ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Французские символисты и символическое отношение к миру
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Французские символисты и символическое отношение к миру
С древнейших времен человек открывал для себя мир, пытаясь постичь его смыслы. Он еще на пороге своей юности уловил множество закономерностей в самых казалось разнородных явлениях. Как много разного и одновременно похожего окружало человека, пытаясь понять все это, найти связующие нити между самыми непохожими явлениями, человек начал создавать символы.
Символы объединили в человеческом сознании восприятие окружающего мира. Все тончайшие оттенки явлений складывались в наполненную глубоким смыслом картину, которая наделяла его необыкновенной красотой и тайной этого смысла. Это сделало жизнь человека по-настоящему значимой, потому что он понял смысл своего существования в ощущении единства со всем живущим, а затем и в осознанности происходящего. Мир для человека наполнился необыкновенными чудесами и тайнами, которые скрывают смысл единства. К этому смыслу человека приобщают еще с детства и он на протяжении всей своей жизни разгадывает великую загадку бытия. Оставленную ему жизнью и предками в символах.
Философская концепция символа возникла у неоплатоников, которые между подобиями - звука и цвета, математики и музыки, науками и спортом, мыслью и жизнью устанавливали связь, основа которой заключалась в гармоничности познания человеком бытия. И на протяжении многих веков она обогащалась своим многозначным языком: в античности она получила свой язык образов, в средневековье - систему образов и смыслов, в Возрождении - образно-языковое развитие, в эпоху Просвещения - дополнялась новыми идеями и усложненными образами, на основе уже созданных, в ХIХ веке - свое яркое раскрытие в новых сложнейших образах, связанных не только с природными ассоциациями, но и с современными идеями и неизведанными глубинами человеческой души.
Средневековая поэзия подарила миру единорогов и вепрей, василисков и аспидов, мир рыцарских турниров и духовной любви, скрытой в лепестках 'Голубой розы' (этот цветок был символом любви духовной, небесной, потому и имел голубой цвет, как небо). Эта любовь, высокая и глубокая, как небеса и озера, принимала в человеческом воображении подобия необыкновенных растений и животных никогда не существовавших, и в то же время удивительно реальных.
Так переплетались человеческое восприятие действительности и сама жизнь в символах, соединявших в себе красоту мыслей и чувств с красотой окружающего мира. В Возрождении переплетение духовных реалий и подобных им по красоте видимых образах открывало те необыкновенные глубины человеческой души, которые соприкасались с Божественным мирозданием и Промыслом, сочетая в себе наполненную духом действительность с видимой красотой в обыкновенных зримых ее проявлениях. Эпоха Просвещения проложила 'трещину' в том необыкновенном тонком соприкосновении духовного и действительного в человеческом сознании. Идеи о всесильности разума, возникшие из отрицания Бога, привели к духовным и душевным надломам и к отрицанию духовности. Внутренний надлом в человеческой душе обнаружил бездонные 'пустоты' в восприятии действительности.
Характеризуя символ, можно сказать следующее: символ - это образ, в котором связь между внешним образом и смыслом, вкладываемым в этот образ, одновременно таинственная и очевидна. Символ возникает путем 'перенесения рефлексии с предмета созерцания на совершенно другое понятие, которому, вполне вероятно, созерцание никогда не сможет прямо соответствовать' (Кант). Живое и мертвое, материальное и духовное, действительное и 'потустороннее', цвет и звук, звук и запах, человек и явление (стихия), человек и животное, человек и растение, человек и предмет (реальный или абстрактный) - великое множество связующих нитей заложены в символе. Так например, для Канта общность между ручной мельницей и деспотичным государством заключается в 'отдельной абсолютной воле'.
Возможно сказать, что символ есть воплощенный эйдос, то есть явленная сущность, явленный смысл вещей. Он есть не только носитель духовной 'идеи', вложенной в некий образ, но и, благодаря этому, прямой 'участник' жизни, который способен на пробуждение в человеке душевных глубин. 'Каждый образ (символ - прим. автора) должен быть понят как то, что он есть, и лишь благодаря этому он берется как то, что он обозначает. Значение здесь совпадает с самим бытием, оно переходит в предмет, составляет с ним единство'(Ф.В. Шеллинг).
Символ лишь тогда раскрывает то собрание образов, которые он в себе заключает, когда он понимается по своей сути, 'как то, что он есть', и из него как из эйдоса, как из 'эпицентра', проистекают все смыслы образов, заложенные в символ. Символ - 'это вещь, не являющаяся вещью, и тем не менее вещь: это образ, сфокусированный в зеркале духа и, однако, сохраняющий тождество с объектом' (Гете), а значит несущий в себе нечто нетленное, живое, что объективно и 'полно' реальностью, и действенной силой в ней.
Все глубже и глубже мы проникаем в духовное бытие, которое открывается для нас в символе как дорога во внутреннюю действительность. И чем больше мы углубляемся по этой дороге, тем полнее мы видим действительность, тем более она для нас наполнена смыслом, тем более нам становится очевидно Божественный Промысел, тем больше мы проникаемся ее всем своим естеством и приобщаемся к тому, что испокон веков называли настоящей жизнью, тем, что наполняет все окружающее и является сокровенной сутью всего.
Начало 'символистскому' движению в ХIХ веке было положено романтиками. Они первые стали создавать в поэтических образах совершенно новую структуру восприятия мира. Поэтический образ основывался на гуманизме, 'вскормившем' первую буржуазную революцию (1789-1791). Перестройка общества и общественного сознания, связанная с революцией, вовлекает все слои народных масс. Проведенные реформы в политической, социальной, экономической областях, обнаружили новый аспект социальной жизни. Этот новый аспект заключался в том, что социальные и экономические отношения отныне перестали зависеть от Церкви, а значит и отношение к Богу претерпело реформацию во всех слоях населения. Поскольку сама революция явилась следствием просветительских идей, которые были нацелены на освобождение человека, его интеллекта и чувств, от религиозной основы в мировосприятии, то теперь эти идеи обнаруживают свою иную сторону. Человеческий интеллект встает над всеми вещами и диктует свою волю окружающему миру, рассматривая его элементы как воплощение мысли.
'Освобождение' человеческого сознания от 'предрассудков' духовного и религиозного мировосприятия, которое считалось 'темной', неосознанной стороной человеческого бытия, суеверием, не позволяющим 'открыть' человеку глаза на реальность, казалось не бунтом, а лишь просвещением человеческой души. Жизнь, наполненная разумным смыслом, а значит познаваемая человеческим разумом, как казалось мыслителям того времени, не содержит в себе никакой тайны, о которой рассуждали религиозные 'фанатики'. Так назывались стоящие у власти церковные правители, которые были уничтожаемы, обезумевшим от вседозволенности народом. Новые реформы мог провозгласить любой несведущий, малообразованный человек. Он мог вправе решать судьбы других людей по своему разумению. Именно по своему, не опираясь на Божий Закон, а основываясь на всеобщих нормах морали, сложившихся к тому времени из того же Божьего Закона. Каждый, как считали революционеры, должен основывать свои выводы именно на этих моральных и этических нормах. Но это, по природе своей, субъективно, и действительно вытекает из причастности к духовным законам, и лишь степень причастности играет роль в 'отмеривании' моральных норм. Отрицание же общего духовного, религиозного закона морали, оставляет личные нормы сосредоточенными сами на себе. Великое множество 'идеальных', самих в себе, мнений, заняло место общего морально-социального закона.
Общественное сознание начинает 'дробиться' и некогда единое общество превращается в 'собрание одиночек', как его называют революционеры, так как место Бога в каждой душе занял собственный разум. Именно в разуме увидели просветители нечто, что, признав миропорядок разумным, позволяет созданное одним разумом, познать разумом другим. Создание 'Вселенского Разума' становится возможно познать разумом человеческим с помощью чисто рациональных средств. Место Бога занимает и некоторая 'объективная' реальность - 'Вселенский Разум'. Рациональность созданного этим 'Разумом' позволяет 'ломать' вещи для их познания, как несодержащих ничего, кроме 'грубой' материи, для того, чтобы поставить их на службу человеку.
Но стремление к духовности и Божественному в самом человеке становится препятствием на пути триумфального шествия гуманистов и их идей о 'рациональной вещественности' и буржуазной морали. Романтики подняли бунт против бездуховности и возросшей преступности как в моральной, так и в общечеловеческой сферах жизни. Они стали противопоставлять мелкому, материалистическому сознанию, занятому удовлетворением лишь примитивных физических желаний, сознание высокое, духовное, наполненное красотой мира, благородством намерений (как герои великого романтика Гофмана).
Одиночество без Бога - все это навсегда поселилось в человеческой душе. Романтики заговорили о былом, о невозможности возвращения к ужасной действительности, в которой теперь не может быть ничего животворного для человеческой души. Заметили они также, что в глубинах человеческой души открылось нечто, что было сдерживаемо верой в Бога и законами, основанными на этой вере. Ужасные чудовища, порождения человеческих страстей стали вылезать наружу из человеческой души и отравлять всю человеческую жизнь беспутством и безумьем. 'Природными инстинктами' именовались все чудовища, рожденные необузданными желаниями и возбужденным воображением, порождая садизм и мазохизм. Они с одной стороны приветствовались и считались естественными, с другой - вызывали вдохновенные речи о подавлении их силой воли и разумом. Возникновение инстинктов приписывалось 'второй стороне' религиозности, считалось, что они возникли из этнических 'корней' человеческой души, которые имели благодатную почву для развития во времена всеобщей религиозности.
Романтиков встретила в мире пустота, которая возникла вместо отверженной духовности, не давая 'распасться' миру. Ядовитая паутина затянула весь мир, как казалось романтикам, и все погрузилось в бездонную пустоту. Герой романтической поэзии оттого стал стремиться не внутрь себя, находя в себе не только чистые источники с живительной 'поэтической влагой', но еще и 'грязные и мутные болота нечистот', затягивающие и убивающие все мало-мальски живое в душе. Герой стал направлять все стремления своей души вовне, где рационализм также отстраняет все живое в мире, не видя в этом познавательного интереса.
Отчуждение от мира, от всего - вот состояние, которое переживает романтик и его герой, видя в окружающем мире обломки тонущего корабля духовности в людях и в мире, где ему отныне нет места и он выбирает иллюзию. Этой иллюзорной жизни романтик предпочитает смерть, как выход. Романтик и не понимал, что с угрожающей быстротой расширяет ту бездну, в которую норовит упасть мир, так как сам он, утеряв духовность, блуждает в поисках иного. А что может заменить настоящую жизнь? Только нечто похожее на жизнь или смерть с ее арсеналом шутовства может быть способной на такую чудовищную подмену.
И романтики (вспомнить хотя бы Вертера Гете) как выход из одной жизни в другую - светлую и прекрасную, избирают смерть. Романтики всеми силами, забыв о душевной силе и терпении, потеряв последнюю веру во 'Что-то', а вместе с ней и остаток здравого взгляда на жизнь, ищут пути выхода из жизни, убивая себя бесплодными, несбыточными мечтами, погружаясь в выдуманную реальность, тем самым теряя всякий интерес к реальной жизни. Именно так они 'расширяли' бездну.
Как между двух огней находятся романтики: принять былую основу и крепко уверовать в Домостроительство Божие у них не хватает душевных сил, не хватает их и на борьбу с действительностью без Бога, да и к тому же желание зримого воплощения рая с удвоенной силой влечет их в 'неведомую даль' - в бездну. Но они все же боятся войти туда, смутно осознавая весь ужас прародительницы преступлений. Чувствуя 'последний час' жизни гуманистического человечества романтики в ужасе отшатываются от своих деяний, но поздно - их стремление к 'земному раю' без Бога уже воплощено и весь мир охвачен этим стремлением.
Таким мир встречают постромантисты, в дальнейшем именующие себя символистами. Новое рождение символа стало необходимым, как освоение существования в 'обновленном' мире. Новый подтекст, новое смысл символа стал, как и душа человека, подобен кусочку льда из новеллы. Всю живительную силу символа заменив на другую - бодрящую и будоражищую, одев его в рубище слов и обмирщенных образов, символисты отправили символ 'по миру'. У символистов окончательно утвердившееся состояние отчаяния переходит в презрение и ненависть к себе, всему живому, к Богу. И орудие символист направляет прежде всего на самого себя - он старается убить свою душу, чтобы спокойно взирать на ту, жизнь, которую он всей трепещущей душой презирает.
Эту трагедию переживали Бодлер, Рембо, Малларме, за ними и 'малые' символисты - Корбьер, Лафорг, Нуво, сохраняя еще в своей душе 'двойственность', свойственную романтикам. Она происходила из поисков выхода из безнадежности бытия и одновременно вызывала протест всему окружающему и 'выживающему', всему уничтожающему и насилующему. Душевный протест миропорядку романтиков прочно утвердился в душах символистов и дал свои плоды в творчестве, в поэзии, в создании и укреплении нового мироощущения. Это был новый протест, протест протесту, эпатаж как в слове, так и в жизни - 'испытание окаянства'.
Единственной религиозностью в мире символисты признали культуру. Поиски смысла символистов не могли обрести иного пристанища, чем культура - она единственная, кто сохранила в себе упоминания, материальные свидетельства о том, как было, когда на земле и в душе каждого человека был Бог. На ней, на ее твердых основах упокоили символисты свое упование о светлой и прекрасной жизни, потому что именно в культуре еще сохранились свидетельства прикосновения самого святого, в ней обретало свои формы и выражения, раскрывало смыслы и озаряло мир сияние духовных истин, которые были не чуждые символисты. Но как культура символистами воспринималась отдельной от той причины, которая дала ей жизнь, и что наполняло ее, так и духовные истины воспринимались ими как принадлежность морали, при роде человека, его разума, то есть сами по себе, без Бога.
Культура в глазах символистов представала в 'свете' преступной действительности, которая окружала и наводняла мир насилием, воспринималась как светоч, и потому постепенно становилась культом. Отношение к ней становилось жреческим, а характер отношения - подвижническим, потому что ощущение своего сиротства в обезумевшем мире не покидало поэтов. Если отношение к культуре было жреческим, то отношение к окружающей действительности все более и более наполнялось отвращением, на что символисты отвечали 'окаянством' и образа жизни, и поэтическими образами. О Боге символисты вспоминали, но воспринимали Его не началом начал, а как Того, Кто породил преступную действительность и преступление в душе человека, потому данью 'окаянства' было выражать ненависть и к Богу, и к себе. Символисты все чаще в своей поэзии представляли образы мира, проваливающегося в необъятную пустоту. Светочем культуры они видели не Бога, а разум человека. Способный преобразовать мир. И в этом утверждении лежало их отчаяние, так как опереться в своей душе, когда отказывал разум было не на кого.
Символисты доходили до самых темных мест человеческой души, находя в ней непреодолимую тоску по прекрасному, душевную теплоту, и вместе с тем ничем не прикрытую бездну, которая уже убивая человеческую душу, вырываясь наружу, будоражила обывателей, затягивала в себя. Обыватели же интуитивно гнали поэтов от себя, чувствуя непреодолимую опасность для себя. Вожделенный смысл жизни, и как воплощенный образ его - культура, какое-то время удерживают в своих границах символистов. Чувство избранности в культуре, дают в мировоззрении поэтом и в их творчестве новую, одновременно постигаемую и таинственную, основу миру. Постигаемую потому, что создана она человеческим разумом, и таинственна потому, что ничто не может до конца постичь тайны ее сотворения, как казалось человеку-гуманисту ранее.
Символисты основой жизни стали воспринимать некую бездну в душе человека, темную сторону его души, сторону неизведанную и таинственную, что освобождало человека от такой тяжелой душевной повинности как ответственность, потому что становится возможным любое объяснение поступков, в том числе и неизвестными законами естества. Если нет правил удерживающих беззаконие, то любое преступление уже оправдано. И эту идиому символисты приписывали Богу. А Бог в их глазах превратился в низкое и порочное существо, который был способен создать подобное себе по мерзостям - человека. Таким образом символисты сняли с себя всю ответственность за поступки, считая все преступления истинной природой творца, а не творения. Другой стороной отношения к Богу стала эстетизация материальных воплощений религиозных верований. Выставлялись напоказ поэтические кущи искусно и эстетично сделанных 'райских садов', в которых вожделение называлась любовью, а вычурность и надменная возвышенность - естественной красотой и духовностью.
'Свято место пусто' - так понимали символисты жизнь и культуру, и отказ от 'пустой' действительности, стал естественным и единственным их существованием. Бодлер, как первый открывший в своей поэзии новые ключи к действительности и пустоте, отказ от жизни заменил выбором между 'эдемом целостности' - смертью, как неким духовным путем, и 'состоянием мертвой материи' - смертью, как неким физическим, что приняли все символисты. Именно поэтому у символистов возникает противостояние жизни, воспевание ее мерзостей, афиширование своей 'неотмирности', которое выражалось в эпатаже (примером тому служат зеленые волосы Бодлера, преступное и безумное поведение почти всех без исключения символистов). Противостояние жизни возникло как следствие неприятия ее, выраженное в презрении и беспутстве. Отвержение 'тотальности бытия' (Сартр) и принятие 'мертвого состояния материи' (Фрейд) стало выражаться в 'злоискательстве', в испытании 'окаянного' образа жизни, по выражению самих символистов, потому что в грехе они находили 'амброзию' и вдохновение для своей поэзии, считая его своей природой и естеством.
Раскрывая зло в жизни и поэзии, символисты принимали его как истинную природу человека, а мораль считали как нечто для человека искусственное, потому что 'низкие' инстинкты являются единственным внутренним руководителем человека, порождающие в нем все стремления и желания, которые ни к чему облагораживать, чтобы придать им красивый вид - смысл их ясен, а само желание остается столь низменно, как его ни украшай. Символисты, приняв подобное, начали считать себя более честными людьми, потому что очистили свою душу от лжи и обнажили свои истинные желания. Они выбрали непосредственную причастность к тому, что порождает беспокойство и томление, стремление и страсть, чтобы дать душе покой в низостях, дошедших до предела.
К середине XIX века действительность осознавалась символистами как наполненная садистскими псевдоинстинктами и жестокими преступлениями чаша и потому казалось, что она рождает в душах следующего поколения символистов, названных 'малыми', не только тягу ко злу, но и стремление к чистоте, пробуждает в них поиски духовности. Такое направление как декадентство возникает как уход немощного, но свободного 'я' от жестокой действительности, к которой новая волна молодых поэтов и писателей чувствуют причастность, потому что в себе ощущают зло, как начало всего. Пессимизм и скептицизм стали основной характеристикой отношения декадентства к действительности. Зло как основа мира воспринималось ими сильнее, чем чистота душевных помыслов, чем любая доброта, которая казалась на фоне зла маленьким и ничтожным чувством слабой и романтичной души. Декаденты, ощущая в себе и голос бездны и призыв к духовности, как бы уходят от мира и пассивно взирают на жизнь, но уже не из грязных подворотен и сточных канав, как символисты, а из окон хорошо меблированных комнат.
Те из поколения молодых поэтов, которые последовали за старым поколением символистов, так называемые 'малые' символисты, нашли себя не в пассивном воззрении на мир и безутешном плаче, как забытые дети при пожаре, а в ярком выражении драматизма, описания чужеродности собственной естественной природы. То этим чужеродным является безудержное стремление к 'сатанинской' преступности, то - внутреннее стремление к чистоте и скорбь об окружающем и себе самом. 'Внутреннее терзание (декадентов и 'малых' символистов) из-за внутренней раздвоенности - это есть напряжение и центральное событие мироздания' (Г.К. Косиков). Стремление избежать волевого участия в жизни, духовного поступка в ней, и несения ответственности и вместе с тем проявление недюжей силы в реализации своей тошноты духа - вот что отражало творчество 'малых' символистов. Именно это повлекло за собой стремление к фиктивному отказу и от внутренней чистоты, и от глубинных позывов ко злу, и от действительности, наполненной катастрофами и насилием, что возобновило поиски 'незнамо чего', 'потустороннего', того, что лежит 'во вне' всего этого, то есть того, что 'освободит' от всего и от жизни.
В двойственности не может быть какой-либо устойчивой позиции, мир между двух шатких основ на глазах 'малых' символистов начинает распадаться. В попытке задержать распад символисты и декаденты объединили свои усилия, потому что открывающаяся их глазам пустота внушала ужас и смерть, нечета их прежним видениям смерти, казавшихся им теперь похожими на детские игрушки. Они сделали два совместных шага: возврат к старым традициям, попытка вернуть прежние моральные и общественные нормы жизни и окарикатуривание зла, представление его в глупом и ничтожном виде.
Консерватизм во всем - в образе жизни, в деятельности, в поэзии целиком пропитал их существование, чтобы как-то устоять и как-то укрепить треснувшие мироосновы общественной жизни. Но, конечно, консерватизм, как 'обложка' традиций, теперь не может удержать то, что без границ открывалось их взгляду, потому что смысл традиций был либо утерян в кутеремье самовыражений, либо просто выхолощен и замене другим обезображенным смыслом. Другая попытка хотя бы закрыть глаза от сделанного и от увиденного - окарикатуривание зла - также потерпела фиаско. Зло становясь комичным, было якобы 'не страшным', потому что казалось маленьким, глупым и ничтожным в своих проявлениях. 'Это все дурной сон, все по-прежнему хорошо, ничего страшного нет, это просто ночная птица крикнула во тьме и напугала', - так уверяла сыновей-декадентов испуганная мать-культура, и напрасно, потому что дети, чувствуя сильные приступы 'болезни', начинают то пронзительно кричать, тосковать и плакать, от предчувствия чего-то совсем ужасного и бесповоротного бесноваться. Антидемократический настрой начинает сочетаться с попытками поисков новой религии, которая корнями уходит в язычество.
Религиозно-языческая направленность появляется у поэтов в 70-90-х годах, которая ярко окрашена траурностью и унынием, в связи с ощущаемым 'концом света', который представляется им недалеким будущим человечества. Но эти религиозные поиски и ощущения так же быстро сменяются антирелигиозными, которые сочетаются с воспеванием земного рая, земного бессмертия и жесткого материализма. Что на самом деле является прямым последствием новой религиозности, потому что новая религиозность насквозь была пропитана мистицизмом и материализмом, который, в свою очередь, снова привел к демократизму, как яркому следствию развития материализма. Он имеет основой некое единство без границ для всех, 'дурную' бесконечность (как заменитель вечности) и бездуховность. Так, как по замкнутому кругу, и одновременно в бесконечном материальном развитии, видели свое дальнейшее существование и символисты, и декаденты.
Нарциссизм и самомучительство стало отражать внутреннее самоосознание новой 'организации мироздания'. Пьедестал со 'Всеобъемлющим Разумом' разбился вдребезги и на его месте осталось 'несчастное сознание', находящееся на грани отвращения к самому себе, в безуспешных поисках кладбища для утешения. Испытывая все это, 'малые' символисты для собственного утешения ищут пристанище в 'туманных далях', в 'неземных просторах'. Рожденные ими символы давно перестали быть символами по сути, так как утратили восприятие духовного и действительного, забыли вообще о самом символе. Образ, создаваемый 'малыми' символистами, уводит куда-то, усыпляет, и неведомо куда заводит. Как болотные огоньки, он способен увести и бросить несчастного путника, приманивая чудесными иллюзиями, после которых остается отчаяние. Природе символа противоречит пренебрежение жизнью, потому что именно в ней утверждается, берет видимую сторону и действует символ, поэтому поэзия 'малых' символистов была далека от символической, она скорей была знаковой, знаки которой брались из мифологий и прежних культурных форм.
К концу 90-х годов символисты, отказавшись от всех поэтических форм, воплощают в поэзии простые человеческие исповеди, простые образы действительности, отражающей теплоту откровенных взаимоотношений. Именно желанием к простому и человеческому пропитана вся поэзия 'малых' символистов этого времени. И на этой горестной ноте символизм заканчивает свое существование как направление в культуре и начинает дробиться на множество эпигонских и диссидентских школ-однодневок - 'натюризм', 'синтетизм', 'пароксизм', 'эзотеризм', 'гуманизм'. В своих идейных установках эти школы возвращались к некому прошлому, но лишь с чисто внешней стороны, отчего ограниченность и синтетичность тут же их переформировывала в иную школу, которая также быстро распадалась. 'Дурная' бесконечность, желаемая ранее 'малыми' символистами стала иметь в этом процессе создания школ зримое воплощение, что и лишило символизм последней 'нити' жизни, потому что именно в них еще была сохранена их культурная традиция.
Одним из самых 'достойных' продолжений символизму стала, так называемая, 'черная' литература, о которой следует сказать особо. Она получила свое название с 'Песен Мальдорора' Графа Лотреамона, считавшего себя символистом. Садо-мазохистские образы и извращенные 'сладостные' мечтания карикатурно подчеркивают обреченность мира и являются основой этого жанра. Глумление над Богом перерастает всякие карнавальные пределы, а карикатурность образов далеко вышла за рамки фарса и превратилась в отвратительное 'обнаженное' зрелище разного рода мерзостей, на которые только способна извращенная человеческая фантазия, в изображении греха и смерти.
Бог выступает в этой литературе как 'самодовольный кретин', который создал человека для того, чтобы наслаждаться, глядя на его мучения и самоистязания. Но человек - это не просто жертва Творца и озлобленная 'тварь', он может, если обладает в какой-то мере собственной волей и разумом спасти себя и окружающих - избавить их от жизни, то есть убить. Насилуя других, он также насилует и себя, также наносит себе физические раны, также глумиться, и, в конце концов, также избавит себя от жизни и от ненавистного истязателя - Бога. Преступник делает все для блага людей, для их избавления от омерзительной жизни, преступной природы и Творца, даря им покой, и потому он достоин сочувствия и сострадания. Палач и жертва - ненависть человека направлена не только на Творца и на людей, но и на себя. Он безжалостен потому, что переполнен жалостью и пониманием порочности человеческой природы. Он крушит все - весь Миропорядок, для освобождения из под ненавистного гнета жизни. Как это напоминает по своему смыслу сегодняшние современные произведения массовой культуры.
Таковы идея и содержание 'черной' литературы. И форма ее тоже стала своего рода новаторством, которое заключалось в том, что образы, идеи, и разного рода мифологемы не просто выглядели карикатурно и искаженно, но 'расчленились' таким образом, что при их искажении и перемешивании, возникла совершенно иная структура, построенная на 'какофонии' разных заимствованных форм и идей, ставших таким образом совершенно неузнаваемыми. Перемешивание культурных форм и идей, включенных в произведение, возможно потому, что в общем контексте произведения содержатся несколько ключевых моментов, которые связывают между собой все культурные формы и отсылают их не только к друг другу, но и к самым разным формам и смыслам вне произведения, и так до бесконечности. Этими ключевыми моментами могут быть и внешне схожие по форме элементы и совершенно несхожие, но родственные по смыслу, которые начинают рассматриваться совершенно отдельно и самостоятельно, а также и перестраиваются в смысловом отношении так, чтобы быть совершенно разнородными. Это своего рода 'невольничий рынок' смыслов, которые были вытащены из различных культурных явлений и изуродованы, перевернуты, поставлены в конфликтные условия друг с другом.
Такова стала новомодная литература и культура в целом, формы которой она с удовольствием на себя примеривала. Как удобно - искаженные смыслы перестали говорить о чем-то важном, они стали просто смешить своим уродством и искаверканностью. Интересовать в культуре и литературе стала прежде всего форма, именно в ней, как на поверхности, были видны все движения произведения. А больше уже нигде - смысл стал одним из проявлений формы и оказался на поверхности для увеселения публики. Это модно и теперь. И всякое новое проявление - это неординарно и массово.
Это процесс совершенно обратен символизации - единство возникает не по смыслу, а по форме. Целое, разлагаясь на части по смыслу, через искажения по форме становится похожим. При этом смысл специально выворачивается, становится уродливым и оскорбительным, а часто - уродуется для того, чтобы его сделать смешным. Само произведение не сочиняется, а составляется из готовых культурных форм, комбинируется так, чтобы в карикатурном смысле 'обновить' впечатление о жизни. Бесконечное число отсылок культурных форм друг к друг, постоянное цитирование и утрирование говорит о том, что культурный топос не рассматривается как нечто целое, наполненное смыслом, а как нечто многообразное по форме и отжившее, - труп, который должен быть разложен. 'Образ действительности' становится 'образом точек зрения' на нее, подвергаясь при этом безжалостному постоянному трансформированию.
Однодневная гуттаперчивость достигается тем, что искусственно собранные в одно целое разнородные части изнутри начинают отталкивать друг друга из-за разности и противоречивости их смыслов. От этого возникает некое поле, пространство хаоса - это видимая реализация упований символистов. Символизм в основе своей, в своей сокровенной глубине заключал антисимволизм - именно это возможно заключить из нового знака 'черной' литературы. Создание постоянно 'нового', посредством составления из уже созданного, утрирование и искажение являются обновлением бесконечного числа интерпретаций и комбинаций. Это стало основой нового стиля, который не содержит в себе иной структуры. В ней нельзя быть иным, нельзя не симулировать и не интерпретировать, она позволяет лишь собирать разнообразные конструкции из выбранных культурных частей.
Моделировать антиструктурным образом, то есть создавать конструкцию ломая старую, в разломанном - видеть новое и неординарное, - это современная культура, наше наследство. Эта культура противоречива - требует не повторяться, искать в великом множестве новых форм, и одновременно повторять формы, но обращаться к прежнему не как к традиции наполненной смыслом, а как к 'конструктору', состоящему из моделей и форм, которые можно использовать по своему усмотрению. Изучение жизни вне смысла жизни, творчество вне смысла творчества, человека вне человека - это наша сегодняшняя жизнь. Какая огромная пропасть лежит между смыслом и его оболочкой, подлинником и подделкой - это та проблема, которую так долго решали весь ХХ век, но так и не смогли решить. И потому отказались от... подлинника. Отказались еще раз от глубинного смысла и приняли в своей жизни только внешний смысл материальных форм. Сегодня это наш символизм, но это совсем другая история...
С древнейших времен человек открывал для себя мир, пытаясь постичь его смыслы. Он еще на пороге своей юности уловил множество закономерностей в самых казалось разнородных явлениях. Как много разного и одновременно похожего окружало человека, пытаясь понять все это, найти связующие нити между самыми непохожими явлениями, человек начал создавать символы.
Символы объединили в человеческом сознании восприятие окружающего мира. Все тончайшие оттенки явлений складывались в наполненную глубоким смыслом картину, которая наделяла его необыкновенной красотой и тайной этого смысла. Это сделало жизнь человека по-настоящему значимой, потому что он понял смысл своего существования в ощущении единства со всем живущим, а затем и в осознанности происходящего. Мир для человека наполнился необыкновенными чудесами и тайнами, которые скрывают смысл единства. К этому смыслу человека приобщают еще с детства и он на протяжении всей своей жизни разгадывает великую загадку бытия. Оставленную ему жизнью и предками в символах.
Философская концепция символа возникла у неоплатоников, которые между подобиями - звука и цвета, математики и музыки, науками и спортом, мыслью и жизнью устанавливали связь, основа которой заключалась в гармоничности познания человеком бытия. И на протяжении многих веков она обогащалась своим многозначным языком: в античности она получила свой язык образов, в средневековье - систему образов и смыслов, в Возрождении - образно-языковое развитие, в эпоху Просвещения - дополнялась новыми идеями и усложненными образами, на основе уже созданных, в ХIХ веке - свое яркое раскрытие в новых сложнейших образах, связанных не только с природными ассоциациями, но и с современными идеями и неизведанными глубинами человеческой души.
Средневековая поэзия подарила миру единорогов и вепрей, василисков и аспидов, мир рыцарских турниров и духовной любви, скрытой в лепестках 'Голубой розы' (этот цветок был символом любви духовной, небесной, потому и имел голубой цвет, как небо). Эта любовь, высокая и глубокая, как небеса и озера, принимала в человеческом воображении подобия необыкновенных растений и животных никогда не существовавших, и в то же время удивительно реальных.
Так переплетались человеческое восприятие действительности и сама жизнь в символах, соединявших в себе красоту мыслей и чувств с красотой окружающего мира. В Возрождении переплетение духовных реалий и подобных им по красоте видимых образах открывало те необыкновенные глубины человеческой души, которые соприкасались с Божественным мирозданием и Промыслом, сочетая в себе наполненную духом действительность с видимой красотой в обыкновенных зримых ее проявлениях. Эпоха Просвещения проложила 'трещину' в том необыкновенном тонком соприкосновении духовного и действительного в человеческом сознании. Идеи о всесильности разума, возникшие из отрицания Бога, привели к духовным и душевным надломам и к отрицанию духовности. Внутренний надлом в человеческой душе обнаружил бездонные 'пустоты' в восприятии действительности.
Характеризуя символ, можно сказать следующее: символ - это образ, в котором связь между внешним образом и смыслом, вкладываемым в этот образ, одновременно таинственная и очевидна. Символ возникает путем 'перенесения рефлексии с предмета созерцания на совершенно другое понятие, которому, вполне вероятно, созерцание никогда не сможет прямо соответствовать' (Кант). Живое и мертвое, материальное и духовное, действительное и 'потустороннее', цвет и звук, звук и запах, человек и явление (стихия), человек и животное, человек и растение, человек и предмет (реальный или абстрактный) - великое множество связующих нитей заложены в символе. Так например, для Канта общность между ручной мельницей и деспотичным государством заключается в 'отдельной абсолютной воле'.
Возможно сказать, что символ есть воплощенный эйдос, то есть явленная сущность, явленный смысл вещей. Он есть не только носитель духовной 'идеи', вложенной в некий образ, но и, благодаря этому, прямой 'участник' жизни, который способен на пробуждение в человеке душевных глубин. 'Каждый образ (символ - прим. автора) должен быть понят как то, что он есть, и лишь благодаря этому он берется как то, что он обозначает. Значение здесь совпадает с самим бытием, оно переходит в предмет, составляет с ним единство'(Ф.В. Шеллинг).
Символ лишь тогда раскрывает то собрание образов, которые он в себе заключает, когда он понимается по своей сути, 'как то, что он есть', и из него как из эйдоса, как из 'эпицентра', проистекают все смыслы образов, заложенные в символ. Символ - 'это вещь, не являющаяся вещью, и тем не менее вещь: это образ, сфокусированный в зеркале духа и, однако, сохраняющий тождество с объектом' (Гете), а значит несущий в себе нечто нетленное, живое, что объективно и 'полно' реальностью, и действенной силой в ней.
Все глубже и глубже мы проникаем в духовное бытие, которое открывается для нас в символе как дорога во внутреннюю действительность. И чем больше мы углубляемся по этой дороге, тем полнее мы видим действительность, тем более она для нас наполнена смыслом, тем более нам становится очевидно Божественный Промысел, тем больше мы проникаемся ее всем своим естеством и приобщаемся к тому, что испокон веков называли настоящей жизнью, тем, что наполняет все окружающее и является сокровенной сутью всего.
Начало 'символистскому' движению в ХIХ веке было положено романтиками. Они первые стали создавать в поэтических образах совершенно новую структуру восприятия мира. Поэтический образ основывался на гуманизме, 'вскормившем' первую буржуазную революцию (1789-1791). Перестройка общества и общественного сознания, связанная с революцией, вовлекает все слои народных масс. Проведенные реформы в политической, социальной, экономической областях, обнаружили новый аспект социальной жизни. Этот новый аспект заключался в том, что социальные и экономические отношения отныне перестали зависеть от Церкви, а значит и отношение к Богу претерпело реформацию во всех слоях населения. Поскольку сама революция явилась следствием просветительских идей, которые были нацелены на освобождение человека, его интеллекта и чувств, от религиозной основы в мировосприятии, то теперь эти идеи обнаруживают свою иную сторону. Человеческий интеллект встает над всеми вещами и диктует свою волю окружающему миру, рассматривая его элементы как воплощение мысли.
'Освобождение' человеческого сознания от 'предрассудков' духовного и религиозного мировосприятия, которое считалось 'темной', неосознанной стороной человеческого бытия, суеверием, не позволяющим 'открыть' человеку глаза на реальность, казалось не бунтом, а лишь просвещением человеческой души. Жизнь, наполненная разумным смыслом, а значит познаваемая человеческим разумом, как казалось мыслителям того времени, не содержит в себе никакой тайны, о которой рассуждали религиозные 'фанатики'. Так назывались стоящие у власти церковные правители, которые были уничтожаемы, обезумевшим от вседозволенности народом. Новые реформы мог провозгласить любой несведущий, малообразованный человек. Он мог вправе решать судьбы других людей по своему разумению. Именно по своему, не опираясь на Божий Закон, а основываясь на всеобщих нормах морали, сложившихся к тому времени из того же Божьего Закона. Каждый, как считали революционеры, должен основывать свои выводы именно на этих моральных и этических нормах. Но это, по природе своей, субъективно, и действительно вытекает из причастности к духовным законам, и лишь степень причастности играет роль в 'отмеривании' моральных норм. Отрицание же общего духовного, религиозного закона морали, оставляет личные нормы сосредоточенными сами на себе. Великое множество 'идеальных', самих в себе, мнений, заняло место общего морально-социального закона.
Общественное сознание начинает 'дробиться' и некогда единое общество превращается в 'собрание одиночек', как его называют революционеры, так как место Бога в каждой душе занял собственный разум. Именно в разуме увидели просветители нечто, что, признав миропорядок разумным, позволяет созданное одним разумом, познать разумом другим. Создание 'Вселенского Разума' становится возможно познать разумом человеческим с помощью чисто рациональных средств. Место Бога занимает и некоторая 'объективная' реальность - 'Вселенский Разум'. Рациональность созданного этим 'Разумом' позволяет 'ломать' вещи для их познания, как несодержащих ничего, кроме 'грубой' материи, для того, чтобы поставить их на службу человеку.
Но стремление к духовности и Божественному в самом человеке становится препятствием на пути триумфального шествия гуманистов и их идей о 'рациональной вещественности' и буржуазной морали. Романтики подняли бунт против бездуховности и возросшей преступности как в моральной, так и в общечеловеческой сферах жизни. Они стали противопоставлять мелкому, материалистическому сознанию, занятому удовлетворением лишь примитивных физических желаний, сознание высокое, духовное, наполненное красотой мира, благородством намерений (как герои великого романтика Гофмана).
Одиночество без Бога - все это навсегда поселилось в человеческой душе. Романтики заговорили о былом, о невозможности возвращения к ужасной действительности, в которой теперь не может быть ничего животворного для человеческой души. Заметили они также, что в глубинах человеческой души открылось нечто, что было сдерживаемо верой в Бога и законами, основанными на этой вере. Ужасные чудовища, порождения человеческих страстей стали вылезать наружу из человеческой души и отравлять всю человеческую жизнь беспутством и безумьем. 'Природными инстинктами' именовались все чудовища, рожденные необузданными желаниями и возбужденным воображением, порождая садизм и мазохизм. Они с одной стороны приветствовались и считались естественными, с другой - вызывали вдохновенные речи о подавлении их силой воли и разумом. Возникновение инстинктов приписывалось 'второй стороне' религиозности, считалось, что они возникли из этнических 'корней' человеческой души, которые имели благодатную почву для развития во времена всеобщей религиозности.
Романтиков встретила в мире пустота, которая возникла вместо отверженной духовности, не давая 'распасться' миру. Ядовитая паутина затянула весь мир, как казалось романтикам, и все погрузилось в бездонную пустоту. Герой романтической поэзии оттого стал стремиться не внутрь себя, находя в себе не только чистые источники с живительной 'поэтической влагой', но еще и 'грязные и мутные болота нечистот', затягивающие и убивающие все мало-мальски живое в душе. Герой стал направлять все стремления своей души вовне, где рационализм также отстраняет все живое в мире, не видя в этом познавательного интереса.
Отчуждение от мира, от всего - вот состояние, которое переживает романтик и его герой, видя в окружающем мире обломки тонущего корабля духовности в людях и в мире, где ему отныне нет места и он выбирает иллюзию. Этой иллюзорной жизни романтик предпочитает смерть, как выход. Романтик и не понимал, что с угрожающей быстротой расширяет ту бездну, в которую норовит упасть мир, так как сам он, утеряв духовность, блуждает в поисках иного. А что может заменить настоящую жизнь? Только нечто похожее на жизнь или смерть с ее арсеналом шутовства может быть способной на такую чудовищную подмену.
И романтики (вспомнить хотя бы Вертера Гете) как выход из одной жизни в другую - светлую и прекрасную, избирают смерть. Романтики всеми силами, забыв о душевной силе и терпении, потеряв последнюю веру во 'Что-то', а вместе с ней и остаток здравого взгляда на жизнь, ищут пути выхода из жизни, убивая себя бесплодными, несбыточными мечтами, погружаясь в выдуманную реальность, тем самым теряя всякий интерес к реальной жизни. Именно так они 'расширяли' бездну.
Как между двух огней находятся романтики: принять былую основу и крепко уверовать в Домостроительство Божие у них не хватает душевных сил, не хватает их и на борьбу с действительностью без Бога, да и к тому же желание зримого воплощения рая с удвоенной силой влечет их в 'неведомую даль' - в бездну. Но они все же боятся войти туда, смутно осознавая весь ужас прародительницы преступлений. Чувствуя 'последний час' жизни гуманистического человечества романтики в ужасе отшатываются от своих деяний, но поздно - их стремление к 'земному раю' без Бога уже воплощено и весь мир охвачен этим стремлением.
Таким мир встречают постромантисты, в дальнейшем именующие себя символистами. Новое рождение символа стало необходимым, как освоение существования в 'обновленном' мире. Новый подтекст, новое смысл символа стал, как и душа человека, подобен кусочку льда из новеллы. Всю живительную силу символа заменив на другую - бодрящую и будоражищую, одев его в рубище слов и обмирщенных образов, символисты отправили символ 'по миру'. У символистов окончательно утвердившееся состояние отчаяния переходит в презрение и ненависть к себе, всему живому, к Богу. И орудие символист направляет прежде всего на самого себя - он старается убить свою душу, чтобы спокойно взирать на ту, жизнь, которую он всей трепещущей душой презирает.
Эту трагедию переживали Бодлер, Рембо, Малларме, за ними и 'малые' символисты - Корбьер, Лафорг, Нуво, сохраняя еще в своей душе 'двойственность', свойственную романтикам. Она происходила из поисков выхода из безнадежности бытия и одновременно вызывала протест всему окружающему и 'выживающему', всему уничтожающему и насилующему. Душевный протест миропорядку романтиков прочно утвердился в душах символистов и дал свои плоды в творчестве, в поэзии, в создании и укреплении нового мироощущения. Это был новый протест, протест протесту, эпатаж как в слове, так и в жизни - 'испытание окаянства'.
Единственной религиозностью в мире символисты признали культуру. Поиски смысла символистов не могли обрести иного пристанища, чем культура - она единственная, кто сохранила в себе упоминания, материальные свидетельства о том, как было, когда на земле и в душе каждого человека был Бог. На ней, на ее твердых основах упокоили символисты свое упование о светлой и прекрасной жизни, потому что именно в культуре еще сохранились свидетельства прикосновения самого святого, в ней обретало свои формы и выражения, раскрывало смыслы и озаряло мир сияние духовных истин, которые были не чуждые символисты. Но как культура символистами воспринималась отдельной от той причины, которая дала ей жизнь, и что наполняло ее, так и духовные истины воспринимались ими как принадлежность морали, при роде человека, его разума, то есть сами по себе, без Бога.
Культура в глазах символистов представала в 'свете' преступной действительности, которая окружала и наводняла мир насилием, воспринималась как светоч, и потому постепенно становилась культом. Отношение к ней становилось жреческим, а характер отношения - подвижническим, потому что ощущение своего сиротства в обезумевшем мире не покидало поэтов. Если отношение к культуре было жреческим, то отношение к окружающей действительности все более и более наполнялось отвращением, на что символисты отвечали 'окаянством' и образа жизни, и поэтическими образами. О Боге символисты вспоминали, но воспринимали Его не началом начал, а как Того, Кто породил преступную действительность и преступление в душе человека, потому данью 'окаянства' было выражать ненависть и к Богу, и к себе. Символисты все чаще в своей поэзии представляли образы мира, проваливающегося в необъятную пустоту. Светочем культуры они видели не Бога, а разум человека. Способный преобразовать мир. И в этом утверждении лежало их отчаяние, так как опереться в своей душе, когда отказывал разум было не на кого.
Символисты доходили до самых темных мест человеческой души, находя в ней непреодолимую тоску по прекрасному, душевную теплоту, и вместе с тем ничем не прикрытую бездну, которая уже убивая человеческую душу, вырываясь наружу, будоражила обывателей, затягивала в себя. Обыватели же интуитивно гнали поэтов от себя, чувствуя непреодолимую опасность для себя. Вожделенный смысл жизни, и как воплощенный образ его - культура, какое-то время удерживают в своих границах символистов. Чувство избранности в культуре, дают в мировоззрении поэтом и в их творчестве новую, одновременно постигаемую и таинственную, основу миру. Постигаемую потому, что создана она человеческим разумом, и таинственна потому, что ничто не может до конца постичь тайны ее сотворения, как казалось человеку-гуманисту ранее.
Символисты основой жизни стали воспринимать некую бездну в душе человека, темную сторону его души, сторону неизведанную и таинственную, что освобождало человека от такой тяжелой душевной повинности как ответственность, потому что становится возможным любое объяснение поступков, в том числе и неизвестными законами естества. Если нет правил удерживающих беззаконие, то любое преступление уже оправдано. И эту идиому символисты приписывали Богу. А Бог в их глазах превратился в низкое и порочное существо, который был способен создать подобное себе по мерзостям - человека. Таким образом символисты сняли с себя всю ответственность за поступки, считая все преступления истинной природой творца, а не творения. Другой стороной отношения к Богу стала эстетизация материальных воплощений религиозных верований. Выставлялись напоказ поэтические кущи искусно и эстетично сделанных 'райских садов', в которых вожделение называлась любовью, а вычурность и надменная возвышенность - естественной красотой и духовностью.
'Свято место пусто' - так понимали символисты жизнь и культуру, и отказ от 'пустой' действительности, стал естественным и единственным их существованием. Бодлер, как первый открывший в своей поэзии новые ключи к действительности и пустоте, отказ от жизни заменил выбором между 'эдемом целостности' - смертью, как неким духовным путем, и 'состоянием мертвой материи' - смертью, как неким физическим, что приняли все символисты. Именно поэтому у символистов возникает противостояние жизни, воспевание ее мерзостей, афиширование своей 'неотмирности', которое выражалось в эпатаже (примером тому служат зеленые волосы Бодлера, преступное и безумное поведение почти всех без исключения символистов). Противостояние жизни возникло как следствие неприятия ее, выраженное в презрении и беспутстве. Отвержение 'тотальности бытия' (Сартр) и принятие 'мертвого состояния материи' (Фрейд) стало выражаться в 'злоискательстве', в испытании 'окаянного' образа жизни, по выражению самих символистов, потому что в грехе они находили 'амброзию' и вдохновение для своей поэзии, считая его своей природой и естеством.
Раскрывая зло в жизни и поэзии, символисты принимали его как истинную природу человека, а мораль считали как нечто для человека искусственное, потому что 'низкие' инстинкты являются единственным внутренним руководителем человека, порождающие в нем все стремления и желания, которые ни к чему облагораживать, чтобы придать им красивый вид - смысл их ясен, а само желание остается столь низменно, как его ни украшай. Символисты, приняв подобное, начали считать себя более честными людьми, потому что очистили свою душу от лжи и обнажили свои истинные желания. Они выбрали непосредственную причастность к тому, что порождает беспокойство и томление, стремление и страсть, чтобы дать душе покой в низостях, дошедших до предела.
К середине XIX века действительность осознавалась символистами как наполненная садистскими псевдоинстинктами и жестокими преступлениями чаша и потому казалось, что она рождает в душах следующего поколения символистов, названных 'малыми', не только тягу ко злу, но и стремление к чистоте, пробуждает в них поиски духовности. Такое направление как декадентство возникает как уход немощного, но свободного 'я' от жестокой действительности, к которой новая волна молодых поэтов и писателей чувствуют причастность, потому что в себе ощущают зло, как начало всего. Пессимизм и скептицизм стали основной характеристикой отношения декадентства к действительности. Зло как основа мира воспринималось ими сильнее, чем чистота душевных помыслов, чем любая доброта, которая казалась на фоне зла маленьким и ничтожным чувством слабой и романтичной души. Декаденты, ощущая в себе и голос бездны и призыв к духовности, как бы уходят от мира и пассивно взирают на жизнь, но уже не из грязных подворотен и сточных канав, как символисты, а из окон хорошо меблированных комнат.
Те из поколения молодых поэтов, которые последовали за старым поколением символистов, так называемые 'малые' символисты, нашли себя не в пассивном воззрении на мир и безутешном плаче, как забытые дети при пожаре, а в ярком выражении драматизма, описания чужеродности собственной естественной природы. То этим чужеродным является безудержное стремление к 'сатанинской' преступности, то - внутреннее стремление к чистоте и скорбь об окружающем и себе самом. 'Внутреннее терзание (декадентов и 'малых' символистов) из-за внутренней раздвоенности - это есть напряжение и центральное событие мироздания' (Г.К. Косиков). Стремление избежать волевого участия в жизни, духовного поступка в ней, и несения ответственности и вместе с тем проявление недюжей силы в реализации своей тошноты духа - вот что отражало творчество 'малых' символистов. Именно это повлекло за собой стремление к фиктивному отказу и от внутренней чистоты, и от глубинных позывов ко злу, и от действительности, наполненной катастрофами и насилием, что возобновило поиски 'незнамо чего', 'потустороннего', того, что лежит 'во вне' всего этого, то есть того, что 'освободит' от всего и от жизни.
В двойственности не может быть какой-либо устойчивой позиции, мир между двух шатких основ на глазах 'малых' символистов начинает распадаться. В попытке задержать распад символисты и декаденты объединили свои усилия, потому что открывающаяся их глазам пустота внушала ужас и смерть, нечета их прежним видениям смерти, казавшихся им теперь похожими на детские игрушки. Они сделали два совместных шага: возврат к старым традициям, попытка вернуть прежние моральные и общественные нормы жизни и окарикатуривание зла, представление его в глупом и ничтожном виде.
Консерватизм во всем - в образе жизни, в деятельности, в поэзии целиком пропитал их существование, чтобы как-то устоять и как-то укрепить треснувшие мироосновы общественной жизни. Но, конечно, консерватизм, как 'обложка' традиций, теперь не может удержать то, что без границ открывалось их взгляду, потому что смысл традиций был либо утерян в кутеремье самовыражений, либо просто выхолощен и замене другим обезображенным смыслом. Другая попытка хотя бы закрыть глаза от сделанного и от увиденного - окарикатуривание зла - также потерпела фиаско. Зло становясь комичным, было якобы 'не страшным', потому что казалось маленьким, глупым и ничтожным в своих проявлениях. 'Это все дурной сон, все по-прежнему хорошо, ничего страшного нет, это просто ночная птица крикнула во тьме и напугала', - так уверяла сыновей-декадентов испуганная мать-культура, и напрасно, потому что дети, чувствуя сильные приступы 'болезни', начинают то пронзительно кричать, тосковать и плакать, от предчувствия чего-то совсем ужасного и бесповоротного бесноваться. Антидемократический настрой начинает сочетаться с попытками поисков новой религии, которая корнями уходит в язычество.
Религиозно-языческая направленность появляется у поэтов в 70-90-х годах, которая ярко окрашена траурностью и унынием, в связи с ощущаемым 'концом света', который представляется им недалеким будущим человечества. Но эти религиозные поиски и ощущения так же быстро сменяются антирелигиозными, которые сочетаются с воспеванием земного рая, земного бессмертия и жесткого материализма. Что на самом деле является прямым последствием новой религиозности, потому что новая религиозность насквозь была пропитана мистицизмом и материализмом, который, в свою очередь, снова привел к демократизму, как яркому следствию развития материализма. Он имеет основой некое единство без границ для всех, 'дурную' бесконечность (как заменитель вечности) и бездуховность. Так, как по замкнутому кругу, и одновременно в бесконечном материальном развитии, видели свое дальнейшее существование и символисты, и декаденты.
Нарциссизм и самомучительство стало отражать внутреннее самоосознание новой 'организации мироздания'. Пьедестал со 'Всеобъемлющим Разумом' разбился вдребезги и на его месте осталось 'несчастное сознание', находящееся на грани отвращения к самому себе, в безуспешных поисках кладбища для утешения. Испытывая все это, 'малые' символисты для собственного утешения ищут пристанище в 'туманных далях', в 'неземных просторах'. Рожденные ими символы давно перестали быть символами по сути, так как утратили восприятие духовного и действительного, забыли вообще о самом символе. Образ, создаваемый 'малыми' символистами, уводит куда-то, усыпляет, и неведомо куда заводит. Как болотные огоньки, он способен увести и бросить несчастного путника, приманивая чудесными иллюзиями, после которых остается отчаяние. Природе символа противоречит пренебрежение жизнью, потому что именно в ней утверждается, берет видимую сторону и действует символ, поэтому поэзия 'малых' символистов была далека от символической, она скорей была знаковой, знаки которой брались из мифологий и прежних культурных форм.
К концу 90-х годов символисты, отказавшись от всех поэтических форм, воплощают в поэзии простые человеческие исповеди, простые образы действительности, отражающей теплоту откровенных взаимоотношений. Именно желанием к простому и человеческому пропитана вся поэзия 'малых' символистов этого времени. И на этой горестной ноте символизм заканчивает свое существование как направление в культуре и начинает дробиться на множество эпигонских и диссидентских школ-однодневок - 'натюризм', 'синтетизм', 'пароксизм', 'эзотеризм', 'гуманизм'. В своих идейных установках эти школы возвращались к некому прошлому, но лишь с чисто внешней стороны, отчего ограниченность и синтетичность тут же их переформировывала в иную школу, которая также быстро распадалась. 'Дурная' бесконечность, желаемая ранее 'малыми' символистами стала иметь в этом процессе создания школ зримое воплощение, что и лишило символизм последней 'нити' жизни, потому что именно в них еще была сохранена их культурная традиция.
Одним из самых 'достойных' продолжений символизму стала, так называемая, 'черная' литература, о которой следует сказать особо. Она получила свое название с 'Песен Мальдорора' Графа Лотреамона, считавшего себя символистом. Садо-мазохистские образы и извращенные 'сладостные' мечтания карикатурно подчеркивают обреченность мира и являются основой этого жанра. Глумление над Богом перерастает всякие карнавальные пределы, а карикатурность образов далеко вышла за рамки фарса и превратилась в отвратительное 'обнаженное' зрелище разного рода мерзостей, на которые только способна извращенная человеческая фантазия, в изображении греха и смерти.
Бог выступает в этой литературе как 'самодовольный кретин', который создал человека для того, чтобы наслаждаться, глядя на его мучения и самоистязания. Но человек - это не просто жертва Творца и озлобленная 'тварь', он может, если обладает в какой-то мере собственной волей и разумом спасти себя и окружающих - избавить их от жизни, то есть убить. Насилуя других, он также насилует и себя, также наносит себе физические раны, также глумиться, и, в конце концов, также избавит себя от жизни и от ненавистного истязателя - Бога. Преступник делает все для блага людей, для их избавления от омерзительной жизни, преступной природы и Творца, даря им покой, и потому он достоин сочувствия и сострадания. Палач и жертва - ненависть человека направлена не только на Творца и на людей, но и на себя. Он безжалостен потому, что переполнен жалостью и пониманием порочности человеческой природы. Он крушит все - весь Миропорядок, для освобождения из под ненавистного гнета жизни. Как это напоминает по своему смыслу сегодняшние современные произведения массовой культуры.
Таковы идея и содержание 'черной' литературы. И форма ее тоже стала своего рода новаторством, которое заключалось в том, что образы, идеи, и разного рода мифологемы не просто выглядели карикатурно и искаженно, но 'расчленились' таким образом, что при их искажении и перемешивании, возникла совершенно иная структура, построенная на 'какофонии' разных заимствованных форм и идей, ставших таким образом совершенно неузнаваемыми. Перемешивание культурных форм и идей, включенных в произведение, возможно потому, что в общем контексте произведения содержатся несколько ключевых моментов, которые связывают между собой все культурные формы и отсылают их не только к друг другу, но и к самым разным формам и смыслам вне произведения, и так до бесконечности. Этими ключевыми моментами могут быть и внешне схожие по форме элементы и совершенно несхожие, но родственные по смыслу, которые начинают рассматриваться совершенно отдельно и самостоятельно, а также и перестраиваются в смысловом отношении так, чтобы быть совершенно разнородными. Это своего рода 'невольничий рынок' смыслов, которые были вытащены из различных культурных явлений и изуродованы, перевернуты, поставлены в конфликтные условия друг с другом.
Такова стала новомодная литература и культура в целом, формы которой она с удовольствием на себя примеривала. Как удобно - искаженные смыслы перестали говорить о чем-то важном, они стали просто смешить своим уродством и искаверканностью. Интересовать в культуре и литературе стала прежде всего форма, именно в ней, как на поверхности, были видны все движения произведения. А больше уже нигде - смысл стал одним из проявлений формы и оказался на поверхности для увеселения публики. Это модно и теперь. И всякое новое проявление - это неординарно и массово.
Это процесс совершенно обратен символизации - единство возникает не по смыслу, а по форме. Целое, разлагаясь на части по смыслу, через искажения по форме становится похожим. При этом смысл специально выворачивается, становится уродливым и оскорбительным, а часто - уродуется для того, чтобы его сделать смешным. Само произведение не сочиняется, а составляется из готовых культурных форм, комбинируется так, чтобы в карикатурном смысле 'обновить' впечатление о жизни. Бесконечное число отсылок культурных форм друг к друг, постоянное цитирование и утрирование говорит о том, что культурный топос не рассматривается как нечто целое, наполненное смыслом, а как нечто многообразное по форме и отжившее, - труп, который должен быть разложен. 'Образ действительности' становится 'образом точек зрения' на нее, подвергаясь при этом безжалостному постоянному трансформированию.
Однодневная гуттаперчивость достигается тем, что искусственно собранные в одно целое разнородные части изнутри начинают отталкивать друг друга из-за разности и противоречивости их смыслов. От этого возникает некое поле, пространство хаоса - это видимая реализация упований символистов. Символизм в основе своей, в своей сокровенной глубине заключал антисимволизм - именно это возможно заключить из нового знака 'черной' литературы. Создание постоянно 'нового', посредством составления из уже созданного, утрирование и искажение являются обновлением бесконечного числа интерпретаций и комбинаций. Это стало основой нового стиля, который не содержит в себе иной структуры. В ней нельзя быть иным, нельзя не симулировать и не интерпретировать, она позволяет лишь собирать разнообразные конструкции из выбранных культурных частей.
Моделировать антиструктурным образом, то есть создавать конструкцию ломая старую, в разломанном - видеть новое и неординарное, - это современная культура, наше наследство. Эта культура противоречива - требует не повторяться, искать в великом множестве новых форм, и одновременно повторять формы, но обращаться к прежнему не как к традиции наполненной смыслом, а как к 'конструктору', состоящему из моделей и форм, которые можно использовать по своему усмотрению. Изучение жизни вне смысла жизни, творчество вне смысла творчества, человека вне человека - это наша сегодняшняя жизнь. Какая огромная пропасть лежит между смыслом и его оболочкой, подлинником и подделкой - это та проблема, которую так долго решали весь ХХ век, но так и не смогли решить. И потому отказались от... подлинника. Отказались еще раз от глубинного смысла и приняли в своей жизни только внешний смысл материальных форм. Сегодня это наш символизм, но это совсем другая история...
Опубликовано 16 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Французские символисты и символическое отношение к миру
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108565460 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций