Не вызывает сомнений, что со времен христианизации Руси каждый человек, принимая крещение, получал христианское имя. Хотя имена эти отнюдь не всегда были употребительны в быту, мы знаем все же достаточно внушительный корпус таких антропонимов, позволяющих делать те или иные наблюдения над выбором христианского имени в домонгольской Руси.

Немаловажно при этом, что мы имеем дело не только с теми именами, которые люди получали в крещении, но и с именами иноческими, принятыми при постриге. Правда, для начальных этапов христианизации мы не всегда располагаем сведениями о том, каким образом крестильные и иноческие имена соотносились друг с другом, была ли уже в XI в., например, обязательной смена имени при постриге.

Когда мы говорим о выборе имени в знатных родах, в особенности в правящей династии Рюриковичей, мы в первую очередь обращаем внимание на тот факт, что христианские имена потомков воспроизводят имена предков, что набор таких аристократических или династических имен в каждой семье довольно ограничен и повторяется из поколения в поколение. Значение этого обстоятельства трудно переоценить. Наречение в честь предков позволяет понять, как христианские имена, поначалу чуждые родовой традиции, постепенно встраиваются в нее и медленно, но неуклонно вытесняют имена исконные, некалендарные, сами принимают на себя функцию имен родовых (об этом см. подробнее: [1; 2; 3]).

Иными словами, отвечая на вопрос, какое христианское имя считалось пригодным для князя, можно ограничиться самым общим утверждением - такое, которое прежде уже носил кто-либо из его предков. Разумеется, из этого правила есть некоторое количество исключений, но дело не только в них. Выявление принципа наречения христианским именем в честь предка при всей полезности никак не помогает нам в разрешении проблемы, почему те или иные имена были отобраны знатными родами из всего обширного христианского именослова в эпоху крещения Руси. Откуда взялись имена тех предков, которыми впоследствии в течение столетий будут нарекать потомков, как были

Литвина Анна Феликсовна - канд. филол. наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН.

Успенский Федор Борисович - канд. филол. наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН.

стр. 25

отобраны такие имена, как Андрей, Василий, Георгий, Давид, Дмитрий, Иоанн, Михаил, Роман, Федор? Почему некоторые из календарных имен закрепились в качестве иноческих, тогда как другие могли равно использоваться родичами и как светские, и как монашеские?

Разумеется, в научной литературе накоплен некоторый фонд данных и версий, относящихся к мотивам и специфике рецепции тех или иных христианских имен в X-XIII вв., хотя в целом тема эта остается не слишком разработанной. Одним из главных направлений исследования является поиск внешних образцов, на которые могли ориентироваться русские (прежде всего русские князья) при выборе патрональных святых для себя и своих детей. В отсутствии собственной традиции прототипы для имянаречения могли отыскиваться в Византии или в какой-либо из династий, обратившейся в христианство прежде Рюриковичей и связанной с ними узами союзничества или родства (реального или виртуального). Так, на выбор имени для Владимира Святого очевидно повлияла фигура византийского императора Василия II, ставшего свойственником русского князя. Христианские имена сыновей крестителя Руси, Бориса-Романа и Глеба-Давида, вероятно, хотя бы отчасти связаны с христианским именословом болгарской династии.

Однако далеко не все случаи имянаречения правителей мы можем объяснить ориентацией на династические образцы других христианских стран. Более того, у русских князей мы не обнаруживаем сколько-нибудь последовательной, тщательной ориентации на византийский императорский антропонимикон. Здесь, скорее, есть смысл говорить об относительно многочисленных, но все же частных заимствованиях, каждое из которых нуждается в особом объяснении.

В качестве еще одного мотива, который мог повлиять на антропонимические пристрастия у первых поколений обращенных Рюриковичей, иногда указывается изобразительный канон, сложившийся в христианской традиции. Иконы, монеты, печати, несущие на себе образы святых и их имена, - все это могло так или иначе повлиять на выбор святого покровителя, а соответственно, и на выбор крестильного имени для княжича. Так, облик воина с оружием и доспехами мог делать особенно привлекательной, подобающей для князя фигуру того или иного святого. Не исключено, что именно поэтому вскоре после крещения Руси в княжеский именослов проникает немалое количество имен святых воинов: Георгия Победоносца, Дмитрия Солунского, архистратига Михаила, а несколько позднее и Федора Тирона и Федора Стратилата.

Существенно, однако, что изобразительный ряд, особенно значимый в среде людей, не умеющих или почти не умеющих читать, с распространением грамотности очень быстро начинает связываться с рядом повествовательным. Воздействие иконографии чрезвычайно трудно отделить от воздействия агиографии - на выбор имен могут влиять не только зрительные образы, но и тесно связанные с ними сюжеты, почерпнутые из письменного текста.

Мы далеко не всегда знаем, какие житийные памятники были в распоряжении образованных людей на Руси вскоре после крещения. Тем не менее, не стоит и преувеличивать меру нашего неведения: на протяжении XIX и XX столетий значительная часть усилий историков русской культуры была сосредоточена именно на том, чтобы определить круг чтения древнерусского книжника. Таким образом, в нашем распоряжении есть довольно обширный материал, позволяющий судить о воздействии агиографии на выбор имени. При этом, ес-

стр. 26

ли мы сумеем выработать адекватный метод для работы с таким материалом, специфика имянаречения, в свою очередь, может расширить наши представления о том, какие житийные источники были в ходу в Древней Руси.

Нам представляется вполне правдоподобным, что уже к середине XI, а тем более в XII в., степень вовлеченности образованного человека на Руси в христианскую культурную традицию была весьма высока. Условно говоря, князь не только знал ряд житийных текстов, но у него могли возникать достаточно сложные ассоциации, провоцируемые этими текстами, он и его окружение могли порождать определенную культурную игру, на этих текстах основанную. Разумеется, в еще большей мере сказанное может относиться к русским духовным иерархам, во всяком случае к некоторым из них.

В отношении, так сказать, культурной эволюции, проделанной династией Рюриковичей за весьма короткий отрезок времени, чрезвычайно показательна дистанция в образованности между прадедом и правнуком - Владимиром-Василием Святославичем и Владимиром-Василием Всеволодичем Мономахом. Если прадед предстает в летописи человеком, не умеющим читать и лишь слушающим евангельские тексты, то правнук оставляет потомкам сочинение, свидетельствующее о детальном знакомстве с письменной культурой самых разных жанров и о свободе обращениями с самыми разными источниками.

Как мы пытались продемонстрировать в наших работах, выбор имени был актом весьма многоплановым, призванным собрать воедино или учесть одновременно целый ряд тенденций родовой истории (см. подробнее: [3]). Неудивительно поэтому, что когда к выбору имен так или иначе подключались христианские тексты, христианская история, то и они могли применяться довольно сложным, изощренным образом.

Исследование системы родовых некалендарных имен русских князей показывает, что одной из основ имянаречения служит уподобление потомка предку. Потомок может осмысляться как живое воплощение умершего предка, а происходящие с ним события - как повторение и отголосок тех событий, что происходили во времена его прежде живших родичей. Разумеется, такой подход не был исключительной принадлежностью родового мира Руси, он не только является универсальным, но легко находит точки соприкосновения с христианской традицией осмысления истории. Имя - это всегда хотя бы отчасти средство отождествления человека с неким прототипом, будь то предок или патрональный святой. В перспективе христианина связь со своим патрональным святым могла выражаться в том, что он охотно помещал изображение своего покровителя-тезки на принадлежащих ему предметах, в первую очередь на тех, которые (как, например, княжеские печати) особым образом репрезентировали его личность, читал житие своего патрона и, в зависимости от своих возможностей, заказывал иконы, рукописи или строил церкви, ему посвященные.

Все эти признаки знакомства с иконографией и агиографией общеочевидны, однако, говоря о влиянии агиографии на именослов, о них нельзя забывать, но ими нельзя и ограничиваться. Мы можем с достаточной степенью уверенности утверждать, что Андрей Боголюбский, учредивший на Руси праздник Покрова Богородицы, был знаком с Житием Андрея Юродивого, где описывается сюжет, мотивирующий это празднование, но мы не можем утверждать, что те, кто в свое время выбирал для Андрея Юрьевича имя, ориентировались именно

стр. 27

на образ Андрея Юродивого, а не, скажем, Андрея Критского, Андрея Первозванного или Андрея Стратилата (ср. [4. Т. I: 2-я половина тома. С. 400 - 406; 5. С. 210; 6. С. 107; 7. С. 131; 8. С. 95 - 99]).

Еще более несомненно знакомство деда Андрея Юрьевича, Владимира-Василия Всеволодича-Андреевича, с сочинениями своего небесного тезки - Василия Великого, так как в "Поучении" мы обнаруживаем не только упоминание этого отца церкви, но и прямые отсылки к его трудам. Тем не менее, и здесь следует проявить осторожность - даже если Владимир Мономах был крещен во имя Василия Великого (что весьма вероятно), тем, кто выбирал для него имя, не было нужды специально обращаться к житию и творениям этого святого. Вполне достаточно было и того обстоятельства, что Василием в крещении был прославленный прадед ребенка, Владимир Святославич.

Чтобы говорить о реальном влиянии агиографии на выбор имени, необходимо, на наш взгляд, не только совпадение двух элементов - имени святого и имени некоего христианина (совпадение, вообще говоря, неизбежное), не только факт знакомства с житийными или богослужебными текстами, но и совпадение, так сказать, на уровне сюжета, когда, по крайней мере, два действующих лица из русской истории уподобляются - прямо или косвенно - своим тезкам из древней христианской истории. Иными словами, нам особенно интересно воспроизведение или имитация на Руси отношений, связей между действующими лицами агиографических сочинений. В особенности мы хотели бы обратить внимание на ситуации, когда риторическое уподобление, риторическая практика, основанная на житиях и библейских текстах, разыгрывается в пространстве личных имен Рюриковичей, по-своему мотивирует выбор имени для того или иного представителя династии.

Очевидно, что наши сведения о христианских именах (а отчасти и о круге чтения книжников) более полны для рубежа XII-XIII вв., чем для начального этапа христианизации Руси. Поэтому на подступах к проблеме мотивации наречения христианским именем кажется полезным двигаться от более позднего времени к более раннему, учитывая при этом, что за полтора-два столетия обычаи и традиции вполне могли изменяться и утрачиваться.

* * *

Мы начнем с примера, имеющего отношение не к крестильным, а к иноческим именам. К рубежу XII-XIII вв. на Руси, по-видимому, уже существовал обычай перемены имени при постриге. Весьма возможно, что он был в ходу и ранее, но, как уже говорилось выше, мы не располагаем достаточным количеством данных, позволяющих говорить об этом с уверенностью. В выбор нового, монашеского имени мог, очевидно, вовлекаться и сам нарекаемый, хотя представляется вероятным, что здесь дело в значительной степени зависело от общепринятого обычая и воли того духовного лица, который осуществлял постриг.

С определенного времени на Руси устанавливается обычай давать при постриге имя, начинающееся с той же буквы, что и христианское имя, которое постригаемый носил в миру. Однако обычай этот - относительно поздний, и об этом, по-видимому, были осведомлены и книжники, работавшие в XVI-XVII вв. В летописных и агиографических текстах этой поры мы обнаруживаем рассуждения составителей памятников, подчеркивающих, что прежде (в XIII в.)

стр. 28

иноческие имена выбирались не так, или не обязательно так, как теперь (в XVI-XVII вв.). Запись о кончине матери Александра Невского, Феодосии, в Никоновской летописи, например, выглядит следующим образом: "Того же л та преставися великая княгини Ярослава Всеволодичя Феодосіа въ Нов град , и положена бысть въ Юрьев манастыр , а во мнишескомъ чину наречена бысть Еθросиніа, понеже тогда даваху имена не съ перваго слова, но въ который день постризашеся кто во иноци, того дни и имя даваху, или потомъ въ той же день" [9. Т. X. С. 129 под 1244 г.] (в случае переиздания летописи мы ссылаемся на последнее издание).

Отчасти (хотя и не совсем) сходное объяснение выбора иноческого имени мы обнаруживаем в Житии Евфросинии Суздальской: "...и прият ю по обычаю, и Феодулию проименова Еуфросиною, б бо в тои день м сяца септевриа 25, творится паметь Змарагду преподобныя Еуфросинии Александр искыя" [10. С. 383] .

Отметим, что из свидетельства Никоновской летописи ясно, что календарная дата пострижения как таковая вовсе не обязательно определяла будущее иноческое имя того или иного лица. Оговорка "...или потомъ въ той же день" оставляет достаточно широкие рамки для выбора. Кроме того, если речь идет не о пострижении на смертном одре, то самый день пострига мог выбираться в зависимости от того, какого святого покровителя хотели дать принимающему постриг.

Упомянутые нами два случая пострижения женщин из рода Рюриковичей в этом отношении весьма характерны. Для обеих (?) было выбрано имя св. Евфросинии Александрийской. Это имя к XIII в. успело сделаться более чем традиционным для русских княгинь: оно давалось как в качестве монашеского (Евфросиния Полоцкая, Ольга-Евфросиния, дочь Юрия Долгорукого), так и в качестве крестильного (Евфросиния Измарагд² , дочь Ростислава Рюриковича). Вероятнее всего, и в двух интересующих нас случаях монашеское имя Евфросиния давалось под воздействием общеродового культа св. Евфросинии Александрийской. Не исключено при этом, что свою роль здесь сыграла и фигура родственницы постригаемых - Евфросинии Полоцкой, которая в XIII в., скорее всего, уже почиталась Рюриковичами как святая. Так или иначе, в выборе монашеского имени для княгини и княжны явно играли определенную роль родовые соображения. В целом же можно утверждать, что в XIII в. не существовало жесткого графико-фонетического правила подбора иноческого имени к

¹ Напомним, что святая жила в первой половине XIII в., тогда как дошедшие до нас версии ее жития относятся к XVI в.

² Вероятно, Евфросиния Александрийская традиционно воспринималась как носительница двух имен - женского Евфросиния и мужского Смарагд. Дело в том, что согласно житию святой, она поступила в мужской монастырь и долго жила в нем под видом евнуха Смарагда (см. [11. Сар. VIII, XI, XIII, XIV, XV. Col. 643 - 652]). "Двуименность" святой запечатлена не только в житии, но в службе, ей посвященной. Существенно при этом, что русские князья, выбирая для одной из представительниц своего рода Евфросинию Александрийскую в качестве патрональной святой, сочли нужным сохранить такую присущую Евфросинии Александрийской двуименность. Летописное свидетельство о наречении дочери Ростислава Рюриковича Смоленского гласит следующее:  дорогыи камень" [9. Т. II. Стб. 708 под 1199 г.]. "Псевдоним" Евфросинии Александрийской назван, как мы помним, и в свидетельстве о пострижении Феодулии-Евфросинии (см. выше). Об этом весьма важном с точки зрения заявленной нами темы сюжете см. подробнее: [12].

стр. 29

крестильному. Именно отсутствие таких определенных правил и вызвало к жизни необходимость тех комментариев к процедуре пострижения, которые мы привели выше.

Упомянем также еще одно пояснение, касающееся монашеских имен, с происхождением которого дело обстоит несколько сложнее. Рассказ о пострижении Марии, жены Всеволода Большое Гнездо, включает, в частности, следующую ремарку:   [9. Т. I. Стб. 424 под 1206 г.]⁴ . Если буквально следовать показаниям этой летописной статьи, то Мария Всеволожая приняла постриг 2 марта. С помощью этой даты, как кажется, затруднительно найти причину наречения ее в иночестве Марией, дата эта никак не помогает и в объяснении того, почему ей при постриге было сохранено крестильное имя и переменила ли она свою патрональную святую. Симптоматично, что согласно Степенной книге, составленной в XVI в., она, вопреки древнейшим источникам, но в полном соответствии с поздней традицией, при постриге все же была переименована и наречена Марфой: "...и пострижеся во иноческій чинъ, и претворено бысть имя ей марфа" [9. Т. XXI. С. 228]. Скорее всего, в этом памятнике мы сталкиваемся не с использованием каких-либо не известных составителю Лаврентьевской летописи данных, а со своеобразной реконструкцией, точнее, с перенесением общераспространенной практики XVI в. на не вполне прозрачную ситуацию, имевшую место в отдаленном прошлом.

Итак, мы видим, что выбирающие имя для инока или инокини в XIII в. были относительно свободны от сугубо формальных схем и могли руководствоваться какими-то иными соображениями и мотивами⁵ . Одним из таких мотивов, как мы уже попытались показать, могло быть следование родовой традиции. Однако и в XIII в., когда на Руси выработались собственные устойчивые образцы подбора христианских имен, подражание предкам отнюдь не было единственным способом выбора иноческих имен. Особенно это становится очевидным, если мы отвлечемся от собственно княжеского антропонимикона и обратимся к имянаречению русских духовных лиц и иерархов.

³ О выборе монашеских имен в Древней Руси ср. также: [4. Т. I: 2-я половина тома. С. 574; 13. Т. II. С. 195 - 196. Примеч. 8; 14; 15].

⁴ Сложность в интерпретации этого фрагмента заключается в том, что мы не знаем наверняка, как рано появилась в Лаврентьевской летописи ремарка, особо подчеркивающая тождество крестильного и иноческого имени княгини. Если считать это свидетельство ранним, относящимся непосредственно ко временам ее пострига, оно давало бы нам ценное доказательство того, что уже в ту пору сохранение крестильного имени в монашестве воспринималось как исключение, требующее пояснения. Возможно, однако, что все это пояснение дело рук позднейшего редактора.

⁵ Вообще говоря, даже для относительно позднего времени следует говорить об обычаях выбирать иноку имя, начинающееся с определенной буквы, или по дню его пострижения именно как об обычаях, более или менее устоявшихся, но не являющихся абсолютным правилом церковной жизни. Показателен в этой связи один из ответов митрополита Киприана игумену Афанасию 1390 - 1405 гг.: "Егда же ли чернца пригодится стричи и имя ему нарицати, несть в сем узаконоположено, еже или дни того святого имя нарещи, или пакы и с мирьского имяни [чтобы на ту же букву начиналось], но якоже игумен въсхощеть и повелить" [16. N 32. Стб. 262; 17. Т. I. N 253. С. 479]; ср. [13. Т. II. С. 195. Примеч. 8].

стр. 30

Предполагается, что житие Авраамия Смоленского было составлено не позднее первой половины XIII в. неким Ефремом, который характеризует себя как недостойного ученика Авраамия: "Аз же грешныи и недостоиныи Ефрем в лености мнозе пребывая и в последнии день празден и пуст быв всех благих дел, разве в праздно имя облекохся, во ангельскии сан, именем черноризец нарицаюся, а делы злыми далече его отстоя, то како нарекуся, аще бы и последнии нарещися, но не могу, дела бо злая, яже содеях, обличают мя и стужают, тем последнии в житии блаженому, реку Аврамию, ученик..." [18. С. 81].

С другой стороны, первые дошедшие до нас списки этого жития не старше XVI в. Разумеется, поневоле возникает вопрос, что было рассказано в первоначальном тексте самим Ефремом, а что привнесено в него редакторами и переписчиками. Сама по себе эта текстологическая проблематика небезынтересна и в перспективе выбора имени в Древней Руси. Так, в Житии мы находим указание на то, как и когда полагалось нарекать ребенка именем и крестить его: "И совершившим же ся днем рожению ея, и роди блаженое се детище, таче во осмыи день принесоста и ко святителю, якоже обычаи есть християном, имя детище нарещи. И наречено бысть имя детищу Афонасеи. Презвитеръ же виде д тище сердечныма очима и благодатию Божиею прозря о немъ, что измлада хощетъ Богу датися. Таче же минувшу четырядесят днеи детищу, крещением освятиша и. Отроча же растяше, кормимо родителема своима, и благодать Божия б с нимъ и Духъ Божии вселися в онь" [18. С. 66].

Казалось бы, благодаря этому тексту мы получаем в свое распоряжение довольно много данных относительно того, как было выбрано светское имя для Авраамия Смоленского и как оно соотносилось с его монашеским именем. Однако в связи с этим фрагментом у нас возникает целый ряд сложностей. Во-первых, невозможно определить, насколько описанная процедура соответствует собственно биографии смоленского святого. Приведенный нами текст практически буквально совпадает с Житием Феодосия Печерского⁶ . В результате (из-за того, что составитель Жития Авраамия Смоленского столь тщательно следует агиографическому канону, представленному в Житии Феодосия Печерского) мы, в сущности, не можем рассматривать процедуру наречения Феодосия и процедуру наречения Авраамия как два отдельных, самостоятельных примера, сообщающих нам нечто об обычае имянаречения в домонгольской Руси.

Очевидно, однако, что для создания достоверной картины имянаречения той эпохи нам был бы необходим набор сколько-нибудь независимых примеров. Дело в том, что самое содержание обычая нарекать именем на восьмой день для того времени представляется весьма непрозрачным. Не вполне понятно, например, давалось ли ребенку имя того святого, чья память приходилась на этот восьмой день. Что касается XII-XIII вв., то здесь мы не сталкиваемся с упоминаниями о подобной практике, за исключением, пожалуй, одного случая,

⁶ 

стр. 31

впрочем, довольно сомнительного. Для XVI же столетия практика нарекать ребенка именем того святого, чья память приходилась на восьмой день по рождении, зафиксирована достаточно надежно даже для правящей династии. Так, один из сыновей Ивана Грозного нарекается Федором по празднованию св. Федору Стратилату, приходящемуся (при определенном способе подсчета) ровно на восьмой день по отношению ко дню его появления на свет. Кроме того, для этой эпохи в памятниках наблюдается некое "сгущение" упоминаний о восьмом дне или восьмидневном обрезании, когда речь идет о наречении именем (ср. [21. Л. 494 об.; 22. С. 15; 23. С. 178; 24. Т. I: 2. С. 3, 29; 4. Т. I: 2-я половина тома. С. 429; 25. С. 61 - 62; 15. С. 198. Примеч. 32; 26. Р. 286 - 289]; ср. также: [16. С. 416]).

Все вышеизложенное порождает вторую сложность в интерпретации интересующего нас фрагмента об имянаречении Авраамия Смоленского: что в описанном обычае нарекать ребенка на восьмой день и крестить на сороковой является принадлежностью XIII в., а что века XVI? Насколько календарный расчет "восьмого дня" и "сорокового дня" определял в домонгольской Руси выбор христианского имени?

Не менее неоднозначно и соотношение иноческого и крестильного имени смоленского святого. Его имя Авраамий начинается на ту же букву, что и его светское имя Афанасий, и это полностью соответствует обычаям и традициям XV-XVI вв. Был ли, однако, св. Авраамий и в самом деле крещен Афанасием? У нас есть основания в этом сомневаться, так как имя Афанасий появляется лишь в одной из редакций Жития, традиционно считающейся поздней переделкой .

Тем не менее в Житии Авраамия Смоленского отражены, на наш взгляд, и такие особенности почитания святых в домонгольской Руси, наличие которых не зависит от возможностей текстологического анализа. Речь идет об именах, присутствующих в самых различных редакциях Жития. Как кажется, не возникает сомнений, что в монашестве Авраамий звался Авраамием, а его ученик - Ефремом. Вообще имена нередко бывают тем минимальным квантом достоверной информации, на которую мы можем опереться, они могут послужить отправной точкой для дальнейшего исследования и рассуждения.

Совершенно очевидно, что интересующая нас именная пара Авраамий/Ефрем восходит к христианской древности. Не менее очевидно и другое: на Руси была хорошо известна та агиографическая коллизия, в которую эти имена бы-

⁷ В Тверской летописи, относительно позднем памятнике, дошедшем до нас в единственном списке начала XVII в., приводятся точные даты появления на свет Андрея Доброго, одного из младших сыновей Владимира Мономаха, и Всеволода-Дмитрия Большое Гнездо, одного из младших Мономаховых внуков: "...родися Володимеру Манамаху сынъ Андрей, августа 11; даша ему имя въ 18 августа, Андрей стратилать"; "Сущу князю Георгію Суждальскому Володимеричу въ своей области на р ц на Яхром и сь княгинею, и м сяца октобря 19 день родися ему сынь Дмитриій, и нарече ему имя Всеволодъ, и постави на томъ м ст въ имя его градъ, и нарече его Дмитровъ" [9. Т. XV: Тверская летопись. Стб. 188, 221 под 1155 г.]. Предположение о том, что эти даты рождения были искусственно вычислены летописцем, работавшим в XVI в., см. [1.С. 92 - 93].

⁸ Ср. [18. С. XII]. Не исключено, что конкретное личное имя святого появляется в этой "переделке" не без, так сказать, вторичного воздействия Жития Феодосия Печерского. Те редакции, которые традиционно считаются более древними, в этом отрезке повествования, предельно близком, как уже говорилось, к Житию Феодосия, отличаются от него как раз отсутствием личного имени младенца.

стр. 32

ли вовлечены. Дело в том, что составителем жития древнего подвижника Авраамия Затворника был никто иной, как св. Ефрем Сирин. Текст этот был весьма популярен уже в домонгольский период. Так, в частности, Слово об Авраамии Затворнике было включено (с указанием авторства Ефрема Сирина) в состав Успенского сборника [19. С. 474 - 490]. Как кажется, такое совпадение имен славящего и прославляемого не может быть случайным. Иными словами, живший на русской земле Ефрем, пишущий житие Авраамия Смоленского, не мог не уподобляться Ефрему Сирину, пишущему житие Авраамия Затворника. Такое уподобление становится особенно наглядным, если мы вновь вернемся к тексту жития и обратим внимание на то, что сочинения Ефрема Сирина упоминаются во всех известных нам редакциях Жития Авраамия Смоленского [18. С. 4, 36, 39, 54, 57, 67, 70, 87, 104]. Более того, исследователями неоднократно отмечалось, что Ефрем-младший знал труды своего тезки не только по названию: его текст содержит некоторые реминисценции из древнего Жития Авраамия Затворника.

Разумеется, возникает вопрос о природе и характере столь очевидного уподобления имен и ролей. На каком уровне закладывалось интересующее нас сходство? Нельзя не вспомнить о том, что Авраамии Смоленский был игуменом монастыря Положения Риз Пресвятой Богородицы. В тексте Жития упоминается о его личном и особенно пристальном внимании к принятию в монастырь и пострижению новых иноков. Ефрем, судя по тексту Жития, был одним из черноризцев этой обители [18. С. 2]⁹ . Весьма вероятно при этом, что он, будучи учеником Авраамия и, по-видимому, долгое время находясь при смоленском святом, был некогда пострижен им самим или при непосредственном его участии. В таком случае естественно предположить, что сам Авраамий дал постригаемому имя в честь Ефрема Сирина не без оглядки на собственное монашеское имя.

Конечно, предположение такого рода остается не более чем гипотезой. О патрональном святом самого Авраамия Смоленского мы находим некоторые сведения в составе самого Жития. Автор интересующего нас текста обнаруживает знакомство с целым кругом агиографических сочинений, как это регулярно происходит в житийной литературе, эпизоды из текстов о древних святых вводятся благодаря уподоблению главного героя собственного сочинения подвижникам древности. Так, в частности, появляется в рассказе об Авраамии Смоленском эпизод из Жития Саввы Освященного. Есть здесь и эпизоды, демонстрирующие знание жития Авраамия Затворника, составленного Ефремом Сирином. Любопытен, однако, тот прием, с помощью которого один из этих эпизодов вводится в текст: "Сего же ради блаженыи имя нареклъ себ , своего святьца¹⁰ подражая, якоже бо и онъ¹¹ подражая много пострадалъ отъ оноя веси и за ня моляся Богоу и спасая, блаженыи же терпя ихъ запрещеніе" [18. С. 12].

В перспективе проблемы имянаречения этот короткий отрывок из Жития дает нам очень многое. Во-первых, характерна позиция агиографа в целом, когда он, отнюдь не следуя буквально в своем сочинении сюжетному канону древ-

⁹ В иконописных подлинниках и перечнях русских святых, относящихся к XVII-XVIII вв., и Авраамий, и "ученик его" Ефрем могут именоваться "архимандритами" [18. С. 163 - 164]. Таким образом, агиограф в позднейшей церковной традиции оказывается прямым преемником своего наставника и учителя.

¹⁰ В одной из редакций вместо "святьца" читается "святаго".

¹¹ В одной из редакций вместо "якоже бо и онъ" читается "якоже бо Иоанъ".

стр. 33

него Жития Авраамия Затворника, считает нужным сопоставить Авраамия Смоленского с несколькими подвижниками и, среди прочих, с его тезкой - Авраамием Затворником, который поселился среди язычников и поначалу терпел от них всяческие муки и поношения, а потом сумел стать их любимым наставником в вере. Во-вторых, существенно, что сопоставление строится и разворачивается именно на основании тождества имен. Наконец, в-третьих, мы узнаем не только о том, что именно Авраамий Затворник был святым покровителем Авраамия Смоленского, но и что последний сам избрал себе иноческое имя и, соответственно, небесного патрона.

Разумеется, нельзя исключить полностью, что пассаж об избрании себе имени в какой-то мере является данью риторике, построением искусного книжника. Однако даже и в этом случае очевидно, что составитель Жития считает именно Авраамия Затворника покровителем смоленского подвижника. Не стоит, впрочем, упускать из виду и то обстоятельство, что это рассуждение все же могло появиться в тексте не в XIII в., а несколько позже.

При этом у нас нет никаких прямых данных о патроне самого русского агиографа Ефрема - древних святых с такими именем было несколько. Однако если учесть, что покровителем его наставника был, скорее всего, Авраамий Затворник, а из всех свв. Ефремов наиболее популярным на Руси был все же интересующий нас Ефрем Сирин, то такой патронат представляется наиболее вероятным.

¹² Уподобления каждого "нового" подвижника "древнему" подвижнику-тезке в высшей степени характерны для всей христианской традиции в целом и можгу осуществляться с помощью обширного ряда риторических приемов. Так, сам Авраамий Затворник уподобляется в русском тексте своего Жития другому Авраамию, "Авраамию древнейшему", с помощью формулы 'второй X': "... ко же бы подобало съказати вамъ довъльно вътор мъ аврам семь иже бысть въ л та наша" [19. С. 474]. В Житии же Авраамия Смоленского мы находим, например, в перечне тех святых, которых брал себе за образец подвижник, другой прием уподобления двух тезок, двух свв. Феодосиев: "...великаго мню Антоша, бывшаго кр пка, храбра и поб дившаго силою крестною духы неприязненные Иларионы, бывъшаго оученика его, по немъ св тлаго в постьниц хъ чюдотворца Еоуфiмья, иже по нихъ Савоу и Феодосья архимандрита и стареиша ве хъ наставника черноризцемъ, соущимъ окрестъ Иерусалима. Изъ вс хъ любя часто почитати оученіе преподобнаго Ефр ма и великаго вселеныя оучителя Иоанна Златоустаго и Феодосия Печерьскаго, бывшаго архимандрита всеа Руси..." [18. С. 4]. Этот текст весьма близок к одному из фрагментов Жития Феодосия Печерского [20. С. 15, 142], однако здесь Феодосий Печерский не является главным персонажем и потому риторическая конструкция уподобления строится несколько иначе.

Весьма существенно, что такое посмертное объединение святых тезок могло, по-видимому, не ограничиваться рамками повествовательного текста как такового. Так, по преданию, Даниил Столпник был погребен в могиле пророка Даниила. Приводя примеры из совсем другой области, можно упомянуть о практике приурочивания памяти святых к дням поминовения их более древних тезок. На Руси память Андрея Боголюбского, например, отмечается 4 июля, на память Андрея Критского, память Меркурия Смоленского празднуется на память Меркурия Кесарийского (24 ноября), память Киево-Печерского игумена Варлаама совпадает с днем памяти преподобных Варлаама и Иоасафа (19 ноября), память благоверного князя Федора Ярославича празднуется 5 июня, в день памяти Феодора Чудотворца, с празднованием Афанасию Великому (31 января) совпадают дни памяти сразу двух русских святых Афанасия Вологодского и Афанасия Наволоцкого, память Сильвестра Киево-Печерского, жившего в XII в., отмечается 15 января, т.е. тогда же, когда поминается и Сильвестр Римский. В один день с Авраамием Затворником (29 октября) празднуется память Авраамия Ростовского. Число таких примеров легко умножить. Весьма возможно, что подобная приуроченность характерна для тех случаях, когда точная дата кончины "нового" святого ко времени канонизации была утрачена. Разумеется, к проблеме выбора имени и святого покровителя имеет отношение весь круг тем, связанный с уподоблением древним прототипам, однако он слишком обширен, чтобы мы могли затронуть его хоть сколько-нибудь подробно в данной работе.

стр. 34

Сведения о биографии русского Ефрема мы можем почерпнуть исключительно из Жития, и здесь они достаточно скудны. Поэтому мы не можем знать со всей определенностью, как и где он получил свое иноческое имя. Возможна, таким образом, и другая версия, объясняющая связанность имен Авраамий и Ефрем в собственно русской церковной истории. Не исключено, что Ефрем получил имя при каких-то не известных нам обстоятельствах, независимо от прославляемого им Авраамия Смоленского. Однако эта соотнесенность имен должна была быть замечена еще при жизни его учителя и возлагала на Ефрема определенную миссию. Будучи тезкой Ефрема Сирина в среде, где столь внимательно читались сочинения последнего, он, имея хотя бы малейшую склонность к писательству, неизбежно должен был представляться как будущий агиограф, и при этом неважно, был ли Ефрем Сирин изначально его небесным покровителем. Со смертью Авраамия Смоленского это уподобление древним прототипам естественным образом актуализировалось - предназначение, миссия Ефрема-нового заключалась, в первую очередь, в том, чтобы подобно древнему Ефрему создать житие своего современника, носившего имя Авраамий.

Таким образом, было ли имя Ефрем дано русскому агиографу при участии Авраамия Смоленского, или он получил его еще до встречи со своим учителем, "парность" их имен и соотнесенность с древними прототипами были несомненно очевидны их образованному окружению, особенно выделявшему труды и самую фигуру Ефрема Сирина [18. С. 4, 12]. Мы не можем сказать наверняка, повлияла ли эта "парность" на выбор имени для Ефрема-младшего (хотя это представляется весьма вероятным), однако совершенно ясно, что она обусловила восприятие его имени и его культурной роли в Древней Руси.

Строго говоря, существует и еще одна версия появления имени Ефрем в похвале Авраамию Смоленскому. Это мог быть и псевдоним книжника, подражающего Ефрему Сирину, некогда составившему жизнеописание своего современника, св. Авраамия Затворника. В таком случае прямое уподобление древнему прототипу является единственной функцией этого имени. "Самовольно" принятое имя еще более обостряет ту ситуацию культурной игры, подражания древнехристианской истории, буквального воспроизведения актуальных для нее ролей и связей, о которой речь шла выше. Необходимо, впрочем, оговориться, что мы не знаем для домонгольской Руси сколько-нибудь надежных примеров подобного рода псевдонимов, тема эта требует отдельного исследования.

Как кажется, подобный случай ролевого объединения двух монашеских имен не единичен. Нам уже приходилось писать о том, что восприятие имен подвижников, действовавших на Руси, в качестве своеобразной пары, обусловленное парностью этих имен в агиографической традиции, могло иметь место не только в XIII в., но и в XI в. [27. С. 110 - 114]. Речь идет об именах Иларион и Антоний. Широко распространенный сюжет об "отце монашества" Антонии Великом и его ученике и последователе - древнем святом Иларионе из Газы на русской почве подталкивал к тому, чтобы митрополит Иларион воспринимался как ученик и последователь "отца русского монашества" - Антония Печерского.

* * *

Сюжеты, связанные с духовными лицами, конечно же, имеют самое непосредственное отношение к мотивам выбора христианских имен на Руси в целом. Однако выбор имени для инока, разумеется, далеко не тождественен про-

стр. 35

цессу наречения христианским именем ребенка. Кроме того, обращаясь к сюжетам XIII в., мы были вынуждены несколько отойти от проблемы выбора календарных имен для первых поколений крещеных людей на Руси. Тем не менее нам, как кажется, удалось наметить некоторые возможности воздействия традиционных для агиографии антропонимических сочетаний на выбор или бытование тех или иных имен в стране поздней христианизации.

Возвратимся же теперь к имянаречению в династии Рюриковичей. Нельзя не отметить, что со второй половины XI в. в княжеских семьях фиксируется немало случаев, когда крестильные имена подбирались по принципу парности имен соответствующих святых. В первую очередь, бросаются в глаза те случаи, когда родные братья в одной семье получают имена братьев-мучеников Бориса-Романа и Глеба-Давида. Из ранних примеров такого имянаречения следует прежде всего указать семью Святослава Ярославича Черниговского (внука Владимира Святого), у которого были сыновья - Глеб, Давыд и Роман, а также семью полоцкого князя Всеслава Брячиславича (правнука Владимира Святого), где, среди прочих, встречаются все четыре имени святых братьев (Давыд Всеславич, Роман Всеславич, Глеб Всеславич и Борис Всеславич). Разные комбинации этих имен очень часто давались двум или трем мальчикам в одной княжеской семье и позже, хотя ранние случаи такого имянаречения особенно актуальны с точки зрения интересующей нас проблемы.

Парные имена черпались не только из агиографических сюжетов, связанных с историей самого рода Рюриковичей. Братьев в одной семье могли нарекать в крещении Петром и Павлом, как это происходит с Владимиром-Петром и Олегом-Павлом - сыновьями Игоря-Георгия Святославича Новгород-Северского. Сестра и брат получали, например, имена Елена и Константин в честь византийского императора св. Константина и его матери царицы Елены, как это было в семье Всеволода-Дмитрия Большое Гнездо.

В иных случаях такая парность имен вовсе не обязательно требовала знакомства с агиографической традицией - достаточно было сведений из месяцеслова, где память соответствующих пар святых - Бориса и Глеба, Константина и Елены, апостолов Петра и Павла - приходилась на один день. Однако, как мы знаем, взаимосвязь княжеской традиции имянаречения с месяцесловом в домонгольскую эпоху далеко не сводилась к какой бы то ни было буквальной зависимости. На этом фоне весьма существенно, что некоторые из детей, получившие имена "парных" святых, родились в день, который не представляется возможным связать с календарной датой праздника именно этого святого.

В этом отношении любопытен выбор имени в семье упоминавшегося уже Игоря Святославича Новгород-Северского. Не вызывает сомнений, что для Олега, младшего из интересующих нас сыновей князя, особенно удачно подходило апостольское имя Павел, потому что у него уже был старший брат (Владимир) с парным апостольским именем Петр. Существенно, однако, что рождение Владимира по времени никак не было связано с датой празднования апостолам Петру и Павлу (29 июня). Он появился на свет 8 октября [9. Т. II. Стб. 562 под 1173 г.]. По предположению О. В. Лосевой, его покровителем мог стать св. Петр Капетолийский (4 октября) или святой воин Петр Галат из обители св. Фоки (9 октября) [28]. Правда, память воина Петра в сохранившихся месяцесловах того времени отсутствует, а наречение в честь Петра Капетолийского требовало бы отсчета по месяцеслову назад, что при выборе крестильного имени для мальчиков делалось достаточно редко.

стр. 36

Можно допустить, что Владимира нарекли в крещении Петром не по календарным, а по семейно-родовым соображениям, и в таком случае ничто не мешало дать ему в качестве небесного покровителя апостола Петра. С другой стороны, если княжич был назван в честь одного из упомянутых "раритетных" святых, он, в духе того синкретического почитания святых тезок, которое имело место в домонгольской Руси [1. С. 66 - 70; 2. С. 219 - 220; 7; 8; 31, скорее всего чтил всех свв. Петров и апостола Петра не в последнюю очередь. Собственно говоря, весьма возможно, что наречение его младшего брата и было проявлением подобного рода синкретизма: младший, чья дата рождения отсутствует в источниках, мог стать Павлом в пару к старшему Петру, хотя тот и не был крещен именно в честь апостола Петра.

Не исключено, что в XI - начале XII в. не всегда были столь действенны собственно календарные мотивы и при наречении братьев парными именами святых князей Бориса и Глеба. Во всяком случае, не все календарные даты, связанные с памятью одного из братьев, жестко и непременно ассоциировались и с другим братом¹⁴ . Иными словами, в более ранний период почитания святых братьев связанность имен Борис, Роман, Глеб, Давид могла осознаваться благодаря знанию соответствующих (недавно возникших) преданий, житийных и богослужебных текстов. Позднее же имена эти настолько сливаются и так прочно увязываются с чрезвычайно популярными на Руси празднованиями Борису и Глебу, что нет нужды в специальной агиографической рефлексии для того, чтобы назвать двух родичей Борисом и Глебом или Романом и Давидом.

Для выявления роли агиографических текстов в княжеском имянаречении парадоксальным образом могут оказаться более перспективными относительно редкие, так сказать, "экзотические" для династии христианские имена. Может быть, из-за того, что они с большим трудом вписываются в родовую историю, отчетливее формулируется вопрос, каким образом эти имена вообще могли попасть в княжеский антропонимикон. К числу таких имен несомненно принадлежит христианское имя Евстафий. Его носил Рюрикович, принадлежавший к тем самым первым поколениям крещеных князей, имянаречение которых для нас особенно важно и показательно. Так звали внука Владимира Святого (возможно, одного из старших), сына Мстислава Тмутараканского. Любые наши построения относительно выбора имени для княжича обречены

¹³ Не исключено, что подобного рода ситуация имела место с христианским именем отца Владимира-Петра-Игоря-Георгия Святославича. Он появился на свет во вторник Страстной недели 1151 г. [9. Т. И. Стб. 422], который приходился на 3 апреля [29. С. 152]. При этом 4 (а по некоторым месяцесловам 5) апреля праздновалась память преподобного Георгия, иже на горе Малее, а 7 апреля отмечалась память преподобного Георгия Исповедника, епископа Митиленского. Вполне возможно, таким образом, что основанием для наречения новорожденного княжича именем Георгий послужило то обстоятельство, что он родился в канун памяти св. Георгия Малеина (ср. [28. С. 64]), а вскоре праздновалась и память св. Георгия Митиленского.

С другой стороны, есть основания полагать, что сам Игорь-Георгий особым образом чтил и отмечал память св. Георгия Победоносца. В летописи сказано, что он отправляется в свой знаменитый поход против половцев 23 апреля, т.е. на праздник св. Георгия (см. [9. Т. II. Стб. 637 под 1185 г.]). Последнее обстоятельство позволило утверждать А. А. Горскому, что Игорь-Георгий Святославич был крещен именно в честь св. Георгия Победоносца [30. С. 12, 16, 33 - 34. Примеч. 2], что далеко небесспорно.

¹⁴ Так, например, Владимир Мономах в "Поучении" в качестве датирующего обозначения употребляет словосочетание "стго Бориса днь" [9. Т. I. Стб. 249]. Вероятно, он имеет в виду именно дату убийства св. Бориса (24 июля).

стр. 37

на гипотетичность, наши сведения о Евстафии Мстиславиче исчерпываются летописным упоминанием о его кончине в 1033 г.: "Мьстиславичь оустафии оумре" [9. Т. I. Стб. 150]. Тем не менее ситуация не выглядит столь уж безнадежно, потому что некая минимально необходимая информация все же содержится в самом именовании.

Легче всего объяснить, почему это имя, однажды появившись у Рюриковичей, не закрепляется в династическом именослове: княжич умер при жизни своего отца, причем летопись решительно ничего не сообщает ни о других детях Мстислава Владимировича, ни о потомстве самого Евстафия. Таким образом, эта ветвь рода исчезает - у Евстафия нет ни внуков, ни родных племянников, ни других близких родичей, для которых было бы естественно и почетно унаследовать его христианское имя. Не обладал он, как кажется, и каким-либо престижным княжеским столом, благодаря которому имя Евстафий могло бы сделаться значимым и для родичей отдаленных.

Кое-какие предположения можно сделать и о том, почему для сына Мстислава Тмутараканского было выбрано именно такое крестильное имя¹⁵ . Для такого имянаречения как будто бы не обнаруживается никаких явных прототипов в сколько-нибудь близких Рюриковичам династиях. А. А. Молчанов недавно высказал гипотезу, что имя Евстафий было дано сыну Мстислава Тмутараканского в честь константинопольского патриарха Евстафия, занимавшего кафедру с 1019 по 1025 гг. [31. С. 85]¹⁶ . Нам неизвестны другие случаи наречения княжича в честь живущего духовного иерарха, однако при крайней скудости сведений об обычаях первой трети XI столетия только на этом основании мы не можем полностью отвергнуть подобную реконструкцию. Существует, однако, и другое объяснение, почему для сына Мстислава был избран в качестве покровителя св. Евстафий.

Нет, как кажется, нужды лишний раз подчеркивать, что при том минимуме сведений, которым мы располагаем о самом Евстафии Мстиславиче, у нас нет решительно никаких надежных свидетельств относительно того, кто именно из нескольких Евстафиев месяцеслова был его небесным патроном. Тем не менее наиболее вероятными кандидатами на эту роль представлются св. Евстафий-воин и св. Евстафий Плакида. Оба они обладают той милитарной символикой, которая была, по-видимому, весьма привлекательна для новообращенных русских князей (вспомним, например, что Ярослав Мудрый, тот из кузенов Евстафия Мстиславича, чье христианское имя мы знаем наверняка, был крещен во имя Георгия Победоносца).

Строго говоря, имя Евстафий могло быть и иноческим именем княжича, хотя, подчеркнем еще раз, никаких сведений о его пострижении нет. Не знаем мы ничего достоверного и о регулярной смене имени при постриге в эту эпоху. Несколько странным, кроме того, кажется употребление монашеского имени с мирским отчеством. Впрочем, эта "странность" может быть целиком обусловлена тем, что мы лучше знаем функционирование системы имен и отчеств позднейшего времени, нежели то, как христианские имена могли употребляться в первой половине XI в. Таким образом, мы будем говорить об этом имени как о крестильном, учитывая всю условность подобной презумпции.

¹⁶ А. В. Гадло высказал гипотезу, согласно которой в таком имянаречении княжича проявились особые связи его отца, Мстислава Тмутараканского, с кавказскими христианами, однако она была сочтена рядом исследователей необоснованной (см. [32. С. 90 - 91; 33. С. 86]; ср. [34. С. 502. Примеч. 47; 31. С. 85. Примеч. 8]).

стр. 38

Память этих свв. Евстафиев отмечена в большинстве древнейших русских месяцесловов. Существенно при этом, что Евстафий Плакида был не простым воином, а полководцем (воеводой), и, кроме того, одним из наиболее известных эпизодов его жития является чудо на охоте. Благодаря этому эпизоду, между прочим, в западной традиции св. Евстафий Плакида почитался как покровитель охотников. Однако все приведенные выше общие соображения трудно счесть решающими аргументами в пользу того, что покровитель княжича был, например, именно Евстафий Плакида. По ним нельзя определить и того пути, по которому имя Евстафий пришло на Русь. Нужны какие-то более конкретные данные, позволяющие говорить о знакомстве русских с жизнеописанием (или, например, иконографией) этого святого и о том, чем это имя могло быть привлекательным для рода Рюриковичей.

На наш взгляд, подобные данные в распоряжении исследователя есть. В Несторовом "Чтении о святых мучениках Борисе и Глебе" мы обнаруживаем следующий пассаж, имеющий самое непосредственное отношение к именованию деда Евстафия Мстиславича - Владимира-Василия Святого: "Бысть бо, рече, князь въ тыи годы, володый всею землею Рускою, именемъ Владимеръ. Б же мужь правдивъ и милостивъ к нищимъ и к сиротамъ и ко вдовичамъ, Елинъ же в рою. Сему Богъ спону н каку створи быти ему христьяну, яко же древле Плакидт . Б бо Плакида мужь праведенъ и милостивъ, Елинъ же в рою, яко же в житии его пишется. Нъ егда вид , явльшомуся ему, Господа нашего Исуса Христа, тъгда поклонися ему глаголя: "Господи, кто еси и что велиши рабу твоему?" Господь же к нему: "Исусъ Христосъ, Его же ты, не в дый, чтеши. Нъ идыи крьстися". Он же ту абие поимъ жену свою и д тища своя и крьстися во имя Отца и Сына и Святаго Духа, и наречено имя ему бысть Еустаф й. Тако же и сему Владимеру явление Божие быти ему крьстьяну створи же. Наречено бысть имя ему Василий. Таче потомъ вс мъ запов да вельможамъ своимъ и вс мъ людемъ, да ся крьстять во имя Отца и Сына и Святаго Духа" [36. С. 4]¹⁸ .

Перед нами относительно пространное уподобление Владимира Святого Евстафию Плакиде с прямой отсылкой к житию этого святого "яко же в житии его пишется". Сопоставление это достаточно последовательно: Владимир ("володый всею землею Рускою"), как и Плакида, "елинъ в рою". Оба они одинаковым образом сподобились узреть Господа, оба крестятся со всеми приближенными и - что особенно подчеркнуто в чтении и потому особенно интересно для нас - оба при крещении получают новое имя, Евстафий и Василий, соответственно. Перед нами, таким образом, несомненное свидетельство того, что автор чтения знал житие Евстафия Плакиды и искусно использовал его в риторическом уподоблении.

Если мы допустим, что подобное знание жития и этот риторический ход несколько старше второй половины XI в. и Владимир Святой мог уподобляться Евстафию Плакиде при жизни или, по крайней мере, вскоре после смерти, то перед нами сложится довольно последовательная картина. Коль скоро дед в рамках книжной традиции подобен св. Евстафию, то внук, который, согласно

¹⁷ По популярности в дошедших до нас русских месяцесловах с этими двумя Евстафиями может сравниться разве что св. Евстафий, архиепископ Антиохийский (21 февраля). Евстафий, мученик никейский (20 ноября), отсутствует в русских источниках вовсе, тогда как св. Евстафий, епископ кийский (29 марта), фигурирует лишь в весьма немногих месяцесловах (см. [35. Т. И. С. 50 - 51, 90, 359; 6. С. 274, 275, 355, 375, 413]).

¹⁸ На возможную связь этого текста с имянаречением Евстафия Мстиславича обратил внимание А. Карпов (см. [34. С. 502. Примеч. 47]).

стр. 39

традиции родовой, есть "малое подобие деда", получает христианское имя Евстафий в качестве своего рода наследства от деда. Риторическая фигура, достаточно изощренный литературный прием, где житие используется как материал, оживает и воплощается в нарекаемом княжиче.

Не является ли, однако, наше построение чересчур сложным и умозрительным? Ведь мы поневоле аргументируем факт знакомства с житием обстоятельствами имянаречения, а выбор имени - знанием жития. Как кажется, однако, есть целый ряд крестильных имен Рюриковичей XI в., дающих основание для подобных выводов. Действительно, уподобление Владимира Святого именно Евстафию Плакиде - это, судя по всему, довольно изощренный и нетривиальный ход. Как известно, устойчивыми прототипами этого князя в христианской истории были с определенного времени Константин Великий, Соломон и Давид. Мы достоверно знаем, что некоторые из этих сопоставлений существуют, по крайней мере, с середины XI в., со времен Илариона и Иакова Мниха, весьма вероятно, что эти имена, наряду с другими, ассоциировались с крестителем Руси и ранее.

Имена некоторых сыновей Владимира позволяют допустить, что именно эти фигуры выделялись как особенно значимые для князя уже при его жизни. Не исключено, что такое уподобление, в частности, и послужило одной из причин для наречения Глеба крестильным именем Давид. Иными словами, отец уподоблялся царепророку Давиду и потому сын становился Давидом в крещении.

Если полагаться на данные Любечского синодика, один из старших сыновей крестителя Руси, отец нашего Евстафия, Мстислав Тмутараканский, получил христианское имя Константин [38. С. 24, 32 - 33, 177]. В таком случае, едва ли можно усомниться, что он был наречен в честь Константина Великого, т.е. и здесь отец уподоблялся Константину, а сын Константином нарекался .

Таким образом, можно выстроить довольно условную и нуждающуюся во множестве оговорок схему: Владимир Святой, принимая крещение вместе с семьей, получает имя Василий, связывающее его одновременно со св. Василием Кесарийским (?) и с правящим византийским императором Василием II. Весьма вероятно, что, так сказать, в качестве первого прототипа, образца для подражания новообращенному князю предлагается именно Константин Великий, строитель Константинополя, при котором христианство сделалось государственной религией. Не исключено, что именно поэтому уподобление Константину оказывается едва ли не самым разработанным в позднейших текстах, свя-

¹⁹ А. В. Назаренко на основании сопоставления древнерусских источников с западными хрониками предположил, что еще более древним могло быть сопоставление князя Владимира с апостолом Павлом. В целом же исследователь считает, что "уже в самые первые годы после кончины Владимира Святославича (15 июля 1015 г.) в Киеве существовала так или иначе литературно оформленная традиция о его крещении, которая сложилась, возможно, еще при жизни князя" [37. С. 440].

²⁰ Немаловажно с нашей точки зрения, что прабабка княжича, княгиня Ольга, носила в крещении имя Елены, матери Константина. Существенно, кроме того, что уже очень рано на русской почве происходит объединение, доходящее порой до буквальной путаницы, имени Василий (крестильное имя Владимира Святого) и омонимичного ему греческого слова, обозначающего правителя, часто относимого к византийскому императору Константину. Характерна в этом отношении ошибка в месяцеслове Остромирова Евангелия, где под 21 мая вместо памяти благоверному василевсу Константину и матери его Елене обозначена память "стымь Василию Константин и Елени и матери  го" (см. подробнее: [30. С. 30]). Таким образом, имя Константин, само по себе весьма уместное для члена правящей династии, оказывается разными опосредованными путями вписанным в собственную родовую историю Рюриковичей.

стр. 40

занных с Владимиром Святым, а это имя получает, возможно, один из его старших сыновей²¹ .

Иными словами, мы видим, что Владимира-Василия Святого уподобляют Евстафию, Константину, Давиду и Соломону, а двое из его детей и один из старших внуков получают, соответственно, имена Константин (по данным Любечского синодика), Давид и Евстафий ²² . Не исключено, таким образом, что собственная литературная традиция, риторическая практика, восходящие к общехристианским образцам, уже очень рано начинают проецироваться на Руси на реальную жизнь, воплощаясь в именах князей или духовных лиц.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Пути усвоения христианских имен в русских княжеских семьях XI - начала XIII в. // Религии мира: История и современность 2002 / Отв. ред. А. В. Назаренко. М., 2002.

2. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Краткий очерк антропонимической ситуации в династии Рюриковичей (Предварительные итоги исследования) // "Индрик" 10 лет. М., 2003.

3. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей X-XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М., в печати.

4. Голубинский Е. Е. История Русской церкви. Изд. 2-е. М., 1901 - 1904. Т. I: 1-I: 2. Т. II: 1-II: 2. М., 1911 (репринт: М., 1997).

5. Воронин Н. Н. Из истории русско-византийской церковной борьбы XII в. // Византийский временник. 1965. Т. 2.

6. Лосева О. В. Русские месяцесловы XI-XIV веков. М., 2001.

7. Лосева О. В. Патрональные святые русских князей (летописи, месяцесловы, сфрагистика) // Восточная Европа в древности и средневековье. Генеалогия как форма исторической памяти. XIII Чтения памяти члена-корреспондента АН СССР В. Т. Пашуто. Москва, 11 - 13 апреля 2001. Материалы конференции. М., 2001.

8. Успенский Ф. Б. Княжеские патрональные святые и учреждение общерусских церковных праздников // Репрезентация верховной власти в средневековом обществе (Центральная, Восточная и Юго-Восточная Европа). Славяне и их соседи: XXII конференция памяти В. Д. Королюка. Тезисы докладов. М., 2004.

9. ПСРЛ - Полное собрание русских летописей. СПб./Пг./Л.; М., 1841 - 2004. Т. I-XLIII.

10. Клосс Б. М. Избранные труды. Т. И. Очерки по истории русской агиографии XIV-XVI веков. Агиография Москвы, Твери, Ярославля, Суздаля. Сказания о чудотворных иконах. М., 2001.

11. Vita sanctae Euphrosynae // Patrologiae cursus completes. Accurante J. -P. Migne. Series Latina. T. I-CCXXI. Paris, 1844 - 1865. T. LXXIII.

²¹ Любопытно, что имя Константин на некоторое время как будто бы уходит из рода Рюриковичей после Мстислава-(Константина?) Владимировича. Мстислав умирает бездетным (его сын Евстафий, как мы помним, скончался еще при его жизни), времена меняются, и это имя возвращается в династию значительно позже, в эпоху Всеволода Большое Гнездо, по-видимому, не без влияния уже собственно русской агиографической традиции, связанной с прославлением Бориса и Глеба и отца их Владимира.

²² На первый взгляд кажется, что невостребованным в семье Рюриковичей остается имя Соломон. Между тем, занимая в истории княжеского рода безусловно периферийное положение, оно отнюдь не уходит из нее вовсе. Как известно, царю Соломону уподоблялся не только Владимир Святой, но и Ярослав Мудрый, строитель Софии Киевской. Существенно при этом, что имя Соломон появляется у одного из внуков Ярослава, правда, по женской линии. Так назвали сына Ярославны и Андрея Венгерского. Андрей провел некоторое время на Руси, и, если судить по венгерским источникам, его русская жена играла немалую роль и в делах государства, и в судьбе его сына. Говоря об этой ситуации имянаречения, следует, конечно, соблюдать особую осторожность, так как здесь мы имеем дело с другой династией, со своей собственной спецификой выбора имени. Характерно, впрочем, что определенное влияние Рюриковичей на антропонимическую стратегию в венгерской династии явно прослеживается. Здесь достаточно упомянуть хотя бы о небезывестном Коломане-Борисе Коломановиче, жившем, правда, в несколько иную эпоху (XII в.).

стр. 41

12. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Евфросиния Изморагд: Из истории имянаречения у Рюриковичей домонгольской поры // Восточная Европа в древности и Средневековье. Источниковедение и исторический нарратив. XVII Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто, IV Чтения, посвященные памяти А. А. Зимина. Москва, 19 - 22 апреля 2005 г. М., 2005.

13. Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1996 - 1997. Т. I-III.

14. Сазонов С. В. Монашеское имя Александра Невского и традиция монашеского имянаречения в средневековой Руси // Сообщения Ростовского музея. Ростов, 1994. Вып. VI.

15. Сазонов С. В. О монашеском имени Александра Невского // Князь Александр Невский. Материалы научно-практической конференции 1989 и 1994 гг. / Отв. ред. Ю. К. Бегунов и А. Н. Кирпичников. СПб., 1995.

16. Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1: Памятники XI-XV в. Изд. 2-е. СПб., 1908 (Русская историческая библиотека. Т. 6).

17. Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1841 - 1842. Т. I-V.

18. Жития преподобного Авраамия Смоленского и службы ему / Приготовил СП. Розанов. СПб., 1912. (Памятники древнерусской литературы. Вып. 1.)

19. Успенский сборник XII-XIII вв. / Подгот. к печ. О. А. Князевская и др. М., 1971.

20. Патерик Киевскаго Печерскаго монастыря / Под ред. Д. И. Абрамовича. СПб., 1911 (Памятники славяно-русской письменности изд. Императорскою Археографическою комиссиею. Т. II).

21. Служебник. М., 1646.

22. Григорий Котошихин. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906.

23. Карпов А. Азбуковники или алфавиты иностранных речей по спискам Соловецкой библиотеки. Казань, 1877.

24. Забелин И. Домашний быт русского народа в XVI и XVII столетиях. Т. I:1-I:2. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Т. II. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях. М., 2000 - 2001.

25. Бетин Л. В. Исторические основы древнерусского высокого иконостаса // Древнерусское искусство: Художественная культура Москвы и прилежащих к ней княжеств. XIV-XVI вв. М., 1970.

26. Kaiser D.H. Naming Cultures in Early Modern Russia // Harvard Ukrainian Studies. Камень Краежгъльнъ: Rhetoric of the Medieval Slavic World. Essays Presented to Edward L. Keenan on his Sixtieth Birthday by his Colleagues and Students. Cambridge Mass., 1995. Vol. 19.

27. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Иларион и Антоний: Имена и времена в биографиях первых русских подвижников // Восточная Европа в древности и Средневековье: Время источника и время в источнике. XVI Чтения памяти чл. -корр. АН СССР В. Т. Пашуто. Москва, 14 - 16 апреля 2004 г.: Материалы конференции. М., 2004.

28. Лосева О. В. Месяцеслов и именослов в Древней Руси // Румянцевские чтения. Материалы научно-практической конференции по итогам научно-исследовательской работы Российской государственной библиотеки (25 - 27 апреля 1995 г.). М., 1996. Ч. И.

29. Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М., 1963.

30. Горский А. А. "Всего еси исполнена земля русская...": Личности и ментальность русского средневековья. М., 2001.

31. Молчанов А. А. Владимир Мономах и его имена (К изучению княжеского именника Рюриковичей X-XII веков) // Славяноведение. 2004. N 2.

32. Гадло А. В. Поединок Мстислава с Редедей, его политический фон и исторические последствия //Проблемы археологии и этнографии Северного Кавказа. Краснодар, 1988.

33. Гадло А. В. Этническая история Северного Кавказа X-XIII вв. СПб., 1994.

34. Карпов А. Ю. Ярослав Мудрый. М., 2001. (Жизнь замечательных людей).

35. Архиепископ Сергий (Спасский). Полный месяцеслов Востока. Издание второе, исправленное и дополненное. Владимир, 1901. Т. I-III. (Репринт: М., 1997).

36. Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им / Приготовил к печати Д. И. Абрамович. Пг., 1916 (Памятники древнерусской литературы. Вып. 2).

37. Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых и политических связей IX-XII веков. М., 2001.

38. Зотов Р. В. О черниговских князьях по Любецкому синодику и о Черниговском княжестве в татарское время. СПб., 1892.

39. Лосева О. В. Одна из загадок месяцеслова Остромирова Евангелия // Румянцевские чтения. Материалы научно-практической конференции по итогам научно-исследовательской работы Российской государственной библиотеки (25 - 27 апреля 1995 г. М., 1996. Ч. II.