A. BERELOWITCH. La hierarchie des egaux. La noblesse russe d'Ancien Regime (XVIe - XVIIe siec les). Paris. Seuil. 2001. 475 p.

Преподаватель Сорбонны А. Берелович ставит сразу несколько сложных задач. Основу его книги составляет исследование русской знати в царствование первого из Романовых (1613- 1645). Однако, поскольку французская литература по русскому средневековью и раннему новому времени представлена лишь немногими наименованиями, Береловичу пришлось не только дать популярный очерк Смутного времени, но и составить целый франко-русский словарь социально-политических терминов и учреждений Московской Руси (с. 423-433).

Авторская сверхзадача состояла по-видимому в том, чтобы предложить общую концепцию иерархического устройства русского общества и, прежде всего иерархии местнической. Автор отталкивается от предложенного французским историком Л. Дюмоном понятия "иерархическое общество", в котором ценности превалируют над функциями. В подобных обществах "иерархия самоценна" и не смешивается ни с "управленческой лестницей", ни с "социальной структурой". В отличие от "чисто" иерархических обществ (например, основанных на системе каст), московское общество, согласно Береловичу, является "смешанным" (с. 25-26, 258). В этом смысле, "местничество и московская иерархия чинов представляют собой два различных мира, которые сосуществуют, не сталкиваясь друг с другом. Чин не является аргументом в местническом конфликте, и не чин является ставкой в нем" (с. 291).

Автор утверждает, что московскому обществу было известно изученное Ж. Дюмезилем и Ж. Дюби общее для индоевропейских обществ деление на три чина: тех, кто молится, кто сражается и кто трудится (с. 272-273, 336-338). Несмотря на то, что в допетровской Руси дворянство (как и духовенство) не сложилось в единое сословие, существовало четкое представление о грани, отделяющей привилегированных от непривилегированных. Эту грань Берелович восстанавливает двояким путем- с одной стороны, по вопросам, задававшимся в Посольском приказе иностранцам, приезжавшим в Россию на службу, с другой- по высказываниям самих служилых людей, свидетельствующим о том, кого они считали себе ровней, а кого- нет. Пытаясь выделить общее, объединявшее выходцев из привилегированных слоев всех чуждых им обществ, дьяки Посольского приказа спрашивали у "выезжавших" об их принадлежности к знаменитому роду, службе в кавалерии и вознаграждении за нее земельными владениями, которое было гораздо важнее, чем денежное жалованье (с. 153). В свою очередь, расспрашиваемые "иноземцы" пытались более или менее правдоподобно подстроиться к этой шкале ценностей.

Гораздо сложнее с высказываниями самих "служилых людей по отечеству". Берелович приводит в качестве примера челобитную Дмитриевых, которые требовали, чтобы их отличали от многих дворянских родов, носивших ту же, достаточно распространенную фамилию (в результате челобитчики стали Дмитриевыми-Мамоновыми). Здесь во главе угла поставлено происхождение от общего предка (с. 149-150). Однако эту челобитную, поданную в 1688 г., было бы, может быть, не совсем оправданно представлять результатом развития самосознания знати. Скорее, она испытала на себе влияние Палаты родословных дел, в которой на смену сложному замыслу, подразумевавшему сочетание служебных и генеалогических критериев, пришел чисто генеалогический принцип (в результате чего Бархатная книга оказалась просто продолжением родословной составленного за сто тридцать лет до этого Государева родословца, а выдвинувшиеся за последующее время "новые роды" туда не попали).

Автор выступает здесь с изящной концепцией, подразумевающей сближение "дворянства" и "родословных людей" (тех, кто записан в родословные книги). Отсюда следует и закономерный вывод - поскольку родословные книги не фиксируют демографического взрыва в семьях "родословных людей", значит, численный рост отдельных привилегированных групп тождественен притоку новых людей (с. 167). Приводимые автором данные свидетельствуют, что рост государева двора продолжается до конца XVII в., в то время как численность провинциальных дворянских корпораций стабилизировалась в середине века, что "объяснялось широким набором в армию помимо дворянства" (с. 159).

Согласно Береловичу, внутри всех сословных групп, связанных с более или менее "родовитым" происхождением и военной службой, в XVII в. происходит резкое усложнение

стр. 173

иерархии. Это - и дробление "десятен" (списков служилых людей городовых чинов) на "статьи", и все более и более дифференцирующаяся лестница поместных и денежных окладов. В результате такие понятия, как "корпорации" и "сообщества" (corps et communautes), характерные для Франции и XVII-XVIII вв., оказываются чуждыми для "управляющих и управляемых" в России XVII в.- царь правит отдельными индивидуумами, "поскольку любое другое положение означало бы в его глазах умаление его собственного авторитета" (с. 256).

Реализацией этого, по сути дела "индивидуального" подхода к подданным становится "верстание", которое может обозначать как "раздачу" (в том числе и раздачу земель), так и "классификацию" верстаемого (с. 260). Одновременно, "быть в версту" с кем-либо значило "быть равным" ему. "Соседство "версты" и "верстания" в процитированных пассажах позволяет предположить, что оба слова были связаны в сознании говорящих: классифицировать кого-либо, значило установить между ним и другими персонажами, служащими образцом, равенство статуса. Напротив, равенство статуса означало на деле принадлежность к одному и тому же уровню вознаграждений, характерному для определенного уровня "родовитости и службы"", - пишет Берелович (с. 262). Только в процессе "верстания" достигается та крайне редкая ситуация, когда два персонажа оказываются в принципе равными друг другу (автор прослеживает это на примере родных братьев). Равенство оказывается крайне важным для понимания местничества, направленного на установление старшинства, то есть "неравенства".

В поисках аналогов местнической иерархии Берелович выделяет три типа иерархий - армянскую, византийскую и характерную для Франции и Священной Римской Империи в XVII веке. В Армянском царстве в V-VI вв. каждую из высших должностей занимает представитель одного и того же рода, что делало местнические конфликты невозможными. Византийская иерархия заключалась в том, чтобы создать как можно более широкую лестницу чинов, позволяющую точно определить место в иерархии возможно большего числа лиц (с. 277-279). Для Франции в XVII в. характерны были конфликты, в ходе которых речь шла о иерархическом месте как целых групп, так и отдельных индивидуумов. Эти конфликты разрешались чаще всего судами, иногда дуэлями, и, очень редко, королевским вмешательством. Каждый конкретный случай решался с опорой на прецедент, причем никакой общей системы, при которой сами конфликты служили бы для уточнения и усовершенствования иерархии, не возникало. В России же в ходе местнических споров происходила "постоянная и всеобщая классификация дворянства, которая носила самодовлеющий характер и не отсылала к чему-либо, кроме самой себя" (с. 293).

Последнее противопоставление кажется мне оправданным. В то же время, противопоставление "армянской" и "византийской" иерархии и местнической иерархии выглядит несколько риторически. Действительно, пример иерархии первого - "армянского" - типа можно найти и в истории с московскими тысяцкими - чином, передававшимся по наследству от одного представителя боярского клана Вельяминовых к другому (после того, как Дмитрий Донской в 1374г. не назначил преемника умершему Василию Васильевичу Вельяминову, ему ничего не оставалось, как казнить его сына Ивана Васильевича). Представляется, что подобное же совмещение чина и рода могло существовать и при других русских княжеских дворах. Что же касается иерархии "византийского" типа, то не случайно обращение именно к ней в канун отмены местничества- идея совмещения "чина" и места в иерархии лежала слишком на поверхности, чтобы ускользнуть от внимания московских политиков. Иначе говоря, родство обоих типов иерархии с местнической еще раз заставляет задуматься об общих традициях "византийского сообщества".

Местничество изучено Береловичем на основе 260 дел, относящихся к периоду между 1613 и 1627 гг., причем несколько дополненными оказались данные списка Ю. М. Эскина ¹ . Можно сказать и о том, чем является местничество в освещении Берело-вича, и чем оно не является: оно, во-первых, не политично, и, во-вторых, не исторично. Берелович сравнительно мало интересуется вопросом о возможной инструментализации местничества в политической борьбе. Здесь автор оказывается в русле общей тенденции к "деполитизации" местничества, сопровождавшейся интересом к стоящей за ним структуре ценностей и представлений ² . В центре его внимания оказываются принципы местнической иерархии, восходящие к архаическим понятиям (превосходство правой стороны над левой, превосходство "прямого" стола над "кривым" во время царских приемов-пиров и т. д.).

Берелович описывает местничество первой половины XVII в. как устоявшуюся систему, которая в таком же виде будет существовать вплоть до его отмены в 1682 году.

стр. 174

Здесь примечателен тонкий анализ поведения князей Г. Г. Ромодановского и В. В. Голицына, в ходе которого автор показывает, что поведение этих деятелей не свидетельствует "ни о малейшем ослаблении местничества" по сравнению с предыдущим поколением русской знати (с. 393-394). Эволюция местничества в XVII в., ставшая предметом исследования Р. Крами ³ , остается за рамками исследования автора, хотя он и делает здесь ряд важных заметок. Например, Берелович пишет, что, во избежание местнических конфликтов между многочисленными стольниками патриарха Филарета и другими служилыми людьми, принято было решение о равенстве службы царю и патриарху (с. 165). Ясная линия, ведущая от этого, вполне "технического" по своему замыслу, решения, к властолюбивым притязаниям Никона, вполне очевидна. В конце концов, не показательно ли, что в отношениях царя Алексея Михайловича и патриарха Никона решающим оказалось именно "бесчестье" царским боярином патриаршего служилого человека?

К делам о "бесчестье" Берелович обращается для того, чтобы восстановить позитивные представления, связанные с "честью" служилого человека XVII века. Анализ оскорблений приводит автора к выводу о том, что целью их было "атаковать то, что было наиболее ценным для соперника- честь имени, честь женщин клана" (с. 367). "Мы узнаем, таким образом, что "честь" для московита XVII в. значила отомстить за смерть родственника, добившись наказания его убийц, одержать военный успех, или, в более скромном случае... завершить восстановление плотины, - пишет Берелович, - Бесчестье значило быть бедным и обойденным, прослыть погорельцем... или быть лишенным шатра, соответствующего чину". Согласно автору, для русского общества XVII в. было характерно то же самое чувство чести, которое было знакомо скорее героям "Илиады", нежели французским аристократам века Просвещения, которое позволяло "каждому не терять лицо, выгодно выглядеть в чужих глазах", способствуя усвоению коллективной морали, мало задумывающейся о совести или намерениях, и, прежде всего, нацеленной на то, чтобы заставить уважать нормы поведения" (с. 362). При всей обоснованности подобных выводов, представляется, что они относятся ко всему московскому обществу, а не к дворянству (точно так же, как и дела о "бесчестье", в отличие от местнических дел, были распространены по всей социальной шкале).

Наиболее спорным оказывается первый раздел книги, в котором автор вкратце знакомит читателя с основными событиями Смутного времени. Здесь характерно восходящее к С. Ф. Платонову деление Смуты на династический, социальный и национальный этапы, причем последний заканчивается у Береловича в 1613 году. Кажется, здесь не были вполне учтены работы А. Л. Станиславского, показавшего как значение событий 1613-1618гг., так и их несводимость к "национально- освободительной борьбе". Утверждая, что Лжедмитрий I "действительно прибегал к магии, так же, как и Иван IV и Борис Годунов, но при этом обладал меньшими правами на трон" (с. 82), Берелович приравнивает политическое поведение всех трех царей. Как показал В. И. Ульяновский, практика Бориса Годунова была здесь почти скандальной, в то время как именно Лжедмитрий, которому приходилось "играть" в "настоящего царя", вел себя как образцовый православный ⁴ . Маски, будто бы найденные в покоях самозванца, скорее всего могли быть осмыслены современниками как скоморошьи, а не как "халдейские" из "пещного действа", как полагает автор (с. 84). Крайне сомнительным является то, что халдеи, как участники церковного действа, вообще могли носить маски - церковь в своем осуждении маскирования была достаточно последовательной. Что же касается приведенного сообщения Адама Олеария о масках халдеев, то оно отсутствует в немецком издании 1656г., считающемся каноническим текстом ⁵ . Впрочем, вопрос о том, откуда взялись маски во французском переводе Викфорта (1659), не так прост, и окончательное его выяснение требует сверки всех прижизненных публикаций Олеария.

Примечания

1. ЭСКИН Ю. М. Местничество в России XVI-XVII вв. Хронологический реестр. М., 1994.

2. KOLLMANN.S. Ritual and Social Drama at the Muscovie Court.- Slavic Review. 1986, Vol. 45, N 3, p. 486-502; KLEIMOLA A. Boris Godunov and the Politics of Mestnichestvo.- Slavonic and East European Review, Vol. Llll, N 132, July 1975, p. 355-369.

3. CRUMMEY R. О. Reflections on Mestnichestvo in the 17th Century.- Forschungen zur osteuropaischen Qeschichte. Bd. 27. Bri. 1980.

4. Средневековое православие от прихода до патриархата. Вып. 2. Волгоград. 1998.

5. OLEARIUSA. Vermehrte Newe Beschreibung der Muscowitischen und Persischen Reyse. Schles-wig. 1656, S. 283-284.

стр. 175