H. BERTRAND. Cahiers de Sainte-Helene. Journal 1816 - 1817, p. 367; Janvier 1821 - mai 1821, p. 264. Ed. Sulliver. Paris. S. d.

Литература о Наполеоне необозрима, и все связанное с его пребыванием на острове св. Елены, казалось, изучено достаточно тщательно. Однако в ней был пробел "Наполеоноведам" хорошо было известно о существовании мемуаров генерала Бертрана, адъютанта Наполеона, еще в первом итальянском походе, его спутника на Эльбе я на всем пути от "Беллерофона" до 5 мая 1821 г., дня смерти. Не имея доступа к этим дневникам или оказавшись не в состоянии их расшифровать, Фр. Массон и Обри, наиболее авторитетные исследователи последнего периода жизни Наполеона, дали ям отрицательную оценку, как произведению, написанному будто бы после возвращения Бертрана во Францию и не представляющему поэтому сколько-нибудь серьезного исторического значения. Только сейчас, благодаря тщательной работе Поля Флерио де Лангля, расшифровавшего тетради Бертрана, написанные с почти стенографической краткостью, началась их публикация. И уже первые два тома (за 1821 г. и 1816 - 1817 гг.¹ ) показали, что литература о Наполеоне обогатилась очень любопытным дневником, имеющим ценность как непосредственный документ. И Массон и Обри дали совершенно неверную оценку бертрановского дневника, с которым, невидимому, они и не сумели ознакомиться.

Конечно, большинство записанных Бертраном мыслей Наполеона известно уже и по "Мемориалу" Лас-Каза и по другим воспоминаниям. Однако мы находим здесь и совершенно новые для нас высказывания и ряд уже знакомых, но в гораздо более острой формулировке. И те и другие представляют несомненный интерес. Особенно любопытны, например, оценки Наполеоном французской революции и ее главных деятелей. Резко отрицательно относился он к буржуазным деятелям Учредительного собрания. С нескрываемым раздражением читал он мемуары г-жи Роллан. Зато о якобинцах, о терроре, о Конвенте мы находим очень положительные отзывы. "Спрашивают, обязаны ли мы успехом наших армий террору. Если этому содействовало равенство, возможность выдвижения для солдат, многочисленность армий, хорошее снабжение складов, ассигнаты, всегда в достаточном количестве... если эти результаты связаны с террором, то ему мы обязаны успехами армии и спасением Франции" (I, p. 66 - 67). Читая резко враждебную Конвенту книгу Лакретелля, Наполеон несколько раз указывал: "Это не история, нельзя изображать руководителей революции, как простых разбойников... У Марата были заслуги, он писал еще до революции произведения, о которых говорил Вольтер. Дантон имел способности, талант. Робеспьер правил государством, вел переговоры с державами". Перечитывая "Монитёр", Наполеон, как сообщает Бертран, провел любопытное сопоставление между Маратом и жирондистами: "Я больше всего интересуюсь Маратом. Он не занимался ораторством; его твердо высказанное мнение часто, несомненно, отвратительно, но он его излагает откровенно. Он говорит жирондистам: "Вы - плуты. Нужно шестьдесят тысяч голов. Да, это необходимо для того, чтобы укрепить революцию". Нет ничего более трусливого, чем поведение жирондистов. Видно, что они не хотели смерти короля, но не решались это сказать. Они голосуют за смерть и потом за обращение к народу, чтобы избежать ее. Я предпочитаю поведение других" (I, p. 163).

Исключительно интересна оценка Робеспьера. Наполеон, судя по запискам Бертрана, целиком становится на его сторону, против термидорианцев. "Робеспьер погиб потому, что хотел остановить последствия революции, а не как тиран. Те, кого он хотел устранить, были более жестоки, чем он: Билло де Варенн, Колло д'Эрбуа... Я считаю, что у Робеспьера не было личных притязаний... Его речь 8-го термидора была очень сильной... Я хотел ее напечатать как исторический документ, и очень жалею, что не сделал этого". Перечитывая речь Робеспьера о верховном существе, Наполеон воскликнул: "Я не знаю, как можно отказать Робеспьеру в таланте... Бесспорно, Робеспьер не был обыкновенным человеком. Он был намного выше всех, стоявших вокруг него... Если бы он не пал, он показал бы себя как самый выдающийся человек из всех живших (un

¹ Сначала были опубликованы записки 1821 года. Для удобства читателей мы обозначаем I - записи 1816 - 1817 гг. II - дневник 1821 г. Публикация их продолжается.

homme extraordinaire qui ait paru)" (I, p. 175). Очень ценен приведенный Бертраном отзыв Наполеона о Ф. Буонаротти, знаменитом сподвижнике Бабефа, из которого видно, что взаимоотношения Буонаротти с Бонапартом носили гораздо более близкий характер, чем это было известно даже новейшим биографам Буонаротти - Таланте Гарроне и Арману Саитта.

Разумеется, в беседах Наполеона достаточно много враждебных революции замечаний и доводов, призванных доказать, что "не нужно делать революций". Однако, пытаясь понять то или иное сложное историческое явление, Наполеон все время возвращается к мысли о значении революции как двигателе истории. Так, пытаясь уяснить себе причины расцвета магометанства, он думает о революции: "После революции люди способны на большие дела. Если Франции удалось подчинить Европу, она обязана этим революции. Конечно, я ею руководил, но пользуясь теми элементами, которые я обнаружит. Возможно, что так обстоит дело и с Магометом" (I, p. 225).

Замечательно, что, мечтая дать реванш Англии, питая все более бешеную ненависть к "охлократам", задушившим его мертвой хваткой, Наполеон возлагает главные свои надежды на революцию в Англии, - характерен, например, его интерес к Кобетту, - даже в своем завещании он выражает надежду, что за него отомстит английский народ. Он говорит англичанину врачу Арндту: "У вас будет более жестокая революция, чем у нас. Когда-нибудь Джон Булль поклянется на моей могиле уничтожить трон и смести олигархию" (II, p. 116 - 117). Даже в последние месяцы, незадолго до смерти, он с чисто наполеоновской точностью артиллериста рисует себе картину Лондона, в котором когда-нибудь, неожиданно для себя, очутится его жесточайший враг - губернатор св. Елены, Лоу - Лондона, "занятого чернью (par canaille), забаррикадированного против кавалерии. В лондонском порту столько судов, что всегда можно будет достать две тысячи пушек: 5 - 6 тысяч матросов, людей всегда мужественных, и артиллеристы будут их обслуживать. Если Тауэр будет занят, и оружие окажется в руках народа, правительство, вероятно, не вывернется". При этом Наполеон много раз выражает надежду, что, если ему удастся высадиться, он получит сразу мощного союзника - "народную партию против аристократии" (II, p. 92).

В записях Бертрана предстает перед нами, с одной стороны, Наполеон, понимающий огромную историческую роль французской революции, Конвента, террора, ясно видящий, что главная его сила заключалась в том, что, борясь против "теорий" революции, он твердо хранил ее "интересы" Недаром ему так понравилась первая работа Гизо. "Я не хочу всего того, чего не хотят французы. Они не хотят дворянства, как и я... Они хотят национальных имуществ и я также" (II, p. 34); "я сохранил все интересы революции, у меня не было основания для ее разрушения, это составляло мою силу, это то, что дало мне возможность отстранить теории революции... Я сохранил интересы и изгнал теории" (II, p. 102).

Записи Бертрана разрушают, между прочим, легенду о религиозности Наполеона. В чисто вольтеровском духе высмеивает он евангелистов - "прекрасные притчи, великолепная мораль, но очень мало фактов". Совершенно скептически относился он к доказательствам историчности Христа и очень ясно представлял себе всю апокрифичность, явно подделанного упоминания о Христе у Иосифа Флавия (I, p. 64 - 65). "У меня нет религии", - гласит одна из записей Бертрана, и, даже составив завещание, Наполеон признается Бертрану, что он никак не может признать себя католиком.

И, однако, чем больше вчитываешься в эти ежедневные записи, тем больше поражаешься другому. На маленькой территории Лонгвуда, окруженный крохотным "двором", в десяток с небольшим человек, Наполеон, с пухнущими ногами и зачатками цынги, сжигающий собственную кровать, чтобы создать хоть немного тепла в своей спальне, "и на минуту не перестает чувствовать себя властелином мира. Нина мгновение он не задумывается ни над гекатомбами павших ради удовлетворения его честолюбия, ни над всей трагедией, пережитой Францией и Европой. В своей провиденциальной миссии, в своем праве на историческое величие Наполеон не сомневался. "Через пятьсот лет французы будут мечтать только обо мне. Они будут говорить только о славе ваших блестящих кампаний. Беда тому, кто плохо обо мне отзовется" (II, p. 95); "когда-нибудь Франция воздвигнет мне статую, какое бы ни было в ней правительство. Моя эпоха была самой блестящей в истории Франции".

Ум Наполеона беспрестанно сверлит. мысль, в чем состояла его ошибка, что

привело его к катастрофе. Но он ни разу не сознается и, повидимому, даже и не задумывается над исторической неправомерностью самых основ его завоевательной политики, над ее исторической обреченностью. Наполеон упорно и неустанно ищет частные ошибки и особенно охотно находит их у своих помощников. Нужно было уйти с Эльбы на месяц позже; Мюрат - "Цезарь на лошади, но настоящая баба, когда он спешится" - не должен был ввязываться в преждевременное столкновение с австрийцами, можно было сохранить их нейтралитет. Не нужно было ночевать в Флерюсе пятнадцатого апреля, накануне Ватерлоо: Блюхер не соединился бы с Веллингтоном, "пруссаки были бы разбиты шестнадцатого, англичане семнадцатого". И уж, конечно, виноват Груши, опоздавший на поле боя, "если бы был Мюрат, пруссаки были бы разнесены в прах" (II, p. 29). В 1814 г. виноваты Мармон и Ожеро; "я бы спас Францию, если бы они не изменили" (II, p. 35). Даже после Ватерлоо не все было потеряно - нужно было, передав престол сыну, сохранить руководство армией. "Я должен был повесить Фуше, Лафайета и Ланжюине", но "я не хотел стать Марией революции" (I, р. 245). В анализе Наполеоном своих ошибок встречаются интересные мысли. Так, много раз Наполеон выражает сожаление по поводу того, что он не уничтожил прусское государство. Характерно, что как раз в этом упрекал его и Энгельс: "Ошибка Наполеона в том, что он не уничтожил Пруссию до конца"² . Но чаще всего в этом анализе изумляет поразительная близорукость Наполеона, совершенно ослепленного представлением о своем историческом "величии". Это особенно ясно из его замечаний о русской кампании 1812 года. К ней он возвращается в беседах с Бертраном непрестанно. Наполеон признает силу России, устрашает походом "миллиона русских всадников", для отражения которого Европе не хватит и лошадей. Но он отрицает даже свое поражение и, во всяком случае, свою ответственность за него. Больше того, "сражение под Москвой" он признает, "самым блестящим своим сражением" и наперекор достаточно хорошо известным ему фактам, утверждает, что русская армия в день сражения была вдвое многочисленнее (!) французской. Наполеон признает только мелкие ошибки: слишком долго задержались в Москве - следовало оставаться не больше пятнадцати дней; не нужно было - и это Наполеон повторяет чрезвычайно часто - назначать командующим Нея. Все обстояло бы иначе, если бы командование было поручено Евгению Богарне. Пока с армией был Наполеон, отступление шло прекрасно, никакого развала не было. Развал произошел только после его отъезда потому, что не выполняли его указание: делать переходы не больше 4 лье. Вместо этого стали делать переходы в 10 лье и этим (1) погубили армию. Евгений бы этого не сделал. Об авантюризме, безнадежности всего похода и действительных причинах поражения Наполеон не обмолвился ни словом!

Читая мемуары Бернадотта, Наполеон кинул вскользь замечание, что у него не хватает ловкости скрыть то, о чем ему не хочется вспоминать. Наполеона в этом упрекнуть нельзя. Он всячески стремится доказать, что его правительство было правительством "либеральных идей", что он избегал пролития крови, что он - не Кромвель французской революции, что он играл "благородную роль", "был силен чистотой своих намерений", не сделал ничего, что было бы "противно марали"; "я не совершал преступления. История упрекнет меня в обратном: слишком много слабости и мягкости". Как будто бы не было 18 брюмера, проскрипционных списков, беспощадных репрессий 1801 и 1804 гг., не было расправы с Россиньолем и последними "бабувистами", с генералом Малэ. Наполеон упрекает себя только в "добродушии" - "Фуше и Талейран - вот два человека, которые больше всего противились свободе во Франции" (I, p. 292). С особой ненавистью он отзывается о Фуше, "покрытом преступлениями", "не оказавшем никаких услуг", часто и горько сетуя на то, что он его не повесил. Наполеон особенно усердно пытается обелить себя в деле герцога Энгиенского.

Но как ни тщательно старается Наполеон оправдать себя перед грядущими поколениями, в его разговорах каждый раз прорывалась та жестокая беспощадность, которая характерна была для всей его политики. Интересно мнение Наполеона о том, какой политики должен был держаться Александр I по отношению к Польше: "Хорошо обращаться с отдельными личностями, вызывать в Петербург, осыпать милостями при дворе, но раздавить (ecraser) нацию" (I, р. 106). Как совпадает с этим

² "Архив К. Маркса и Ф. Энгельса". Т. X, стр. 348.

резко отрицательное отношение Наполеона к Тациту и его явная симпатия к Нерону! (I, p. 144 - 145).

"Тетради" Бертрана сообщают ряд деталей, частью бывших еще неизвестными, об обстановке, созданной для Наполеона губернатором острова Св. Елены, об унизительном режиме для него, об истории его болезни. Кстати, более чем вероятно, что Наполеон болел не раком, а обострением язвы, которая, возможно, поддавалась бы лечению, будь Наполеон окружен более компетентными врачами. Главный врач Наполеона, невежественный Антомарки, внушал Наполеону такое презрение, что он обещал уделить ему по завещанию 20 франков для... приобретения веревки, на которой Антомарки должен повеситься. Но как характерно было для Наполеона, что в момент начавшегося уже обострения болезни он готов был отказаться от помощи врачей только потому, что в медицинских бюллетенях его именовали "генералом Бонапартом", а не императором!

"Тетради" Бертрана ярко показали основную черту бонапартовского характера - безудержное, не знающее границ честолюбие, неслыханную самоуверенность, непоколебимое убеждение (пришедшее к нему, по словам Наполеона, еще "после Лоди") о его "превосходстве над людьми" (II, p. 78). "Моя ошибка, что я проиграл Ватерлоо. Я был слишком уверен, что выиграю... Каждый раз, когда я имел в руках сто тысяч солдат, я не сомневался в успехе". В этих словах, в самой терминологии - весь Наполеон, вся его психология азартного игрока, для которого карта - сотни тысяч людей, которых он, не задумываясь, бросает в бой. И как же можно сомневаться, что, останься Наполеон во главе армии после 1815 г. и имей он "на руках" двести тысяч новых солдат, он немедленно рискнул бы на новую игру!

Уже составив завещание, Наполеон в последних разговорах с Бертраном настаивает на том, что его семья должна сосредоточиться в Риме, сродниться с наиболее аристократическими семьями, должна завоевать папский престол, иметь в своей среде кардиналов и легатов, должна стать во главе теократии: "только это даст ей влияние при всех дворах Европы" (II, р. 159). И если Наполеон готов сделать исключение для семьи своего брата Жозефа, эмигрировавшего в Соединенные Штаты Америки, то только потому, что, как он надеется, "Жозеф выдаст своих дочерей за Вашингтонов, Джефферсонов и будет иметь президентов в своей семье" (II, р. 160). Так, до последних минут жизни не угасают честолюбивые замыслы изгнанника на Св. Елене.

"Тетради" Бертрана будут, несомненно, важным документом для изучения биографии Наполеона.