В современной российской исторической науке продолжается освоение новых методологических подходов и исследовательских методик, расширяются рамки традиционного исторического анализа, видоизменяются устоявшиеся законы жанра. Рельефное выражение указанные перемены находят в социальной истории, которая являет собой пример аналитической междисциплинарной науки, изучающей не столько эволюцию общества и больших классов, сколько малых социальных групп и отдельного человека в исторически развивающемся социуме. О возрастающем в нашей стране внимании к социальной истории свидетельствуют и представительные научные встречи последнего времени, и предпринятое под эгидой Института всеобщей истории РАН, Исторического факультета МГУ имени М. В.Ломоносова при поддержке Международного института социальной истории (Амстердам) издание ежегодника.

Содержание первого выпуска ежегодника отражает многообразие тематики и исследовательских подходов - от социального портрета советского общества 1920-1930-х годов до сюжетов из городской, гендерной, этносоциальной и рабочей истории, от истории повседневной жизни до идейно-интеллектуальной истории России и зарубежных стран. Сборник включает также статьи методологического и историографического характера, информацию о научной жизни.

Определенное преимущество "новой социальной истории" заключается в том, что она, переместив акцент на исследование социальных микроструктур, позволяет тоньше характеризовать нюансы социально-экономических противоречий, политики государств, роль различных форм идеологии в жизни общества. Такой уровень исследования достигается благодаря использованию методик "истории жизни", "семейной истории", "истории рода", устной и квантитативной истории.

Однако уязвимым местом "новой социальной истории" является, как отмечает Л. П. Репина, ее достаточно эклектичная методологическая основа. Механическое заимствование социологических, экономических и других теорий, моделей и методов, привязанных к вполне определенной проблематике той или иной общественной науки и безразличных к исторической темпоральности, не снимает проблемы разработки исторической методологии. Речь должна идти о сотрудничестве историков, экономистов, социологов, культурологов и других специалистов.

В статье голландских исследователей М. Ван дер Линдена и Я. Лукассена обозначены, хотя и пунктирно, новые теоретико-методологические подходы и обрисован круг проблем "новой рабочей истории". Посредством социологической категории "социальная мобильность" авторы пытаются дать иную интерпретацию самого феномена "рабочее движение", рассматривая его через призму стремления рабочих к поддержанию и повышению социального статуса. Однако и прежде историки доказывали, что экономическая борьба рабочих была направлена на улучшение их материального и социального положения. Реальная исследовательская

стр. 156

проблема возникает, очевидно, тогда, когда стремишься выяснить, связывали ли рабочие "продвижение по социальной лестнице" с достижением более высокой производительности труда и повышением своего квалификационного уровня или же рассматривали свой трудовой вклад как вполне достаточный, но несправедливо оцениваемый.

Голландские историки, признавая научные заслуги К. Маркса, отмечают вместе с тем ограниченность его подходов (равно как и концепций многих других исследователей- вплоть до Э.Хобсбаума, Э.Томпсона, Ю. Кокки) к анализу трудовых отношений при капитализме. Вряд ли, однако, можно отрицать, что противоречия между трудом и капиталом, вырастающие из отношений собственности, не фантом, а реальность. Другой вопрос, и здесь мы вполне согласны с западными коллегами, что капитализм никогда не представлял собой однородного рынка свободной наемной рабочей силы. Интересны в этой связи поставленные в статье проблемы помощи рабочим со стороны родственников, соседей, друзей, характера патерналистских отношений на производстве. Заслуживает пристального внимания призыв авторов к изучению обществ взаимопомощи, потребительских кооперативов, различных вопросов рабочей истории в доиндустриальную эру.

История зарубежной интеллигенции- малоисследованная область в отечественной историографии. Изучению ценностного мира и процесса социальной самоидентификации английского "образованного класса" в конце XIX - начале XX вв. посвящена статья Л. А. Фадеевой. Рассматривая разные сферы деятельности интеллигенции, автор прослеживает тенденции ослабления в английском обществе аристократических идеалов, с одной стороны, и утверждения профессиональной этики интеллигенции, с другой. Наблюдения и выводы Фадеевой наводят на мысль: нельзя ли усматривать в этой трансформации идейно-психологические истоки менеджериальной революции середины XX века? Интересной представляется попытка автора "расколдовать" феномен "британской интеллектуальной элиты". К сожалению, в статье раскрывается лишь один его аспект- отношения интеллектуалов и профессионалов. Следует также заметить, что приводимым ярким примерам филантропической и благотворительной деятельности интеллигенции недостает статистико-социологического "подкрепления". В целом же читателю представлена содержательная статья, в которой доказано, что "образованный класс" викторианской Англии был открыт по отношению к другим группам высшего и среднего класса, а также к пролетариату. В социальном идеале интеллигенции переплелись профессиональный принцип компетентности и образованности, предпринимательский дух состязательности и конкурентоспособности, аристократические представления об избранности и элитарности, настроения рабочих в пользу социальной справедливости.

Мир английских городов XVIII в. с их временными ритмами жизни и особыми институтами социального общения- объект исследования британского историка П. Кларка. Изучая добровольные объединения горожан, автор показывает, как создавался механизм социального диалога, который помогал согласованию интересов различных общественных групп и в то же время обеспечивал средства выражения половых, статусных, возрастных и иных различий. В конечном итоге в течение XVIII в. в английских городах наблюдался переход к более открытому обществу. Это хорошо видно уже по статистическим данным о социальном составе масонских лож, клубов, питейных заведений, приводимых Кларком. Суждения автора основываются на анализе оригинальных источников- писем, дневников, записных книжек, позволяющих раскрыть социокультурный смысл новых форм межличностного общения.

Притягательная сила клубов и иных обществ, пишет Кларк, заключалась в ощущении "нейтральной территории, где религиозные, политические и социально-экономические различия могли быть на время отодвинуты" (с. 280). Не следует ли вместе с тем видеть в новых формах время провождения, в этом стремлении "получить большее наслаждение и поддержать хорошее настроение" оборотную сторону ощущения мимолетности жизни, восприятия, характерного для людей XVIII века?

Статьи по социальной истории России представлены в сборнике специалистами в области этнологии и квантитативной истории. Это вполне закономерно, если учесть, что именно представители данных научных направлений всегда работали с первичными источниками личностного происхождения, наиболее отчетливо отражающими историю повседневности на микроуровне.

В статьях Н. Л. Пушкаревой рассматривается как широкая тема (история изучения "женского вопроса" в России XIX-XX вв.), так и узкоспециальные сюжеты об интимных переживаниях русской женщины XVI-XVII веков, о проблеме материнства и детства в русском обществе конца XVIII- начала

стр. 157

XIX века. Специальные статьи написаны на основе объективно ограниченного круга источников, но выполнены достаточно добротно и могут стать образцами для изучения аналогичных сюжетов применительно к XIX-XX вв., социальная история которых отражена в массовых источниках.

И все-таки при чтении работ Пушкаревой, как и многих других работ по гендерной истории, невольно замечаешь, что эта ветвь современного мирового исторического знания больше отражает стремление некоторых исследовательниц компенсировать "обделенность" женщин как объектов исторической науки. Стремление историков выявить особенности социальной истории мужского пола менее заметно. Но та же статья Пушкаревой об эротической культуре XVI-XVII веков показывает трудность написания "однополой истории". При изучении ее статьи о материнстве и детстве возникает вопрос о необходимости исследования проблемы "отцы и дети", причем, не в известном тургеневском общественно-политическом смысле, а в конкретном социально-историческом контексте.

Достойно представляют в сборнике московскую школу квантитативной истории статьи И. Ф. Юшина, И. В. Кузнецова, О. В. Наумова и С. Г. Филиппова. Авторы поставили целью усилить изучение социальных аспектов политической стратификации советского общества 1920-х- 1930-х годов. Весьма квалифицированно сформированные и статистически обработанные электронные базы данных позволили достаточно точно измерить некоторые параметры социального облика советской партийно-политической элиты, рядовых партийцев, политических маргиналов- "лишенцев".

Однако при выборе критериев социального статуса рассматриваемых групп основное внимание уделяется - традиционно для советской социологии - профессиональным показателям, недостаточно используются возможности многомерной социальной стратификации. Так, при чтении статьи Юшина, основанной на личных делах московских "лишенцев", встает вопрос о том, как быть с оценкой облика тех лишенных избирательных прав, кто не подавал заявления в соответствующие комиссии. Возможно, что часть из них не воспринимала болезненно свой низкий правовой статус и довольствовалась средним имущественным положением. Вероятно и то, что часть "лишенцев" не обращалась в комиссии, опасаясь проверок, угрожающих выявить не только "темные пятна" биографий (о чем пишет сам автор статьи), но и "теневые" источники доходов.

Во всяком случае, успешное изучение различных параметров социального статуса отдельных лиц и групп населения возможно только с привлечением разнообразных взаимно дополняющих и взаимно проверяющих друг друга источников. Юшин справедливо пишет о необходимости использования для характеристики облика московских "лишенцев" наряду с количественными показателями и нарратива. Он оперирует главным образом самоидентификационными оценками просителей избирательных прав. Но в искренность таких оценок не всегда можно поверить.

Недостаточно привлечены нарративные документы и в статье Наумова и Филиппова. Они могли бы, в частности, дать возможность лучше разобраться в причинах противоречий между партийными работниками- "подпольщиками" и выдвиженцами послереволюционных лет. Имеющиеся в нашем распоряжении документы первых лет Советской власти свидетельствуют о том, что одна из главных причин таких противоречий лежала в сфере социальной психологии- партийцы с дореволюционным стажем и с приходом во властные структуры оставались идейными "борцами революции", новые же выдвиженцы зачастую отличались корыстолюбием, а то и авантюризмом.

С другой стороны, две статьи - С. В. Журавлева и А. К. Соколова - основаны на изучении чисто нарративных источников- писем в газеты. Использование непубликовавшихся раньше по идеологическим соображениям писем позволило авторам показать широкую палитру в восприятии различными слоями советского общества действительности 20-х - 30-х годов. Особенно ценным представляется наблюдение авторов о том, что личный жизненный опыт корреспондентов оказывался значительно шире идеологических догм. Мы бы добавили, что это отразило одну из коренных особенностей российской истории вообще, связанную с уклонением рядовых членов общества от многочисленных и жестких официальных требований ради элементарного выживания. Думается, что статьи Журавлева и Соколова можно было бы пополнить точными результатами контент-анализа различных параметров авторов писем в газету и ключевых сюжетов этих писем. В таком случае, может быть, удалось удачнее сочетать описательные и количественные методы исследования повседневной истории.

Полагаем, что к такому оптимуму приближается статья О. Г. Буховца, попытавшегося количественно измерить такое сложное

стр. 158

духовное явление, как этноконфессиональное сознание. Эта статья ценна и тем, что в ней дается пример перевода из сферы обывательских пересудов и политических спекуляций в сферу серьезного научного анализа деликатного вопроса об отношении к евреям в России.

Ежегодник выделяется новизной тематики, оригинальностью исследовательских подходов и решений, высоким уровнем научно- организационной работы. Целесообразно дальнейшее разнообразие формы публикаций (к примеру, диалог российских и зарубежных ученых, дискуссии, рецензии), расширение авторского коллектива и привлечение новых научных сил.