ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Концепт, «философия как» и «философия как бы»
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Е.Г. Соколов
Традиции и новации в современных философских дискурсах. Материалы круглого стола 8 июня 2001 г. Санкт-Петербург. Серия “Symposium”, выпуск 14. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.107-125
«Все, что нам нужно — немного порядка, чтобы защититься от хаоса»
Ж. Делез, Ф. Гваттари «Что такое философия?»
«власть есть по определению централизованность кода»
Ж. Бодрийяр «Символический обман и смерть»
«все присутствует в чистоте»
Е. Фигурина (выступления на заседании «Лаборатории Метафизических Исследований)
[107]
1. Концепт. Допустим, что…
Допустим, что философия как многоликий комплекс деклараций, запечатленных в определенной рельефности ритмически сменяющихся последовательностей, не имеющих ни строгой привязки, ни потуг на овладение осязаемой феноменальностью, а потому
[108]
безудержно гордой в оглашении обнаруженных констант, — не выдумка, не мираж, не догма-канон, на который надлежит равняться при совершении тех или иных процедур, но — «факт», или, еще лучше, «алиби», вызывающее не столько сомнение, сколько уверенность в незапятнанной репутации «здесь подвязающихся». Допустим также, что все философские явленности, сменяющие друг друга (или наплывающие одна на другую) в процессе разворачивания совокупного философского тела, т. е. его трансформации в тех или иных исторических реалиях или территориально-этнологических конфигурациях — не мираж, но горизонты возможных представлений захватывающей драмы События Мысли, без конца возобновляемой вопреки (а может быть как раз и вследствие) упорной работе по «окончательному и бесповоротному» утверждению смыслового пространства схваченной данности — той, что в данный конкретный момент почитаема как судья и резидент. Также мы вправе допустить, что представленная истинность того или иного философического конструкта — просто «условие возможности», или «историческое априори», размыкающееся в разнообразные событийные практики, а потому может быть прослежена и зафиксирована и в каждый отдельный момент, и в каждом отдельном случае в самых разных регионах сознания-конструирования. Позиция же «все правы» — простейший индекс или привычный маркер того строя состояний, что непосредственно поглощены трудом (творением, артикуляцией, планированием и технологическим обеспечением) по организации философского События как такового: ритуала, который как и всякий ритуал — всегда предстает «тем же самым», во всей полноте-блеске первичных, заявленных еще во времена Оно, характеристик, ничего не утрачивает, но и — всегда иной в контексте «здесь и сейчас»-одноразового обнаружения. Всем же сказанным допускается, что философия — ритуал События Мысли, и, следовательно, — истинна во всех, как первых, так и последних, своих конститутивных декларациях, концептах «чистой эйдетики», самой себя определяющей, в себе полностью замыкающейся и собой же истощаемой. Абсолют нередуцируемости, полнота представленной-не-представимости, или «реальное — без актуальности, идеальное — без абстрактности» [1]. Но тогда…
[109]
Небольшая работа Ж. Делеза/Ф. Гваттари «Что такое философия?» (1991 г.) — последняя в их совместном творчестве, вышедшая из печати за год до смерти Ф. Гваттари и за четыре — до кончины Ж. Делеза. Можно сказать — завещание, или, еще лучше, — прощание (с жизнью? с профессией? — одно от другого едва ли отделено). Произведение по всем показателям — итоговое: спокойное и умиротворенное. Старческое. Да и вообще, философия — удел стариков в большей степени, чем молодых. Гении-малолетки на данном поприще — большая редкость. Вундеркиндов — и вовсе нет. Мудрость, опыт, неспешная размеренность, усталость от суетности дней и пресыщенность суматошностью окружающей жизни, телесная немощь, бессилие обманутых надеж («все было»/«все тщетно», или «все благословенно») — примерно такими эпитетами описывают атмосферу, в которую погружены великие философские откровения. Стезя молодых — поэзия «бури и натиска». Зрелый муж озабочен строительством дома-державы. Ну а старикам остается философствовать. Соответственно, ставить «центральный вопрос» о сущности (природе, понятии, образе и облике) философии как таковой допустимо лишь в конце пути — и жизненного, и профессионального: «Пожалуй, вопросом «что такое философия» можно задаваться лишь в позднюю пору, когда наступает старость… Это такой вопрос, который задают, скрывая беспокойство, ближе к полуночи, когда больше спрашивать уже не о чем» [2] Последний и первый вопрос — начало и конец пути.
Характерно, что на излете почти что третьего тысячелетия существования философии, когда, казалось бы, поднимать вопрос об ее сущности-предмете — «не совсем прилично» (столько веков «не о чем»? или «не известно о чем»?), появляется «сумеречная» работа, написанная двумя мыслителями из числа наиболее интересных и уважаемых в прошедшем веке, которая уже своим названием итог (и личного пути, и пути всей области, философии) оборачивает в исток, тем самым отрицая какую-либо поступательность: прогресс, развитие, «приращение», эволюцию, совершенствование, вереницу наследований и пр. Актуальность вынесенного в заглавие работы Ж. Делеза/Ф. Гваттари вопроса не вызывает ни малейшего сомнения:
[110]
любой разговор «о философии» (либо «от лица философии») так или иначе сводится к данной, центральной (перво-последней, младенческо-старческой) проблеме, без разрешения которой (хоть сознательно, хоть бессознательно) «дружеское собеседование-состязание» состояться не может. И хотя на первых страницах Делез с Гваттари утверждают, что «библиография по нашей проблеме весьма скудна», тем не менее это — не совсем справедливо, даже, может быть, совсем не справедливо, ибо любая развернутая философская система — как в прошлом, так и в настоящем — данный вопрос и ставит, и разрешает. По своему. В пределах своего горизонта. Не конкурируя и не опровергая другие, ибо — разные пространства, территории, персонажи и очертания. Собственно говоря, актуализируя позицию «что такое философия?» именно как центральную, удобнее и нагляднее всего уяснить очертания всей области. И это — чуть ли ни единственная возможность сопоставить, подвести некий «общий фундамент» под многообразие явленных исторических форм, не деформируя их подгонкой под какой-либо, всегда произвольный, сквозной эволюционный сценарий, оснащенный бойкими и удобными операторами вроде — традиция, новация, магистраль или маргинальность.
Книга Делеза/Гваттари хороша и с дидактической точки зрения: используемый авторами терминологический инструментарий удобен и нагляден, почти что нейтрален (насколько вообще может быть нейтральна философия), что позволяет разговор «о философии вообще» вести конкретно, не сбиваясь ни в сторону «возвышенного доктринерства», ни — «мелочного учительства». «Вообще» вполне может быть и «конкретно в частности», при сем не обязательно нуждаясь в долгом и нудном пояснении (как вариант — иллюстрации). Поэтому воспользуемся основными положениями данной работы, дабы акцентировать некоторые особенности, числящиеся среди дисциплинарных констант-детерминативов философии.
Итак, «философия — это искусство формировать, изобретать, изготавливать концепты» [3]. Среди характеристик концепта упомянем следующий: «Философский концепт не нуждается в компенсирующей референции к опыту, но сам, в силу своей творческой консистенции, создает событие, парящее над всякий опытом, как и всяким
[111]
состоянием вещей» [4]. И еще: «Философия — это становление, а не история, сосуществование планов, а не последовательность систем» [5]. Таким образом, философия — не может быть «линейной», т. е. развиваться линеарно, эволюционно, как непрерывность передаваемой из поколения в поколения традиции. Иначе говоря: в философии не существует традиции. Главная особенность «философии как таковой» состоит в том, что она «слоиста», в ней соприсутствуют на равных разнообразные концепты, неподотчетные ни истории, ни времени, ни опыту: возникновение нового не отменяет, не дискредитирует, ни девальвирует и не отодвигает в негативную плоскость предыдущие. Просто, если пользоваться метафорой авторов, пробуравливается еще одно отверстие в зонтике, которым мы заслоняемся от хаоса: проявляется еще один горизонт, пределах которого разворачивается Событие Мысли, в нем прочерчивается поле, выкликаются новые персонажи и запускается «священная бесцельность», одновременно и замкнутая, и разомкнутая.
Таким образом на исходе ХХ века было еще раз декларировано то, что было, вероятно, известно с самого начала: в философском отсеке человеческого знания нет ни цепочек, ни сквозных сечений. Лозунг же гегельянства, повторяемый как заклинание на протяжении последний двух веков, о том, что философия может быть целиком представлена через ассортимент своих исторически-развер-нутых форм — не точен, грешит максимализмом, да и просто ставит в тупик. В самом деле, возможно ли составить логический микс (будь то гегелевского, будь то какого угодно другого образца) из чудовищного многообразия концептов, что отпечатались в исторической толще? Нет, невозможно. Даже пытаться не стоит. Одержимый романтическим энтузиазмом Гегель попробовал сделать такой коктейль, прочертил некую центральную линию, после него чаще всего почитаемую за центральный фарватер философской эволюции. Что же получилось? Панорама самоценных Событий? Нет: гегелевские лекции по истории философии — в аккурат раскладка его собственного концепта по мифически-историческим контекстам, иная декоративная разверстка того, что представлено в Большой логики или в Феноменологии духа. Едва ли возможно составить себе
[112]
адекватное представление о платоновском или аристотелевском системах, читая гегелевские конспекты.
Совсем не случайно, что до сего дня важнейшим условием вхождение в философское поле является доскональное и очень кропотливо-трудоемкое штудирование первоисточников — знакомство с текстами мыслителей прошлого. Они, эти трактаты, удивительным образом не устаревают и не девальвируются от времени. Независимо от того, ложным или истинным почитается текущей философской конъюнктурой тот или иной явившийся когда-то концепт, он все равно пробегается взглядом-мыслью вступающего на философскую стезю, реконструируются его контуры, с большей или меньшей точностью воскрешается то, давнишнее Событие Мысли. И это тем более удивительно, что никакие новые открытия в этой области ничуть не колеблют устойчивость и «истинность» когда-то обнаруженного, артикулированного, представленного и разыгранного: «все присутствует в чистоте». Что естественным образом ставит под сомнение достаточно привычный для нас способ различения или сопоставление разрядов наличности. А именно: историческое время и географическое пространство не могут служить ориентирами, структурами, к которым можно было бы пристегнуть концепт. Он независим и от того, и от другого, не терпит от них «ни беды, ни укоризны». Плоскость, на который разворачивается Событие Мысли, — иной «природы», в ней вязнут, становятся «незаментными» любые размерности, по которым сверяется актуальность. Любой тип преемственности или соизмеримости заменяется ризоматической переплетенностью и совмещенностью (без совпадения) «поверх» всяких программных стратегий.
То же самое справедливо и относительно другой оппозиции — истинное/ложное. Вряд ли продуктивным может считаться попытка просмотреть ту или иную философскую систему сквозь призму позитивности-негативности. Это ничего не даст, ничего не объяснит, и, главное, никак не поспособствует овладению «искусством формировать, изобретать и изготавливать концепты».
И ли еще: пресловутая реальность, к которой так часто пытаются привязать, в том числе и сами творцы-организаторы События Мысли, философские концепты. Казалось бы, уже с момента своего появления в древнегреческом дружестве, философии «как она есть» отводилась почетное место чистой эйдетики. Именно данный топос
[113]
она обживала на протяжении стольких веков, пластично и легко детерриториализуясь практически в любой среде. Но до сего дня предпринимаются попытки подыскать ей алиби в виде той или иной «жизненной структуре», связать с процедурами претерпевания или, на худой конец, универсализации «на почве реальности». Философия не только «не изменяла действительность», но никогда и не объясняла ее, даже не пыталась это делать, ибо — «из другой породы». А потому все апелляция к реальности здесь не более, чем риторически-метафорический жест. Или, если конкретнее, — отсыл к той сфере, «по поводу которой» (но не «о которой») будут совершаться эйдетические спекуляции. Следовательно, вопрос «о предмете» философии отпадет сам собой. Не будет вызывать изумления и тот факт, что философы «говорили о» (и продолжают говорить до сих пор) самом разном, каждый — практически «о своем».
Если сказанное не соответствует философской действительности, если все же существует или существуют сквозные линии разворачивания, если истина — вожделенный итог философского повествования, а реальность — объект последующих инвестиций (или точка отсчета), то зачем сегодня изучать Пифагора и Плотина, Лейбница и Канта? Неужели за столько веков их мысли не износились и не обветшали, и не были превзойдены последующими мыслителями? Какой резон вновь и вновь воскрешать дела тех давно минувших лет?
Но в том то и дело, что здесь, в философии «все осталось по прежнему»: случившееся — никуда не уходит, но воспроизводится раз за разом в ритуале. Концепт и план Аристотеля не менее «актуален», чем Хайдеггера, а траектория движения от одного к другому может быть прочерчена как угодно, через какие угодно точки, ибо чертежник, тот, кто высматривает-намечает маршрут, по сути дела, творит собственный концепт-план-горизонт, в меру своего таланта и такта, руководствуясь и вкусом, и стелем запечатленной в нем программы, которую, при желании, можно разложить по различным полям — психологическим, культурным, социальным, этнологическим, биологическим и пр. Соответственно, ежели и возникает проблема «традиции в философии», то это — не столько проблема самой философии, сколько «взгляда» или «руки» тех, кто вознамерился ее обнаружить или объяснить.
[114]
В философии же — вечное событие и, безусловно, вечная старческая усталость, все дозволяющая, все приемлющая, не кидающаяся с пол-оборота на баррикады жизни, и даже избегающая споров: истина ее не интересует, не должна интересовать «по понятию».
Минувший ХХ век в этом отношении может считаться хрестоматийным и «образцово-показательным»: начавшийся в конце XIX в., ставший очевидным в начале ХХ и обретший необратимый характер крах философской монологичности («великих философских систем»), волей-неволей должен был подвести к констатации того, о чем в сжатом виде повествовали Делез и Гваттари в своей работа «Что такое философия?» и что конспективно было изложено выше. Разумеется, ни о каком исчезновении или разрушении философского познания, тем паче об исчезновении философии вообще, распадении ее на множество мелких и невзрачных подсистем, «разжижении» наступательными волнами инновационно-маргинальных атак говорить не приходится. Скорее наоборот: взлет и достижение полного понимания и собственных пределов, и собственных возможностей, также как и освобождение от разнообразных, не собственно философских, обязательств (как то — поиск истины, утверждение правды, выработка универсалий, взрыхление какого-то мифического «дисциплинарного поля», совершенствование «технологической оснастки» по его обработке — методологии и пр.). «Сегодня толкуют о крахе философских систем, тогда как просто изменился концепт системы» [6].
Область не столько «созерцающая», сколько допускающая, что «допустим, что» — константный принцип, стилевая манера, вкус, привычка и естественность: полифония взглядов, многоликость состояний, взыскуемая и обретенная беспечность «однажды выхваченного» из хаоса и запечатленного на внутренней стороне зонтика не в актуальности, но в реальности, что как раз вследствие своей неактуальности — всегда реальна и несвоевременная современна.
Но это не главное. Важнее другое — от старости исходящая просьба: «Немного порядка, чтобы защититься от хаоса».
Что же мешало «постичь» и «принять»? — Идеология «централизованного кода», или Власть.
[115]
2. «Философия как». Но тогда…
Но тогда получается, что большинство представлений «о философии», характерных для нашего культурного опыта, необходимо если не скорректировать радикальным образом, то отредактировать. Так же как необходимо изъять из повседневного дисциплинарного обихода и многие оценочно-описательные эпитеты, вроде — истино-ложно, прогрессивно-регрессивно, традиционно-инновационно, маргинально-магистрально, позитивно-негативно и пр. Они ничего не дают, ничему не научают, и, главным образом, деформируют наш взгляд, создавая «фобии сознания», мешающие и восприятию предшественников, и наслаждению плодами их трудов, и разворачиванию собственных потенций. Неоправданная претензия «оценивать и судить», подкрепляемая статусом «последней (на сегодняшний день) инстанции», ничего, кроме гордыни и самомнения, не порождает. «Равнение на великих» — это пренебрежение к их заботам, а не экзегетически-герменевтическая скромность. Концепт, горизонт, персонаж, поле и тело, — весь набор презентантов, с помощью которых реализуется, не актуализируясь, Событие Мысли, соответственно, невозможно подвергнуть аксиологической экспертизе «снаружи», либо «с точки зрения», так как сама «точка зрения» в каждом конкретном случае — почти что судьба, всегда «одна единственная», всегда «единственно возможная». Она формируется/формулируется уникальным пробегом, фокусируя внимание на тех акцентах, что составляют неповторимый и не воспроизводимый иначе ландшафт реальности События. Следовательно, во всякой философской композиции нет чего-то незначительного или второстепенного, либо «самого ценного и важного», той центральной концептуальной точки, которую можно было бы схватить, зафиксировать-назвать доминантой, а затем вплести в качестве одного из элементов сквозной эволюционной цепочки, что удерживала бы в едином фарватере, поверх времен и народов, все многообразие философских деклараций. Также получается, что кругозор и философии, и философа не может быть ограничен актуальной панорамой, сконструированной при помощи тех или иных датчиков (ощущений, восприятий, представлений) и не ими предопределяем. Равно как и — все предшествующие События Мысли не выступают фундаментом-печкой, от которой следует плясать всякий раз, когда рука тянется к перу или взор устремляется
[116]
в эйдетические просторы, Они, уже состоявшиеся События — подспорья. Но лишь в том смысле, что — вариации «на одну и ту же тему», чистые формы-состояния, неповторимые и невоспроизводимые никак иначе, нежели в ритуальном акте. Тем менее они могут служить и «структурным материалом», неким субстратом, который можно было бы использовать при собственном моделировании. Они — иконы: просто есть. Фиксаторы — и вкуса, и стиля, и манеры, и, в совокупности, определенного эйдетического строя. И уж конечно — не предметно-методологический аргумент, на который можно было бы опираться при дефинициации всей сферы. Естественно, что…
Именно постижение историко-философских концептов, разнообразных эйдетических состояний и горизонтов, представленных Событий должно научить одной очень простой вещи: у философии нет и не быть ни может ни своего «предметного поля», ни своей «специфической методологии» (унифицированного конструкторского принципа), но — горизонт и вкус-стиль, определяемые всякий раз заново, конкретно и ситуационно, событийно или — исходя из конкретного эйдетического настроения. Помимо исторических извлечений тому же самому учит и философский опыт ХХ века, когда «просто изменился концепт системы», т. е. как раз в тот момент, когда стремление вывести специфические контуры философских жестов из предметно-тематического тела или из привилегированных способов захвата это тела стали абсурдны: философствуют о чем угодно, как угодно и кто угодно, не взирая на регламенты академических рекомендаций.
В самом деле. Достаточно даже беглого взгляда на слоистое тело философской деятельности для того, чтобы развести руками: философия как… что угодно. При сем, это «что угодно», даже если оно ищет алиби в актуальной реальности (апеллирует к ней, использует в качестве аргумента, именует ее первичным импульсом), то — чисто формально: идеологически-политически, или метафорически-риторически (что в данном случае — одно и то же). И всегда — как технология «централизации кода», утверждения приоритетности собственной позиции. С некоторыми оговорками, но все же следует сказать, что любая традиция (и философская в том числе) — это по преимуществу «централизация кода», конвенционально-
[117]
властная агументация, определяемая «не внутри» и не исходя из действительного «сродства» поступательно сопряженных в нее фрагментов, но «снаружи», теми структурами, которые задают матрицу в данный момент проговариваемого и репредуцируемого сценария. Соответственно, работа культуры как раз и состоит в том, чтобы обозначить привилегированные линии, прочертить сквозные векторы, назвать предтеч и задать сетку, или — «зонтик», способный уберечь от града-дождя хаоса. Традиция, таким образом, — для успокоения, чтобы оправдать свое пребывание в соответствующем качестве, легализовать собственное присутствие, и, в частности, привлечь внимание к данному, разворачиваемому в настоящий момент, Событию Мысли, обладающему будто бы «по понятию» некоей социологической притягательностью, способноой искушать, соблазнять и провоцировать.
Таких философских традиций — форм искушения — не мало отыщется в исторической толще. Философия как дружество, философия как мудрость, философия как жизненная позиция, философия как наука наук, философия как проект, философия как предприятие, философия как технология, философия как поэзия-проза, философия как догмат и пр. В принципе — «как что угодно». Но именно «как», а не просто «есть». В то же время, как уже было сказано, — угодность строго определенному строю, реальному пробегу, в обозначенном горизонте, всякий раз по отдельному плану, заселенному разнообразными персонажами, имя которым хоть и задается позиционно, но не актуализируется в аналогичной «жизненной фигуре» (прототипе), но всегда трансформируется в «чистую фигуру позиции», приемлемую лишь в контексте конкретной эйдетической ситуации. Ж. Делез и Ф. Гваттари называют несколько таких концептуальных персонажей — Простец, Наблюдатель, Исследователь, Оратор, Танцор и Певец… На первый взгляд, вроде бы все понятно. Но на второй — возникают сложности, ибо никакого уподобления прототипу не происходит. Простец как голос простеца, вероятно из актуальности исходящий, но благодаря веренице метафорических замещений-подстановок, конститутивных сгущений и распылений изменившийся настолько, насколько это необходимо, дабы соответствовать технологической устойчивости композиции. Разумеется, вся разветвленная система подобных подмен, вроде бы, упрощающая ситуацию, продиктована необходимость: на языке же События
[118]
Мысль «выезжает», через него обретает реальность, но в нем не запечатлевается без остатка и до конца.
Наивность, присущая и неофитам, и многим профессионалам, полагает именно такие привязки «как» (персонажа, горизонта, поля) за «есть» (подлинность), что как раз и провоцирует банально-социологическую корысть, уподобляющую «философию как она есть» тому или иному порядку (=традиции) и на этом основании включающую ее в реестр используемых с определенной частотой программ. Традиция или «варианты программ», таким образом, вполне легально вводит все область в разряд идеологически конструктов власти. Остановимся на некоторых, наиболее популярных часто упоминаемых «философских традициях», основанных на интерпретации «философии как она есть» в качестве номенклатурно-незамысловатого императива «философия есть».
Философия как стиль жизни. Звучит вполне благопристойно, даже банально. Фактически в любом философском концепте можно встретить апелляции к строю жизни, наиболее часто актуализируемому в данный исторический момент. Этический блок (анаграммы практической философии) — один из древнейших подразделов философии, едва ли ни самая эффектная точка концептуального ландшафта. При транспонировании же в плоскость актуальной реальности — ряд прагматических императивов, равно пригодных и в качестве «судьи», и в качестве «стратегии построения» жизненного проекта. Можно даже пойти дальше, и считать всю нормативную сферу «централизованного кода» как способ артикуляции концепта. Однако, и на это обращали столько раз внимания, практическая философия для практики то совершенно и не пригодна: она ничему не учит, ни от чего не страхует, ни в чем не помогает. Из века в век кочует размашистый лозунг: философия (философ) — не от мира сего, философствовать — отвлекаться от реальных процессов, что, в зависимости от эпохи, — доблесть или издержка. Соответственно, на поверку выходит, что «стиль жизни» — это «чистая эйдетика стиля жизни», пристегнутая к данному горизонту реальности пусто-простым именованием и через именования же его, актуальный горизонт, исключающая из своего пробега, делающая его фикцией или «отсутствующей структурой». А потому, практические рекомендации великих философов никогда не потеряют своей актуальности: они не актуализировались вовсе, (социальная) практика —
[119]
не «предмет» философствования. Если точнее: и предмет, и не предмет одновременно, т.е. таковым может стать в результате снятия (отнюдь не диалектического, но радикально-риторического), но при этом — всегда исключается в своих актуально-реальных очертаниях. «Как», но не «есть»!
Или еще один распространенный вариант прочерчивания традиции: философия как мудрость. На сей раз дефинициация происходит через отсылку к персонажу — Мудрецу. Но, как показали Ж. Делез и Ф. Гваттари, Мудрец не может быть концептуальным персонажем в принципе, он — из «другой породы». Но если даже на это закрыть глаза, и допустить «чистую эйдетику мудрости», то невозможно не впасть в неразрешимое затруднение — требование (на второй взгляд) редукции (воплощения, апелляции, наглядности представления, да хотя бы и называния): мудрость — это о чем? Выбор «вообще» вроде бы диктуется традицией (или, если точнее, регламентами: «материей», стилем). Мудрость в чистом виде, мудрость мыслительной событийности, мудрость персонажа? Либо — мудрость того состояния, в пределах которого должна разворачиваться эйдетическая событийность? Наконец, мудрость абсолютной «формы» контекстуальности, участвующей в устроении данной конфигурации, ее «принимающей в себя»? Но во всех случаях — вариантах ответа — получается что-то вроде «мудрствующего мыслителя» (как вариант: «мудрствующей философии»), что очень потешно.
Но едва ли ни самое абсурдное — новоевропейское философия как наука наук (либо просто: философия как наука). На этом и останавливаться то особо не имеет смысла: социологическое значение и декларативные цели проектов и науки вообще, и гуманитарного/философского научного знания в частности уже по крайней мере лет пятьдесят никого не вводят в заблуждения. Социальная программа, направленная на разборку реальности, компановку «инореальности» тотально дискурсивного характера, утифицированная фиксация декларированных устоев в актуальных пространствах (попытка их изъять из Историчности и ввести под абсолютный контроль Мифологичности, если пользоваться словами Р. Барта), то, что так часто — и очень справедливо! — называется креативно-творческим обликом культурной работы, — уже если не ликвидирована полностью, то, во всяком случае, основательно дискредитирована. Обратим внимание лишь на один результат, коснувшийся не в последнюю
[120]
очередь и философии. Парадоксальным образом, именно жесткая унификация и централизации через закрепление за определенными социальными институтами безраздельного права вещать от лица все области — академизм («великие философские системы») — привели к тому, что канон взорвался, распавшись на множество локальных образований. Попытка универсализации как раз и подвела к осознанию того, что коммуникация (хоть фронтальная, хоть вертикально-горизонтальная) в философии невозможно. Следовательно, неправомерны и «сквозные линии», векторы, магистральные пути, лирические номинации, фавориты и аутсайдеры. Совокупное философского тело обретается вне подобных различенностей. Всякое же стремление пристроиться к нему с данной стороны всегда заводят в тупик, или в пустую и очень нудную состязательность: «кто более матери истории ценен?» — Аристотель, Гегель или Делез?
В качестве же промежуточного итога следует еще раз заявить: философия «как все, что пожелаете» вроде бы дозволяет желать «все на свете» в модусе «как», что равносильно — «ничто из реального», ничего такого, из чего можно было бы построить актуальную крепость и заслониться от реальных врагов. Но лишь — порядок. Встряхивать же исторические закрома всегда полезно: не жрец и не полководец, но эйдетический герой — прихоть фигуры.
3. «Философия как бы». Естественно, что…
Естественно, что философский опыт ХХ века с его чудовищным многообразием всевозможных, с неимоверной быстротой сменяющихся и реально сосуществующих в активной циркуляции, концептов — никакой не крах ни философии как таковой, ни какой-либо из популярных традиций, но возвращение в исходное состояния и избавление от иллюзий, от тех заблуждений, что создавали превратное мнение на протяжении по крайней мере трех предыдущих веков. Что было ранее — не слишком понятно, т. к. было искажено последующими наслоениями. Искусственно созданный образ предметно-методологического монолита стал исчезать, растворяться. Даже, порой, начинало казаться, что в философию вторгается сама жизнь, а философствовать молотом (красками, танцем, политикой, историческими движениями, наконец, дискурсом) не только дозволительно, но и предпочтительно. Маргиналы «от философии», нередко обзываемые «профессионалами» (каковыми числились получившие
[121]
властно-государственную санкцию) дилетантами, не только не исчезали, но и заслоняли собой в общественном мнение ревнителей «чистоты жанра». Новые стили и манеры артикуляции, невиданные и неслыханные долгое время сюжеты-темы, «неприемлемая», почерпнутая из других операционных пространств, технология… Событие Мысли детерриториализировалась в самых экзотических ландшафтах. В какой-то момент вполне могло создаться впечатление, что дальнейшее умножение разнообразия должно неминуемо привести к ликвидации философии как таковой, к ситуации, когда ее отделить от других социальных опытов, или как-то внятно дефиницировать вообще невозможно. Но на самом деле опыт или искус маргинализации философию спас. Если точнее: вынудил отказаться (или силком оторвал?) от фиктивного, номеклатурно-идеологического, источника, от социальной программы, от назначенной «свыше» традиции, вернуться к первичному «состязательному дружеству», или — обратиться на себя, отвернуться от всего иного, не собственно философского. Оказывается, что достаточно просто по иному транскрибировать первичный (и «логический», и «конструктивный») оператор, более отчетливо — дабы не возникало впредь неясностей и разногласий — прописать направление движение, чтобы все стало на свои места, а на упорствующих в приверженности какой-либо жесткой традиции — совершенно не обращать внимание: они тоже слагают свой концепт и это — их право. Короче, обернуть «как» в «как бы».
Напомним, что принцип als/ob («как-если-бы», или «как бы») был впервые продекларирован Г. Файхингером (1852-1933) в 1911, т. е. в аккурат — в кульминационный момент «краха великих философских систем», в его объемистом труде «Философия “как-если-бы”», содержащем историко-философские, культурно-исторические и текстуально-филологические комментарии к «Критике чистого разума» И. Канта. И хотя основные позиционные установки Г. Файхингера (о познании и мышлении как инструменте приспособления человека к действительности; критика принципа объективности знания; трактовка знание как продукта интеллектуального изобретения человека в процессе приспособления к жизни и решения практических задач выживания; трактовка научной гипотезы как полуфикции; соотношение фикции и гипотезы; о культурном мире как системе фикций; о развитие культуры и знания как процессах создания полезных
[122]
фикций и устранения бесполезных. и пр.) представляют несомненный интерес, нас в сегодняшнем разговоре привлекает другое. А именно, стремление Г. Файхингера установку «как-если-бы» применить к историко-философскому движению. Ставка на универсальный характер введенной в оборот константы, конечно, в итоге вылилось в прочерчивание еще одной, фикционалистской, традиции наследование, вершиной которой выступал кумир и Бог — И. Кант. Важно отметить то, что констатация принципа als/ob состоялась. И состоялась, как мы видим, уже довольно давно. Не имеет значение, что сам фикционализм, не смотря на достаточно большую поддержку в интеллектуальных кругах своего времени (среди тех, кто так или иначе испытал влияние Г. Файхингера числятся известные фигуры — Р. Карнап, Г. Флоровский, И.И. Лапшин, Р. Люксембург, В. Брюсов, А. Белый и пр.), в последующем затерялся в маргинальных историко-философских просторах и ныне чаще всего рассматривается как своеобразный резервуар/архив, к которому можно адресоваться в момент оскудения собственных ресурсов. Принципиально, что использованный немецким кантоведом слоган — хоть и по другому поводу прошенный — вполне может служить нарицательным индексом, пригодным для маркировки философии как таковой. Благодаря усилению и сгущению, а также чрезмерной насыщенности и напряженности комментариев к «Критике чистого разума» И. Канта, создается почти наглядная «картинка» абсолютной неактуальности и того что выговаривается в данный момент (конкретный труд Г. Файхингера), и того, о чем вроде бы повествуется (классическая работ кенигсбергского педанта). Разрыв между «как» и «есть» знаменует необходимость перекодировки центрального «исторического априори», или переосмысления концепта философской системы.
Но в итоге складывается прямо-таки восхитительная ситуация: все продолжает оставаться на своих местах, все пласт-планы-персонажи сохраняются в неизменности, даже в большей неизменность, чем ранее, когда еще не был отменен диктат централизованного кода, когда любая философская система подвергалась растерзанию в угоду текущей идеологеме, но сам конструкт наглядно опрокидывается в другие горизонты — в свои собственные. Причем, даже привязка через именования сохраняется и не уничтожается, она не мешает пробегу в горизонтах чистой эйдетики и выступает
[123]
тем необходимым конструктивным принципом, посредством которого явленная позиционность и в самом деле может достичь уровня «реальности без актуальности». Именование, повторим, сохраняется в неизменности, но уже не присягает на верность актуальности, не кивает на нее и в ней не нуждается, но само включается в пробег, стимулирует его, придавая движение необходимые и единственно возможные контуры.
«Все присутствует в чистоте». Что, применительно к предыдущей непроясненности позиции «как», означает, примерно, следующее. Философия как стиль жизни — вполне приемлемо, и даже необходимо, но при соответствующем уточнении — «философия как бы стиль жизни». А это — уже совсем иное, абсолютно иное. Дозволяющее и многовариантность, и факультативность. Отрицающее как всякую универсализацию (стиль в единственном числе — очевидный метафорический оператор), так и нормативность коммуникации. Уточним: не отрицание коммуникации как таковой, она может состояться не с меньшим правом, как и не состояться, но отрицание приоритетности коммуникации тем или иным «надлежащим образом», исключающим все иные опыты конституирования коммуникативных последовательностей. И номинально, и реально (но, еще раз уточним, не актуально) происходит уравнивание их, разнообразных «коммуникативных стилистик», в правах. Или еще: «философия как бы мудрость», что при любом, даже максимально императивном идеологическом прессинге, оставляет лазейку — «и не мудрость вовсе». Философ же — всегда не Мудрец, хотя может и «косить» под Мудреца, но — просто «уставший старый человек», так нуждающийся в порядке, дабы защититься от хаоса, а потому принимающий любой порядок. При этом, отнюдь не зачарованно и не восторженно — как то сделал бы юноша или зрелый муж, — но «скептически» и «с пониманием».
Закономерно, что в такой ситуации — ситуации «как бы» — многие вопросы, «традиционно философские» (а на самом деле к философии не имеющие ни малейшего отношения, но спроецированные в нее из других областей реальности) отпадают сами собой, непроизвольно, а их бестактность становится более, чем очевидной. Например, поднимаемый сейчас титульный для круглого стола вопрос о традициях и новациях в современной философии. Нет ни малейших сомнений, что всякий как современный, так и не современный
[124]
философский концепт и традиционен, и инновационен одновременно. Мера того или иного — не принципиальна, ибо не придает ему «ни вкуса, ни запаха», ничего о нем не расскажет и никак не объяснит то конкретное Событие Мысли, которое в нем состоялось. Результат, даже если он и будет оглашен, — показатель склонности большинства присутствующих в данный конкретной момент (умения навязать-уверить других в своей правоте, или смоделировать желаемый итог «голосования», используя либо чистые, либо грязные «технологии власти»). Разворачивающееся же действие — дискурс, но не Событие Мысли. Спор — но не философия.
Справедливо: философия в ХХ веке умерла. Как проект. Как традиция. Как единое тело, протянутое через века, скрепленное тематически-методологическими нитями. Наконец как «как». Но, в тоже время, она и сохранилась в своем первичном варианте: в качестве старческого сумеречного беспокойства, когда невозможно что-либо делать, или говорить о чем-либо ином. И это состояние оказалось чрезвычайно созвучно времени, о котором пишет в своих последних работах Ж. Бодрийар — эпохи посторгийности (после оргии). Не той, что предшествовала ей и ныне с таким упоением проигрывается в нашем отечестве, все еще вызывая «теоретические» жаркие споры и дискуссии, опровергаемые «просторами жизни», — эпохи постмодерна. Но времени постпост — абсолютных симуклякров, тотальных фикций, или — «бытия после жизни». Уже нет нужды что-то соединять-разделять, разыгрывать и представлять, выстраивать небоскребы следов-индексов, налаживать между ними переклички-импульсы, тем самым поддерживая проваливающуюся событийность, т. е. заниматься технологическим расчленением дискурсов, используя разнообразные «пояснительные модели». Любая модель — «тень», если и способная спровоцировать интерес, то лишь постольку, поскольку притягательна сама по себе, если у окружающих есть навык и вкус к полете к горизонтах чистой эйдетики (но не чистой абстракции).
То, что пагуба для жизни (молодости, зрелости), — великое благо для философии.
Как это происходит? — Очень привычно и буднично. Сегодняшняя культура содержит бесконечное количество вариаций отвлечения от реальных импульсов и забот «каждого дня» — в горизонты абстракций, в азарт нескончаемых «интерактивных коммуникаций»,
[125]
в дрожь телесных вибраций, в интеллектуально-художественную нескончаемую перформативность, в поэтику поиска «оптимальной» (читай: совершенной) операционности и пр. И, нет в том никаких сомнений, в горизонты чистой эйдетики. Достаточно «подсесть» на так услужливо раскинутые приманки (интернет, шоу-жесты, строительство-утверждение, художественное волонтерство, агон-действа, наркотики-психоделика), чтобы ощутить всю завораживающую притягательность данного состояния постпост-.
Впрочем, философия уже давно прекрасно продемонстрировала «как это делается».
P.S. Наглядно-образно продемонстрировать механизм отрицания (не диалектического) реальности и замены ее иным разрядами можно на примере последнего фильма П. Гринуэя, художника, философа, кинематоргафиста и идеолога одновременно, «Восемь с половиной женщин», хрестоматийного, на наш взгляд, для посторгийного состояния. Из самых же последних воплощений данной социально-культурной стратегии — эффектный взрыв нью-йоркских небоскребов. (Разумеется, речь — не о том, что реально произошло, но о том что покрывается, включается, разворачивается и представляется в эйдетических горизонтах под данным индексом-именованием). Но об этом — в другой раз.
Примечания
[1] Ж. Делез/Ф. Гваттари. Что такое философия? СПб. 1998. С. 199.
Назад
[2] Там же. С. 9.
Назад
[3] Там же. С. 10.
Назад
[4] Там же. С. 47.
Назад
[5] Там же. С. 78.
Назад
[6] Там же. С. 18.
Традиции и новации в современных философских дискурсах. Материалы круглого стола 8 июня 2001 г. Санкт-Петербург. Серия “Symposium”, выпуск 14. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.107-125
«Все, что нам нужно — немного порядка, чтобы защититься от хаоса»
Ж. Делез, Ф. Гваттари «Что такое философия?»
«власть есть по определению централизованность кода»
Ж. Бодрийяр «Символический обман и смерть»
«все присутствует в чистоте»
Е. Фигурина (выступления на заседании «Лаборатории Метафизических Исследований)
[107]
1. Концепт. Допустим, что…
Допустим, что философия как многоликий комплекс деклараций, запечатленных в определенной рельефности ритмически сменяющихся последовательностей, не имеющих ни строгой привязки, ни потуг на овладение осязаемой феноменальностью, а потому
[108]
безудержно гордой в оглашении обнаруженных констант, — не выдумка, не мираж, не догма-канон, на который надлежит равняться при совершении тех или иных процедур, но — «факт», или, еще лучше, «алиби», вызывающее не столько сомнение, сколько уверенность в незапятнанной репутации «здесь подвязающихся». Допустим также, что все философские явленности, сменяющие друг друга (или наплывающие одна на другую) в процессе разворачивания совокупного философского тела, т. е. его трансформации в тех или иных исторических реалиях или территориально-этнологических конфигурациях — не мираж, но горизонты возможных представлений захватывающей драмы События Мысли, без конца возобновляемой вопреки (а может быть как раз и вследствие) упорной работе по «окончательному и бесповоротному» утверждению смыслового пространства схваченной данности — той, что в данный конкретный момент почитаема как судья и резидент. Также мы вправе допустить, что представленная истинность того или иного философического конструкта — просто «условие возможности», или «историческое априори», размыкающееся в разнообразные событийные практики, а потому может быть прослежена и зафиксирована и в каждый отдельный момент, и в каждом отдельном случае в самых разных регионах сознания-конструирования. Позиция же «все правы» — простейший индекс или привычный маркер того строя состояний, что непосредственно поглощены трудом (творением, артикуляцией, планированием и технологическим обеспечением) по организации философского События как такового: ритуала, который как и всякий ритуал — всегда предстает «тем же самым», во всей полноте-блеске первичных, заявленных еще во времена Оно, характеристик, ничего не утрачивает, но и — всегда иной в контексте «здесь и сейчас»-одноразового обнаружения. Всем же сказанным допускается, что философия — ритуал События Мысли, и, следовательно, — истинна во всех, как первых, так и последних, своих конститутивных декларациях, концептах «чистой эйдетики», самой себя определяющей, в себе полностью замыкающейся и собой же истощаемой. Абсолют нередуцируемости, полнота представленной-не-представимости, или «реальное — без актуальности, идеальное — без абстрактности» [1]. Но тогда…
[109]
Небольшая работа Ж. Делеза/Ф. Гваттари «Что такое философия?» (1991 г.) — последняя в их совместном творчестве, вышедшая из печати за год до смерти Ф. Гваттари и за четыре — до кончины Ж. Делеза. Можно сказать — завещание, или, еще лучше, — прощание (с жизнью? с профессией? — одно от другого едва ли отделено). Произведение по всем показателям — итоговое: спокойное и умиротворенное. Старческое. Да и вообще, философия — удел стариков в большей степени, чем молодых. Гении-малолетки на данном поприще — большая редкость. Вундеркиндов — и вовсе нет. Мудрость, опыт, неспешная размеренность, усталость от суетности дней и пресыщенность суматошностью окружающей жизни, телесная немощь, бессилие обманутых надеж («все было»/«все тщетно», или «все благословенно») — примерно такими эпитетами описывают атмосферу, в которую погружены великие философские откровения. Стезя молодых — поэзия «бури и натиска». Зрелый муж озабочен строительством дома-державы. Ну а старикам остается философствовать. Соответственно, ставить «центральный вопрос» о сущности (природе, понятии, образе и облике) философии как таковой допустимо лишь в конце пути — и жизненного, и профессионального: «Пожалуй, вопросом «что такое философия» можно задаваться лишь в позднюю пору, когда наступает старость… Это такой вопрос, который задают, скрывая беспокойство, ближе к полуночи, когда больше спрашивать уже не о чем» [2] Последний и первый вопрос — начало и конец пути.
Характерно, что на излете почти что третьего тысячелетия существования философии, когда, казалось бы, поднимать вопрос об ее сущности-предмете — «не совсем прилично» (столько веков «не о чем»? или «не известно о чем»?), появляется «сумеречная» работа, написанная двумя мыслителями из числа наиболее интересных и уважаемых в прошедшем веке, которая уже своим названием итог (и личного пути, и пути всей области, философии) оборачивает в исток, тем самым отрицая какую-либо поступательность: прогресс, развитие, «приращение», эволюцию, совершенствование, вереницу наследований и пр. Актуальность вынесенного в заглавие работы Ж. Делеза/Ф. Гваттари вопроса не вызывает ни малейшего сомнения:
[110]
любой разговор «о философии» (либо «от лица философии») так или иначе сводится к данной, центральной (перво-последней, младенческо-старческой) проблеме, без разрешения которой (хоть сознательно, хоть бессознательно) «дружеское собеседование-состязание» состояться не может. И хотя на первых страницах Делез с Гваттари утверждают, что «библиография по нашей проблеме весьма скудна», тем не менее это — не совсем справедливо, даже, может быть, совсем не справедливо, ибо любая развернутая философская система — как в прошлом, так и в настоящем — данный вопрос и ставит, и разрешает. По своему. В пределах своего горизонта. Не конкурируя и не опровергая другие, ибо — разные пространства, территории, персонажи и очертания. Собственно говоря, актуализируя позицию «что такое философия?» именно как центральную, удобнее и нагляднее всего уяснить очертания всей области. И это — чуть ли ни единственная возможность сопоставить, подвести некий «общий фундамент» под многообразие явленных исторических форм, не деформируя их подгонкой под какой-либо, всегда произвольный, сквозной эволюционный сценарий, оснащенный бойкими и удобными операторами вроде — традиция, новация, магистраль или маргинальность.
Книга Делеза/Гваттари хороша и с дидактической точки зрения: используемый авторами терминологический инструментарий удобен и нагляден, почти что нейтрален (насколько вообще может быть нейтральна философия), что позволяет разговор «о философии вообще» вести конкретно, не сбиваясь ни в сторону «возвышенного доктринерства», ни — «мелочного учительства». «Вообще» вполне может быть и «конкретно в частности», при сем не обязательно нуждаясь в долгом и нудном пояснении (как вариант — иллюстрации). Поэтому воспользуемся основными положениями данной работы, дабы акцентировать некоторые особенности, числящиеся среди дисциплинарных констант-детерминативов философии.
Итак, «философия — это искусство формировать, изобретать, изготавливать концепты» [3]. Среди характеристик концепта упомянем следующий: «Философский концепт не нуждается в компенсирующей референции к опыту, но сам, в силу своей творческой консистенции, создает событие, парящее над всякий опытом, как и всяким
[111]
состоянием вещей» [4]. И еще: «Философия — это становление, а не история, сосуществование планов, а не последовательность систем» [5]. Таким образом, философия — не может быть «линейной», т. е. развиваться линеарно, эволюционно, как непрерывность передаваемой из поколения в поколения традиции. Иначе говоря: в философии не существует традиции. Главная особенность «философии как таковой» состоит в том, что она «слоиста», в ней соприсутствуют на равных разнообразные концепты, неподотчетные ни истории, ни времени, ни опыту: возникновение нового не отменяет, не дискредитирует, ни девальвирует и не отодвигает в негативную плоскость предыдущие. Просто, если пользоваться метафорой авторов, пробуравливается еще одно отверстие в зонтике, которым мы заслоняемся от хаоса: проявляется еще один горизонт, пределах которого разворачивается Событие Мысли, в нем прочерчивается поле, выкликаются новые персонажи и запускается «священная бесцельность», одновременно и замкнутая, и разомкнутая.
Таким образом на исходе ХХ века было еще раз декларировано то, что было, вероятно, известно с самого начала: в философском отсеке человеческого знания нет ни цепочек, ни сквозных сечений. Лозунг же гегельянства, повторяемый как заклинание на протяжении последний двух веков, о том, что философия может быть целиком представлена через ассортимент своих исторически-развер-нутых форм — не точен, грешит максимализмом, да и просто ставит в тупик. В самом деле, возможно ли составить логический микс (будь то гегелевского, будь то какого угодно другого образца) из чудовищного многообразия концептов, что отпечатались в исторической толще? Нет, невозможно. Даже пытаться не стоит. Одержимый романтическим энтузиазмом Гегель попробовал сделать такой коктейль, прочертил некую центральную линию, после него чаще всего почитаемую за центральный фарватер философской эволюции. Что же получилось? Панорама самоценных Событий? Нет: гегелевские лекции по истории философии — в аккурат раскладка его собственного концепта по мифически-историческим контекстам, иная декоративная разверстка того, что представлено в Большой логики или в Феноменологии духа. Едва ли возможно составить себе
[112]
адекватное представление о платоновском или аристотелевском системах, читая гегелевские конспекты.
Совсем не случайно, что до сего дня важнейшим условием вхождение в философское поле является доскональное и очень кропотливо-трудоемкое штудирование первоисточников — знакомство с текстами мыслителей прошлого. Они, эти трактаты, удивительным образом не устаревают и не девальвируются от времени. Независимо от того, ложным или истинным почитается текущей философской конъюнктурой тот или иной явившийся когда-то концепт, он все равно пробегается взглядом-мыслью вступающего на философскую стезю, реконструируются его контуры, с большей или меньшей точностью воскрешается то, давнишнее Событие Мысли. И это тем более удивительно, что никакие новые открытия в этой области ничуть не колеблют устойчивость и «истинность» когда-то обнаруженного, артикулированного, представленного и разыгранного: «все присутствует в чистоте». Что естественным образом ставит под сомнение достаточно привычный для нас способ различения или сопоставление разрядов наличности. А именно: историческое время и географическое пространство не могут служить ориентирами, структурами, к которым можно было бы пристегнуть концепт. Он независим и от того, и от другого, не терпит от них «ни беды, ни укоризны». Плоскость, на который разворачивается Событие Мысли, — иной «природы», в ней вязнут, становятся «незаментными» любые размерности, по которым сверяется актуальность. Любой тип преемственности или соизмеримости заменяется ризоматической переплетенностью и совмещенностью (без совпадения) «поверх» всяких программных стратегий.
То же самое справедливо и относительно другой оппозиции — истинное/ложное. Вряд ли продуктивным может считаться попытка просмотреть ту или иную философскую систему сквозь призму позитивности-негативности. Это ничего не даст, ничего не объяснит, и, главное, никак не поспособствует овладению «искусством формировать, изобретать и изготавливать концепты».
И ли еще: пресловутая реальность, к которой так часто пытаются привязать, в том числе и сами творцы-организаторы События Мысли, философские концепты. Казалось бы, уже с момента своего появления в древнегреческом дружестве, философии «как она есть» отводилась почетное место чистой эйдетики. Именно данный топос
[113]
она обживала на протяжении стольких веков, пластично и легко детерриториализуясь практически в любой среде. Но до сего дня предпринимаются попытки подыскать ей алиби в виде той или иной «жизненной структуре», связать с процедурами претерпевания или, на худой конец, универсализации «на почве реальности». Философия не только «не изменяла действительность», но никогда и не объясняла ее, даже не пыталась это делать, ибо — «из другой породы». А потому все апелляция к реальности здесь не более, чем риторически-метафорический жест. Или, если конкретнее, — отсыл к той сфере, «по поводу которой» (но не «о которой») будут совершаться эйдетические спекуляции. Следовательно, вопрос «о предмете» философии отпадет сам собой. Не будет вызывать изумления и тот факт, что философы «говорили о» (и продолжают говорить до сих пор) самом разном, каждый — практически «о своем».
Если сказанное не соответствует философской действительности, если все же существует или существуют сквозные линии разворачивания, если истина — вожделенный итог философского повествования, а реальность — объект последующих инвестиций (или точка отсчета), то зачем сегодня изучать Пифагора и Плотина, Лейбница и Канта? Неужели за столько веков их мысли не износились и не обветшали, и не были превзойдены последующими мыслителями? Какой резон вновь и вновь воскрешать дела тех давно минувших лет?
Но в том то и дело, что здесь, в философии «все осталось по прежнему»: случившееся — никуда не уходит, но воспроизводится раз за разом в ритуале. Концепт и план Аристотеля не менее «актуален», чем Хайдеггера, а траектория движения от одного к другому может быть прочерчена как угодно, через какие угодно точки, ибо чертежник, тот, кто высматривает-намечает маршрут, по сути дела, творит собственный концепт-план-горизонт, в меру своего таланта и такта, руководствуясь и вкусом, и стелем запечатленной в нем программы, которую, при желании, можно разложить по различным полям — психологическим, культурным, социальным, этнологическим, биологическим и пр. Соответственно, ежели и возникает проблема «традиции в философии», то это — не столько проблема самой философии, сколько «взгляда» или «руки» тех, кто вознамерился ее обнаружить или объяснить.
[114]
В философии же — вечное событие и, безусловно, вечная старческая усталость, все дозволяющая, все приемлющая, не кидающаяся с пол-оборота на баррикады жизни, и даже избегающая споров: истина ее не интересует, не должна интересовать «по понятию».
Минувший ХХ век в этом отношении может считаться хрестоматийным и «образцово-показательным»: начавшийся в конце XIX в., ставший очевидным в начале ХХ и обретший необратимый характер крах философской монологичности («великих философских систем»), волей-неволей должен был подвести к констатации того, о чем в сжатом виде повествовали Делез и Гваттари в своей работа «Что такое философия?» и что конспективно было изложено выше. Разумеется, ни о каком исчезновении или разрушении философского познания, тем паче об исчезновении философии вообще, распадении ее на множество мелких и невзрачных подсистем, «разжижении» наступательными волнами инновационно-маргинальных атак говорить не приходится. Скорее наоборот: взлет и достижение полного понимания и собственных пределов, и собственных возможностей, также как и освобождение от разнообразных, не собственно философских, обязательств (как то — поиск истины, утверждение правды, выработка универсалий, взрыхление какого-то мифического «дисциплинарного поля», совершенствование «технологической оснастки» по его обработке — методологии и пр.). «Сегодня толкуют о крахе философских систем, тогда как просто изменился концепт системы» [6].
Область не столько «созерцающая», сколько допускающая, что «допустим, что» — константный принцип, стилевая манера, вкус, привычка и естественность: полифония взглядов, многоликость состояний, взыскуемая и обретенная беспечность «однажды выхваченного» из хаоса и запечатленного на внутренней стороне зонтика не в актуальности, но в реальности, что как раз вследствие своей неактуальности — всегда реальна и несвоевременная современна.
Но это не главное. Важнее другое — от старости исходящая просьба: «Немного порядка, чтобы защититься от хаоса».
Что же мешало «постичь» и «принять»? — Идеология «централизованного кода», или Власть.
[115]
2. «Философия как». Но тогда…
Но тогда получается, что большинство представлений «о философии», характерных для нашего культурного опыта, необходимо если не скорректировать радикальным образом, то отредактировать. Так же как необходимо изъять из повседневного дисциплинарного обихода и многие оценочно-описательные эпитеты, вроде — истино-ложно, прогрессивно-регрессивно, традиционно-инновационно, маргинально-магистрально, позитивно-негативно и пр. Они ничего не дают, ничему не научают, и, главным образом, деформируют наш взгляд, создавая «фобии сознания», мешающие и восприятию предшественников, и наслаждению плодами их трудов, и разворачиванию собственных потенций. Неоправданная претензия «оценивать и судить», подкрепляемая статусом «последней (на сегодняшний день) инстанции», ничего, кроме гордыни и самомнения, не порождает. «Равнение на великих» — это пренебрежение к их заботам, а не экзегетически-герменевтическая скромность. Концепт, горизонт, персонаж, поле и тело, — весь набор презентантов, с помощью которых реализуется, не актуализируясь, Событие Мысли, соответственно, невозможно подвергнуть аксиологической экспертизе «снаружи», либо «с точки зрения», так как сама «точка зрения» в каждом конкретном случае — почти что судьба, всегда «одна единственная», всегда «единственно возможная». Она формируется/формулируется уникальным пробегом, фокусируя внимание на тех акцентах, что составляют неповторимый и не воспроизводимый иначе ландшафт реальности События. Следовательно, во всякой философской композиции нет чего-то незначительного или второстепенного, либо «самого ценного и важного», той центральной концептуальной точки, которую можно было бы схватить, зафиксировать-назвать доминантой, а затем вплести в качестве одного из элементов сквозной эволюционной цепочки, что удерживала бы в едином фарватере, поверх времен и народов, все многообразие философских деклараций. Также получается, что кругозор и философии, и философа не может быть ограничен актуальной панорамой, сконструированной при помощи тех или иных датчиков (ощущений, восприятий, представлений) и не ими предопределяем. Равно как и — все предшествующие События Мысли не выступают фундаментом-печкой, от которой следует плясать всякий раз, когда рука тянется к перу или взор устремляется
[116]
в эйдетические просторы, Они, уже состоявшиеся События — подспорья. Но лишь в том смысле, что — вариации «на одну и ту же тему», чистые формы-состояния, неповторимые и невоспроизводимые никак иначе, нежели в ритуальном акте. Тем менее они могут служить и «структурным материалом», неким субстратом, который можно было бы использовать при собственном моделировании. Они — иконы: просто есть. Фиксаторы — и вкуса, и стиля, и манеры, и, в совокупности, определенного эйдетического строя. И уж конечно — не предметно-методологический аргумент, на который можно было бы опираться при дефинициации всей сферы. Естественно, что…
Именно постижение историко-философских концептов, разнообразных эйдетических состояний и горизонтов, представленных Событий должно научить одной очень простой вещи: у философии нет и не быть ни может ни своего «предметного поля», ни своей «специфической методологии» (унифицированного конструкторского принципа), но — горизонт и вкус-стиль, определяемые всякий раз заново, конкретно и ситуационно, событийно или — исходя из конкретного эйдетического настроения. Помимо исторических извлечений тому же самому учит и философский опыт ХХ века, когда «просто изменился концепт системы», т. е. как раз в тот момент, когда стремление вывести специфические контуры философских жестов из предметно-тематического тела или из привилегированных способов захвата это тела стали абсурдны: философствуют о чем угодно, как угодно и кто угодно, не взирая на регламенты академических рекомендаций.
В самом деле. Достаточно даже беглого взгляда на слоистое тело философской деятельности для того, чтобы развести руками: философия как… что угодно. При сем, это «что угодно», даже если оно ищет алиби в актуальной реальности (апеллирует к ней, использует в качестве аргумента, именует ее первичным импульсом), то — чисто формально: идеологически-политически, или метафорически-риторически (что в данном случае — одно и то же). И всегда — как технология «централизации кода», утверждения приоритетности собственной позиции. С некоторыми оговорками, но все же следует сказать, что любая традиция (и философская в том числе) — это по преимуществу «централизация кода», конвенционально-
[117]
властная агументация, определяемая «не внутри» и не исходя из действительного «сродства» поступательно сопряженных в нее фрагментов, но «снаружи», теми структурами, которые задают матрицу в данный момент проговариваемого и репредуцируемого сценария. Соответственно, работа культуры как раз и состоит в том, чтобы обозначить привилегированные линии, прочертить сквозные векторы, назвать предтеч и задать сетку, или — «зонтик», способный уберечь от града-дождя хаоса. Традиция, таким образом, — для успокоения, чтобы оправдать свое пребывание в соответствующем качестве, легализовать собственное присутствие, и, в частности, привлечь внимание к данному, разворачиваемому в настоящий момент, Событию Мысли, обладающему будто бы «по понятию» некоей социологической притягательностью, способноой искушать, соблазнять и провоцировать.
Таких философских традиций — форм искушения — не мало отыщется в исторической толще. Философия как дружество, философия как мудрость, философия как жизненная позиция, философия как наука наук, философия как проект, философия как предприятие, философия как технология, философия как поэзия-проза, философия как догмат и пр. В принципе — «как что угодно». Но именно «как», а не просто «есть». В то же время, как уже было сказано, — угодность строго определенному строю, реальному пробегу, в обозначенном горизонте, всякий раз по отдельному плану, заселенному разнообразными персонажами, имя которым хоть и задается позиционно, но не актуализируется в аналогичной «жизненной фигуре» (прототипе), но всегда трансформируется в «чистую фигуру позиции», приемлемую лишь в контексте конкретной эйдетической ситуации. Ж. Делез и Ф. Гваттари называют несколько таких концептуальных персонажей — Простец, Наблюдатель, Исследователь, Оратор, Танцор и Певец… На первый взгляд, вроде бы все понятно. Но на второй — возникают сложности, ибо никакого уподобления прототипу не происходит. Простец как голос простеца, вероятно из актуальности исходящий, но благодаря веренице метафорических замещений-подстановок, конститутивных сгущений и распылений изменившийся настолько, насколько это необходимо, дабы соответствовать технологической устойчивости композиции. Разумеется, вся разветвленная система подобных подмен, вроде бы, упрощающая ситуацию, продиктована необходимость: на языке же События
[118]
Мысль «выезжает», через него обретает реальность, но в нем не запечатлевается без остатка и до конца.
Наивность, присущая и неофитам, и многим профессионалам, полагает именно такие привязки «как» (персонажа, горизонта, поля) за «есть» (подлинность), что как раз и провоцирует банально-социологическую корысть, уподобляющую «философию как она есть» тому или иному порядку (=традиции) и на этом основании включающую ее в реестр используемых с определенной частотой программ. Традиция или «варианты программ», таким образом, вполне легально вводит все область в разряд идеологически конструктов власти. Остановимся на некоторых, наиболее популярных часто упоминаемых «философских традициях», основанных на интерпретации «философии как она есть» в качестве номенклатурно-незамысловатого императива «философия есть».
Философия как стиль жизни. Звучит вполне благопристойно, даже банально. Фактически в любом философском концепте можно встретить апелляции к строю жизни, наиболее часто актуализируемому в данный исторический момент. Этический блок (анаграммы практической философии) — один из древнейших подразделов философии, едва ли ни самая эффектная точка концептуального ландшафта. При транспонировании же в плоскость актуальной реальности — ряд прагматических императивов, равно пригодных и в качестве «судьи», и в качестве «стратегии построения» жизненного проекта. Можно даже пойти дальше, и считать всю нормативную сферу «централизованного кода» как способ артикуляции концепта. Однако, и на это обращали столько раз внимания, практическая философия для практики то совершенно и не пригодна: она ничему не учит, ни от чего не страхует, ни в чем не помогает. Из века в век кочует размашистый лозунг: философия (философ) — не от мира сего, философствовать — отвлекаться от реальных процессов, что, в зависимости от эпохи, — доблесть или издержка. Соответственно, на поверку выходит, что «стиль жизни» — это «чистая эйдетика стиля жизни», пристегнутая к данному горизонту реальности пусто-простым именованием и через именования же его, актуальный горизонт, исключающая из своего пробега, делающая его фикцией или «отсутствующей структурой». А потому, практические рекомендации великих философов никогда не потеряют своей актуальности: они не актуализировались вовсе, (социальная) практика —
[119]
не «предмет» философствования. Если точнее: и предмет, и не предмет одновременно, т.е. таковым может стать в результате снятия (отнюдь не диалектического, но радикально-риторического), но при этом — всегда исключается в своих актуально-реальных очертаниях. «Как», но не «есть»!
Или еще один распространенный вариант прочерчивания традиции: философия как мудрость. На сей раз дефинициация происходит через отсылку к персонажу — Мудрецу. Но, как показали Ж. Делез и Ф. Гваттари, Мудрец не может быть концептуальным персонажем в принципе, он — из «другой породы». Но если даже на это закрыть глаза, и допустить «чистую эйдетику мудрости», то невозможно не впасть в неразрешимое затруднение — требование (на второй взгляд) редукции (воплощения, апелляции, наглядности представления, да хотя бы и называния): мудрость — это о чем? Выбор «вообще» вроде бы диктуется традицией (или, если точнее, регламентами: «материей», стилем). Мудрость в чистом виде, мудрость мыслительной событийности, мудрость персонажа? Либо — мудрость того состояния, в пределах которого должна разворачиваться эйдетическая событийность? Наконец, мудрость абсолютной «формы» контекстуальности, участвующей в устроении данной конфигурации, ее «принимающей в себя»? Но во всех случаях — вариантах ответа — получается что-то вроде «мудрствующего мыслителя» (как вариант: «мудрствующей философии»), что очень потешно.
Но едва ли ни самое абсурдное — новоевропейское философия как наука наук (либо просто: философия как наука). На этом и останавливаться то особо не имеет смысла: социологическое значение и декларативные цели проектов и науки вообще, и гуманитарного/философского научного знания в частности уже по крайней мере лет пятьдесят никого не вводят в заблуждения. Социальная программа, направленная на разборку реальности, компановку «инореальности» тотально дискурсивного характера, утифицированная фиксация декларированных устоев в актуальных пространствах (попытка их изъять из Историчности и ввести под абсолютный контроль Мифологичности, если пользоваться словами Р. Барта), то, что так часто — и очень справедливо! — называется креативно-творческим обликом культурной работы, — уже если не ликвидирована полностью, то, во всяком случае, основательно дискредитирована. Обратим внимание лишь на один результат, коснувшийся не в последнюю
[120]
очередь и философии. Парадоксальным образом, именно жесткая унификация и централизации через закрепление за определенными социальными институтами безраздельного права вещать от лица все области — академизм («великие философские системы») — привели к тому, что канон взорвался, распавшись на множество локальных образований. Попытка универсализации как раз и подвела к осознанию того, что коммуникация (хоть фронтальная, хоть вертикально-горизонтальная) в философии невозможно. Следовательно, неправомерны и «сквозные линии», векторы, магистральные пути, лирические номинации, фавориты и аутсайдеры. Совокупное философского тело обретается вне подобных различенностей. Всякое же стремление пристроиться к нему с данной стороны всегда заводят в тупик, или в пустую и очень нудную состязательность: «кто более матери истории ценен?» — Аристотель, Гегель или Делез?
В качестве же промежуточного итога следует еще раз заявить: философия «как все, что пожелаете» вроде бы дозволяет желать «все на свете» в модусе «как», что равносильно — «ничто из реального», ничего такого, из чего можно было бы построить актуальную крепость и заслониться от реальных врагов. Но лишь — порядок. Встряхивать же исторические закрома всегда полезно: не жрец и не полководец, но эйдетический герой — прихоть фигуры.
3. «Философия как бы». Естественно, что…
Естественно, что философский опыт ХХ века с его чудовищным многообразием всевозможных, с неимоверной быстротой сменяющихся и реально сосуществующих в активной циркуляции, концептов — никакой не крах ни философии как таковой, ни какой-либо из популярных традиций, но возвращение в исходное состояния и избавление от иллюзий, от тех заблуждений, что создавали превратное мнение на протяжении по крайней мере трех предыдущих веков. Что было ранее — не слишком понятно, т. к. было искажено последующими наслоениями. Искусственно созданный образ предметно-методологического монолита стал исчезать, растворяться. Даже, порой, начинало казаться, что в философию вторгается сама жизнь, а философствовать молотом (красками, танцем, политикой, историческими движениями, наконец, дискурсом) не только дозволительно, но и предпочтительно. Маргиналы «от философии», нередко обзываемые «профессионалами» (каковыми числились получившие
[121]
властно-государственную санкцию) дилетантами, не только не исчезали, но и заслоняли собой в общественном мнение ревнителей «чистоты жанра». Новые стили и манеры артикуляции, невиданные и неслыханные долгое время сюжеты-темы, «неприемлемая», почерпнутая из других операционных пространств, технология… Событие Мысли детерриториализировалась в самых экзотических ландшафтах. В какой-то момент вполне могло создаться впечатление, что дальнейшее умножение разнообразия должно неминуемо привести к ликвидации философии как таковой, к ситуации, когда ее отделить от других социальных опытов, или как-то внятно дефиницировать вообще невозможно. Но на самом деле опыт или искус маргинализации философию спас. Если точнее: вынудил отказаться (или силком оторвал?) от фиктивного, номеклатурно-идеологического, источника, от социальной программы, от назначенной «свыше» традиции, вернуться к первичному «состязательному дружеству», или — обратиться на себя, отвернуться от всего иного, не собственно философского. Оказывается, что достаточно просто по иному транскрибировать первичный (и «логический», и «конструктивный») оператор, более отчетливо — дабы не возникало впредь неясностей и разногласий — прописать направление движение, чтобы все стало на свои места, а на упорствующих в приверженности какой-либо жесткой традиции — совершенно не обращать внимание: они тоже слагают свой концепт и это — их право. Короче, обернуть «как» в «как бы».
Напомним, что принцип als/ob («как-если-бы», или «как бы») был впервые продекларирован Г. Файхингером (1852-1933) в 1911, т. е. в аккурат — в кульминационный момент «краха великих философских систем», в его объемистом труде «Философия “как-если-бы”», содержащем историко-философские, культурно-исторические и текстуально-филологические комментарии к «Критике чистого разума» И. Канта. И хотя основные позиционные установки Г. Файхингера (о познании и мышлении как инструменте приспособления человека к действительности; критика принципа объективности знания; трактовка знание как продукта интеллектуального изобретения человека в процессе приспособления к жизни и решения практических задач выживания; трактовка научной гипотезы как полуфикции; соотношение фикции и гипотезы; о культурном мире как системе фикций; о развитие культуры и знания как процессах создания полезных
[122]
фикций и устранения бесполезных. и пр.) представляют несомненный интерес, нас в сегодняшнем разговоре привлекает другое. А именно, стремление Г. Файхингера установку «как-если-бы» применить к историко-философскому движению. Ставка на универсальный характер введенной в оборот константы, конечно, в итоге вылилось в прочерчивание еще одной, фикционалистской, традиции наследование, вершиной которой выступал кумир и Бог — И. Кант. Важно отметить то, что констатация принципа als/ob состоялась. И состоялась, как мы видим, уже довольно давно. Не имеет значение, что сам фикционализм, не смотря на достаточно большую поддержку в интеллектуальных кругах своего времени (среди тех, кто так или иначе испытал влияние Г. Файхингера числятся известные фигуры — Р. Карнап, Г. Флоровский, И.И. Лапшин, Р. Люксембург, В. Брюсов, А. Белый и пр.), в последующем затерялся в маргинальных историко-философских просторах и ныне чаще всего рассматривается как своеобразный резервуар/архив, к которому можно адресоваться в момент оскудения собственных ресурсов. Принципиально, что использованный немецким кантоведом слоган — хоть и по другому поводу прошенный — вполне может служить нарицательным индексом, пригодным для маркировки философии как таковой. Благодаря усилению и сгущению, а также чрезмерной насыщенности и напряженности комментариев к «Критике чистого разума» И. Канта, создается почти наглядная «картинка» абсолютной неактуальности и того что выговаривается в данный момент (конкретный труд Г. Файхингера), и того, о чем вроде бы повествуется (классическая работ кенигсбергского педанта). Разрыв между «как» и «есть» знаменует необходимость перекодировки центрального «исторического априори», или переосмысления концепта философской системы.
Но в итоге складывается прямо-таки восхитительная ситуация: все продолжает оставаться на своих местах, все пласт-планы-персонажи сохраняются в неизменности, даже в большей неизменность, чем ранее, когда еще не был отменен диктат централизованного кода, когда любая философская система подвергалась растерзанию в угоду текущей идеологеме, но сам конструкт наглядно опрокидывается в другие горизонты — в свои собственные. Причем, даже привязка через именования сохраняется и не уничтожается, она не мешает пробегу в горизонтах чистой эйдетики и выступает
[123]
тем необходимым конструктивным принципом, посредством которого явленная позиционность и в самом деле может достичь уровня «реальности без актуальности». Именование, повторим, сохраняется в неизменности, но уже не присягает на верность актуальности, не кивает на нее и в ней не нуждается, но само включается в пробег, стимулирует его, придавая движение необходимые и единственно возможные контуры.
«Все присутствует в чистоте». Что, применительно к предыдущей непроясненности позиции «как», означает, примерно, следующее. Философия как стиль жизни — вполне приемлемо, и даже необходимо, но при соответствующем уточнении — «философия как бы стиль жизни». А это — уже совсем иное, абсолютно иное. Дозволяющее и многовариантность, и факультативность. Отрицающее как всякую универсализацию (стиль в единственном числе — очевидный метафорический оператор), так и нормативность коммуникации. Уточним: не отрицание коммуникации как таковой, она может состояться не с меньшим правом, как и не состояться, но отрицание приоритетности коммуникации тем или иным «надлежащим образом», исключающим все иные опыты конституирования коммуникативных последовательностей. И номинально, и реально (но, еще раз уточним, не актуально) происходит уравнивание их, разнообразных «коммуникативных стилистик», в правах. Или еще: «философия как бы мудрость», что при любом, даже максимально императивном идеологическом прессинге, оставляет лазейку — «и не мудрость вовсе». Философ же — всегда не Мудрец, хотя может и «косить» под Мудреца, но — просто «уставший старый человек», так нуждающийся в порядке, дабы защититься от хаоса, а потому принимающий любой порядок. При этом, отнюдь не зачарованно и не восторженно — как то сделал бы юноша или зрелый муж, — но «скептически» и «с пониманием».
Закономерно, что в такой ситуации — ситуации «как бы» — многие вопросы, «традиционно философские» (а на самом деле к философии не имеющие ни малейшего отношения, но спроецированные в нее из других областей реальности) отпадают сами собой, непроизвольно, а их бестактность становится более, чем очевидной. Например, поднимаемый сейчас титульный для круглого стола вопрос о традициях и новациях в современной философии. Нет ни малейших сомнений, что всякий как современный, так и не современный
[124]
философский концепт и традиционен, и инновационен одновременно. Мера того или иного — не принципиальна, ибо не придает ему «ни вкуса, ни запаха», ничего о нем не расскажет и никак не объяснит то конкретное Событие Мысли, которое в нем состоялось. Результат, даже если он и будет оглашен, — показатель склонности большинства присутствующих в данный конкретной момент (умения навязать-уверить других в своей правоте, или смоделировать желаемый итог «голосования», используя либо чистые, либо грязные «технологии власти»). Разворачивающееся же действие — дискурс, но не Событие Мысли. Спор — но не философия.
Справедливо: философия в ХХ веке умерла. Как проект. Как традиция. Как единое тело, протянутое через века, скрепленное тематически-методологическими нитями. Наконец как «как». Но, в тоже время, она и сохранилась в своем первичном варианте: в качестве старческого сумеречного беспокойства, когда невозможно что-либо делать, или говорить о чем-либо ином. И это состояние оказалось чрезвычайно созвучно времени, о котором пишет в своих последних работах Ж. Бодрийар — эпохи посторгийности (после оргии). Не той, что предшествовала ей и ныне с таким упоением проигрывается в нашем отечестве, все еще вызывая «теоретические» жаркие споры и дискуссии, опровергаемые «просторами жизни», — эпохи постмодерна. Но времени постпост — абсолютных симуклякров, тотальных фикций, или — «бытия после жизни». Уже нет нужды что-то соединять-разделять, разыгрывать и представлять, выстраивать небоскребы следов-индексов, налаживать между ними переклички-импульсы, тем самым поддерживая проваливающуюся событийность, т. е. заниматься технологическим расчленением дискурсов, используя разнообразные «пояснительные модели». Любая модель — «тень», если и способная спровоцировать интерес, то лишь постольку, поскольку притягательна сама по себе, если у окружающих есть навык и вкус к полете к горизонтах чистой эйдетики (но не чистой абстракции).
То, что пагуба для жизни (молодости, зрелости), — великое благо для философии.
Как это происходит? — Очень привычно и буднично. Сегодняшняя культура содержит бесконечное количество вариаций отвлечения от реальных импульсов и забот «каждого дня» — в горизонты абстракций, в азарт нескончаемых «интерактивных коммуникаций»,
[125]
в дрожь телесных вибраций, в интеллектуально-художественную нескончаемую перформативность, в поэтику поиска «оптимальной» (читай: совершенной) операционности и пр. И, нет в том никаких сомнений, в горизонты чистой эйдетики. Достаточно «подсесть» на так услужливо раскинутые приманки (интернет, шоу-жесты, строительство-утверждение, художественное волонтерство, агон-действа, наркотики-психоделика), чтобы ощутить всю завораживающую притягательность данного состояния постпост-.
Впрочем, философия уже давно прекрасно продемонстрировала «как это делается».
P.S. Наглядно-образно продемонстрировать механизм отрицания (не диалектического) реальности и замены ее иным разрядами можно на примере последнего фильма П. Гринуэя, художника, философа, кинематоргафиста и идеолога одновременно, «Восемь с половиной женщин», хрестоматийного, на наш взгляд, для посторгийного состояния. Из самых же последних воплощений данной социально-культурной стратегии — эффектный взрыв нью-йоркских небоскребов. (Разумеется, речь — не о том, что реально произошло, но о том что покрывается, включается, разворачивается и представляется в эйдетических горизонтах под данным индексом-именованием). Но об этом — в другой раз.
Примечания
[1] Ж. Делез/Ф. Гваттари. Что такое философия? СПб. 1998. С. 199.
Назад
[2] Там же. С. 9.
Назад
[3] Там же. С. 10.
Назад
[4] Там же. С. 47.
Назад
[5] Там же. С. 78.
Назад
[6] Там же. С. 18.
Опубликовано 22 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Концепт, «философия как» и «философия как бы»
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1109053318 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций