После учебного карантина, под самый Новый 1974 год, я был направлен в отдельную роту ВВ. "Седьмая рота, жизнь капает мимо!.." - орали про нее дембеля в неизвестно кем и когда сочиненной песне. Выдержки из дневника я начну с того момента, когда с другим новобранцем, Костей Чорнеем, подъезжал к месту прохождения дальнейшей службы в автозаке - сизо-железном фургоне для перевозки понятно кого. Понятно - по тогдашнему роду деятельности наших внутренних войск. Это сейчас они все по "горячим точкам". "...Я старался настроить себя на торжественный лад (ведь на два года еду!), но торжественного лада не получилось. Было холодно и хотелось спать. Автозак накренился, делая поворот, подлетел, громыхнув, на ухабе и притормозил. Мы медленно куда-то въезжали... Машина встала. Снова хлопнула дверь кабины, послышались шаги, на этот раз приближающиеся. Закряхтел, вылезая, старшина.

- Милости просим в седьмую роту, - улыбающееся лицо водителя появилось в распахнувшейся дверце. Он отошел, открыв за собой что-то одноэтажное, деревянное, с большими окнами. Окна были уже черными. Зато из настежь открытой двери лился поток света на чахлое трехступенчатое крылечко. В двери стоял длинный как жердь солдат. Старшина, видно, только проснулся, поэтому не успел еще растянуть рот в улыбке:

- Здравствуй, Надель!

- Здорово, старшина, коль не шутишь, - длинный солдат не спеша сошел с крыльца.

Мы, жмурясь, спрыгнули на снег. Костя поскользнулся и боком повалился в сугроб. Пока он отряхивался, я взвалил на плечо вещмешок, приготовившись идти куда укажут.

- Привет салажне! - Надель подошел к нам и по очереди протянул теплую большую ладонь. - Двое всего? - он заглянул в машину. - Тю, двое всего!

Он проводил нас в казарму через маленький коридор с тумбочкой дневального около входа в умывальник. Мы прошли мимо облупленных дверей, на одной из которых, справа, висела табличка "Ленинская комната", на другой -"Канцелярия", и открыли застекленную дверь. За дверью была темнота. Там угадывались очертания двухъярусных коек, бродили тени. Бренчала гитара, чей-то голос напевал:

- Наташка, Наташка, Ей-богу не вру,

Ты словно ромашка Стоишь на ветру. Наташка, Наташка...

- Молодым воинам от стариков седьмой гвардейской краснознаменной - салам-алейкум рахат-лукум! - Это было сказано негромко и хрипловато с ближайшей из коек. Песня смолкла. Все зашевелилось, заскрипели кровати. Нас разглядывали. Потом кровати заскрипели опять: привставшие ложились.

- Наташка, Ната-ашка, - снова запел голос.

Пока мы раздевались, глаза привыкли к темноте. Оказалось, что в койках лежали далеко не все. Кто бродил от койки к койке, с кем-то переговариваясь, кто стоял около гитариста, продолжавшего напевать, кто просто сидел на табуретке... Мы уже лежали под одеялами, когда к нашим койкам подошел высокий крепкий ефрейтор и спросил, где наши ремни.

- На табуретках, где же еще, -ответил Костя.

- Я их пока заберу и положу в рушпарк, - сказал ефрейтор, - а то... Кожаные ремешки у нас ценятся.

Ночью сквозь сон я слышал около табуреток, где лежало наше обмундирование, шебуршание и приглушенную ругань. Очевидно, приходили ценители кожаных ремешков. ...Проснулся я за две минуты до подъема. Сказывалась учебка. Я поглядел вниз. Костя уже не спал. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Сутки назад я и не знал о его существовании, а сейчас -лучший друг. Армия!

- Подъе-о-о-ом! - закричали басом.

Я слетел с койки, мгновенно напялил "парадку", натянул ботинки, огляделся. В проходе между коек стоял Костя. Все остальные лежали. Не скрипнула ни одна кровать.

- Подъем, рота-а! Рота, подъем!

Белокурый сержант с полным неглупым лицом пошел вдоль коек, сбрасывая одеяла. Послышались возгласы. Некоторые нехотя слезали с коек, начинали одеваться, некоторые оставались лежать без одеял, в кальсонах, другие натягивали одеяла на головы и продолжали спать. Третьи... С третьих сержант одеяла не сдергивал -это были старики.

Мы с Костей заправили свои койки, сели на спортивные маты, наваленные в углу один на другой. Рядом лежали две штанги, гиря. Приземистый, раздетый до пояса солдат подошел к гире, поднял ее раз десять безо всякого усилия, посмотрел на нас глазами-щелочками. В плечах он был - как шкаф.

- Вася! - позвали из коридора.

- Ась? - отозвался солдат. Голос оказался до смешного бабьим. Он ушел. Больше к нам никто не подходил. Уборку делать почему-то не заставляли. Уборка заключалась в ленивом переругивании и шлепанье шваброй по полу. В "Ленкомнате" слышался лязг передвигаемых стульев - там тоже делали уборку. На зарядку намеков не было. Появился вчерашний ефрейтор. Он вручил нам наши ремни и велел переодеваться: мы еще были в "парадках". Надев хэбэ, я нацепил свой ремень, предчувствуя, что долго он у меня не продержится. Предчувствия меня не обманули. Перед завтраком меня ласково взял за рукав тот самый солдат, что поднимал гирю. Я уже знал, что его зовут Вася Дженков. Вася взял меня за рукав двумя пальчиками правой руки, а пальчиками левой потрогал осторожненько блестящую пряжку моего ремня.

- А ремешок-то... кожаный! -пропищал он, сладко зажмурясь. - Аи, какой ремешок! Только у меня лучше. Глянь.

Я посмотрел на его ремень.

- В нем, наверное, еще с французами воевали?

- Ай-я-яй! - запел Вася. -А-а-ай! Шутник. Люблю шутников! Да ты примерь, примерь, не бойся!

Он осторожно сощелкнул мой новенький гладенький ремешок и нацепил на меня свой - коричневый, весь в трещинах и царапинах.

- Ах! - он отошел на один шаг. - Ой! Да это ж... Как сидит, как сидит! Дембельский. Тебе вся рота завидовать будет. Смотри, на ночь под подушку ховай - украдут.

Вася еще долго ахал, всплескивал руками, жмурился. Потом надел мой ремень и ушел. Уйти он успел недалеко. Из-за кроватей выступил невысокий солдат в сапогах, скрученных до последней возможности, и лихо заломленной шапке. Он встал, широко расставив ноги, взявшись руками за болтающийся ремень. Вася прошел мимо с независимым видом.

- Вася, - негромко позвал солдат. Это его голос приветствовал нас ночью с койки.

- Аиньки? - обернулся полный благодушия Дженков.

- Ва-а-а-ася! - протянул солдат чуть басовитей.

- Ну-ну-ну-ну? - Вася весь таял.

- Ва... ся! - в голосе солдата послышалась легкая укоризна.

- На, Толя! - Вася с готовностью снял мой ремень. - Как другу!

Толя медленно похлопал его по плечу, медленно отдал Васе свой ремень, еще более ветхий, взял мой. Вася исчез. Толя посмотрел на мой ремень, подышал на пряжку, примерил. Затем крикнул:

- Надель! Подошел Надель.

- Я те рул должен был, а, Надель? - спросил Толя, глядя в окошко.

- Ну.

- Так на ремень. Пойдет за рул?

- Ну.

И мой ремень перешел к Наделю.

Пришел Костя. Он уходил в туалет. Я посмотрел на него и рассмеялся. Он тоже рассмеялся, взглянув на меня. На животе у Кости вместо ремня болталось нечто желтое и пятнистое.

Здравствуй, седьмая рота!"

P. S. ЧЕРЕЗ ТРИ ДЕСЯТИЛЕТИЯ.

Когда пацаном в хэбэ и погонах я писал приведенные выше строки, пристроившись в ротной библиотеке, я не мог заглянуть вперед. Поэтому я не знал еще, что через пару месяцев после нашего с Костей прибытия в "седьмую гвардейскую" на экзамене по политподготовке мне выпадет вопрос о товарищеских взаимоотношениях между старослужащими и молодыми воинами. И приехавший из полка интеллигентный капитан Булык прервет мой идеологически выдержанный ответ на словах: "старослужащие воины всегда готовы оказать неопытному пополнению...". "У тебя ремень на учебке какой был, кожаный?" - с добродушной усмешкой спросит меня проверяющий. "Так точно, товарищ капитан!" "А теперь?" "А теперь никак нет!" "Садись, рядовой. Пять". И капитан Булык в графе против моей фамилии вывел жирную положительную оценку.