почерпал из разных источников" [10. С. 153].

Автор "Записок" отмечает, как очень рано просыпается в нем чувство "странного влечения к образованным странам - какое-то темное желание переселиться в другую, человеческую среду" [10. С. 152]. Оно еще не имеет конкретно-географического определения, само желание еще смутное, невысказанное, но культурные образцы уже заданы, и они совершенно не совпадают с окружающей "мрачной", "серой", "грубой" повседневностью, существуя в изначальной оппозиции к "книжному" миру, который стал родным и понятным. Мальчик пытается побороть окружающее "невежество". Он мечтает быть "посредником между тиранами и жертвами" [10. С. 151] по примеру античных героев и благородных просветителей. В восьмилетнем возрасте это побуждает его к первому мысленному бунту: "В день рождения Христово, когда ... торжествовали избавление России от Галлов и с ними дванадесяти язык, я про себя молился за французов и просил Бога простить им, если они заблуждались" [10. С. 152]. В 12 лет (1819) он совершает неудачную попытку побега во Францию - обитель свободы и справедливости.

Политические идеалы будущего изгнанника также складываются довольно рано. Этим он обязан своему учителю - гувернеру Кессману, к которому был страстно привязан. "В политическом отношении он был пламенным бонапартистом и вместе с тем отчаянным революционером" [10. С. 152]. Кессман был знаком с полковником Пестелем и дружил с польским заговорщиком отставным поручиком Сверчевским, с которым обсуждал план восстания в присутствии ученика. Сверчевский был расстрелян во время польских событий 1831 г. отцом Печерина, которого сын ненавидел с ранних лет.

"Учение Кессмана совершенно меня преобразило... Я даже сделал попытку революционной пропаганды и политического красноречия. Какие-то мужики работали около нашего сада. Вот я так и грянул им речь о свободе!"

стр. 52

[10. С. 155]. Он пытается воплотить знакомые образцы поведения в жизнь: "Идеи вольности и христианского равенства глубоко запали в душу, и я решился привести их в буквальное исполнение. Я решительно отказался от прислуги (мальчика) к крайнему неудовольствию своего отца. Я не хотел иметь рабов - я сам себе прислуживал. Когда солдаты делали мне фрунт.... я снимал картуз и учтиво раскланивался. Это было смешно и совершенно неприлично" [10. С. 154 - 155]. Забавно, но косвенным подтверждением того, что такое поведение присуще просвещенным европейцам, мальчик получил от полкового камердинера: "Помилуйте, батюшка Владимир Сергеевич! - пожурил тот его, - Ведь вы вовсе не как следует русскому барину: вы словно какой-нибудь француз или итальянец!" Ироничный комментарий автора из будущего: "Если бы я в эту минуту замахнулся и дал бы ему оплеуху, он бы, наверное, глубоко бы передо мной преклонился и признал бы меня за истого русского дворянина!" [10. С. 155] - призван еще раз противопоставить врожденному рабству всякого русского человека присущее любому просвещенному европейцу и "естественному" (в просветительском смысле) для ребенка понимания свободы.

Не только европейская культура, но и само географическое пространство становится объектом поклонения. Географический атлас, по которому Печерин-подросток совершает мысленные путешествия на Запад, в Европу, является священным предметом в посредничестве между миром действительности и "страной мечты": "Бывало, по целым часам сижу в безмолвном созерцании над картою Европы. Вот Франция, Бельгия, Швейцария, Англия! ...Воображение наполняло жизнью эти разноцветные четвероугольники и кружки - эти миры, департаменты и кантоны.... а сердце на крыльях желания летело в эти блаженные страны" [10. С. 159]; "Посреди русских степей я в долгие зимние вечера сидел и мечтал перед картой Англии, ... и душа неслась туда, туда, в неведомую даль!" [10. С. 261]. Неопределенность предмета мечтаний, лексика, характерная для романтического описания идеала создают образ далекого, призрачного края, который, правда, имеет вполне конкретное название. Так географическое пространство мифологизируется, становясь воплощением культурного и общественного идеала и одновременно сакральным локусом, местом паломничества (см. [11. С. 242 - 246]). Это отразилось и в лексике: Европа называется "землей обетованной", "Палестиной", "святыми местами", что накладывает отпечаток и на положительную характеристику самого паломника: достижение цели (исход путешествия) таким образом воспринимается как награда за добродетель. Вера в свое избранничество и непогрешимость наделяет юношу правом стремиться к этой священной цели.

Россия же у Печерина ассоциируется с обыденностью; ей нет места ни на карте, ни в мечтах. Она для юного романтика гораздо дальше, нежели красочный мир путешествий. Профанный мир связан с "низменным" бытом, ненавистной повседневностью. Он, однако, также не имеет конкретных черт, - ни добродетелей, ни пороков; его не существует как значимого элемента в мифологическом пространстве. Идеальный мир близок, реальный - далек. Неопределенность очертаний, отсутствие деталей в описании оппозиции Европа -Россия - характерный признак этого пространства. Вместе с тем размытость значений позволяет в период юности Печерина еще оставить вопрос о том, где Родина, а где Чужбина, открытым. Вскоре система знаков приходит в равновесие; а идеал Европы находит воплощение в поэзии В. С. Печерина. Оппо-

стр. 53

зиция поэтического мира как своего - прозаическому как чужому - типична для поэтики романтизма. Одновременно образ "величавого Запада" наделяется в его стихах очевидными утопическими признаками. "Таинственный предел надежды" [7. С. 65] есть мир, где побеждает добро, торжествует справедливость, воплощается свобода: "Там венки виются славы! Доблесть, правда там блестит"; там "мрак и свет" ведут бой, там "блестит хоругвь свободы! И цари бегут, бегут!". Используются характерные метафоры: свет, блеск, золото. Особое значение приобретает образ Солнца ("Солнце к западу склонялось, вслед за солнцем я летел"). Этот же образ встречается и в "Записках": "В степях Южной России я часто следил за заходящим солнцем, бросался на колени и простирал к нему руки: "Туда, туда, на запад"" [10. С. 300]. Наречия "туда" и "там" автор использует исключительно применительно к Европе. Запад и Европа - синонимы, образ Америки появляется в Записках позднее. Смена значений в оппозиции восток - запад (т.е. чужой - свой) приводит к объединению символов Запад - Солнце - Рай. Европа в стихах Печерина уподобляется райскому саду на земле: там сладкий покой, вечное лето, золотые плоды, звучат звуки райской лиры и слышен благовонный аромат цветов. В довершение ко всему автор признается в том, что этот вожделенный мир и есть его "родная страна". "Далекий приют" становится для него воплощением "своего" мира, а путешествие туда - возвращением домой. Перед нами приметы утопии: идеальное общественное устройство; победа добра над злом; гармония рая; сакральный локус. Утопические признаки существенно упорядочивают элементы мифологического пространства Европы.

Одновременно дополняется определениями и анти-образец, негативная ипостась идеала. Образ России задан также в терминах романтизма: "Я родился в стране отчаяния! ... Жить в такой стране, где все твои силы душевные будут навек скованы - ... нет, безжалостно задушены - жить в такой стране не есть самоубийство? Мое отечество там, где моя вера!" (цит. по: [2. С. 102]). Несмотря на то, что жизнь его проходит в юго-западных губерниях, она вызывает у него ассоциации с "холодом", "мраком" и "грязью". Дополняет картину обозначение своего местопребывания как "Сибири" - в том значении этого слова, в котором оно использовалось в творчестве романтиков - как место ссылки невинно- осужденных, как последний приют для борца-изгнанника. Так реальное пространство осмысляется через литературное и наоборот, что также является характерной чертой русского романтизма (см.: [8. С. 341 - 350]): "За что же меня сослали в Сибирь с детства? ... Тут никто не виноват... Это - закон географической широты" [10. С. 161]. Особенное отрицание вызывают у Печерина проявления русского духа, его "бытование", к которому он испытывает чувство брезгливости. Неприятные воспоминания остались у юного Печерина от общения с представителями православного духовенства и "цвета южнорусского дворянства", жизнь которых - "мерзости" и "умственный разврат" [10. С. 158]. Причину видит он в неизбывном, вечном рабстве и деспотизме: "Рабами мы родились, рабами мы живем, рабами мы умрем!" [10. С. 158].

В 18-летнем возрасте воззрения Печерина получают законченное выражение: это обожание Европы и ненависть к России. Запад теперь воспринимается им как единственно возможное место реализации исключительной личности - ее "внутренней доблести и независимости духа", а Россия остается воплощением деспотизма, "скуки, досады, грусти, отчаяния". "Сколько

стр. 54

тут накипелось ненависти ко всему окружающему, ко всему родному, к целой России! Да из-за чего же мне было любить Россию? У меня не было ни кола ни двора - я был номадом, я кочевал по Херсонской степи, - ... родина была для меня просто тюрьмою, без малейшего отверстия, чтобы дышать свежим воздухом. ... Я читал Байрона и упивался его ненавистью!" В "припадке байронизма", как пишет он, написал в Берлине через десять лет следующее четверостишие, благодаря которому прослыл для многих своих соотечественников-потомков русофобом: "Как сладостно отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья /И в разрушении отчизны видеть / Всемирного денницу возрожденья!" [10. С. 161]. Однако этот, возмущающий русских читателей, пассаж вполне вписывается в стилевые нормы романтизма, санкционирующие байронизм и в декларациях, и в поведении [8. С. 344].

Объясняя причины своей ненависти к отечеству, Печерин приводит для сравнения возможности своего ровесника в Англии или Америке: "Преждевременно возмужалый под закалом свободы он... уже занимает значительное место среди своих сограждан. Родись он хоть в Калифорнии, хоть в Оризоне - все же у него под рукою все подспорья цивилизации. Все пути ему открыты (наука, искусство, промышленность, торговля, земледелие и, наконец, политическая жизнь с ее славными борьбами и высокими наградами, - выбирай что хочешь! Нет преграды. Даже самый ленивый и бездарный юноша не может не развиваться, когда кипучая деятельность целого народа беспрестанно ему кричит: вперед! Go ahead! ... А я в 18 лет едва-едва прозябал, как былинка. Я все просился в университет. Отец однажды сказал мне: "Вот я тебе дам 500 рублей, поезжай в Харьков и купи себе диплом". Боже праведный! ... Но как же это рисует русские нравы, русский взгляд на вещи! В других странах стараются развить человека, а у нас об одном хлопочут - как бы сделать чиновника " [10. С. 161]. Европейской будущности юноши препятствует природный закон - тот самый "закон географической широты", определяющий страну рождения, рок лишает его свободы индивидуального выбора.

Следующий период жизни Печерина - очень важный с точки зрения биографической и профессиональной, почти полностью выпадает из повествования. В это время он блестяще завершает учебу в университете, начинает научную деятельность, сочиняет и печатается, становится членом кружка А. Никитенко. Но эти события для Печерина относятся к обыденности, рутине. Поэтому описание почти шестилетнего периода в Петербурге и Москве сводится к рассказу о разочаровании одаренного человека, предназначившего себя к другой жизни: "Преподавание было ужасно поверхностно, мелко, пошло" [10. С. 289]. В Москве он "увидел эту грубо-животную жизнь, эти униженные существа, этих людей без верований, без Бога, живущих лишь для того, чтобы копить деньги и откармливаться, как животные!" [10. С. 172]. Это тем более поразительно, что совершенно не соответствует фактам биографии Печерина: в Петербурге он становится известен на литературном поприще, как одного из лучших выпускников университета его посылают на стажировку в Берлин, а по возвращении он становится профессором Московского университета.

Постепенно, в период первого путешествия Печерина, формируется новый, уточненный конкретным опытом, образ Запада. Он начинает дифференцироваться (подробнее об этом см.: [12]). Германия (в Берлине он стажировался вместе с другими российскими профессорами) ему не понравилась, и

стр. 55

Швейцария становится главной целью его устремлений. Он воодушевлен возможностью принести себя в качестве осмысленной жертвы свободе и идеям справедливости: "Еще при первом отъезде за границу я решился не возвращаться и броситься стремглав в объятия республиканской партии, и жить и сражаться и умереть с этими героями и мучениками свободы!" [10. С. 276].

Прочитав о революционере Дж. Мадзини, скрывавшемся в Лугано, Печерин грезит "поклонением святым местам", связанным с его именем [10. С. 176], и готовясь к отъезду, мечтает именно о них. Франция же, которая по-прежнему ему незнакома, остается абстрактным "таинственным пределом мечтаний и надежд" [10. С. 168].

Первая же поездка в вожделенную Европу (Берлин) убеждает его в бессмысленности преподавательской карьеры: результаты сравнения России и Европы были предопределены: "На меня подул самум европейской образованности, и все мои верования, все надежды, (связанные с наукой? - М. Л. ) облетели как сухие листья". Печерин грезит не о такой славе, и сразу же после вынужденного возвращения в Россию начинает планировать отъезд. В это время он впервые серьезно задумывается о том, что есть Отечество и долг перед ним, одновременно тщательно и вполне трезво разрабатывая детали: "Все было обдумано, взвешено и рассчитано до последней копейки" [10. С. 175].

В этот период все в его взглядах было подчинено рационализации, особенно поразительной в сравнении со всей его предыдущей духовной жизнью. Так, вопрос о долге был одним из определяющих в мировоззрении Печерина ("выше всех философий и религий стоит во мне священное чувство долга" [10. С. 175]). Долг для него не чувство, а поддающаяся рационализации идея. Вообще он более склонен к размышлению о чувствах, нежели к их переживанию: "Глыба земли - какое-то сочувствие крови и мяса - неужели это Отечество?" (цит. по: [2. С. 102]). Будучи честолюбивым и высоко оценивая свой творческий и личностный потенциал, он убеждал себя в том, что человек рожден реализовать себя и не должен действовать вопреки своим идеалам, для него связаным только с Европой. Возможность свободно выбирать свой путь независимо от деспота, законов, морали отождествляется им с обретением истинной родины - этой духовной Отчизны - т.е. Запада. "Однажды я услышал голос моего бога... этот голос прокричал мне: "Что ты тут делаешь?! Встань! Покинь страну своих отцов!" ... то была живая вера" [10. С. 173]. Но и вера понимается Печериным не в религиозном смысле, а как верность убеждениям: "Мой долг, - пишет он, - ... прежде всего повиноваться моим убеждениям; ... какое мне дело до моей чести, до моего доброго имени, только бы восторжествовало мое убеждение". Но тут же проговаривается: "Слава! Волшебное слово! Небесный призрак, для которого я распинаюсь!" [10. С. 173]. Объединить верность идее с обретением славы возможно только в политике и именно к такому заключению приходит Печерин накануне своего отъезда: он увидел "новую веру, которой суждено обновить дряхлую Европу! ...пожертвовать жизнью святому делу - вот благородная и возвышенная цель. Политика стала моей религией, и вот ее формула: республика есть республика, и Маццини - ее пророк" [10. С. 175].

Но при этом он сам неоднократно подчеркивает, что решение его было тщательно продумано. Он вполне рационально обозначил три причины, по которым для него стало невозможно оставаться в России: религиозная (он не верил в Бога), профессиональная (отсутствие призвания к преподавательской деятельности) и невозможность свободно заниматься литературной деятельностью.

стр. 56

План побега в Швейцарию удался Печерину в июне 1836 г. Романтический герой совершил не мысленный, не поэтический, а вполне реальный побег в свою утопию, и с этого момента он начинает жить и мыслить по новым правилам. Так заканчивается первая часть "Записок".

Вторая часть "Апологии", как и вторая половина жизни В. С. Печерина, кардинально отличается от первой. И не только главное решение его жизни о бегстве в Европу является своеобразной границей между ними. Меняется стиль записок и содержание их. Детальные описания мечтаний, фантазий и идей уступают место точным и скупым характеристикам бытовой, прозаической жизни. В начале второй части время от времени еще встречаются зарисовки, близкие к поэтическим, но вскоре они исчезают, уступая место рациональным и эмоциональным рассуждениям и логически выверенным обоснованиям причин принятия католицизма в 1840 г. - через четыре года после приезда в Базель (в мае 1836 г.), когда Печерин "в первый раз свободно вздохнул" [10. С. 177]. Вместе с тем все рассмотренные выше черты романтизма - стилистика изложения, отношения между главным персонажем повествования (Печериным в детстве и юности) и рассказчиком- комментатором (Печериным полвека спустя), поэтические штампы и клише, особенности романтической утопии (составной части печеринского мифа Европы), а также наиболее существенные признаки самого этого мифа (оппозиция реальное - идеальное, далекое - близкое, холодное - горячее и т.п.), - все это дает возможность сделать предположение о том, что "Апологию" неверно читать только как мемуары. Она - и, кажется, вполне осознанно - построена по правилам художественного произведения. Это повесть, написанная в духе раннего русского реализма с характерным для него "разоблачением" романтического героя, когда литературный персонаж выводился за пределы самой литературы и превращался в героя реальной жизни, сталкивающегося не с литературными сюжетами, а с действительностью" [13. С. 446]. Обращение к этой литературной форме, безусловно, не было первым и главным мотивом В. С. Печерина, но оказалось весьма уместным для художественного воплощения идеи автора "Записок": рассказать о своей жизни не как о духовном подвиге (хотя иногда об этом намерении автор все же проговаривается), а как о заблуждениях человека. "Записки" не стали вполне и исповедью монашествующего философа - литературное прошлое и ораторский талант оказались сильнее. И дело не только в том, что Печерина последовательно разочаровали идеи христианского социализма, революционной борьбы, своеобразия католической монашеской аскезы, с конкретным содержанием и практикой которых он познакомился в Европе. На склоне лет он пришел к выводу о том, что всякая идеализация непременно ведет к разочарованию, что всякая действительность далека от любого идеала.

Одним из первых исследователей серьезно проанализировал особенности романтизма В. С. Печерина В. Г. Щукин, который назвал поклонение Печерина Западу "религиозным" [12. С. 559], и считал его создателем оригинальной романтической модели русского мифа о Западе [12. С. 561]. С этим нельзя не согласиться, если не принимать в расчет эволюцию взглядов автора "Оправдания моей жизни", его склонность к трезвому размышлению и жестко-рациональному обоснованию не только поступков, но и движений собственной души. Восторгавшийся лекциями Ганса, ученика Гегеля, в 1830-е годы в Берлине, талантливый католический проповедник и полемист, Пече-

стр. 57

рин-монах не склонен к идеализму и восхвалению. Даже комментированный автором спустя 40 лет рассказ о некоторых очевидно неблаговидных своих поступках, зачастую ставит читателя в тупик. Так, декларируемая любовь к свободе и ненависть к деспотизму вполне уживается (причем безо всякого раскаяния глубоко верующего монаха) с откровенной брезгливостью - и физической, и нравственной - в отношении и к своей несчастной крепостной старухе, рискнувшей прибегнуть к заступничеству молодого барина, и к солдатам - подчиненным отца-командира ("священное холопское негодование" -это он пишет о реакции старика-камердинера, раздосадованного "свободолюбивым" нарушением воинского этикета со стороны барчонка). Болезненная любовь к оскорбляемой грубым и безнравственным (в оценке Печерина) отцом маменьке, которая - единственный любящий мальчика родной человек, не может объяснить того, почему по прошествии десяти лет после отъезда из родного дома, уже приняв решение навсегда покинуть Россию, молодой Печерин делает все, чтобы не увидеться с родителями. Причем из принципа: он дал себе слово больше никогда не общаться с ненавистным отцом. Не говоря уже о том, что, оказавшись в затруднительном финансовом положении примерно через полгода после отъезда, он пишет близким друзьям письмо с просьбой о высылке денег, ни словом не упомянув о том, что возвращаться он не намерен. Его университетские товарищи, ничуть не богаче самого Печерина, собирают ему деньги [14. С. 63 - 64]. Таких примеров немного, но они красноречиво свидетельствуют о том, что эти противоречия служат выходу автора-романтика из данной художественной системы, несоответствие поступков героя его декларациям призваны подчеркнуть "полемическое" и вполне осознаваемое отталкивание от романтизма [13. С. 447].

В своей биографии и своем творчестве Печерин прошел путь от романтических грез к реальным бытовым проблемам, от эффектного жеста к ежедневной работе, от поэзии к проповеди. Излюбленный сюжет "столкновения жизни и ее романтического отражения" в "Апологии" В. С. Печерина наполнен биографической подлинностью, но ему присущи все черты данного направления. Его "идеальной моделью становится Дон-Кихот" [13. С. 447], - пишет Ю. М. Лотман. Именно так автор "Замогильных записок" призывает воспринимать себя. Печерин как бы раздваивается, выступая и в роли повествователя, и в роли главного героя, он не раз называет себя Дон-Кихотом. Этот образ настойчиво повторяется и в автокомментариях Печерина, и в его прямом диалоге с читателем. Подтверждает наше предположение резкое стилевое и содержательное отличие второй части "Записок", рассказывающей о скитаниях Печерина в Европе. На смену эмоциональным, ярким, поэтическим образам с характерными для романтизма сравнениями приходят жестко-ироничные замечания автора; некоторые из его зарисовок "с натуры" - просто сатира. Автор как бы наслаждается самоиронией и самобичеванием. Эта часть совершенно отлична и по форме, и по выбору описываемых фактов. Знакомство с самой Европой (образом жизни, бытом, культурой, людьми) находит отражение не столько в описаниях жизни духа, сколько в конкретных событиях и обстоятельствах биографии автора. Несмотря на то, что с принятием орденских обетов Печерин погружается в иной мир - философии, религии и размышлений, он очень мало говорит об этом, заменяя рассказ о духовной работе ироничными мозаическими отрывками, почти маленькими новеллами в сатирическом духе. Именно в этой части "Романа жизни" он

стр. 58

рассказывает о встрече с поляками-эмигрантами - медиком-выпускником Цюрихского университета Бернацким и Потоцким. Эти знакомства происходят уже после того, как Печерин принимает католицизм, разочаровавшись и в революционных идеях, и, в особенности - в их носителях.

Столкновение с реальной европейской действительностью побудило Печерина к размышлениям об истоках и особенностях национальных типов. Его характеристика эмигрантов-поляков дается именно в этом контексте, поэтому она далека от детального анализа исторических и культурных причин их формирования. Рассуждая о национальных стереотипах вообще, и о польских в том числе, Печерин находит наиболее "уязвимые" особенности национального образа, иначе говоря, акцентирует внимание главным образом на негативных стереотипах. Однако в этих рассуждениях он не отталкивается (как это обычно происходит с носителем этнокультурного стереотипа) от сравнения характера народа с национальным своеобразием той культуры, которая есть "своя". Для В. С. Печерина такой точкой отталкивания, своеобразным эталоном, является Франция и французский национальный характер, оцениваемый им крайне отрицательно. В своем сопоставлении он, следовательно, исходит не из позитивного автостереотипа, а от идеального образа, который непосредственно с этнической принадлежностью не связан. Поскольку в его прежней - до вхождения в орден - жизни таким образцом были взгляды и политическая деятельность французских революционеров, то он вынужден признаться: "У меня есть зуб на Францию - именно за то, что она своими идеями заставила меня жить и действовать наперекор моим врожденным наклонностям. Нет ничего противнее моей натуре, чем французские фанфаронство и рассеянность. Но чего не сделает человек из так называемых убеждений ? ... от этого я теперь ненавижу все возможные убеждения" [10. С. 218]. Относясь к убеждениям и воззрениям как "неестественным" для натуры человека качествам, мешающим его истинной самореализации, В. С. Печерин на склоне лет (а, может быть, под влиянием католической веры) приходит к мысли о том, что целенаправленная практическая деятельность есть один из важных критериев оценки и человека и народа в целом.

Отсюда - ироничное и довольно суровое изображение особенностей французского национального характера: "У француза свое особенное миросозерцание. Спросите, например, у англичанина, для чего человек живет на свете, для чего он создан? Он вероятно будет вам отвечать: "То do business" - "Для того, чтобы делать дело"; американец-янки прибавит: "То make money" - "Для того, чтобы зашибить копейку". Но все-таки у обоих есть понятие о какой-то полезной деятельности. Теперь предложите тот же самый вопрос французу, - где бы вы его не встретили... он непременно вам ответит: "L'homme est ne pour le plaisir" - "Наслаждение - вот конечная цель человека". В сен- симонистской религии предполагалось заменить церковь театром. ... Это чисто парижская идея ... во французской голове вовсе не находится понятие о долге, т.е. о нравственной обязанности. Нельсон перед Трафальгарскою битвой говорит своим матросам и солдатам: "Англия надеется, что каждый из вас исполнит свой долг" ... Русский генерал сказал бы: "Ну, теперь ребята постарайтесь за царя да за Русь святую!" - "Рады стараться! Ваше пррррр..." - отвечает тысяча голосов? Тоже очень скромно и без малейшего фанфаронства, потому что у русского, как у англичанина, есть понятие о священном долге служить царю и отечеству. А у француза оно вовсе не существует, а есть, напротив, без-

стр. 59

мерное, ничем не истощимое тщеславие" [10. С. 217 - 218]. Отказывая французам в возможности осуществлять "полезную деятельность", обвиняя их в стремлении прожигать жизнь, В. С. Печерин косвенно упрекает их в невозможности вести серьезную политическую подготовку к революции. Кроме того, он явно одобрительно относится ко всякой жертвенности во имя чувства долга. И именно этот критерий становится для него вторым по значимости в оценке европейских народов.

Но тогда справедливо будет предположить, что отношение к полякам, именно в эту эпоху прославившихся героизмом и жертвенностью во имя независимости своей Родины, у Печерина должно быть кардинально противоположным - т.е. положительным. Но, к удивлению, это совсем не так. Характеристика поляков далека от основательности и сводится к почти карикатурному перечислению стереотипных черт. Наиболее яркие образы поляков у В. С. Печерина - эмигранты Бернацкий и Потоцкий. Они описаны как чудаковатые, невоздержанные, но весьма практичные - "материалистические" - революционеры. Оба они отражают в своих взглядах и - это особенно подчеркивает Печерин - во внешнем облике и поведении - "грубость славянской натуры". К славянам Печерин причисляет также и русских. Типичные русские и польские черты проявляются в приземленности духа, в крайней невоздержанности, любви к удобствам и роскоши: так, для Бернацкого - студента университета - коммунизм есть идеал "братской роскоши и довольства, каких свет еще ни видал". "Это была грубая, коренастая славянская натура, без малейшего понятия о нравственных условиях общества" [10. С. 202], - заключает автор "Апологии". Мир коммунизма по Бернацкому - средневековая утопия сытости. Отвечая на вопросы Печерина об организации общества будущего, поляк вынужден признать, что наличие рабов в таком обществе все же необходимо. Вместе с тем "Бернацкий не признавал никакой власти и никакого повиновения; о них он и слышать не хотел. ... Апостол мой терпеть не мог аристократов" [10. С. 203]. Общей и самой печальной, поскольку неизменной, польской чертой является, по Печерину, лень и как следствие ее - желание получать, не прилагая усилий. "Идеал польского шляхтича" по мнению автора, воплощен в Потоцком: "Он, как и все поляки, получал от Бельгийского правительства один франк в день, этим довольствовался и решительно ничего не делал: или лежал, развалившись, в постели, или бродил по городу. Как же это решительно ничего не делать? Но такова уж славянская природа. С самого детства я слыхал пословицу: лень прежде нас родилась" [10. С. 224]. Печерин считает лень характерной славянской чертой и противопоставляет ей присущее европейцам трудолюбие, которое он иронично называет "ересью англосаксонского племени": "Ведь какой-нибудь англичанин, американец или немец даже пустился бы на разные хитрости, чтобы зашибить копейку и доставить себе более удобств или вообще чтобы иметь какое-нибудь занятие" [10. С. 224 - 225].

Этим Печерин объясняет и неэффективность славянской (и польской, и русской) политической оппозиции, и полное отсутствие предпринимательской жилки, основанной на любви к работе, а не на принуждении к ней. Однако свободолюбивая восторженность польских политических изгнанников казалась ему принципиально отличной от "серьезной" мотивации своего собственного отъезда, хотя читателю, напротив, бросается в глаза их очевидное сходство. "У русских бездна честолюбия, но это честолюбие не любит трудиться и терпели-

стр. 60

во достигать цели: нам всем хочется подцепить славу как-нибудь мимоходом при первом благоприятном случае ...у нас всякий считает себя способным на все без малейшего подготовления" [10. С. 276], - так характеризует В. С. Печерин настроения и действия русских эмигрантов в Европе. Он отмечает явное сходство польского и русского революционных движений лишенных основательности политической культуры и склонных к ненужной аффектации.

И Бернацкого, и Потоцкого отличает, по мнению Печерина, черта, присущая полякам в большей степени, нежели другим славянам - хвастовство и склонность ко всякого рода утопиям и преувеличениям. Так, первый называет себя "апостолом коммунизма", проповедуя, по замечанию Печерина, "по кабакам самый бешеный коммунизм". "Он представлял себе коммунизм как "рай с гуриями": ... как это славно будет, - воскликнул Бернацкий, - вот эдак мы сидим - вольные граждане за общим столом. Тут разумеется, все отборные роскошные яства - вино льется рекою - гремит лихая музыка, и под музыку перед нами пляшут нагие девы!" [10. С. 203 - 204]. Потоцкий же рассказывал о Польше "небылицы, что у меня просто уши вянули ... Польша благословенная Аркадия, страна патриархальной невинности и чистоты нравов. О невинности польских нравов я кое-что слыхал от наших офицеров, да и сам был на Волыни и в Подолии. Но ... мое свидетельство ничего не значило перед авторитетом Потоцкого: ведь он ПОЛЯК! А в то время каждый поляк был украшен двойным золотым венцом (ореолом): воинской доблести и несчастия" [10. С. 225]. Однако славяне достойны, по мнению Печерина, жалости, а не осуждения: "Несчастное славянское племя! Мы какою-то непреодолимою силою увлекаемся к рабству. Раболепие в нашей крови" [10. С. 225].

Печерин считает, что характер народа формирует тот самый "закон географической широты" и выделяет в Европе несколько национальных типов: англо-саксов, французов, славян и итальянцев. Поляки и русские представляют славянскую натуру; они и все другие европейцы являются антагонистами по своей природе. Будучи более озабочены материальными вопросами, нежели жизнью духа, славяне неспособны к кропотливому труду, изнурительному духовному самосовершенствованию, которое только и может привести к европейскому благоденствию. Вместе с тем представления о неславянах и славянах тяготеют к оппозициям старый - юный; мудрый - неопытный, трудолюбивый - ленивый, основательный - легкомысленный, и т.п. Таким образом, Польша для В. С. Печерина не вписывается в европейский культурно-географический миф (более подробно см.: [12. С. 560, 573; 15. S. 48]) ⁴ . Поляки для

⁴ Необходимо упомянуть, однако, что и в 1860-е годы декларативные заявления В. С. Печерина расходятся с некоторыми фактами его биографии. Именно тогда произошел глубокий конфликт Печерина с Ватиканом, (он отказался от предложения папского окружения "стать во главе русского католического движения в Европе, занявшись обращением в католицизм представителей высших кругов русского общества"). Узнав об этом, некоторые русские общественные деятели всерьез пытались привлечь его к прорусской пропаганде. В частности, в 1863 г. разгорелась полемика между Катковым и Погодиным (в "Московских ведомостях") о "возможном благотворительном прорусском влиянии Печерина на польское католическое духовенство в восстании 1863 г.". В резко возмущенном ответе Печерина можно увидеть его политическое отношение к польским делам: "Я живо сочувствую геройским подвигам и страданиям католического духовенства в Польше: если б я был на их месте, я бы действовал, как они действуют... Я никогда не думал, что католическая религия, в какой б то ни было стране должна служить опорой самодержавию..." [14. С. 257].

стр. 61

него не являются представителями европейской культуры в российской империи, а скорее видятся носителями европейского провинциализма, хотя и отличного от русского. Он однозначно относит их к еще не цивилизовавшимся молодым народам, со всеми присущими юности чертами: легкомыслием, невоздержанностью и неспособностью к рациональному мышлению.

Таким образом, романтический миф Европы, который юный В. С. Печерин создал себе в молодости, оказался весьма своеобразным. Его уникальность состоит в том, что он был не просто рожден, но и пережит своим создателем трижды - в мечтах и грезах юности, в стремлении воплотить его в реальность (бегство в Европу), и, наконец, в своем литературном воплощении ("роман жизни" - согласно определению самого В. С. Печерина). Эта мифологическая конструкция при кажущемся внешнем сходстве с аналогичными идеями русской общественной и художественной мысли 30-х годов XIX в., оказалась принципиально отличной от них по своим трагическим последствиям для конкретной судьбы .

Антитеза Россия - Европа была для В. С. Печерина с детства не вопросом, а ответом. Печерин оказался далек и от историософских, и от религиозных исканий в этом направлении. Он довел до логического завершения идею преклонения перед Западом, тайно покинув Россию. Это определило его уникальное положение в русской культуре XIX в. На мой взгляд, именно буквальное, прямолинейное и потому неверное прочтение главного труда Печерина - "Оправдание жизни" - создало и надолго закрепило за ним репутацию русофоба. В своем стремлении воплотить художественные идеалы в жизнь, а потом создать из собственной биографии роман, Печерин был типичным русским романтиком. Великая утопия его жизни стала реальностью, чтобы вскоре смениться разочарованием и новым бегством: "судьба заперла меня в тесном круге", - напишет он в конце жизни. Миф Европы - как и всякий миф - развеялся при попытке воплотить его в действительность.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Печерин В. С. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона; Печерин В. С. // Христианство. М., 1995. т. 2.

2. Гершензон М. О. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910.

3. Герцен А. И. Былое и думы. М., 1987. Т. 2.

4. Гершензон М. О. История молодой России. М., 1908; Сабуров А. А. Из биографии В. С. Печерина // Литературное наследство. М., 1941. Т. 41 - 42; Сабуров А. А. Из переписки Печерина с Герценом и Огаревым // Литературное наследство. М., 1955. Т. 62; S liwowska W. W kregu popszedniko w Hercena. Wroclaw, 1971.

5. Walicki A. Rosja, katolicyzm i sprawa polska. Warszawa, 2002.

6. Цимбаев Н. И. "Под бременем познанья и сомненья"... Идейные искания 1830-х гг. // Русское общество 30-х гг. XIX века. Люди и идеи. Мемуары современников. М., МГУ, 1989.

7. Печерин B.C. Оправдание моей жизни. Памятные записки // Наше наследие. 1989. N 1.

8. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII -начало XIX века). М., 1994.

9. Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской культуры // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 5. XIX век.

В конце жизни Печерин окончательно разочаровался и в капитализме, и в идеалах европейского общества; последние дни провел в полном одиночестве, забытый всеми.

стр. 62

10. Печерин В. С. Замогильные записки (Apologia pro vita mea) // Русское общество 30-х гг. XIX века. Люди и идеи. Мемуары современников / Подг. текста и комментарии С. Л. Чернова. М., МГУ, 1989.

11. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. М., 1999.

12. Щукин ВТ. Запад как пространство "романтического побега" // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 5.

13. Лотман Ю. М. "Человек, каких много" и "исключительная личность". (К типологии русского реализма первой половины XIX в.) // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 5. XIX век.

14. Симонова И. Федор Чижов. М., 2002.