Новые работы о творчестве В. Броневского молодых польских литературоведов отличаются широким диапазоном тем, разнообразием методологических подходов и аналитического инструментария. По-новому представлен Броневский и на русском языке в объемистом томе его произведений, многие из которых переведены впервые.

Recent works of the young Polish historians of literature, devoted to the work of W. Broniewski are characterised by a wide range of topics, methodological approaches and analytical "instrumentary". The new voluminous book of Broniewski's works in Russian translations (many of which are translated into Russian for the first time) demonstrated the writer from new angles.

Ключевые слова: литературная критика, романтизм, революционность, патриотизм, лиризм, традиция, рецепция.

Литературная критика всегда имела трудности с осмыслением творчества Владислава Броневского, в котором отразилась сложная личная судьба поэта, неразрывно связанная с судьбой народной. С одной стороны, Броневский - офицер легионов Пилсудского, участник польско-советской войны 1920 г., награжденный боевыми орденами, арестант советской тюрьмы во Львове, куда бежал после нападения гитлеровской Германии на Польшу, а затем узник Лубянки, солдат армии генерала Андерса, созданной в СССР и выведенной на Ближний Восток. С другой - ведущий поэт польской революционно-пролетарской литературы 1920 - 1930-х годов, автор многих исключительно популярных стихотворений не только публицистических, но и интимно-лирических, "главный" поэт ПНР, при жизни которого в его честь была названа улица в Варшаве.

В творчестве Броневского послевоенная польская литературная критика подчеркивала две его доминанты: революционность и романтичность. Еще в 1947 г. Хенрик Фоглер назвал Броневского "последним из польских романтиков" [1. S. 186], а последующие исследователи пытались в емкой формуле отразить связь новаторской поэзии Броневского с романтизмом. Артуру Сандауэру принадлежит определение творческой эволюции Броневского: "от романтизма до пролетарской поэзии" (1954) [2. S. 96]. Ян Зыгмунт Якубовский в 1963 г. писал о "синтезе великой патриотической романтической поэзии с новым идейным содержанием" [3. S. 14], а Тадеуш Буйницкий предложил формулу "романтический поэт революции" [4. S. 11] и т.д. Пожалуй, точнее всех сказал Антоний Слонимский: "Офицер легионов Пилсудского, революционер по духу, социалист по глубочайшему убеждению, он не помещался ни в какие ортодоксальные рамки" [5. S. 228].

Хорев Виктор Александрович - д-р филол. наук, зав. отделом Института славяноведения РАН.

Творчество Броневского действительно не умещалось в отводимые ему официальной критикой рамки ("первый по времени и в иерархии поэт польского пролетариата", "бард революции", "польский Маяковский", "поэт отчизны" и т.д.). Особенно очевидно это стало после издания выдающимся знатоком творчества Броневского Феликсой Лиходзеевской в 1997 г. полного собрания сочинений поэта в четырех томах [6]. Выяснилось, что из всего богатого наследия поэта читателю в ПНР была доступна лишь половина. К сожалению, это издание не стало стимулом для исследователей. К тому времени в критике громко звучали голоса представителей радикальной антикоммунистической оппозиции, считавших ПНР "культурной пустыней", "черной дырой", в которую провалилась литература, разоблачавших "сервилизм" по отношению к коммунистической власти в Польше многих выдающихся писателей. Броневскому ставили в вину прежде всего поэму "Слово о Сталине" и стихотворение "Поклон Октябрьской революции". Богдан Урбанковский, например, в книге "Красная месса или усмешка Сталина" (1995), не заботясь о фактах, утверждал, что "Слово о Сталине" было написано Броневским ради получения от государства виллы. Сталинизм в Польше, - писал Урбанковский, - "не был "ошибкой", он был образом жизни поэтов, прозаиков, людей театра, которые уверовали в прочность этой системы. Если даже некоторыми из них руководил страх - то они предпочитали бояться вместе с палачами, а не жертвами; видя преступление - они годами выступали на стороне палачей, обвиняли преследуемых. Если даже, повторяю, некоторыми руководил страх, то боялись они в шикарных виллах, которые получили от властей, как Тувим или Броневский, боялись - получая щедрые вознаграждения" [7. S. 23 - 24].

Казалось, что творчество Броневского сдано в литературный архив. Однако в последние годы ситуация изменилась. Ряды литературоведов и литературных критиков пополнили представители нового поколения, не связанные стереотипами и догмами предшественников. Появилось несколько исследований, представляющих читателю "иного" Броневского.

Славомира Лисевская, автор монографии "Поэзия Владислава Броневского. Рецепция и попытка нового прочтения", поставила своей задачей "показать общественное и литературно-критическое восприятие поэзии Владислава Броневского в период межвоенного двадцатилетия, во время Второй мировой войны и послевоенные годы, а также дать новое прочтение творчества поэта, которое следует понимать, во-первых, как предложение новой интерпретации всего поэтического наследия Броневского, включая тексты, опубликованные лишь в 1997 г. и, стало быть, в определенном смысле "новые" для читателя, и, во-вторых, как попытку преодоления схематичных анализов, сосредоточенных либо на революционных аспектах поэзии Броневского, либо на его отношении к романтической традиции" [8. S. 10].

В первой части книги автор приводит статистику изданий произведений Броневского в разные периоды его деятельности, описывает школьные программы, в которые включались стихотворения поэта, авторские вечера и другие встречи поэта с массовой аудиторией (в ПНР в сумме их было около полутора тысяч). В разделе "Критики и исследователи о творчестве Владислава Броневского" дается обзор всех более или менее значимых польских работ о поэте.

Надо сказать, что одна из первых оценок поэзии Броневского принадлежит эмигрировавшему в СССР в 1929 г. Витольду Вандурскому, соавтору Броневского (вместе с Станиславом Рышардом Станде) по "поэтическому бюллетеню" "Три залпа" (1925) - манифесту революционно-пролетарской поэзии. Вандурский, как и другие ортодоксальные марксистские критики, ставили в вину Броневскому активность лирического начала и романтическую напряженность в его поэзии, усматривая в этом индивидуализм. "Броневский, - писал Вандурский в предисловии к первому отдельному изданию стихов поэта в СССР в 1932 г., - лирик

высокого эмоционального напряжения. В этом его сила и слабость. Чрезмерный лиризм, переходящий в эгоизм, тормозит перерождение его революционной поэзии в пролетарскую" [9. С. 1 - 5].

Расщепление поэзии Броневского на гражданскую и лирическую стало общим местом многих критических работ о поэте, в том числе, как показывает С. Лисевская, и в послевоенные годы. Хотя надо сказать, что всегда находились исследователи, выступавшие против подобных схематических построений. Например, та же Ф. Лиходзеевская писала: "Думаю, что настроения надлома в интимной лирике не уменьшают величия поэзии Броневского и не требуют оправданий. Нет смысла разделять эту поэзию на два противостоящих друг другу начала" [10. S. 96].

С. Лисевская отмечает, что наиболее глубокие исследования касались органических связей поэзии Броневского с польским романтизмом (работы Марии Янион, Алины Ковальчиковой, Малгожаты Барановской, Тадеуша Буйницкого), но относится к ним несколько пренебрежительно: "Связи Броневского с романтизмом принадлежали к излюбленным темам критиков и исследователей. Те и другие в течение десятков лет вели себя так, словно о стихотворениях поэта уже все сказано сразу после его дебюта, словно в этой поэзии уже нечего открывать" [8. S. 63].

Основой для нового прочтения поэзии Броневского, по мнению автора книги, может быть описание повторяющихся в ней мотивов и поэтических фигур, организующих воображение поэта. К ним автор относит прежде всего мотив деревьев: "Высокая частотность произведений, в которых появляются деревья, исключает случайность и подтверждает, что именно деревья вместе с связанной с ними образной группой - листьями, ветвями, корнями, пнями и т.п. являются материальной основой художественного воображения поэта" [8. S. 145]. Деревья для Броневского - не просто неотъемлемая часть польского пейзажа, они "являются важным элементом конструкции поэтического мира". Они "функционируют и как весьма емкий символ. На его метафорическом значении основана концепция лирического героя у Броневского, в соответствии с которой герой стихотворении (чаще всего это alter ego поэта) и дерево едины" [8. S. 90]. Ярким примером здесь может быть своеобразное поэтическое завещание поэта - стихотворение "Дуб", написанное незадолго до смерти, последняя частица поэзии Броневского, вросшей в польскую землю, в ее историю, традиции и современность, как многовековой дуб в родном поэту Плоцке:

  
  
 Жизнь с меня, как лист осенний, облетает. 
 [........................................................................] 
 Голый ствол один белеет,  
 а над ним - метели белый клуб.  
 Ну так что ж! Смелее!  
 Это я - тот дуб [11. S. 350]1.  
  
 

(Перевод Б. Слуцкого)

В таком оригинальном "дендрологическом" ракурсе, имеющем полное право на существование, поэзия Броневского до сих пор не рассматривалась.

Следующий мотив поэзии Броневского, который обстоятельно исследует автор книги, - это мотив "дома". С. Лисевская приходит к обоснованному выводу о том, что "дом" у Броневского "часто становится метонимией родины, которая, в свою очередь, часто трактуется как метафора дома" [8. S. 145].

Здесь уместно было бы сослаться на исследователей романтической традиции в поэзии Броневского, которые не раз отмечали, что у Броневского, как и у Мицкевича и других романтиков, дом становится синонимом отчизны, понятием, насыщенным не только географически предметным, но и эмоциональным содержанием. Топос дома и его утраты и рождающееся из нее чувство бездомности

¹ В дальнейшем произведения Броневского цитируются по этому изданию без указания страниц.

исключительно характерны для польской поэзии, что вполне объяснимо историческими условиями существования нации, полтора столетия лишенной собственного государства. Дом - в прямом, переносном, символическом и метафизическом смыслах - один из ключевых мотивов романтической поэзии, к которой восходят последующие многочисленные вариации понимания польского дома.

Со статьей " "Город, где умереть так оке славно, как жить ". Варшава в творчестве Владислава Броневского" С. Лисевская приняла участие в коллективном труде "Броневский", изданном на основе материалов конференции, проведенной в 2008 г. Силезским университетом в Катовицах. К этому очерку Лисевской примыкает статья Моники Ладонь "Варшавские поэты. Слонимский - Броневский". Анализируя произведения Броневского, посвященные Варшаве, авторы доказывают, что Варшава была для поэта "гораздо большим, чем столица страны, она была центром его поэтического и ментального мира" [12. S. 212]. Аргументацию этого тезиса можно было бы пополнить ярким высказыванием Яна Лехоня из его "Дневников" (30 августа 1952 г.) о варшавских стихах поэта: "Любовь к Варшаве ни у кого другого не проявляется так страстно, душераздирающе, его стихи - это опьяненная безумной любовью поэзия, достойная Вийона и превосходящая Вердена" [13. S. 13].

В сборнике представлены статьи двадцати авторов, главным образом, молодых исследователей, каждый из которых постарался внести что-то новое в изучение наследия Броневского либо разрушить устоявшиеся стереотипы его интерпретации. Следует отметить широкий диапазон тем, разнообразие методологических подходов и аналитического инструментария. Отметим еще ряд наиболее интересных, на наш взгляд, статьей.

Тадеуш Буйницкий, автор многих ценных работ о творчестве Броневского², обратил внимание на крайности "нового прочтения" поэта, при котором "вообще устраняется или упоминается с пренебрежением революционное течение его поэзии" [15. S. 154]. Буйницкий анализирует становление социалистических убеждений поэта и констатирует, что они "родом не из доктринального коммунистического радикализма, а из романтического прометеизма, соединенного с "социализмом легионов" и влиянием Пилсудского; в них сталкивались радикализм с патриотизмом. Проблематика его произведений формировалась не столько интеллектуальной рефлексией (марксизмом), сколько эмоциональной реакцией на общественную несправедливость" [15. S. 155].

Многие молодые литературоведы в своих статьях опираются на фактографический материал - хранящиеся в Доме-музее Броневского рукописи, письма, книги, дневники, записи, до сих пор мало изученные исследователями, а также анализируют сравнительно недавно опубликованные Ф. Лиходзеевской произведения поэта, не принадлежащие к устоявшемуся канону его творчества. Большинство авторов исходит из верного, на наш взгляд, положения о том, что стихотворения поэта следует рассматривать в контексте его биографии - не случайно Броневский любил повторять слова Ц. Норвида о том, что поэзия - это "лирический дневник художника". Таким лирическим дневником и в то же время поэтической историей народа на протяжении нескольких десятилетий была поэзия Броневского.

К собственно дневнику поэта ("Дневник 1918 - 1922") Броневского обратилась Виолетта Бойда, исследуя его как "документ, показывающий умственный процесс сознательного выбора творческого пути" [16. S. 127]. Внимательно прочитаны рукописи поэта Александрой Вегнер, которая рискованно, но убедительно предположила, что смысл произведений поэта зависит от того, написаны они пером или карандашом. В "Дневнике" (запись 27 августа 1919 г.) Броневский писал: "Я бросил перо и взял карандаш, чтобы приступить к истинному творчеству", а в сти-

² Последняя по времени монография Буйницкого о Броневском см. [14].

хотворении "Счастье" (1949) заявлял: "Мое добро- кусок карандаша, которым я пишу" (перевод Е. Гродзкой). Подобного рода признания поэта свидетельствуют, по мнению А. Вегнер, о том, что "карандаш отождествляется с поэтическим словом, чем подчеркивается важность "инструмента" письма [...] В то же время карандаш - это нечто большее, нежели инструмент, это более глубокий символ..." [17. S. 249].

Ряд статей посвящен вопросам рецепции творчества поэта в Польше. Магдалена Пекара ("Броневский в прочтении соцреалистических критиков"), Ежи Смульский ("Место Броневского в соцреалистических антологиях") описывают, как в ПНР на творчество поэта наводился "хрестоматийный глянец". Ивона Гралевич-Вольны ("Как воздействует поэзия Броневского") считает непреходящей не только экзистенциальную, философскую, рефлективную, любовную лирику поэта, но видит "тайну бессмертия" его так называемых ангажированных стихотворений в мастерстве их формы, в их "амбивалентности", которая "и отталкивает читателя, и притягивает его" [18. S. 241].

Многие исследователи идут тем же путем, что и С. Лисевская в своей книге -путем выявления ключевых слов в поэзии Броневского. К таким словам относятся, как показывает Анджей Котлиньский в статье "Ритмы Броневского", глагол "ходить" и все его синонимы, а также существительные "дорога", "путь", символизирующие путь к родине, к дому, к себе, вызывающие у читателей знаковые ассоциации с эмигрантской поэзией польских романтиков. Подкрепим этот тезис примерами, отсутствующими у А. Котлиньского:

  
  
 Я нынче странникам ровесник,  
 бреду изгоям вслед... 
  
 

("Письмо из тюрьмы", 1940. Перевод И. Чихалина)

  
  
 Что ни могила - окоп, что ни труп - указатель дорожный.  
 Верный прокладывай курс через фьорды и белые снеги:  
 В Польшу ведет дорога из всех на свете Норвегий!  
  
 

("Дорога", 1941. Перевод С. Скорвида)

  
  
 Мне ни к чему награды, ни к чему мне венки и слава,  
 мне бы крепкие сапоги, чтоб в них дойти до Варшавы.  
  
 

("Что мне тревоги", 1942. Перевод А. Базилевского)

  
  
 Как тяжело брести сквозь кровавый свет 
 и кладбищенскую беду...  
 Ветер в глаза... Оренбургский ветр. 
 Я шел. Я пойду. Иду.  
  
 

("Метель", 1942. Перевод Б. Слуцкого)

Другой лексический пласт в стихотворениях Броневского не менее обоснованно выделяет Иоанна Грондзель-Вуйчик. Она обращает внимание на частое определение поэтом своих произведений как "песнь" либо "стих" (а также "слово"), что дает ей основание полагать, что "важнейшей темой послевоенной поэзии Броневского можно считать сам процесс создания стихотворения, поэтическое творчество: в центре рефлексии поэта - "Я и стихи", как называется одно из его стихотворений" [19. S. 107].

Здесь также уместно было бы подчеркнуть связь поэзии Броневского с романтической. Действительно, он многие свои стихи слышал как песни, и так и называл их. Тем самым поэт возвращал понятию поэзия значение, которое оно имело в эпоху романтизма, у Мицкевича, особенно той части поэзии, которая была связана с фольклорными истоками. Он заботился о мелодичности, ритме и рифме стиха, использовал присущие народной песне параллелизмы, композиционные повторы,

кольцевое построение. И это еще один пример внутренней - психологической и типологической - связи поэтики Броневского с поэтикой романтизма.

И. Грондзель-Вуйчик права, отвергая прямолинейное разграничение, проводимое многими исследователями между интимной поэзией Броневского ("стих") и гражданственной ("песнь"). Именно их взаимопроникновение дало в итоге тот редкий сплав, о котором образно написал Ярослав Ивашкевич: "В строфах Броневского, даже наиболее революционных и близких строфам Маяковского, есть какая-то особая нежность, что-то от куявской мелодии, благодаря которой они, как мазурки Шопена, являются пушками, скрытыми среди цветов" [20. S. 400]. В 1930-е годы, во время одного из обысков жандармы обнаружили у Броневского крамольные предметы: легионерский парабеллум и томик стихов Есенина. Что ж, история литературы любит символы - мужественность и поэтичность туго сплетены в поэзии Броневского.

О песенной природе поэзии Броневского пишет и Иоанна Малешиньская: "Его лирика- это лирика декламации и песни" [21. S. 62]. Считая песенность "имманентной чертой" лирики поэта, автор статьи анализирует музыкальные произведения, созданные на поэтические тексты Броневского, и оценивает качество их исполнения музыкальными коллективами и солистами.

Некоторые авторы выдвигают смелые гипотезы и сравнения, с которыми не всегда можно согласиться. Например, известен факт из жизни поэта: в январе 1945 г. в Иерусалиме он получил известие о гибели в Освенциме жены, известной актрисы Марии Зарембиньской. В ноябре 1945 г., узнав об ошибочности известия (Мария пережила концлагерь и скончалась от лейкемии в 1947 г.), Броневский вернулся в Польшу. В цикле стихов поэта, посвященных этим событиям, сильно и скорбно прозвучала тема любви и утраты любимого человека. Анна Кравчик в статье "Броневский и Эвридика" сопоставляет судьбу Броневского и Марии Зарембиньской с мифом об Орфее и Эвридике. По ее мнению, Броневский должен был вернуться в Польшу, чтобы спасти Марию, подобно тому, как Орфей должен был спуститься в аид, чтобы вернуть Эвридику. "Ситуация Владислава и Марии аналогична мифической ситуации, - пишет А. Кравчик, - поскольку поэт, возвращаясь в Польшу, словно спускается под землю, а свое творчество (в мифе - песнь) посвящает властителям как выкуп за излечение Марии (в мифе - оживление Эвридики)" [22. S. 24].

Есть в сборнике и статья компаративистского плана. Катажина Кучиньская-Кошаны на основе перевода Броневским в 1923 г. поэмы Артура Рембо "Офелия" и позднейших стихотворений Броневского, посвященных Рембо, устанавливает творческую связь между польским и французским поэтами, эволюцию в восприятии Рембо Броневским от "стихии чистой лирики (присутствующей в переводе "Офелии")" до "стихии чистой революционности" [23. S. 90].

К сожалению, никто из исследователей не взял на себя труд по-новому осветить многообразные и сложные взаимоотношения Броневского с русскими поэтами. В данной работе нет, разумеется, возможности развить эту тему. Заметим лишь, что большой новый материал по ней содержится в публикации Т. П. Агапкиной и В. А. Хорева "В. Броневский и Россия. Неизвестные письма и другие архивные материалы" в польском журнале "Przeglad Humanistyczny" [24].

Сборник завершает статья Мачея Трамера "Чего не написал Броневский". Широко используя корреспонденцию Броневского и другие архивные материалы, М. Трамер прослеживает, как в течение десятилетий после написания одного из самых своих любимых стихотворений - "Элегия на смерть Людвика Варынского" (1928) об основателе и руководителе первой польской революционной рабочей партии "Пролетариат" (1882) Броневский вынашивал замысел создания драмы "Пролетариат". Замысел этот так и не осуществился (за исключением фрагмента, опубликованного в 1929 г. в журнале "Miesicznik Literacki"), как и намере-

ние создать автобиографический роман. Причину этого М. Трамер видит прежде всего в том, что таланту Броневского не свойственно было развернутое повествование, изображение событий в их хронологической последовательности. "На вопрос о литературных планах Броневский множество раз отвечал: "стихи нельзя запланировать". Получалось так, что, говоря о планах, он не имел в виду стихи, поскольку их нельзя запланировать. А то, что он планировал - так и не появилось" [25. S. 265].

М. Трамер является и одним из трех авторов книги "Наш Броневский" - сборника трех докладов, прочитанных в Доме-музее Броневского в Варшаве [26]. Стремясь порвать с традиционным истолкованием произведений Броневского, авторы предлагают новаторские, а иногда, можно сказать, и эксцентричные их интерпретации.

М. Трамер на основе тщательного анализа одного из ключевых стихотворений поэта - "Примкнуть штыки" и ряда других устанавливает, что в своих публицистических стихотворениях Броневский не конкретизирует противника, его поэзия - "оружие массового поражения": ""Примкнуть штыки" может относиться почти к любой войне [...] Разумеется, историческое "сегодня" стихотворения не оставляет никаких сомнений в том, кто является врагом, но вместе с тем у исторического "завтра" нет границы" [27. S. 91]. Автор статьи считает возможным говорить о "двух Броневских", о "песне" и "стихе" поэта (в значении, отмеченном выше), но он против их противопоставления ("в системе Броневского каждая песнь является стихом, хотя не каждый стих - песней" [27. S. 25]) и приходит к парадоксальному - с точки зрения устоявшегося в критике мнения о накале эмоций у поэта - выводу о том, что "декларируемая эмоциональность у Броневского относительна редка, а публицистика и метафизика не играют у него главной роли" [27. S. 27].

"Дендрологический" подход к стихотворениям Броневского, примененный С. Лисевской в ее книге, использует и Милош Петровяк в статье "К какому жанру относится "Древо отчаяния"? Опыт литературной дендрологии". В центре его внимания сборник стихов, созданных поэтом во время скитаний в годы войны. Образ "дерева отчаяния" - это и автопортрет поэта, который в письме дочери писал о себе: "Я чувствую себя скорее деревом отчаяния, чем нормально живущим поэтом. Мне не хватает действительно близких людей" [28. S. 52].

Дендрологическая символика является в сборнике, по мнению исследователя, осью поэтического образа мира. Вот строки из стихотворения, открывающего сборник:

  
  
 О дерево, познавшее страданье, 
 мятежное в отчаянье глубоком! 
 С тобою у меня одно дыханье - 
 я в этом мире самый одинокий: 
 как ты, я часто под грозой стою, 
 и вихрь меня к земле нещадно клонит, 
 порою сердце от ударов стонет, 
 но выпрямляюсь снова - и пою. 
 Не знаю, где конец наступит мой, 
 у ног твоих я буду гнить, быть может, 
 но ты мне пой, про боль и бунт мне пой. 
 о эвкалипт, с родной березой схожий! 
  
 

("Древо отчаяния". Перевод М. Живова)

"В этом стихотворении, - пишет автор, - в сокращенном виде содержатся все последующие ответвления текста, это своего рода генетический код древа отчаяния, которое с каждым последующим произведением-ветвью разветвляется, образуя узор понятий, метафор, сгущение проблем и сомнений" [28. S. 53]. Соот-

ветственно этому в статье рассмотрены "ветви" - мотивы сборника, главный из которых - тоска по родной земле, противопоставленной чужой природе:

  
  
 Мне не нужны палестины,  
 ираны, ираки, египты - 
 кипарисов милей мне калины,  
 березы милей эвкалиптов. 
  
 

("На Среднем Востоке". Перевод М. Живова)

М. Петровяк не следует традиционному пониманию лирического героя "Древа отчаяния" как солдата, изгнанника, романтика, пилигрима. Он открывает в нем черты мелодраматизма и сближает его с героем известного кинофильма "Касабланка", которого мастерски сыграл американский актер Хемпфри Богарт.

Столь же непривычным является взгляд Мариуша Йохемчыка на Броневского, поэзия которого обычно отождествляется со спонтанностью лирической стихии, как на эстета, эрудита, мастера изощренной поэтической формы (в статье "Броневский - поэт изысканной формы"). "Очевидно, - пишет автор статьи, - что за "маской шутовской стихов ", внешне "крепких и простых " скрывается утонченный лирический стратег, поэтический фокусник, который чарует кажущейся ясностью, легкостью и прозрачностью темы и формы" [29. S. 98 - 99]. Казалось бы, такое утверждение противоречит неоднократным заявлениям самого поэта о природе своего творчества, как, например, в стихотворении "Эстетика":

Будь я поэтом-эстетом (как кому-то на ум взбрело), слагал бы вирши эстетские (себе же назло), но лучше б я нанялся маляром [...] (Перевод С. Скорвида)

Однако у автора находится достаточно аргументов в защиту своего тезиса. Поэт уделял первостепенное внимание вопросам художественной формы - об этом свидетельствуют рецензии Броневского на книги коллег по поэтическому цеху, внимательно прочитанные М. Йохемчыком, приводимые им примеры искусного использования Броневским микроцитат и реминисценций из многих польских поэтов, скрупулезный анализ тщательной работы Броневского над рифмой и аллитерациями в цикле стихов "Анка".

В заключение несколько слов о новом Броневском на русском языке. С ним знакомит русского читателя неутомимый пропагандист польской литературы в России, ученый, переводчик и издатель Андрей Базилевский³. В новом томе произведений Броневского он выступает как составитель, редактор, переводчик многих стихотворений, автор предисловия и примечаний, календаря жизни и творчества поэта. В объемистый том (900 с лишним страниц) вошли более 400 поэтических произведений, дневник поэта, его проза и публицистика [30]. Впервые творчество Броневского представлено отечественному читателю с такой полнотой и многообразием литературных родов. В последний раз книга стихов Броневского выходила на русском языке в 1986 г. в гораздо меньшем объеме [31], в нее не могли войти многие не публиковавшиеся тогда и в Польше стихотворения (например, написанные в советских тюрьмах и в военные годы "Письмо из тюрьмы", "Разговор с историей", "Каштан", "Дорога", "Человек - это звучит гордо", "Скитальческая армия", "Польский город Багдад" "Все нам, солдатам, едино" и др.).

³ В последние годы А. Базилевский подготовил и издал тома польских поэтов: Ц. К. Норвид. "Пилигрим, или Последняя сказка" (2002), К. И. Галчинский. "Фарландия, или Путешествие в Темноград" (2004), Б. Лесьмян. "Безлюдная баллада, или Слова для песни без слов" (2006), Ю. Тувим. "Фокус-покус, или Просьба о пустыне" (2008). Вышла и антология поэтических переводов А. Базилевского с польского языка - "Сделано в Польше, век - XX" (2009).

В новом томе большинство переводов публикуется впервые, ряд известных ранее стихотворений переведен заново, как и название одной из поэтических книг - "Тревога и песнь" (1932, ранее переводилось как "Печаль и песня"). Но оставлено и немало переводов (многие из них высоко ценил сам Броневский) таких известных мастеров, как П. Антокольский, Н. Асеев, А. Ахматова, М. Живов, М. Зенкевич, С. Кирсанов, Н. Коржавин, В. Корнилов, Л. Мартынов, М. Петровых, А. Ревич, М. Светлов, Б. Слуцкий, В. Тушнова и др. К сожалению, и у больших мастеров встречаются огрехи, не исправленные и в новом издании. Например, в стихотворении "Метель" Броневский пишет о "кладбище идей", что принципиально важно для понимания его смысла. В переводе Б. Слуцкого появляется некая "кладбищенская беда", через которую "тяжко брести". Искажено в переводе Слуцкого и содержание стихотворения "Как это славно - глаза откроешь". В переводе трижды появляется слово "любовь", хотя в стихотворении никакой любви нет и в помине.

Особого внимания заслуживает публикация "Дневника" Броневского без купюр, с которыми "Дневник" был издан даже в Польше (впервые в 1984 г.). "Дневник", который поэт вел в основном во время службы в армии, дает яркое представление об идейном и художественном развитии поэта, о периоде "кристаллизации новых художественных, политических и иных взглядов" (запись 31 декабря 1922 г.). В "Дневнике" запечатлены солдатские будни, марши, сражения, отступления, поражения и победы (Броневский дослужился до капитанского звания, был награжден орденом "Виртути милитари" и четырьмя крестами "За отвагу"). "Я сильнее смерти - я тысячу раз прожил смерть внутри себя", - писал он. Но дневник рассказывает нам и о его отношениях с литературой. Заметки о прочитанных книгах, размышления о литературном труде, поэтические переводы и собственные сочинения занимают в нем большое место. Уже на первых страницах появляется высокая оценка "Дон Кихота" Сервантеса, герой которого был особенно близок Броневскому: "Дон Кихот- мой друг. Он олицетворяет для меня поэзию на фоне повседневности". Сильнейшее впечатление произвела на Броневского книга А. Барбюса "Огонь", из которой он переписал в дневник несколько фрагментов.

В поисках "собственного мира в поэзии" будущему поэту помогла русская поэзия. В дневнике записан первый перевод, сделанный Броневским - стихотворение А. Апухтина "Сумасшедший" (30 августа 1919 г.). В 1922 г. он перевел девятнадцать стихотворений А. Блока, о чем позднее писал: "Множество переводов Блока были моей школой и первым сознательным поэтическим опытом". Не меньшим откровением, чем стихи Блока, было для Броневского знакомство с поэзией В. Маяковского. В декабре 1922 г. он записал: "[...] Я познакомился с новой русской поэзией: Маяковский, Есенин, Шершеневич и другие. Маяковский, самый значительный из всех них, открыл мне совершенно новые миры".

По общественной значимости, по выдающемуся художественному таланту, по значению творчества поэта для польской национальной поэтической традиции имя Броневского, сегодня заново прочитанного в Польше и полно представленного в России, следует поставить в один ряд с крупнейшими мастерами польской и мировой поэзии. Поэзия Броневского бессмертна, и он имел право сказать:

  
  
 Товарищи, буду с вами я,  
 когда уже ничего не напишет  
 рука моя.  
  
 

("Моя судьба". Перевод А. Нехая)

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Vogler H. Piesn i karabin // Wtadystaw Broniewski / Oprac. F. Lichodziejewska. Warszawa, 1996.

2. Sandauer A. Poeci trzech pokoleii. Warszawa, 1966.

3. Jakubowski J.Z. Tradycja i nowatorstwo (o poezji Wtadystawa Broniewskiego) // Przeglad Humanistyczny. 1963. N 5.

4. Bujnicki T. Wladyslaw Broniewski // Broniewski W. Wiersze i poematy. Lodz, 1980.

5. Slonimski A. Pomnik i Wladek // "Ja jestem kamien". Wspomnienia о Wladystawie Broniewskim. Warszawa, 2002.

6. Broniewski W. Poezje zebrane. Wydanie krytyczne / Oprac. F. Lichodziejewska. Plock; Torun, 1997. T. 1 - 4.

7. Urbankowski B. Czerwona msza czyli usmiech Stalina. Warzawa, 1998. T. 1.

8. Lisewska Si. Poezja Wladyslawa Broniewskiego. Recepcja i proba nowego odczytania. Glogow, 2007.

9. Вандурский В. От легионов к революции // Броневский В. Избранные стихи. М.; Л., 1932.

10. Wladyslaw Broniewski / Wstep, wybor materialow i przypisy F. Lichodziejewska. Warszawa, 1996.

11. Броневский В. Два голоса, или поминовение. Поэзия, проза. М., 2010.

12. Ladon M. Poeci warszawscy. Slonimski - Broniewski // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

13. Zycie Literackie. 1976. N 23.

14. Bujnicki T. Wiersze Wladyslawa Broniewskiego. Warszawa, 1992.

15. Bujnicki T. Socjalizm Broniewskiego. Kilka banalnych przypomnien // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

16. Bojda W. Dezerter egzystencjalny // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

17. Wegner A. Olowek, a we Ibie kilka slowek // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

18. Gralewicz-Wolny I. Poezja Wladyslawa Broniewskiego-jak to dziala // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

19. Grqdziel-Wojcik J. "moje slowa, moje upiory". Miedzy autorefleksja a autokreacja w poezji Wladyslawa Broniewskiego // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

20. Iwaszkiewicz J. Ludzie i ksiazki. Warszawa. 1971.

21. Maleszynska J. Broniewski spiewany // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

22. Krawczyk A. Broniewski i Eurydyka // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

23. Kuczyhska-Koschany K. Revolte, revolutionnaire, zywiol czystej liryki? Broniewski wobec Rimbauda // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

24. Agapkina T., Choriew W. W. Broniewski i Rosja. Nieznane listy i inne archiwalia // Przeglad Humanistyczny. 2001. N 6.

25. Tramer M. Czego Broniewski nie napisal... // Broniewski. Warszawa; Katowice, 2009.

26. Trame M., Piotrowiak M., Jochemczyk M. Nasz Broniewski. Katowice, 2009.

27. Termer M. "Mina koguta i serce wariata - ghipstwo szlachetne". О doslownosci Wladyslawa Broniewskiego // Termer M., Piotrowiak M., Jochemczuk M. Nasz Broniewski. Katowice, 2009.

28. Piotrowiak M. Do jakiego gatunku nalezy "Drzewo rozpaczajace"? Proba literackiej dendrologii // Termer M., Piotrowiak M., Jochemczuk M. Nasz Broniewski. Katowice, 2009.

29. Jochemczyk M. Broniewski - poeta formy wyszukanej // Termer M., Piotrowiak M., Jochemczuk M. Nasz Broniewski. Katowice, 2009.

30. Броневский Вл. Два голоса, или поминовение. Поэзия, проза / Ред. -сост. А. Базилевский. М., 2010.

31. Броневский Вл. Стихи / Перевод с польского. Сост. Н. Подольской. Предисловие В. Хорева. М., 1986.