В.В. САВЕЛЬЕВА, кандидат филологических наук

Повесть Лескова "Островитяне" (1866) особенным образом соединила повествование о жизни обрусевшей немецкой семьи с Васильевского острова и вечную сказочно-мифологическую историю трех сестер. При этом сказка и миф для Лескова оказываются как созвучными современности, так и откровенно противопоставленными ей, ибо жизнь отдельного человека никогда не вберет в себя всю полноту несчастья и счастья сказочного сюжета, а те в силу своей всеобщности, универсальности не могут обрасти неожиданными подробностями и деталями живой действительности.

Появлению главной героини предшествует пролог - рассказ об уличной артистке, девочке на ходулях, которая выступает на грязном мощеном дворе перед черной аркой петербургского дома, осенью, в дождливый и ветреный день, когда в "Петербурге ждали наводнения" (Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1957. Т. 3. С. 5; далее - только стр.). Рассказчик называет эту девочку "богиней", ее трагический бледный профиль напоминает ему длинный профиль Рашели, "когда эта пламенная еврейка одевалась в костюм Федры" (6). Трагическую плясунью на ходулях автор соотносит со своей героиней, другой девочкой с Васильевского острова, которую он называет "незлобным земным ангелом" (8) "с поэтической головкой Титании" (9), мелькающей в тени темных деревьев сказочного леса Оберона (Титания - царица эльфов, а Оберон - царь эльфов в пьесе В. Шекспира "Сон в летнюю ночь"). Этой сюжетной заставкой-увертюрой озвучены основные темы и мотивы повести - петербургский миф, сказочно-мифологические мотивы, трагические событийные коллизии.

Уже в первой главе рассказчик вводит нас в семью Норков, петербургских василеостровских немцев, состоящую на момент знакомства из пяти женщин: бабушки, матери-вдовы Софьи Карловны и трех дочерей, из которых старшая Берта уже замужем. Сказочный архетип,

стр. 79

лежащий в основе сюжета, раскрывается самим рассказчиком: "В народных сказках наших часто сказывается, что из трех детей, рожденных от одних и тех же родителей, третий, самый младший, задается либо всех умнее, либо всех сильнее, либо всех счастливее и удачливей. Ходя по русской земле, зашла эта сказка и в семью покойного русского немца Иогана Норка. Маня была дитя совершенно, как говорят, "особенное", какое-то совсем необыкновенное" (12). При этом в отличие от таких литературных сказок, как "Сказка о царе Салтане..." или "Аленький цветочек", Лесков не противопоставляет двух сестер третьей и тем более не показывает вражду или малейшую зависть старших к младшей. Наоборот, она любима всеми безмерно. Подчеркивая исключительность Марии Норк, рассказчик говорит о ее впечатлительности, хрупкости, слабом здоровье, странных переменах в характере после девяти лет, когда от нее ушло веселье и беспечность (мотивы религиозной избранности, а также литературные параллели с пушкинской Татьяной Лариной и тургеневской Лизой Калитиной).

Существенно важен для понимания не только кровных, но каких-то более глубинных связей между персонажами повести мифологический образ семейного древа, древа жизни и древа рода (Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1995. Т. 2. С. 144- 179). У Лескова этот образ приобретает художественные черты: "У старушки Норк оставалось довольно ума и очень много сердца для того, чтобы любить каждый листочек дерева, выросшего из ее праматеринского лона, и между всеми этими веточками и листочками самым любимым листком старушки была опять-таки та же младшая внучка, Маничка Норк" (23).

Внешним поворотным сюжетным событием повести оказывается празднование совершеннолетия Мани. В повести вычленяются почти все классические этапы мифологического архетипа инициации (Мифы народов мира. Энциклопедия. М., 1991. Т. 1. С. 543-544). Во-первых, в этот день Маню впервые приветствуют "не как ребенка, а как женщину" (39), и этим самым подчеркивается, что она совершает переход за пределы устоявшегося детского мира в другой, взрослый мир. Во- вторых, совершеннолетие сопровождает определенный ритуал - и рассказчик Лескова описывает все торжественные приготовления "в этот святой для целого семейства день" (38): уборка помещений, смена одежд, разговоры, подарки, речи-напутствия, слезы и радость, угощения и танцы. В-третьих, попадая во взрослый мир, героиня сразу оказывается перед лицом испытаний, которые ей необходимо преодолеть, чтобы утвердиться в новом статусе.

К традиционным препятствиям относятся такие, как искушение, любовь, похищение, болезнь, странствия, мнимая смерть и возвращение к жизни. Свою героиню Лесков проводит через все эти испытания. Именно на дне рождения Мани рассказчик обращает внимание на пе-

стр. 80

ремены в отношениях героини и художника Истомина, образ которого начинает соотноситься со змеем-соблазнителем и обрастает в повести негативными ассоциациями. Берта говорит о поцелуе Истомина: "Как удав, так и впивается" (76). Этот образ Истомина-удава, поцеловавшего при прощании Маню в ладонь, никак не выходит из памяти рассказчика: "Ну, думаю себе, удав, удав! И сел этот удав в моем воображении около Мани, и пошел он обвиваться около нее крепкими кольцами, пошел смотреть ей в очи и сосать ее беленькую ладонь" (77). Образ удава сближается как со сказочным змеем-похитителем, так и с мифологическим змеем-соблазнителем. Вторая параллель оказывается важнее.

После первого "насильственного" поцелуя Истомин уверился в своем успехе: "Самодовольный, как дьявол, только что заманивший странника с торной дороги в пучину, под мельничные колеса, художник стоял, небрежно опершись руками о притолки в дверях..." (94). А "на левой щечке у Мани пылало яркое пунцовое пятно: это здесь к ее лицу прикасались жадные уста удава" (95). В тринадцатой главе любовь достигнет своего апогея: сквозь сон и бред болезни рассказчик будет слышать разговор между Истоминым и Маней, пришедшей на тайное свидание. Маня говорит о том, как она любит "вот эти демонские кудри" (108), о своем сердце, о том, что "он страшен", что ей больно (110), а Истомин будет требовать от нее жертвы и речь его напоминает речь одержимого: "Ты думаешь, я человек? Нет; я не человек: в меня с твоим вчерашним поцелуем вошел нечистый дух, глухой ко всем страданиям и слезам... беги... Он жертвы, жертвы просит!"; " - О дьявол! тебе такого чистого ягненка еще никто не приносил на жертву!"; "Я погублю тебя!" (112-113).

Все это свидание композиционно построено Лесковым так, что страстные диалоги влюбленных монтажно прерываются картинами бредовых сновидений слушателя-рассказчика, который видит Петербург в образе чудовища ("шевелилось передо мною какое-то огромное, ослизшее, холодное чудовище, с мириадами газовых глаз на черном шевелящемся теле, по которому ползли, скакали, прыгали и спотыкались куда-то вечно спешащие люди..." (108); или ему снится долина, "сухая, серая, пыльная, без зелени, совсем без признака жизни; ветер гнал в нее тучи песчаной пыли, свивал их столбом облачным и шибко поднимал вихрем к небу" (110), наконец, над ним склоняется "огромный, бурый с проседью медведь" (111), который его лижет и давит своим жаром.

Эти сны - своеобразный мифологический комментарий к тому происходящему за тонкой перегородкой обряду посвящения девушки в женщину и одновременно обряду жертвоприношения невинного существа миру порочному. Есть в этих видениях и явное пророчество: в самой середине бесовского крутящегося серого столба вихря больной ви-

стр. 81

дит "серую, из пыли скатанную человеческую фигуру", которая "долго вертелась валуном и, наконец, рассыпалась, и когда она рассыпалась, я увидал, что это была бабушка Норк" (110). Так случится, что тайная беременность младшей внучки, этого "любимого листочка", так потрясет бабушку, что она, годами прикованная к креслу, встанет, пойдет проклянет Маню и умрет в Маниной комнате (125), и в эту же ночь у брошенной любовником внучки родится мертвый ребенок.

Основное место в сюжетном повествовании занимает вторая ступень инициации, когда героиня оказывается в пограничной ситуации: расставшись с прежним статусом, Мария Норк не может обрести устойчивое равновесие во взрослом мире, и более того, она порождает катастрофические события, потрясающие семейное древо Норков. Смерть бабушки, потеря речи у матери, дуэльный вызов Шульца и грозный визит Иды к Истомину с требованием отказаться от дуэли с мужем старшей сестры и немедленно уехать - вот некоторые испытания, выпавшие на долю близких Мани. Тяжелое физическое и психическое состояние героини с точки зрения архетипа воспринимается как временная или ритуальная смерть, дающая возможность перерождения. Последней реальной и в определенной мере искупительной жертвой периода испытаний оказывается трагическая смерть подмастерья Вермана, который, по выражению рассказчика, "сам себя не отделял от семейства Норков" (26). Он утонул, переплывая белой ночью Неву, а свидетели-рыбаки приняли добрейшего Вермана, имеющего внешность дикаря с черными с проседью волосами, за "дьявола", который, "чтобы увеличить соблазн, начал кричать человеческим голосом и звать себе на помощь" (171).

Эта переживаемая всеми трагедия несколько задержала переезд семьи старшей сестры в новый дом и последующее присоединение к ним Иды и матери. Расставание со старым местом эмблематично: с этого начинается период восстановления гармонии в семье Норков, где уже подрастает новое поколение, а Ида заменяет детям и взрослым тихо и благообразно ушедшую из жизни бабушку. Возвращение и "реинкарнация в новом статусе" (Мифы народов мира. Т. 1. С. 544) - последняя, третья ступень инициации младшей сестры - остается за пределами повествования.

Лесков скупо рассказывает, как тайно от всех устраивает Шульц брак свояченицы с немецким фабрикантом Бером (а Маня соглашается и повторяет фразу пушкинской Татьяны: "все были жребии равны" -146). Писателя занимает только один кульминационный эпизод жизни своей героини в Германии - ее последнее столкновение с Истоминым; и хотя она, узнав его, теряет сознание, чары Истомина уже не властны над ней. Далее следует сложное, откровенное объяснение с мужем, который предлагает ей помощь и свободу; "лунный обряд", который духовно свяжет два одиноких сердца; прощание героини с му-

стр. 82

жем и Истоминым (уже не соперником) и отъезд Марии на пароходе в странствие, которое, по мнению Бера ("чтобы соблюсти душу твою, я должен потерять ее для себя..." - 160), должно вернуть ей радость жизни. Так продолжается жизненная одиссея Марии. Последняя весть, приходящая в Россию, - это заметка о разборе детской книги путешествий Марии Норк - позволяет признать факт совершившегося преображения героини и ее существования в новом статусе.

Два сказочных сюжета вплетает Лесков в ткань произведения: сказку о русалочке (Г.Х. Андерсена) и о Рауле Синей Бороде (Ш. Перро). В середине повести рассказчик говорит Иде о переводе сказок Андерсена на русский язык (в комментарии на стр. 593 указывается, что полное собрание сказок Андерсена вышло в России в конце 1863 года), но раньше, в день совершеннолетия Мани Истомин дарит ей этюд, изображающий "молодую русалку, в первый раз всплывшую над водой" (41): "Любопытство, ужас, восторг и болезненная тревога" отразились на лице Мани (42). Истомин говорит о мифе, по которому русалка не может до совершеннолетия всплыть над водой, подробно описывает ее жизнь на глубине, любопытство и ожидание положенного срока. Детали рассказа Истомина мгновенно вызывают в памяти "Русалочку" Андерсена (сказку о младшей дочери морского царя), но называние "речного дна" вместо морского, упоминание о покинутой матери, наконец, цитаты определяют и второй источник - славянский миф, воплотившийся в "Русалке" Пушкина. Поразило всех "странное, наводящее ужас сходство" русалки на этюде с Маней. Истомин признается, что втайне от всех писал именно с нее головку мифологического существа.

Испытания, выпадающие на долю русалок, перекликаются с судьбой земной девушки, и в этом смысле подаренный этюд - невольное пророчество или продуманный соблазн искусителя Истомина. Русалочка-принцесса Андерсена в день совершеннолетия влюбляется в принца и терпит ради него страшные мучения, "готова отдать за него жизнь", а героиня Лескова говорит Истомину: "Как хочется мне быть для тебя несчастной... такой несчастной, чтобы мое несчастье испугало бы всех... а чтобы ты... О, чтобы ты был счастлив! счастлив!.. и чтобы это счастье я тебе купила! Но... я не знаю... а ты не говоришь, что сделать для тебя. Как мне погибнуть? как?" (109). Русалочка жертвует своей жизнью ради счастья принца и превращается в морскую пену:

"Еще раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается пеной" (Андерсен Г.Х. Сказки и истории. Л., 1969. Т. 1. С. 113). Видимо, не случайно рассказчик Лескова сравнивает Маню, одетую в день совершеннолетия во все белое, с морской пеной: "фигура Мани, беленькая и легонькая, как морская пена" (38); "девушка, заколыхавшись как кусок белой пены, вышла навстречу нам..." (39). Истомин, как и принц, не

стр. 83

полюбил Маню всей душой, а чуть не погубил ее. Как пушкинская русалка, она, брошенная, ждет ребенка. Но русалочке в сказке только на миг дано стать "мертвенно-холодной" морской пеной, а потом она поднимается к дочерям воздуха (вспомним, что уже в начале повести Маню сравнили с царицей эльфов). Так и героине Лескова даровано возрождение.

Интересно и другое. Многие фрагменты текста позволяют судить, что воздух и вода - две стихии, которые сопровождают образ Марии Норк. Знакомство рассказчика со своей героиней происходит в сильный ливень, когда он предлагает помощь двум промокшим и продрогшим девочкам-подросткам. Воздушное начало ее образа вводится через сопоставление с грациозной девочкой на ходулях и Титанией, через описания ее небольшого роста и хрупкости ("как китайская тень" - 75). В танце она, "как перышко", "мелькает" возле кавалера. Мать называет свою младшую дочь: "рыбка моя тихая", "молчальница" (95; русалочку в сказке Андерсена тоже часто называют тихой и задумчивой ). "Немуша моя! рыбка немая! что ты все молчишь, а! Когда же ты у нас заговоришь-то?" (99; принц в сказке называет русалочку "немой найденыш", "немая крошка"). Здесь образ Мани прямо соотносится с образом безголосой русалочки. Ее голос часто слаб: "Маня только пискнула" (93), "маленький голос", "слабый голосок" (108). А вот описания ее тела: "она только прозрачнела, слегка желтела, как топаз" (118); "ее тоненькие плечики и вся ее хрустальная фигурка дрожала и билась о спинку кресла" (122); "маленькие, слабые ножки", "маленькие прозрачные ручки" (8). В этюде Истомина русалочка оглушена переходом из водной среды в воздушную: "надводный воздух остро режет ее непривычное тело, и в груди ей больно от этого воздуха, а между тем все, что перед нею открылось, поражает ее" (42). Подобно русалочке, Мария должна преодолеть сопротивление и искушения мира и обрести голос и свободное дыхание, но оставшееся родство с водной стихией подчеркивается в финальной сцене прощания с мужем, который говорит: "Перед тобою раскроется широкий океан чудес, и как ласточка глотает на лету муху, проглотит он твою кручину" (164).

Упоминание Рауля Синяя Борода встречается в двадцать первой главе повести и сопровождает рассказ о муже Марии, внешность которого, по словам очевидцев, столь же отталкивающая и даже более того: "Он такой, как этот черт, который нарисован в Кельне. (...) он маленький, голова огромная, но волосы все вверх" (152). В заснеженном немецком городке ожидается рождественский вечер, на который приглашены все, и среди прочих обещал быть и фабрикант Бер со своей русской женой, которую он никому не показывает. Об этом Бере и его жилище ("нора Бера") с двумя круглыми "красными башнями" и пятеркой "высоких готических окон" ходят странные слухи. Его хозяин богат, но нелюдим, его лошади "сильные, крепкие как львы" (150), а пре-

стр. 84

данный пес похож на Цербера ("страшный пес напоминает Цербера: когда он встает, луна бросает на него тень так странно, что у него вдруг являются три головы: одна смотрит на поле, (...) другая на лошадей, а третья - на тех, кто на нее смотрит" (151). Весь этот готический и сказочно-мифологический контекст позволяет представить Маню пленницей, а ее мужа - злодеем, что не подтверждается последующими событиями. Читателю будет рассказана новая сказка - сказка о благородном, безобразном муже, который отпускает свою жену и перед разлукой благословляет ее. Действительным антигероем оказывается Истомин.

Две мифологические параллели сопровождают образ Истомина в сюжетной развязке. Он сам упоминает первоубийцу Каина, отказываясь от предложенного ему пристанища в доме Бера ("Каину угла-то ничьего не нужно" - 169), а чуть раньше вздрагивает, услышав крик журавлей, и называет их "Ивиковы журавли" ("Ага! летят уж Ивиковы журавли... да, да, пора конец положить" - 169). Повествователь своим комментарием усиливает эту параллель между убийцами в легенде, воссозданной в балладе Ф. Шиллера, переведенной В. Жуковским, и Истоминым, который вершит над собой самосуд. "Этот крик имеет в себе что-то божественное и угнетающее. У кого есть сердечная рана, тот не выносит этого крика, он ее разбередит. Убийцы Ивика, закопанного в лесу, вздрогнули при этих звуках и сами назвали дела свои" (169). Отмеченный знаком Каина, Истомин провожает взглядом журавлей и идет искать "свою могилу". Сбывается то, что когда-то предрекла ему Ида: "Мы вас простили, но за вами, как Авелева тень за Каином, пойдет повсюду тень моей сестры" (142).

В повести "Островитяне" мать трех сестер Норк носит имя Софьи - символизирующее женское начало, мудрость, материнские связи с тремя дочерьми Верой, Надеждой и Любовью. Три сестры Берта, Ида, Мария тоже воплощают в себе вариант триадной мифологемы. С точки зрения этимологии, Берта - "блеск, великолепие", Ида - "название горы, на которой, согласно преданиям, обитали боги", Мария - "возвышенная, госпожа или упорная, горькая; возможно, любимая, желанная" (Тихонов А.Н., Бояринова Л.З., Рыжкова А.Г. Словарь русских личных имен. М., 1995. С. 425, 510, 557). Берту называют "красавицей", "прекрасной королевой", она плывет "хорошей лебедью"; "верная жена, страстно нежная мать и бесценная хозяйка", но это обыкновенная земная женщина. Младшая сестра, как это постоянно подчеркивается, существо совершенно необыкновенное: полный антипод старшей сестры; вся живет в мире вымышленном, книжном, чужда покоя и стабильности. Ида, средняя сестра, "была иной человек, чем ее сестра Берта Шульц, и совсем иной, чем сестра ее Маня" (24). Ида является как бы посредником между этими двумя мирами: она не принадлежит ни к миру реальному (миру Берты), ни к миру необычно-

стр. 85

му, миру страстей (миру Мани). Но она необходимое связующее звено между ними. Этот сложный образ окутан тайной, и, может быть, поэтому Лесков окружает его универсальными, "вечными" образами, прежде всего мифологическими.

Внешность Иды дана в двух проекциях: сначала со спины, потом с лица. "...Глядя сзади на ее роскошные плечи, гибкую талию и грациозную шейку, на которой была грациозно поставлена пропорциональная головка, обремененная густейшими русыми волосами, можно было держать пари, что перед вами женщина, не раз заставлявшая усиленно биться не одно мужское сердце..." (24). Но красивое лицо Иды с открытым, благородным лбом отталкивает своим "ледяным спокойствием"; "оно не говорило: "оставь надежду навсегда", но говорило: "прошу на благородную дистанцию!"" (24). Дантовская фраза, попавшая в повесть из третьей главы "Евгения Онегина" ("Я знал красавиц недоступных...") и переадресованная Иде, тут же смягчается автором-рассказчиком, когда он говорит о живости Иды. Среди этих рассуждений вдруг всплывает имя Дианы, с которой Ида прямо не сравнивается, но эта богиня определенно ассоциируется с героиней Лескова. Диана (Артемида) - богиня-девственница, богиня растительности, родов вспомогательница. Она почиталась как хозяйка леса, богиня-мать, подательница растительного и животного плодородия (Мифологический словарь. М., 1991. С. 187-188,60-61). Диану также называли "богиней трех дорог", что означало тройную власть: на земле, на небе и под землей. Это говорит об абсолютной всесильности и бессмертии. В повести приводится шутливый обмен репликами по поводу того, что кукушка Иде куковала дольше всех и не могла остановиться. Неожиданно Ида говорит: "Я бессмертная (...) Все умрут, мамочка, на Острове, все, все, все; а я все буду жить здесь. (...) А потому, что без меня, мама, здесь ничему быть нельзя" (115-116). События повести подтверждают серьезность этой фразы.

В одном из разговоров Истомин предполагает, что идеалом женщины для Иды является Антигона (97). Ида это тут же отрицает и называет свой идеал - мать Самуила, так как "она воспитала такого сына, который был и людям мил и Богу любезен" (100). И все же Антигона появляется не случайно. Эта мифологическая героиня известна тем, что кровное родство было для нее священным. Она сопровождала своего слепого отца в его скитаниях, делила с ним его беды до самой смерти; несмотря на запрет, совершила обряд погребения над своим братом Полиником, за что приняла страшную смерть. Родственные узы для Антигоны важнее всего на свете - то же самое можно сказать и об Иде. Но и мать Самуила она упоминает осмысленно. Во-первых, преподав тем самым урок Истомину, матери которого она не может простить горя, причиненного ее сыном Мане. Позже, расставаясь, она скажет: "У вас была худая мать, Истомин (...) она дурно вас воспитала..." (139),

стр. 86

"молитесь лучше, чтобы вашей матери прощен был тяжкий грех..." (143), "Пускай ее за это Господь простит, но я... я, женщина, и я скорее вас прощу, а ей ... хотела бы простить, да не могу: столько добра нет в. моем сердце" (142). Во-вторых, библейская женщина Анна была верна долгу и слову: она воспитала сына, но, когда подошел срок, она исполнила обет и посвятила Самуила Богу... Казалось бы, в судьбе Иды нет ничего общего с судьбой матери пророка Самуила, но для Лескова важна не судьба, а духовная сила, незыблемые устои и нравственные нормы.

Наконец, в повесть введена умозрительная параллель, связующая духовную жизнь Иды и славянского богатыря Святогора: "Так Святогор, народный богатырь нашего эпоса, спит в железном гробе; накипают на его гробе закрытом все новые обручи: душит-бьет Святогора его богатырский дух; хочет витязь кому б силу сдать, не берет никто; и все крепче спирается могучий дух, и все тяжче он томит витязя, а железный гроб все качается" (180). В.Ю. Троицкий в книге "Лесков-художник" (М., 1974. С. 68) отмечает, что своих любимых героев писатель часто сравнивает с русскими богатырями; и, действительно, рассказчик удивляется самообладанию и "богатырским силам" (120) Иды Ивановны. Святогор - былинный богатырь, обладающий титанической силой, с которой он не в состоянии ни совладать, ни найти ей достойное применение. Его имя происходит от названия местности, где он живет - Святая Гора (Мифологический словарь. С. 491-492). Вспомним, что имя Ида тоже означает святую гору, и ее жизнь - это прежде всего умение нести духовную ношу семейных событий. Своей же жизни у Иды нет или на нее наложены некие тайные оковы.

В последней главе Ида читает библейские страницы из "Книги Судей Израилевых" о Деворе-пророчице, которая спасла свой народ от тяжкого ига (188). Лесков вводит обширные фрагменты из четвертой и пятой глав "Книги Судей", чтобы читатель тоже пережил те древние события, в которых честь победы принадлежала женщине. И не случайно автор обрывает библейскую цитату на словах Деворы: "Не было вождей у Израиля, ни одного не было, пока не восстала я, Девора, пока не восстала я, мать народа моего" (188). Ида, оберегающая семью Норков, тоже выполняет священную миссию матери. У нее нет своих детей, но слово "мать" очень часто звучит в ее устах как-то особенно, величественно. Напомним, что именно ее видела в своем сне молодая Софья Карловна. Удивляясь, рассказывает она Истомину: "...девять месяцев кряду, каждую ночь, каждую ночь мне все снилось, что меня какой-то маленький ребенок грудью кормит. И что же бы вы думали? родила я Идочку, как раз вот, решительно как две капли воды то самое дитя, что меня кормило..." (98). В конце повести ослабевшая старушка- мать называет свою дочь матерью и говорит ей: "Я все, бывало, видела во сне, как тебя носила, что ты меня кормишь..." (185). В эпилоге

стр. 87

любящие Иду племянники сразу обращают внимание на сходство ушедшей бабушки и тети, когда она "шутя завила себе в первый раз локоны и вышла так к чаю". "- Я так теперь и останусь бабушкой, - отвечала весело Ида. И она так и осталась с прекрасными локонами, которые еще не скоро поседеют, чтобы довести сходство Иды с матерью до неразделимого подобия" (191).

За образом Иды в повести Лескова вырастает архетип праматери, матери-земли и матери-природы, воспитывающей и оберегающей, а потому бессмертной. Не случайно и то, что именно она часто оказывается собеседницей повествователя, именно она сообщает ему о всех перипетиях в жизни семьи, а он говорит о ее священной роли духовной наставницы в воспитании детей старшей сестры на последней странице повести ("Ида своим незримым рукоположением низводит наследственную благодать духа на детей василеостровского Шульца" - 192).

Мифологическое присутствие в повести Лескова создается и за счет ситуативных сравнений (вымокшего рассказчика с Ясоном - 15) или плачущей Иды с несчастной красавицей Сарой, которая "семь раз всходила на брачное ложе и видела всех семерых мужей своих умершими и оставившими ее девой" (184); как бы спорадических упоминаний тех или иных вечных образов (так, Истомин называет имена Ниобеи, Эвридики, Медеи, Афродиты - 93); Маня видит двух борющихся братьев-ангелов: "один с кудрями светлыми и легкими, как горный лен, другой - с лицом, напоминающим египетских красавиц" (163); за счет культурологических параллелей (об Одене северной саги - 192), о вере древних евреев в то, что небо запирается на ночь (187), о последних днях самоубийц (166); и прямых цитат, начиная с эпиграфа из "Идиллии" древнегреческого поэта Феокрита. Наконец, вся сказочно- мифологическая аура повести расцвечена протуберанцами петербургского апокалипсического мифа с мотивами ветра, дождя ("был вскоре за этим новый человеконенавистный петербургский день с семью различными погодами, из которых самая лучшая в одно и то же время мочила и промораживала" - 110), наводнения и катастрофы, грозящих островной идиллии.

Алма-Ата