J. SUK. Politika jako absurdni drama. Vaclav Havel v letech 1975 - 1989. Praha, 2013. 447 s.

И. СУК. Политика как абсурдистская драма. Вацлав Гавел в 1975 - 1989 гг.

Пражское издательство "Пасека" выпустило фундаментальную книгу Иржи Сука о Вацлаве Гавеле, работу над которой известный чешский ученый начал за год до смерти президента Чехословакии (а затем Чехии) и завершил год спустя после нее. К этому времен уже сложилась достаточно обширная "гавелиана", включающая труды как агиографического, так и критического характера.

И все же рецензируемая книга отличается от всей обширной библиографии работ о Гавеле оригинальным и продуктивным методологическим подходом. Это не значит, что И. Сук не включил в нее новые, ранее не используемые источники, богатый потенциал "устной истории" - множество интервью с участниками событий; предложил он и многие принципиально новые интерпретации множества документов и соотнесенных с ними действий. Принципиально важно то, что он трактует жизнь Гавела (точнее, один из ее наиболее интересных промежутков, связанных с именем Г. Гусака - от письма к последнему в 1975 г. до ухода с поста президента в конце 1989 г.) как, можно сказать, своеобразный текст (обрамляемый комментариями друзей и врагов). В текст этот входят не только пьесы, статьи, интервью, заявления, но и многие поведенческие акты, выстраиваемые зачастую по логике абсурдистской драматургии - как наполненные многими, часто противоречивыми смыслами знаки. Если к кому и применимы такие подходы (назовем их политико-биографической семиотикой) - то именно к жизнедеятельности Гавела.

Одна из известных трактовок понятия "текст" сводится к тому, что он представляет связную и достаточно полную последовательность знаков (символов). Отечественные слависты (см., например: Топоров В. Н. Пространство и текст: семантика и структура // Текст: семиотика и структура. М., 1983. С. 227 - 284) проработали это понятие во многих ракурсах. Однако в предметном поле истории идей или политической биографии применение такой трактовки текста практически не встречается. И несомненной заслугой И. Сука можно считать то, что он продемонстрировал богатство возможностей в данном методологическом подходе.

Даже в самом названии книги "Политика как абсурдистская драма" скрыты следы этого подхода, не говоря уже об интерпретации элементов данного текста. Конечно, автор прямо не говорит о своей новой методологии анализа биографии одного из видных лидеров антикоммунистических революций. Тем не менее это просматривается в анализе ключевого элемента его текстов, являющих собой некие оксюмороны: власть безвластных, неполитическая политика и пр. Можно в скобках заметить, что и сам Гавел допускал возможность таких трактовок, прекрасно осознавая силу слов как составляющих текста биографии.

Начиная монографию, чешский исследователь отмечает, что вовлеченность в публичную политику Гавела началась до 1975 г., но именно тогда она вошла в кульминационную фазу. Это связано с открытым письмом к генеральному секретарю ЦК КПЧ Г. Гусаку с целью сказать правду о "печальном положении вещей" и выйти из "бесформенного тумана" семидесятых годов. Сук пишет, что 1975 год можно назвать

"годом открытых писем" и перечисляет их авторов, правда, не отмечая при этом, что годом ранее подобное письмо написал и А. Дубчек (с. 20). Письмо приобрело широкий резонанс, а его текст отличался некой псевдонаивностью: Гавел в нем призывал Гусака к возвращению истории и акцентировал внимание на нравственности действия любого политика.

Реакция на письмо была ожидаемой: его в основном "замолчали", а над автором усилили надзор. И все же тема нравственной нагрузки политического действия не исчезла, реализуясь уже в других текстах Гавела, включая политические деяния, например, в возведении в ранг борцов против лжи заурядного джазового ансамбля. Итог - новый взрывной текст: воззвание Хартии 77. И как продолжение этого текста - действия по его распространению и режиссура сопротивления возможным преследованиям.

Коммунистическая пропаганда, которой бросил вызов Гавел, ответила по привычке, выглядевшей особенно абсурдно на уровне текстов. "Его история, представленная словесно и изобразительными средствами, являла собой ключевой топос пропаганды: он-де деклассированный буржуа, мечтающий о возврате дофевральских отношений и о возврате национализированной собственности", - пишет автор (с. 80).

Позже было добавлено, что якобы и его пьесы - на жаргоне режима "пустышки" -финансируются западными разведками. Но нельзя назвать забавным предостережение о возможности при случае предъявления ему обвинения в шпионаже. Гавел считал абсурдным утверждения, что его пьесы "заказные"; власти - что они пишутся без понуждения извне. Сами тексты пьес при этом не всегда принимались во внимание, важнее оказывались контексты (или - если угодно - метатексты, считая таковыми способы их репрезентации).

Затем, 2 октября 1977 г., последовал первый арест и заключение сроком на 14 месяцев. Его история широко известна, тексты документов, включая протоколы допросов, выявлены и проинтерпретированы. Опять-таки оригинальность подхода Сука кроется в трактовке контекстов (метатекстов).

Поначалу власть попыталась сломить волю Гавела, но он выдержал удар и стал защищать себя сам, по-новому интерпретируя само слово "политика" и доказывая, что политикой в смысле властей он не занимался и не будет заниматься. "Гавел, - отмечает автор, - тщательно обдумал свое заключительное слово и в нем ему на суде удалось убедительно разоблачить абсурдность обвинения и приговора. Он снова вынужден был смириться с тем, что добился моральной победы без публичности" (с. 107), а точнее - создавал эту публичность по новым образцам.

Как правило, отмечает Сук, аресты Гавела носили комедийные и абсурдные черты, о чем свидетельствуют документы по уголовным делам. Но поле игры в абсурд оставалось за ним: драматург хорошо знал свое дело и мудро выстраивал тексты и контексты. "Подсудимый Гавел, - говорится в монографии в ходе интерпретации одного из процессов 22 - 23 октября 1979 г., - пришел к абсурдному предположению, что социалистическая государственная власть никогда не ошибается и ее суды всегда принимают справедливые решения. И снова его прервали возражением, что он не делает различий между уголовным преследованием и судебным решением. Судья Кашпар отстаивал принципиальную независимость социалистических судов от государственной власти" (с. 146). Получилось так, что Гавел выставлял себя более последовательным защитником социалистической государственности, чем Кашпар...

Надо ли подчеркивать особо, что это новый стиль политической активности, игнорирующий постоянные угрозы репрессий и побуждающий жить свободно, не делая диктатуре принципиальных уступок. Так Гавел стал диссидентом. "Хотя по отношению к данному термину, который пришел с Запада, он сохранял четкую дистанцию (как и другие подписанты), все же Гавел принял его и с определенной долей самоиронии превратил в фамильярную составную часть своего лексикона - портфель он называл "диси-сумка", рождественские пьесы "ди-си-сказками" и так далее. Вместе с тем он должен был уяснить, чем для него является Хартия 77, каково его место в ней, каким будет его отношение к режиму, чем для него является политика как дело публичное", - констатирует Сук (с. 147).

После заключения Гавел не свернул активности, опираясь при этом на такие концепты, как "власть безвластных" и "неполитическая политика". Их смысл поначалу с трудом усваивался не только врагами, но и друзьями первого диссидента Чехословакии. Сук в этом плане внимательно проанализировал диалог В. Пречана с Гавелом по вопросу о текстах. В одном из писем первый отмечал, что недостаточно лишь публиковать тексты на Западе, но необходимо также "вести борьбу за их смысл", посколь-

ку там имелось "значительное сопротивление к тому "видению", которое видите Вы" (с. 227).

Действительно, эти тексты отличались принципиальной новизной. Не только западным, но и местным наблюдателям трудно было воспринимать и принципиально новые парадоксы в деятельности Хартии 77: "для одних она слишком политическая (вступает в конфронтацию с режимом, с его манипулятивной и лживой сущностью), для других - она недостаточно политическая (не стремится к системным изменениям, хочет вести диалог). И из-за этой неизбежной амбивалентности Хартия толерантна по своей сути, ни перед кем она не закрывается, никого не исключает, подписанты в ней выполняют такую деятельность, которая им самим по плечу и за которую они могут нести личную ответственность" (с. 233).

Где можно было найти соответствующие образцы политической активности и как можно расшифровать отражавшие их тексты? Суку удалось показать нетривиальность складывавшейся ситуации. Возьмем в качестве примера текст резюме Гавела к одному из документов Хартии. Пречан его назвал предметным и вдохновляющим, сожалея, что оно не стало официальным документом. Тогдашние же спикеры Хартии его отвергли, а один из них, В. Бенда, охарактеризовал текст резюме как "плохо написанный". По его убеждению, если в тексте говорится, что Хартия не стремится к системным изменениям, то нельзя не признать, что каждая юридическая поправка хартистов является само собой разумеющимся, системным изменением, если ее домысливать. Но Хартия не может выступать с политической программой, она должна выдерживать курс на неполитическую политику.

И Гавел должен был, интерпретируя данный и многие другие тексты, постоянно повторять, что "Хартия 77 является историческим шагом, направленным против неподвижности истории, увязнувшей в энтропии. Она - призыв к ответственности и тем самым становится потенциалом истории, фактором будущего" (с. 238). Тем самым конституируется не только неполитическая политика, но также (как отмечено в одном из параграфов, "иная, другая, альтернативная, неофициальная, подпольная, параллельная" и т.д. культура, тексты которой выражают новую социальную действительность, только затем структурируя пространство художественных текстов.

У такой культуры оказались свои авторы и издатели, читатели и критики. "Она, - утверждает Сук, - могла появиться лишь в среде, где была невозможной свобода творчества. Лишь вопреки диктатуре, которая тотально претендовала - с попеременным успехом - на самое душу личности и общества. Масштаб и форма альтернативной культуры менялись в зависимости от того, как этот режим ослабевал или снова усиливался, что и кого интегрировал или, наоборот, исключал" (с. 245).

Со временем именно соответствующее художественному призванию Гавела театральное сообщество становилось одним из анклавов свободы в рамках "режима нормализации", речи, постановки и тексты которого начинали рушиться, - и это отражалось в официальной театральной среде. А над ними обеими возвышалась легенда о Вацлаве Гавеле как свободном человеке в качестве символа и ориентира подлинной идентичности.

Все же он "повторял надоевшие до отвращения и давно сформулированные взгляды на политику в тоталитарной системе. Политика как открытое и свободное управление общественными делами уже сорок лет не существует в Чехословакии. Конечно, писатель, который пишет правду, в определенный момент способен стать политической величиной. Ныне, в момент пробуждения общества, это ставит его в парадоксальное положение: он не может внезапно заявить: "С сегодняшнего дня ухожу в отставку" [...] Гавел видел свою роль не в том, что он будет проводить в жизнь программу конкретных политических преобразований, но лишь и только в той части, что своим авторитетом окажет содействие преодолению сложившейся хаотической ситуации. Как посредник диалога он объединит ссорящиеся группы и приведет их к "круглому столу"" (с. 300 - 301).

Каковы главные результаты ноября 1989 г. в судьбе Гавела? Один из них - подтверждение релевантности (надежности) его основных текстов, полагает Сук, включая не раз высказывавшееся предположение Гавела, что пассивное, кажущееся равнодушным и безнадежно раздробленное общество располагает в своем ядре свободным сознанием, которое никакая диктатура не смогла истребить.

Народ, продолжает автор, восстал весьма активно, чего мало кто ожидал. Наконец-то пути диссидентства и большинства общества соединились в судьбоносный момент. Активное гражданство соединилось с аутентичной демократией и народ признал,

что именно хартисты пришли к этому ценой личных жертв.

И уже публика производила при этом крайне краткие, но энергичные тексты, приводимые в книге: "Посмотри, Густо (имелся в виду Густав Гусак. - Э. З.), как здесь густо"; "А "Руде право" писало, что нас тут мало!" и др. (с. 338). А надо всеми ими зазвучало доминантой "Гавела на Град!". Действительно, не без его участия организованные митинги превратили ГФ и ОПН в гегемона фажданских волнений, а сам Вацлав Гавел из интеллектуала стал лидером общенародного демократического движения.

"Гавела, - пишет Сук, - не подвела его интуиция. Еще в октябре 1989 г. утверждая, что независимые инициативы не могут репрезентовать весь народ, который должен сам и естественным путем структурировать и артикулировать свои интересы, он тем самым решительно не производил впечатление политического лидера. И вдруг в течение одной недели интенсивной общественной жизни народ встал на ноги, а Гавел возглавил его. Ему удался мастерский ход в рискованной шре, разыгранной в воскресенье 19 ноября объединением независимых инициатив, и он искусно захватил роль оппозиционного лидера; в понедельник он привлек на свою сторону символ и мотор гражданского беспорядка - бастующих студентов; во вторник расширил свое влияние на гражданскую общественность, репрезентованную наполненной площадью; а в конце недели прямые телетрансляции с митингов превратили его в яркого представителя идеи, указывающей мирный путь к свободе для всех" (с. 333).

Поэтому как раз Гавелу удавалось сохранять надпартийную идентичность Гражданского форума, поэтому как раз он утверждал, что кандидатов в правительство не номинирует, а только проверяет и одобряет - и ему верили. "Парадоксально, - подчеркивает Сук, - что тем самым он [Гражданский форум] стал играть роль всемогущего до сих пор Центрального комитета!" (с. 352). Такими словами Сук описывает одну из самых убедительных страниц гавеловского текста.

Затем открылись уже новые страницы, которые "читались" гораздо более широкими кругами. И здесь у Гавела, ставшего фигурой политической политики, сохранился новый стиль неполитического политика. Он вызывал некие подозрения у отдельных лиц, но кредит доверия к Гавелу был практически безграничным. Он, к примеру, в стилистике абсурдистской драмы, вслух выражает свои сомнения: претендовать на пост президента, не претендовать ... И ему верят, хотя лучше было бы верить в демократические процедуры...

Сук не без элементов иронии (если не сарказма) так комментирует получивший известность монолог Гавела (в духе излюбленного театрального персонажа Гамлета) на вечернем заседании расширенного кризисного штаба Координационного центра ГФ 5 декабря 1989 г.: он-де "всегда интересы отечества ставил выше своих личных интересов; это подтверждается его пребыванием в заключении; супруга разведется с ним, поскольку категорически не согласна с этим решением; прекратятся постановки его театральных пьес, "потому что неловко, когда ставятся президентские пьесы"; прежде всего он должен распознать тот ключевой момент, когда отечество будет поистине более всего нуждаться в нем на президентском посту; он хочет быть президентом только до свободных выборов, когда "его служба родине как гражданина закончится", но как только полугодовой срок завершится, с радостью передаст этот пост какому-нибудь серьезному профессору, и у него появится возможность "сублимироваться в литературе", чем исполнит его "личное желание не сидеть на заднице на Граде пять лет"" (с. 373 - 374).

Эта роль сомневающегося, по словам автора монографии, воистину абсурдна, но именно ее драматург и актер в одном лице неоднократно повторял в ходе "бархатной" революции. Его ведь нельзя обязать делать то, чего не хочется, - тем более, что он это делает охотно, но без особых признаний: таковые вошли бы в противоречие с декларированной им же идентичностью независимого интеллектуала - т.е. с политикой как профессией. Трудно разобрать, были вышеприведенные сомнения проявлением иллюзий "политического любителя" либо же орнаментом властных амбиций Гавела. Но были они всего лишь игрой словами - будущий президент руководствовался представлением о высокой политике как о новом приключении и познании неизведанного, заключает И. Сук.

Автору книги пришлось завершить свой труд датой, связанной с тем же Гусаком -временем, когда он покинул пост президента, а Гавел его занял, охотно приняв на себя новые обязанности. Примечательно в этом плане следующее свидетельство Сука: корреспондент радио приветствовал 21 декабря Вацлава Гавела при посещении г. Кладно как "апостола бархатной революции". Это было

чрезмерно, но перед очарованным журналистом с дрожащим микрофоном в руке он не мог просто отбросить данные слова и переадресовал "апостольство" студентам, его встречавшим. Такого рода события не могли не повторяться: родилась и испытывала триумф гавеловская легенда, неизбежно порождая нового рода абсурдизмы.

Сук с особой смелостью интерпретирует высший пункт жизни Гавела как некий текст, содержащий не только слова, но и действа. ""Бархатная революция" - вместе с тем, что ей предшествовало - не была во властном или политическом смысле слова сказкой или романсом. Столь интенсивно проживавшаяся на площадях, она состоялась как комедия, а в перспективе этой книги - как заключительное действие гусаковской политической комедии [...] А темой комедии как жанра является интеграция, не исключающая весьма драматических поворотов, включая единение победителей и побежденных, в принципе склонных к компромиссу", - подчеркивает автор (с. 421).

При этом именно метод политико-биографической семиотики, на мой взгляд, позволил расставить правильные акценты в оценке фигуры Гавела и продуцируемых им текстов по законам "абсурдистской драматургии" как до, так и после декабря 1989 г. ""Временный президент" в течение всего лишь одного дня стал гарантом свободы, процветания, справедливости, т.е., собственно, незаменимым народным вождем с грандиозной миссией. Он оставил Гражданский форум как свою базу в спорах относительно властных возможностей и внутреннего разложения, а свою политику, построенную преимущественно на личных связях, стал проводить без тесного сотрудничества с ним. Личную ответственность Гавел жестко противопоставил партийной (без)ответственности. Конечно же, харизматический принцип попал в затянувшийся конфликт с принципом демократическим" (с. 422).

Но это - уже следующая, и весьма непростая часть текста, которая читается не с меньшим интересом: весьма оживленный президентский период (1990 - 2003). "Сегодня очевидно, - утверждает Сук, - что от "духовного государства", о котором Гавел мечтал в начале девяностых годов, мы далеки". И далее: жизнь Гавела богата парадоксами. "Как будто бы он сам шел им навстречу и сознательно делал из своей жизни полную контрастов драму. Как будто бы его что-то заставляло пройти противоположный опыт и испытания крайностями - между властью безвластного и безвластием властного - чтобы самому встать перед ответственностью" (с. 425).

В заключение подчеркну: ситуация сложилась так, что подобным образом выстраиваемый в рецензируемой монографии текст Гавела оказался востребованным в условиях Чехословакии, и не только ее. Такого рода тексты были характерны для цепи революций с определениями, где местом действий являлась не гильотина, а переговорный стол.

Абсурдистская драматургия взыскующих власти диссидентов, оппозиционеров и т.д., и т.п, как нельзя лучше подходила к тем задачам, которые они ставили: вчера я диссидент, сегодня президент, но, став президентом, во многом останусь диссидентом в ходе выполнения ряда обязательств. При таком подходе у революции есть начало, но нет конца.

Надо сказать, что и чехословацкое общество было готово к таким переменам, включая моменты абсурдизма. Еще вчера это были спокойные обыватели, сегодня их зажег факел студенческого протеста, завтра они свободны. Еще вчера коммунистический парламент обсуждал меры по искоренению диссидентства, а сегодня он единогласно голосует за то, чтобы один из его представителей стал президентом. Свобода, однако...

Заслуга автора книги в том, что он передал все эти сложности, прибегая к новым методологическим приемам, хотя и не выпячивая их. Последнее мое размышление выходит за рамки книги, но хотелось бы, чтобы знакомство с биографией породило дискуссии о новом стиле политики, порождаемой революциями с определениями. В этом плане Гавел - один из родоначальников новой генерации политиков, которых сегодня можно обнаружить во многих странах и которые используют изобретенные им тексты в целях достижения и удержания власти.

Книга - побуждение к разговору не только о Чехословакии, ставшей Чехией и Словакией, и не только о Гавеле. Она - о новом стиле политики, преобразующей современный мир. И в этом отношении политическая биография Гавела - широко открытый текст, вольно или невольно, сознательно или бессознательно "прочитываемой" большинством политиков указанной генерации и сегодня появляющихся в самых различных регионах мира.