История, подчиняясь диалектике, то и дело меняет знаки - плюсы на минусы и в обратную сторону.

Помнится, как дружно громили в нашей печати осенью 1958 года роман Пастернака "Доктор Живаго". И самым страшным ругательством был ярлык: это, мол, белогвардейский роман. Еще прежде этим же словцом клеймили и "Тихий Дон" Шолохова, и "Жестокость" Сергеева-Ценского, и "Конармию" Бабеля, и "Встречу" Вольнова, и "Повесть погашенной луны" Пильняка, и, конечно же, "Белую гвардию" Булгакова. Доставалось тогда за "белогвардейщину" и Леонову, и Замятину, и Платонову, и Вс. Иванову, и Пришвину, и Зощенко, и даже Федину с Алексеем Толстым, как те ни старались угодить новой власти.

Но времена меняются. Возвращен на родину прах лидеров Белого движения Деникина и Каппеля. Выпущено полное собрание сочинений Ивана Ильина, опубликовано "Красное колесо" Солженицына. "Белогвардейский роман" в названии серии становится привлекательной издательской заманкой.

В серию вошли преимущественно произведения эмигрантов, принимавших то или иное участие в Белом движении. Кто только пером, как Куприн, а кто и на лихом коне, как Туркул - "белый Чапаев", за два с половиной года прошедший в Добровольческой армии путь от поручика до генерала. В основном, это эмигранты-белогвардейцы, но не исключительно. Скажем, Булгаков или Гумилёв не были эмигрантами, Шмелёв не принимал участия в боевых действиях ни на чьей из сторон.

Столь широко задуманная серия объединяет писателей разного ранга. Здесь и главные классики века - как Шмелёв, Куприн, Булгаков, Гумилёв. И писатели, так сказать, второго ряда, но подвергающиеся постоянному пересмотру, повышающему их престиж, - как Зуров или Несмелов. И былые успешные беллетристы, казалось, навсегда забытые издателями, но теперь снова востребованные - как Брешко-Брешковский или Краснов. И вовсе неведомые нам самородки, поменявшие в двадцатые-тридцатые годы винтовку на перо, - как Ларионов, Мамонтов, Даватц или Ишевский. Качество, уровень письма разные, но все книги объединяет одно свойство - они живые, и поэтому от них невозможно оторваться. Так говорил о подобных - иной раз совершенно неумелых, дилетантских - сочинениях Гайто Газданов (еще один несомненный претендент на продолжение серии, ведь его романы-воспоминания о Гражданской войне "Вечеру Клэр" или "Призрак Александра Вольфа" ставятся ныне едва ли не вровень с прозой Набокова).

Есть и эстетическое свойство, выстраивающее эти книги в одну шеренгу. Это своеобразное, распространенное и в европейской литературе 20-х годов, соединение документальности, почти репортажности ("новой деловитости") и прямой обличительной памфлетности. Пожалуй, от нее удерживается лишь Булгаков. "Белая гвардия" - вообще, может быть, самая его "чеховская" по интонации книга с холодновато-отстраненной регистрацией фактов, характеров, реплики с подспудным, внешне укрощенным лиризмом. (Недаром она стала основой его лучшей пьесы.)

стр. 12

Особой взвешенностью тона и отшлифованностью модного в двадцатые годы "рубленого", или "телеграфного", стиля отличается также Н. Раевский, представленный в серии двумя вещами - повестью "Добровольцы" и на редкость насыщенным "Дневником галлиполийца". Высокую культуру письма этот потомок героев двенадцатого года подтвердил и по возвращении в Россию, где он под конец жизни стал одним из видных наших пушкинистов.

Старается воздерживаться от хулы и хвалы автор воспоминаний, написанных на основе фронтовых дневников, С. Мамонтов: Мы тоже не были ангелами и часто бывали жестоки. Во всех армиях всегда находятся извращенные типы, были такие и у нас. Вообще, "Походы и кони" Мамонтова - одна из наиболее обстоятельных и выразительных книг серии. Жаль только, что это единственная книга, в которой нет предисловия, так что нельзя ничего узнать об авторе поподробнее. (Видимо, это объясняется тем, что предисловие превысило бы стандартный для серии объем.)

Остальные писатели серии не ограничивают себя в эмоциональных публицистических выпадах. Даже такие эпики-бытописатели, как Куприн или Шмелёв. В письме к сыну, геройски проявившему себя на фронтах Первой мировой, но впоследствии расстрелянному (за это? - вопрошал потрясенный горем отец) большевиками, Шмелёв еще в разгар революционных событий писал о том, что народ нагло обманывают, суля ему небывалые блага и обрекая на гибель. В романе "Солнце мертвых" писатель берет тоном выше: Жестокие из властителей, когда-либо на земле бывших, посягнули на величайшее: душу убили великого народа! Гордые вожди масс, воссядете вы на костях с убийцами и ворами и, пожирая остатки прошлого, назоветесь вождями мертвых.

А Куприн в пространном и на редкость выразительном очерке своего гатчинского "сидения" в разгар Гражданской войны даже не тратит запал на описание безумных зверств красных масс, взбудораженных бесами: Это не моя тема. Я только склоняю почтительно голову перед героями всех добровольческих армий и отрядов, полагавших бескорыстно и самоотверженно душу свою за други своя.

Не удерживает свой бичующий хлыст известный казачий генерал Петр Краснов, сделавшийся в эмиграции достаточно известным беллетристом (чтобы потом снова ввязаться в драку с большевиками на стороне немцев и закончить свой путь на виселице во дворе Лубянки). В романе "Ненависть" он, в частности, подробно живописует октябрьские события и дает карикатурный портрет "коротенького человека с узкими косыми глазами" - Ленина, напомнившего главному герою толстокожего, хищно чавкающего гиппопотама. Согласимся, что образ из бестиария выхвачен наугад, яда в нем много, но меткости мало.

Особняком держится том, объединивший трех поэтов - Гумилева, Несмелова и Савина. Из них Гумилев, хоть и не был белогвардейцем в узком смысле этого слова, но оказался здесь не случайно. Он являлся одним из литературных кумиров кадетов и юнкеров, составивших костяк добровольческой гвардии, и был расстрелян большевиками за участие в заговоре против советской власти. Его "Записки кавалериста" в этом томе - проза мастера: сухая, точная, энергичная, предрекавшая большой путь в литературе, увы, рано оборванный. Несмелов и Савин, выпустившие несколько сборников стихов в эмиграции, пытаются быть поэтичными и в прозе - играющей сменой ритмов, насыщенной метафорами.

стр. 13

В каждом томе представлены, как правило, два автора. И объединены они, прежде всего, тематически. Так, в одном томе с Куприным даны три повести Леонида Зурова, о котором у нас было известно, в основном, что он был секретарем ("приживальщиком", "эпигоном" - определения были разные) Бунина. Это "Кадет", "Древний путь" и "Поле". В них Зуров описывает свои впечатления от пребывания в той самой Северо-Западной армии, что на глазах Куприна занимала Гатчину, прицеливаясь к Петербургу.

Мало кто из авторов серии дает себе вольность отвлечься от жарких битв ради описаний родной природы. Не таков Зуров. В своей прозе он всюду выказывает себя - нет, не эпигоном, конечно, но прилежным учеником Бунина.

В семнадцатом году, когда отцвела сирень, жасмин зацвел так же буйно, как и в прошлый год...

В камышах у островка вывелись утки. По вечерам у озера, где в прохладной полутьме звенели комары, кто-то невидимый плескался и бил по воде ладонью, - играла крупная рыба. Днем солнце сушило густые цветущие травы, ягоды и веселое пнище, где пни сухие, словно серебряные, стояли, подставляя под лучи свои плоские потрескавшиеся лбы.

Проникновенность природной лирики контрастирует с ужасами братоубийственной войны. Вообще, Зуров - пожалуй, убедительный пример очевидной пользы литературного ученичества. В тех случаях, конечно, когда учителем выступает такой великолепный мастер как Бунин.

Книги Ильвова, Ларионова, Брешко-Брешковского, Туркула посвящены знаменитому Ледяному походу, начатому в феврале восемнадцатого года добровольцами на Кубани под водительством легендарного Корнилова, а затем, после его гибели под Екатеринодаром, сменившего его Деникина. При этом если Ильвов или Ларионов интересны, прежде всего, деталями, то "Дикая дивизия" Брешко-Брешковского и "Дроздовцы в огне "Туркула составили, может быть, самый яркий том, который проглатывается на одном дыхании. Что, впрочем, не удивительно. Брешко-Брешковский лишь подтвердил свою славу самого занимательного беллетриста литературной эмиграции. Боевому генералу, отчаянному сорвиголове Туркулу повезло с литературным обработчиком его обстоятельных воспоминаний. Им стал испытанный, у нас все еще не вполне оцененный по достоинству литератор Иван Лукаш, автор множества исторических миниатюр и замечательного романа "Любовь Мусоргского".

Гладкопись Брешковского не заслоняет действия, сплетенного из военных (но и любовных) приключений, плавно перетекающих одно в другое. Прославленная "Дикая дивизия" под пером писателя обретает свою беллетризованную летопись, похожую на хороший детектив.

Союз Туркула и Лукаша и вовсе порождает прозу по-своему феноменальную. От Лукаша потребовалась стилистическая полировка, с которой он справился блестяще. От Туркула здесь необыкновенная энергия, напор удалого рубаки, уверенного в праведности идеалов, за которые сражался. От него же - явная, почти сказовая плакатность: Мы бились за русский народ, за его свободу и душу, чтобы он, обманутый, не стал советским рабом.

На такие плакатные выкрики повествование срывается неоднократно; собственно, они в этом романе - как постоянный рефрен. Да и все добровольцы у Туркула словно ангелы Апокалипсиса в блистающих белых одеждах. Само слово "дроздовцы" - а именно так именовалась дивизия по фамилии ее командира - звучит в его устах как незапятнанный боевой стяг. И описываются в романе одни славные, прямо-таки чу-

стр. 14

десные победы этого соединения. Так что под конец читатель остается в недоумении: как такие суворовские орлы могли проиграть "голоштанникам"? Впрочем, если бы вся Белая гвардия состояла из каппелевцев и дроздовцев, то, вероятно, исход противостояния был бы иным.

О том, что в действительности сражались не ангелы с бесами, а погрязшие в привычных грехах русские люди, пишет в своем очерке мудро скептический Куприн. Он приводит даже эпизод, будто списанный с натуры иного - нашего - времени. Это когда сердобольные американцы из Армии спасения поставляют оставшимся без призора детям Гатчины и прочего Северо-Запада России горы продовольствия, которое по назначению - в дома призрения или ночлежки - однако, не попадает вовсе: зато им набивают свои закрома чиновники и педагоги, среди коих, в основном, былые гимназические учителя, воспитанные на классической русской литературе и продолжающие ее преподавать!

Но таких, повторим, "объективных" суждений и запечатлений в серии чрезвычайно мало. В основном, это, конечно, "социалистический реализм наоборот". У каждой из воевавших сторон была своя правда, как утверждал в посвященных этой теме работах культуролог и историк Вадим Кожинов. У красных, спасших все-таки, хотя и на время, как теперь выяснилось, "единую и неделимую" в парадоксальных зигзагах истории, своя правда. У белых, вставших за тысячелетний путь русской традиции, - своя. Чтобы взвесить все аргументы сторон на весах своей совести, у отечественного читателя появилась теперь невоспрепятственная возможность.

Спрос на "белогвардейский роман" обеспечен самим ходом отечественной истории. Когда-нибудь он, этот белого цвета роман, сольется с "красноармейским романом" в едином художественно-летописном своде Гражданской войны - самого, может быть, значительного и трагического события в русской истории. Нет сомнений, что и через сотни лет русские мальчики, обдумывающие путь отечества, будут жадно приникать к этим вечно кровоточащим страницам.

Тогда, как и теперь, мы все почитали русский народ великим, великодушным, смелым и справедливым. Но какая же справедливость и какое великодушие в том, что вот русский мальчик убит русской же пулей и лежит на колее, в поле? И убит он за то, что хотел защитить свободу и душу русского народа, величие, справедливость, достоинство России.

Сколько сотен тысяч взрослых, больших, должны были бы пойти в огонь за свое отечество, за свой народ, за самих себя, вместо того мальчугана. Тогда ребенок не ходил бы с нами в атаки. Но сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не тронулись, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою в те времена еще упитанную человеческую шкуру.

А. Туркул "Дроздовцы в огне"