ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ (последнее)
"ФИЛОСОФ В ФЕЛЬЕТОНИСТАХ..." (В.В. РОЗАНОВ)
Актуальные публикации по вопросам школьной педагогики.
Осенью 1902 года Мережковские и П. Перцов начали подготовку к изданию журнала "Новый путь". Журнал был вполне светский, но в программе значилось обсуждение религиозных вопросов "в духе Вл. Соловьева", а также печатание стенографических отчетов Религиозно- философских собраний. Литераторов, работающих в журнале, было изрядное количество: и литературная молодежь (Блок, Семенов, Пяст), и литераторы постарше (Вяч. Иванов, Мережковский, Философов, Гиппиус), даже Брюсов согласился писать ежемесячные обзоры иностранной литературы. "О Розанове что и говорить, - вспоминала 3. Н. Гиппиус. - Он был несказанно рад журналу. Прежде всего - упросил, чтобы ему дали постоянное место, "на что захочет", и чтобы названо оно было "В своем углу". 1
Первый номер "Нового пути" в скромной лиловой обложке (без "прелестных" рисунков, которые предлагал Бакст и которые отклонил редактор Перцов) вышел в начале 1903 года. А уже в апрельском номере В. Розанов из "своего угла" отвечал "серьезным критикам" издания: ""Новый путь", сколько бы он ни имел в себе неосторожностей и ошибок, - родился все-таки как вдохновение, и входит вдохновенно в ряды старой журналистики". 2
Розанов знал, что говорил: впервые его вдохновение не просто обрело "свой угол", теперь он стал обладателем не только "дара речи", но и "места встречи", здесь он мог быть самим собой и думать вслух. Каждый литератор, сотрудничавший в журналах и газетах, да просто каждый здравомыслящий человек может оценить полученное Розановым преимущество. Не "В своем ли углу" Розанов впервые предался лирической стихии, преодолев отвлеченный пафос нововременского журнализма? Здесь он вполне мог чувствовать себя "уединенно", ловить "мимолетные" настроения и ввиду приближающейся осени готовить короба для "опавших листьев". Момент созревания его литературного таланта приходится на начало XX века. Нам кажется, что обретение "своего угла" этому способствовало.
Словосочетание "свой угол" и "в своем углу" имело в судьбе В. Розанова некий жизнесодержательный смысл. Поскольку мы, костромичи, считаем Розанова своим земляком, нам интересно уяснить, был ли "наш угол" для него "своим" и в какой степени память о костромской провинции формировала самоопределение Розанова в пространстве Российской империи, в "организме" его биографии и в его творчестве.
Костромской угол в сознании Розанова, автора "Уединенного" и "Опавших листьев", возникал как необжитый, холодный, обезлюбленный. "Я вышел из мерзости запустения" - так начинается "опавший лист", запечатлевший воспоминание 50-летней давности. "Все нас дичились, и мы дичились всех. Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка (старшая сестра Розанова. - Т. Е.) умерла так рано (мне было лет 8-7), и когда умерла, то все окончательно заледенело, захолодело, а главное замусорилось". 3
Удивительно, как этому певцу семейственности, утверждавшему, что "семья есть самая аристократическая форма жизни" (с. 73), посвятившему проблемам семьи фундаментальное двухтомное исследование, 4 как удавалось ему обойти горький детский
--------------------------------------------------------------------------------
1 Гиппиус 3. Н. Живые лица. Л., 1991. С. 131.
2 Розанов В. Серьезный критик // Новый путь. 1903. Апрель. С. 109.
3 Розанов В. В. Соч. Л.: Васильевский остров, 1990. С. 388. Далее ссылки на это издание в тексте.
4 Розанов В. В. Семейный вопрос в России. СПб., 1903.
стр. 194
--------------------------------------------------------------------------------
опыт. Почему Розанов не учитывал его и не был запуган им? Воспоминания о вдове из дворянского рода Шишкиных, которая с семерыми детьми приехала в Кострому, чтобы воспитать их, и теряла их одного за другим, угасая сама, не умея поддержать детей, не умея распорядиться назначенной пенсией, домом, коровой, парниками, - все это оставалось за пределами его гимнов семейному очагу.
И только в позднем творчестве, когда Розанов стал складывать в короба "опавшие листья" своих воспоминаний, - тогда возникли "доисторические" впечатления, одно страшнее другого. То вспомнится сахарница с пятью кусочками сахара вместо шести - и детский ужас охватит его душу от зрелища матери, бурно вцепившейся в белые волосы младшего брата, то в памяти возникнет хлебный мякиш из рук умирающей Верочки...
Рассказ об "испуганном и замученном" детстве, изобилующий реалистическими подробностями, все-таки очень далек по интонации и смыслу от физиологических очерков. У Розанова нет никакого "аппетита" к решению коренного вопроса русской интеллигенции: "Кто виноват?" Пафос его горьких воспоминаний далеко не обличительный.
"Как же вы меня убедите в правоте Лассаля и Маркса?
И кто нас "притеснял"? Да мы были свободны, как галки в поле или кречеты в степи. И - проклятие, отчаяние и гибель.
А могли бы быть не только удовлетворены, но счастливы" (с. 414).
Сама по себе свобода - ничто, она, напротив, с легкостью может привести к отчаянию и гибели. И никто не виноват, когда не было в семье гармонии: печь пламенела, но ничего в ней не варилось, иконы теснились в красном углу, но не горела возле них лампадка. "И потом эта память: ее молитвы ночью (без огня), и толстый "акафистник" с буро- желтыми пятнами... (...) Но на наш "не мирный дом" как бы хорошо повеяла зажженная лампадка" (с. 166). Не случайно Розанова называли символистом: его тексты буквально пронизаны символами, а возникающие перед читателями образы являются не "сколками реальности", а персонифицированной мыслью. Мать, молящаяся за своих детей, обращает свой голос из тьмы во тьму. Горячность материнского радения не имеет обнадеживающего ориентира - лампадки, этого символа связи тьмы со Светом, человека с Богом...
По сути дела, символ на "молекулярном", на "клеточном" уровне утверждал связь человека-творца с Богом, с Космосом. Искусство символизма и рождено потребностью выйти за пределы только бытового, только сегодняшнего, нащупать нить, ведущую человека к бессмертию, связующую его с тем, что выше его, - преодолеть одиночество.
Унижение детства долго оставалось саднящей глубоко спрятанной обидой, но со временем унижение "перешло в такое душевное сияние, с которым не сравнится ничто": отсутствующая "лампадка" загорелась и "духовный абсолют" был обретен. Розанову открылся опыт, навеки сокрытый для тех, "кто вечно торжествовал, побеждал, был наверху". Костромское знание, горькое само по себе, стало катализатором иного знания и иного бытия.
Выхваченные из потока сознания впечатления детства в целом и в мелочах противоречат розановским гимнам семейному очагу и многочадию - и не противоречат им, поскольку автор и герой этой прозы тот самый мальчик, который, по собственному признанию, в своих сущностных качествах "не изменился с Костромы (лет 13)" (с. 184). Только теперь он в окружении детей - и фотография вклеена для убедительности, где все розановское семейство запечатлено. Он не изменился и ничего не забыл, а потому свою жизнь построил иначе. Вектор движению был дан в детстве: представления "о должном" корректировались памятью "о былом". "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное перерекание - моя жизнь" (с. 47). По закону "вечного перерекания" складывались и "опавшие листья" в короб Розанова. Легли два листа и поведали миру: один - о Костроме, другой - о Санкт-Петербурге; один - о родительской семье, другой - о собственной.
стр. 195
--------------------------------------------------------------------------------
Путь Розанова из провинции в Санкт-Петербург кажется воплощением в жизнь какого-то грандиозного и хорошо продуманного проекта или моделью поведения провинциала, мечтающего о столице. Учитель русской провинциальной гимназии пишет философский трактат "О понимании" (М., 1886), все 737 страниц которого взывали к пониманию. Он вложил в этот труд усилия своего духа; пять долгих лет, из ночи в ночь, он обращался к небесам, но они не вняли его призыву. Неудача с трактатом заставила его искать иные пути к пониманию. Розанов избирает теперь не философский безадресный посыл, а интимную переписку с теми людьми, к чьему мнению он давно и настороженно прислушивался; это были К. Н. Леонтьев, Н. Н. Страхов и С. А. Рачинский. Это были действительно заметные, интересные люди: Страхов тесно сотрудничал с Достоевским, дружил с Толстым; Леонтьев писал Розанову из Оптиной Пустыни, где находился под духовным водительством знаменитого старца Амвросия; Рачинский хотя и жил в деревне, преподавая крестьянским детям в собственной церковной школе, но эта школа бывшего университетского профессора была известна всей России. "Само это сближение Розанова с известными людьми достаточно поразительно, - замечает исследователь творчества Розанова В. А. Фатеев, - ведь, кроме книги "О понимании", которой никто не читал, никаких особых заслуг или приметных достоинств, способных привлечь внимание именитых "собеседников", за Розановым не числилось". 5
И это так. В лице молодого, пылкого и впечатлительного провинциала его маститые корреспонденты увидели приверженца православно- славянофильских идей, который горячо поддерживал дорогой их сердцу консерватизм. Оказалось, что не только безвестный провинциал, но и столичные знаменитости страшно одиноки и нуждаются в единомышленниках. В переписке Розанова с Леонтьевым и Рачинским, в дружбе со Страховым видны не столько Божий промысел или перст судьбы, сколько человеческая зоркость и интеллектуальная одаренность молодого корреспондента, в котором его адресаты сумели увидеть "гениальное порождение русской провинции" и нашли возможность помочь ему переехать в столицу, о чем впоследствии не пожалели.
Памяти Константина Леонтьева, переписка с которым длилась только год, ставший последним в жизни философа, Василий Розанов посвятил одну из самых прозорливых своих статей. А на излете своей жизни Розанов, подобно Леонтьеву, переехал в Троице-Сергиеву лавру. Розанову всегда казалось, что человеческая биография - не случайное нагромождение случайных поступков, а "живой организм", в котором каждый значительный шаг детства и юности имеет соответствие в зрелости и старости. Не являются ли доказательством этой мысли расположенные по соседству на кладбище Черниговского скита Троице- Сергиевой лавры две могилы - К. Леонтьева и В. Розанова?
После университета Розанову не предложили остаться на кафедре, он не нашел себя в преподавательской деятельности, первый и единственный философский трактат остался без читателей. Дороги, которые возникали перед ним, были неприемлемы и по типу темперамента, и по таланту, который еще предстояло открыть. "Есть дар слушания голосов и дар видения лиц", есть дар писателя и дар оратора, которые никогда не совмещаются в одном человеке, даже ютятся эти таланты в разных местах: "Тайна писательства в кончиках пальцев, а тайна оратора в его кончике языка" (с. 206).
Однако вернемся к феномену розановской переписки и заметим, что уже в 90-х годах Василий Васильевич научился отыскивать в человеческих душах "свой угол". Мысль Розанова набирала силу, в интимном эпистолярном жанре он учился "ввинчивать мысль" в душу человеческую. Умение влиять на человеческую психику, находить с людьми точки соприкосновения Розанов будет целенаправленно совершенствовать.
--------------------------------------------------------------------------------
5 В. В. Розанов: pro et contra: В 2 кн. СПб., 1995. Кн. 1. С. 18.
стр. 196
--------------------------------------------------------------------------------
"Что однако для себя я хотел бы во влиянии?
Психологичности. Вот этой ввинченности мысли в душу человеческую, - и рассыпчатости, разрыхленности их собственной души (т. е. у читателя)" (с. 117).
Новая, необычная манера письма Розанова-журналиста провоцировала читателей, звала их к разговору - и чем дальше, тем настойчивее звала. Даже в суворинской газете "Новое время", которая читалась повсеместно и распространялась широко, поскольку стояла на страже государственных интересов России, Розанова буквально засыпали письмами. И он пошел дальше по этому пути: он стал публиковать эти письма с собственными комментариями - так в столице робко, но настойчиво зазвучал голос русской провинции.
При всей размашистости и открытости Розанова, при всей его доверчивой искренности в каждую минуту бытия были в его судьбе события, которые напоминают некоторые философские эксперименты, причем эксперименты эти затрагивают наиболее интимные стороны жизни. Невозможно отделаться от мысли об эксперименте, когда думаешь о женитьбе Розанова на демонической возлюбленной Достоевского А. Сусловой. Не искал ли Розанов "тайных путей" к Достоевскому через союз с Аполлинарией? Если учитывать последующий обостренный интерес Розанова к фаллическим культам, эта мысль не кажется такой уж вздорной. Далее, наиболее глубокие человеческие взаимоотношения учительства-ученичества возникли у Розанова со Страховым, спутником, другом и тайным обличителем Достоевского. Любовь и дружба Розанова были искренни, но имели некий прагматично-гнозисный интерес, в обоих случаях направленный к постижению одного человека - Федора Достоевского. Его гений навсегда остался для Розанова притягательным и таинственным. Мы никогда не узнаем, чем он обязан Сусловой и Страхову, но знаем, чем он обязан Достоевскому: первый успех Розанова, подлинный, без привкуса скандальности, пришел к нему после публикации критического комментария к Легенде о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. 6 Наконец, отношения с будущей женой Варварой Бутягиной начались не с ослепляющей влюбленности, а с удивления. В корне их взаимоотношений была не страсть, а душевное потрясение: Розанову открылось, что жизнь не только "хаос, мучение и проклятие", но умение не обижать, не завидовать и прощать.
"До встречи с домом "бабушки" (откуда взял вторую жену) я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты. Мир для меня был не Космос (остцео) - украшаю), а Безобразие, и, в отчаянные минуты, просто Дыра. (...) И вдруг я встретил этот домик в 4 окошечка, подле Введения (церковь, Елец), где все было благородно. (...) Я был удивлен. Моя "новая философия", уже не "понимания", а "жизни" - началась с великого удивления..." (с. 166-167).
Его суждения о доме, семье, браке, укорененные в безрадостной памяти о Костроме и в самомучительном опыте с фуриозной Аполлинарией, не дарили надежд, а вселяли страх. Теперь, обретя свою семью, Розанов имел возможность затаиться в собственном благословенном уголке, как то положено философу или писателю, - и никому не завидовать: ни Канту, ни Толстому.
"И она меня пожалела как сироту.
И я пожалел ее как сироту... Оба мы были поруганы, унижены.
Вот вся наша любовь.
Церковь сказала "нет". Я ей показал кукиш с маслом.
Вот вся моя литература" (с. 425).
"Любовь" и "литература" уравнены в этом отрывке, писатель хочет яснее запечатлеть момент перехода "жизни" в "литературу", а быта в бытие. Так на новом этапе творчества Розанова быт будет перемешан с божественным глаголом; теперь он научится "не забывать о быте, слушая глагол", а смотря на быт, будет всегда помнить,
--------------------------------------------------------------------------------
6 Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского: Опыт критического комментария. СПб., 1894.
стр. 197
--------------------------------------------------------------------------------
что он слышал, однако, и глаголы. Теперь, переезжая из Ельца в Белый, из Белого в Петербург, он чувствовал рядом опору и знал, что человек, находившийся рядом, даст ему благословенную возможность жить "в своем углу". Теперь, говоря словами А. Д. Синявского, мироощущение Розанова совпало с его самоощущением, "а жизнь и образ жизни - с жизнью внутри себя". 7 Как бы ни складывались его отношения в разных редакциях, теперь он мог вернуться в свой угол и петь гимны частной жизни.
В советском жилищном законодательстве существовало понятие "угловой жилец". Так называли человека, прописанного на данной жилплощади, но не имеющего на нее прав. Первые годы жизни в Санкт- Петербурге В. Розанов иногда чувствовал себя таким бесправным "угловым жильцом". В воспоминаниях П. Перцова сохранилось весьма выразительное свидетельство подобного состояния. Он рассказал, как Розанов, уже известный газетный полемист, сотрудник водевильного количества газет и журналов, пришел на журфикс к декадентам: "Появление Василия Васильевича произвело эффект, и весь вечер внимание было устремлено на него. Но он сам был решительно сконфужен. Главное, его смущало, что он, тогда еще очень консервативно настроенный и хорошо сохранившийся провинциальный "дичок", попал на вечер к "декадентам", которые неизвестно еще, как ведут себя. Подозрительно оглядывался он по сторонам, как бы ожидая появления чего-нибудь неподобающего..." 8 Пребывание на виду у всех, открытость всем взглядам и мнениям, необходимость официального общения смущали провинциала, для которого руководящим образцом поведения в литературе и жизни был благодушно-старомодный Н. Н. Страхов. После окончания вечера Розанов спросил то ли у Перцова, то ли у самого себя: "Разве Страхов пошел бы к ним больше одного раза?" Но Розанов не Страхов, и очень скоро он научился входить в любые двери и быть своим в любом обществе. Он избавился от страха перед декадентами, напротив, именно у них Розанов встретил понимание своих тогда еще новых идей, которые немыслимой дерзновенностью пугали самого писателя.
Чтобы преодолеть свою застенчивость и не напрягать слабых голосовых связок, Розанов, находясь в гостях, научился отвоевывать в собственную власть небольшие углы хозяйского пространства. Он не любил больших сборищ, публичных выступлений, беседовал с ближайшими соседями. "Он, впрочем, везде был немножко один, или с кем-нибудь "наедине", то с тем, то с другим, и не удаляясь, притом, с ним никуда: но такая уж у него была манера. Или никого не видел, или, в каждый момент, видел кого-нибудь одного, и к нему обращался". 9 Иными словами, опыт интимной переписки стал моделью для преодоления провинциальной робости. Собеседников Розанов выбирал безупречно, впрочем, трудно было противиться его натиску: он буквально "врезался" в людей, отыскивая в их сердцах угол для себя - и находил. Его речь была адресна, разговор конкретен, его тон всегда заинтересован, а тема всегда возбудительна.
Розанов с доверчивой легкостью входил во все двери, будучи уверен, что Бог его не оставит, так же гостеприимно открывал он по вечерам и двери своего дома. На гордый взгляд иноплеменный, ничем изящным не отличались ни меблировка гостиной, ни сервировка стола, ни подаваемые к вечернему чаю печенья, но сам хозяин, но его гости, но разговоры за столом были бесподобны!.. 10 Здесь собирались "профессора духовной академии, синодальные чиновники, священники, монахи - и настоящие "люди из подполья", анархисты- декаденты. Между этими двумя сторонами, - вспоминал Д. С. Мережковский, - завязывались апокалиптические беседы, как будто выхваченные прямо из "Бесов" или "Братьев Карамазовых". Конечно, нигде в современной Европе таких разговоров не слышали". 11 Мережковский, только что вернувшийся
--------------------------------------------------------------------------------
7 В. В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. С. 446.
8 Перцов П. Литературные воспоминания: 1890-1902. М.; Л., 1933. С. 109.
9 Гиппиус 3. Н. Указ. соч. С. 112.
10 См.: Бенуа Александр. Мои воспоминания: В 5 кн. М., 1993. Кн. IV. С. 293.
11 Мережковский Д. С. Не мир, но меч. СПб., 1908. С. 109.
стр. 198
--------------------------------------------------------------------------------
из долгой заграничной поездки, знал, что говорил, и ему было, с чем сравнивать. В его похвале "розановским воскресным посиделкам" с их пламенными темами звучат не русофильские амбиции, а искренние удивление и радость.
Известность пришла к Розанову, как и к Чехову, через журналистику и фельетон. Очень остроумный комментарий этому факту дал в свое время А. А. Измайлов: "Фельетонист в философах - чепуха. Философ в фельетонистах - один из величайших капризов русского бытия, - вовсе, однако, недурных, если у этого философа не слог Канта. Такое сочетание являл Розанов". 12
А теперь задумаемся, является ли философ в фельетонистах капризом русского бытия? Не проявилась ли в этом тенденция XX века, которая превращала мечтателей в практиков: делала из возвышенных эстетов мастеров агитационной поэзии, заставляла художников-графиков заниматься искусством плаката и книжной графикой, учила архитекторов оформлению интерьеров, а художников делала дизайнерами. В XX веке искусство пустило корни в бытовой среде, и писателю, и поэту негоже было оставаться в "башне из слоновой кости" - все они искали новые средства языковой выразительности, новые формы общения с читателем. Никогда еще не было такой жажды перейти от творчества произведений искусства к творчеству самой жизни, и эта тенденция после революции будет нарастать.
Литература начала XX века неудержимо стремилась выйти за свои пределы. Никогда еще так остро не стояла проблема отношения искусства и жизни, творчества и бытия. В своем творческом исступлении человек желал сотворить нечто, никогда еще не бывшее, болезненно сознавая несоответствие творческого задания творческим возможностям.
Это обстоятельство определило особый характер философствования В. В. Розанова: у него не было стремления выстроить последовательную систему доказательств, он не разрабатывал понятийный аппарат, не выстраивал непротиворечивое учение. В его работах читатели увидели попытку самовыражения, желание передать внутренний личный опыт, настроение, непосредственное эмоциональное переживание. Как известно, философия и литература вверены таинству слова, поэтому Розанову не нужно было менять инструмент: словом он владел. Став писателем, он изменил только угол зрения: как философ он исследовал смысл бытия, как поэт он прикасался к священному.
"Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога... Вот и вся разница", - скромно обозначил Розанов в "Уединенном" свои взаимоотношения со священным. Призыв к Богу шел из глубины его естества, его моление к Богу Отцу было настойчиво и требовательно. Бога он ощущал как реальность, он знал не просто присутствие Бога, но его вторжение, водительство, защиту: "Не всегда это бывало в одинаковом напряжении: но иногда это убеждение, эта вера доходила до какой-то раскаленности" (с. 77).
Розанова называли мыслителем-однодумом, в его системе координат оси абсцисс и ординат назывались не "прогресс" и "польза", как у большинства его современников, а "Бог" и "пол". Ему удалось развернуть свою тему в целое миросозерцание, он сумел показать неисчерпаемое богатство этой темы, уводя ее к фаллическим культам древности, в библейские дали взаимоотношений Иеговы с народом Израиля, к первым векам христианства. В истории Розанова интересовали не войны и полководцы, не герои и гении, а проблемы беременности, родов, воспитания младенцев, обряды, связанные с таинством брака и деторождения.
До Розанова тема пола находилась в стыдливой тени; следуя за трактатом Соловьева "О смысле любви", его поклонники и последователи рассуждали о платоническом эросе, превращая бесполую и однополую влюбленность в культ. У Розанова пол и семья составляли сердцевину раздумий, его доклад о браке и поле вызвал бурный интерес на Религиозно-философских собраниях, прения по нему длились три вечера.
--------------------------------------------------------------------------------
12 В. В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. С. 94.
стр. 199
--------------------------------------------------------------------------------
Розанов боролся за возвращение к святыне брака и святыне семьи, ему было свойственно пронзительное ощущение святости естества, он бунтовал против принижения священных для него предметов, старался развеять мрак/освятить пол. Пол - это "точка, покрытая темнотой и ужасом; красотой и отвращением; точка, которую мы даже не смеем назвать по имени, и в специальных книгах употребляем термины латинского, т. е. мертвого, не ощущаемого нами с живостью языка". 13
Петр Губер назвал Розанова "тайновидцем пола". Это очень точное определение, в нем зафиксирован розановский угол зрения на проблему пола, а именно: пол как тайна, дарованная человеку Богом. "Связь пола с Богом - большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, - выступает из того, что все а-сексуалисты обнаруживают себя и а-теистами" (с. 72). В поле Розанов видел сакральное начало, через семейно-половые отношения человек может стать угоден Богу, может выполнить его завет - "плодитесь, умножайтесь". Таким образом, Розанов развернул тему пола не к эросу, как это было характерно для эстетики Серебряного века, а к семье - к чадорождению и чадолюбию, к православному браку, к историческим и священным его корням.
Учение Розанова о таинстве брака представляет собой специальную хорошо разработанную богословскую тему, в ней он выступил как религиозный реформатор, "здесь было сказано Розановым очень много глубокого". 14 С чрезвычайной скорбью Розанов констатировал падение религиозного отношения к браку, он называл современную цивилизацию "неплодущей", ему казалось, что христианство гнушалось полом и браком.
"Сам я, возможно, и бесталанен, но тема моя - гениальная", - заметил однажды Розанов. Новой и скандальной теме он сумел придать библейскую серьезность, а когда того хотел, - ерническую остроту. Его подозревали во всех смертных грехах, потому что он, скоро забыв о провинциальной робости, бесподобно научился дразнить литературных "гусей" и возлюбил лай собак из всех газетных подворотен. И до последнего времени розановский интерес к вопросам пола считали чем- то не просто спорным, но постыдным - вспомним, что Флоровский видел в Розанове загадку, "очень соблазнительную и страшную", 15 а Лосев - "половых дел мастера". 16
Органически связанный с культом семьи и пола, Василий Розанов, однако, был очень далек от Зигмунда Фрейда, хотя его неоднократно именовали русским Фрейдом. Общее у Розанова и Фрейда одно - загипнотизированность темой пола. Фрейд увидел, что под тонким слоем гуманистической этики дремлют затаившиеся сексуальные вожделения; он ниспровергал кумиры, уверяя, что даже святое материнство включает в себя половой элемент - сексуальное наслаждение младенца, а сам Господь Бог есть не кто иной, как видоизмененный "господин папа". Представить себе, что Бог Отец является не Создателем мира, а продуктом "либидозного" ревнивого возбуждения ребенка, для Розанова не просто кощунственно или нелепо, но не заслуживает внимания.
В восприятии Розанова немыслимым нигилизмом "разило" от самой попытки научно исследовать человеческую душу. Принципиальная разница в решении проблем пола видна, например, в таком афоризме: на вопрос, что есть соитие мужчины и женщины, он отвечал: "Как бы Бог хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. Отсюда его сладость и неодолимость" (с. 124). Если Фрейд низводил Бога к полу, то Розанов, напротив, возносил пол к Богу и утверждал, что при бесспорно животном существе семья имеет бесспорно мистическую, религиозную сущность.
--------------------------------------------------------------------------------
13 Розанов В. В. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 21.
14 Зеньковский В. В. Русские мыслители и Европа. М., 1997. С. 109.
15 Флоровский, прот. Георгий. Пути русского богословия. Киев, 1991. С. 462.
16 Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 76.
стр. 200
--------------------------------------------------------------------------------
Его, Розанова, рассуждения о поле никогда не останавливались на проблеме сексуального наслаждения, а всегда шли к семье и деторождению. Этим он отличался от своих современников (Соловьева, Мережковских, Бердяева), которые искали в эросе преображенной плоти, а не преумноженной. Они мечтали о коренной перестройке человека по сверхчеловеческой или андрогинной модели, - Розанов смиренно удовлетворялся наличной природой человека, созданного из праха земного, но по образу и подобию Господа. И он не уставал это повторять.
Розанов нашел "свой угол" в интеллектуальном пространстве России рубежа XIX-XX веков, нашел свою тему - это стало главным открытием его жизни; проницательно посмотрел он окрест и возблагодарил судьбу, ниспославшую ему жену, семью, дом, - весь счастливый опыт жизни земной, которая с беспримерной необходимостью открывала ему путь к Богу.
Не надо думать, что к небесным вратам Розанов стремился мимо жизни, - напротив, мельтешащий, мешкотный быт был знаком и дорог ему. Он знал всегда, что каждая земная тварь каждым своим дыханием славит Творца, он чувствовал смысл бытия, в котором "мгновения-то и вечны, а Вечное - только "обстановка" для них, квартира для жильца". Назвать судьбу человека "чулком" жизни, а Вечность - "квартирой" для живущих в ней мгновений мог только Розанов - художник, для которого аскетический, мироотречный принцип был глубоко чужд и, напротив, бытовая Русь была ему более всего дорога, интимно близка и сочувственна.
В его писаниях встает Русь обывательская, мещанская, с сушеными грибами, сметанкой, творожком, вареньем и роскошным ритуалом чаепития после бани; Розанов искусно создавал атмосферу сладостного быта и собственного счастливого погружения в этот быт. Были доверчивые читатели, которые приняли ролевую маску за подлинное лицо, были другие, которые заклеймили Розанова пошляком и мещанином. Л. Троцкий, например, назвал Розанова "поэтом интерьерчика, квартиры со всеми удобствами", 17 а В. Полонский не менее выразительно заметил, что Розанов возвел пошлость в принцип, он барахтался в ней, "словно в лазурных волнах" Средиземного моря, кто он после этого, как не "Великий Пошляк Русской Литературы". 18
Напомним, однако, что Василий Розанов - центральная фигура русского культурного ренессанса, он слишком умен, чтобы быть пошляком, но достаточно талантлив, чтобы органично сыграть эту роль.
Не стоит преувеличивать размягченности и обывательщины Розанова. Настоящий Розанов тверд и неподатлив, он "несклоняемый", бесприютный и бесконечно одинокий, даже в своей семье. Он был больше наблюдателем, чем участником жизни, и порой в разгар невинных своих игр, оглядываясь окрест, бормотал под нос, всегда с небольшим внутренним смехом: "Мы еще погимназистничаем" (с. 384). Весьма проницательно сказал о Розанове английский писатель Д. Г. Лоуренс: "Он чувствовал, что только созерцает жизнь, вместо того чтобы участвовать в ней. (...) Насколько человек, лишенный реальных страстей, может любить, он любил свою вторую жену, .друга". Он изо всех сил старался ее любить, и у него это в конце концов получилось. Однако в его любви всегда присутствовал оттенок "жалости", и она, бедная, наверно, очень страдала". 19
Попробуем объяснить, почему именно роль мещанина и защитника мещанства так приглянулась Розанову, почему его внимание привлек не герой революционер, не разочарованный романтик, а мещанин, погруженный в сладостный быт. Не потому ли, что все революционные костры возжигались на костях обывателей мира, что все романтические самомнения выявлялись только на фоне мещанской толпы. И при этом мещанская среда была безгласна и безымянна. Создавая свой "плюшкинский заповедник" -
--------------------------------------------------------------------------------
17 В. В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. С. 319.
18 Там же. С. 277.
19 Там же. С. 496.
стр. 201
--------------------------------------------------------------------------------
калейдоскоп мелочей обывательского быта - Розанов порою чувствовал себя пророком с мещанской улицы провинциальной Руси. Как Господь Бог Ветхого Завета шел по пустыне с народом Израиля, днем принося иудеям тень, а ночью обращаясь в огромный столп, так и Розанов опекал и защищал своих чад. Не исключено, что таким артистическим способом, вживаясь в роль мещанского пророка, он до тонкостей прочувствовал роль Бога Отца. Он и с Сыном-то поссорился из ревнивой любви к Отцу Небесному, восстал Розанов против аскетизма Иисуса, против Его апостолов "лунного света", против романтического высокомерия и брезгливости к суете сует.
Современники Розанова и наши современники в один голос говорят, что в истории мировой культуры не было такого оригинального и острого "вопрошателя христианства" (даже в среде научных атеистов), каким был Розанов. Он посмотрел на взаимоотношения Иеговы и Христа с какой-то новой - внутрисемейной - стороны, обвинив Сына в бунте против Отца, сотворившего мир. Оказалось, что этот доступный каждому опыт никогда не экстраполировался на столь авторитетные фигуры. Вначале Розанов, приступая к Христу, ревниво спрашивал Его, почему в Евангелии никто не влюбился, почему у Христа не было жены и детей, почему следовавшим за Ним апостолам нужно было оставлять свои семьи. От смешных и детских вопросов Розанов дошел до представления о исторической и метафизической непримиримости Отца и Сына, Ветхого и Нового заветов: "Солнце загорелось раньше христианства. И солнце не потухнет, если христианство и кончится. (...) Христианство не космологично, "на нем трава не растет". И скот от него не множится, не плодится. А без скота и травы человек не проживет" (с. 479). ""Сказуемое" - это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что - "грешно", и - что "дела плоти соблазняют вас". Но если бы "не соблазняли" - человек и человечество умерли бы. А как "слава Богу - соблазняют", то - тоже "слава Богу" - человечество продолжает жить" (с. 487). Иными словами, розановский бунт против Бога Сына в основе своей имел намерение защитить мир, созданный Богом Отцом. Таким образом, даже космогоническая тема получила у Розанова оригинальный угол зрения, его философская закваска чувствовалась везде.
Розанову удивительно удавалось именно это - отвоевать собственный угол. Будь это угол бытового пространства, или угол чужой души, или необычный угол зрения - везде его усилия были направлены именно к этому - к интимному контакту с вещами, с душами, с явлениями бытия.
стр. 202
Первый номер "Нового пути" в скромной лиловой обложке (без "прелестных" рисунков, которые предлагал Бакст и которые отклонил редактор Перцов) вышел в начале 1903 года. А уже в апрельском номере В. Розанов из "своего угла" отвечал "серьезным критикам" издания: ""Новый путь", сколько бы он ни имел в себе неосторожностей и ошибок, - родился все-таки как вдохновение, и входит вдохновенно в ряды старой журналистики". 2
Розанов знал, что говорил: впервые его вдохновение не просто обрело "свой угол", теперь он стал обладателем не только "дара речи", но и "места встречи", здесь он мог быть самим собой и думать вслух. Каждый литератор, сотрудничавший в журналах и газетах, да просто каждый здравомыслящий человек может оценить полученное Розановым преимущество. Не "В своем ли углу" Розанов впервые предался лирической стихии, преодолев отвлеченный пафос нововременского журнализма? Здесь он вполне мог чувствовать себя "уединенно", ловить "мимолетные" настроения и ввиду приближающейся осени готовить короба для "опавших листьев". Момент созревания его литературного таланта приходится на начало XX века. Нам кажется, что обретение "своего угла" этому способствовало.
Словосочетание "свой угол" и "в своем углу" имело в судьбе В. Розанова некий жизнесодержательный смысл. Поскольку мы, костромичи, считаем Розанова своим земляком, нам интересно уяснить, был ли "наш угол" для него "своим" и в какой степени память о костромской провинции формировала самоопределение Розанова в пространстве Российской империи, в "организме" его биографии и в его творчестве.
Костромской угол в сознании Розанова, автора "Уединенного" и "Опавших листьев", возникал как необжитый, холодный, обезлюбленный. "Я вышел из мерзости запустения" - так начинается "опавший лист", запечатлевший воспоминание 50-летней давности. "Все нас дичились, и мы дичились всех. Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка (старшая сестра Розанова. - Т. Е.) умерла так рано (мне было лет 8-7), и когда умерла, то все окончательно заледенело, захолодело, а главное замусорилось". 3
Удивительно, как этому певцу семейственности, утверждавшему, что "семья есть самая аристократическая форма жизни" (с. 73), посвятившему проблемам семьи фундаментальное двухтомное исследование, 4 как удавалось ему обойти горький детский
--------------------------------------------------------------------------------
1 Гиппиус 3. Н. Живые лица. Л., 1991. С. 131.
2 Розанов В. Серьезный критик // Новый путь. 1903. Апрель. С. 109.
3 Розанов В. В. Соч. Л.: Васильевский остров, 1990. С. 388. Далее ссылки на это издание в тексте.
4 Розанов В. В. Семейный вопрос в России. СПб., 1903.
стр. 194
--------------------------------------------------------------------------------
опыт. Почему Розанов не учитывал его и не был запуган им? Воспоминания о вдове из дворянского рода Шишкиных, которая с семерыми детьми приехала в Кострому, чтобы воспитать их, и теряла их одного за другим, угасая сама, не умея поддержать детей, не умея распорядиться назначенной пенсией, домом, коровой, парниками, - все это оставалось за пределами его гимнов семейному очагу.
И только в позднем творчестве, когда Розанов стал складывать в короба "опавшие листья" своих воспоминаний, - тогда возникли "доисторические" впечатления, одно страшнее другого. То вспомнится сахарница с пятью кусочками сахара вместо шести - и детский ужас охватит его душу от зрелища матери, бурно вцепившейся в белые волосы младшего брата, то в памяти возникнет хлебный мякиш из рук умирающей Верочки...
Рассказ об "испуганном и замученном" детстве, изобилующий реалистическими подробностями, все-таки очень далек по интонации и смыслу от физиологических очерков. У Розанова нет никакого "аппетита" к решению коренного вопроса русской интеллигенции: "Кто виноват?" Пафос его горьких воспоминаний далеко не обличительный.
"Как же вы меня убедите в правоте Лассаля и Маркса?
И кто нас "притеснял"? Да мы были свободны, как галки в поле или кречеты в степи. И - проклятие, отчаяние и гибель.
А могли бы быть не только удовлетворены, но счастливы" (с. 414).
Сама по себе свобода - ничто, она, напротив, с легкостью может привести к отчаянию и гибели. И никто не виноват, когда не было в семье гармонии: печь пламенела, но ничего в ней не варилось, иконы теснились в красном углу, но не горела возле них лампадка. "И потом эта память: ее молитвы ночью (без огня), и толстый "акафистник" с буро- желтыми пятнами... (...) Но на наш "не мирный дом" как бы хорошо повеяла зажженная лампадка" (с. 166). Не случайно Розанова называли символистом: его тексты буквально пронизаны символами, а возникающие перед читателями образы являются не "сколками реальности", а персонифицированной мыслью. Мать, молящаяся за своих детей, обращает свой голос из тьмы во тьму. Горячность материнского радения не имеет обнадеживающего ориентира - лампадки, этого символа связи тьмы со Светом, человека с Богом...
По сути дела, символ на "молекулярном", на "клеточном" уровне утверждал связь человека-творца с Богом, с Космосом. Искусство символизма и рождено потребностью выйти за пределы только бытового, только сегодняшнего, нащупать нить, ведущую человека к бессмертию, связующую его с тем, что выше его, - преодолеть одиночество.
Унижение детства долго оставалось саднящей глубоко спрятанной обидой, но со временем унижение "перешло в такое душевное сияние, с которым не сравнится ничто": отсутствующая "лампадка" загорелась и "духовный абсолют" был обретен. Розанову открылся опыт, навеки сокрытый для тех, "кто вечно торжествовал, побеждал, был наверху". Костромское знание, горькое само по себе, стало катализатором иного знания и иного бытия.
Выхваченные из потока сознания впечатления детства в целом и в мелочах противоречат розановским гимнам семейному очагу и многочадию - и не противоречат им, поскольку автор и герой этой прозы тот самый мальчик, который, по собственному признанию, в своих сущностных качествах "не изменился с Костромы (лет 13)" (с. 184). Только теперь он в окружении детей - и фотография вклеена для убедительности, где все розановское семейство запечатлено. Он не изменился и ничего не забыл, а потому свою жизнь построил иначе. Вектор движению был дан в детстве: представления "о должном" корректировались памятью "о былом". "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное перерекание - моя жизнь" (с. 47). По закону "вечного перерекания" складывались и "опавшие листья" в короб Розанова. Легли два листа и поведали миру: один - о Костроме, другой - о Санкт-Петербурге; один - о родительской семье, другой - о собственной.
стр. 195
--------------------------------------------------------------------------------
Путь Розанова из провинции в Санкт-Петербург кажется воплощением в жизнь какого-то грандиозного и хорошо продуманного проекта или моделью поведения провинциала, мечтающего о столице. Учитель русской провинциальной гимназии пишет философский трактат "О понимании" (М., 1886), все 737 страниц которого взывали к пониманию. Он вложил в этот труд усилия своего духа; пять долгих лет, из ночи в ночь, он обращался к небесам, но они не вняли его призыву. Неудача с трактатом заставила его искать иные пути к пониманию. Розанов избирает теперь не философский безадресный посыл, а интимную переписку с теми людьми, к чьему мнению он давно и настороженно прислушивался; это были К. Н. Леонтьев, Н. Н. Страхов и С. А. Рачинский. Это были действительно заметные, интересные люди: Страхов тесно сотрудничал с Достоевским, дружил с Толстым; Леонтьев писал Розанову из Оптиной Пустыни, где находился под духовным водительством знаменитого старца Амвросия; Рачинский хотя и жил в деревне, преподавая крестьянским детям в собственной церковной школе, но эта школа бывшего университетского профессора была известна всей России. "Само это сближение Розанова с известными людьми достаточно поразительно, - замечает исследователь творчества Розанова В. А. Фатеев, - ведь, кроме книги "О понимании", которой никто не читал, никаких особых заслуг или приметных достоинств, способных привлечь внимание именитых "собеседников", за Розановым не числилось". 5
И это так. В лице молодого, пылкого и впечатлительного провинциала его маститые корреспонденты увидели приверженца православно- славянофильских идей, который горячо поддерживал дорогой их сердцу консерватизм. Оказалось, что не только безвестный провинциал, но и столичные знаменитости страшно одиноки и нуждаются в единомышленниках. В переписке Розанова с Леонтьевым и Рачинским, в дружбе со Страховым видны не столько Божий промысел или перст судьбы, сколько человеческая зоркость и интеллектуальная одаренность молодого корреспондента, в котором его адресаты сумели увидеть "гениальное порождение русской провинции" и нашли возможность помочь ему переехать в столицу, о чем впоследствии не пожалели.
Памяти Константина Леонтьева, переписка с которым длилась только год, ставший последним в жизни философа, Василий Розанов посвятил одну из самых прозорливых своих статей. А на излете своей жизни Розанов, подобно Леонтьеву, переехал в Троице-Сергиеву лавру. Розанову всегда казалось, что человеческая биография - не случайное нагромождение случайных поступков, а "живой организм", в котором каждый значительный шаг детства и юности имеет соответствие в зрелости и старости. Не являются ли доказательством этой мысли расположенные по соседству на кладбище Черниговского скита Троице- Сергиевой лавры две могилы - К. Леонтьева и В. Розанова?
После университета Розанову не предложили остаться на кафедре, он не нашел себя в преподавательской деятельности, первый и единственный философский трактат остался без читателей. Дороги, которые возникали перед ним, были неприемлемы и по типу темперамента, и по таланту, который еще предстояло открыть. "Есть дар слушания голосов и дар видения лиц", есть дар писателя и дар оратора, которые никогда не совмещаются в одном человеке, даже ютятся эти таланты в разных местах: "Тайна писательства в кончиках пальцев, а тайна оратора в его кончике языка" (с. 206).
Однако вернемся к феномену розановской переписки и заметим, что уже в 90-х годах Василий Васильевич научился отыскивать в человеческих душах "свой угол". Мысль Розанова набирала силу, в интимном эпистолярном жанре он учился "ввинчивать мысль" в душу человеческую. Умение влиять на человеческую психику, находить с людьми точки соприкосновения Розанов будет целенаправленно совершенствовать.
--------------------------------------------------------------------------------
5 В. В. Розанов: pro et contra: В 2 кн. СПб., 1995. Кн. 1. С. 18.
стр. 196
--------------------------------------------------------------------------------
"Что однако для себя я хотел бы во влиянии?
Психологичности. Вот этой ввинченности мысли в душу человеческую, - и рассыпчатости, разрыхленности их собственной души (т. е. у читателя)" (с. 117).
Новая, необычная манера письма Розанова-журналиста провоцировала читателей, звала их к разговору - и чем дальше, тем настойчивее звала. Даже в суворинской газете "Новое время", которая читалась повсеместно и распространялась широко, поскольку стояла на страже государственных интересов России, Розанова буквально засыпали письмами. И он пошел дальше по этому пути: он стал публиковать эти письма с собственными комментариями - так в столице робко, но настойчиво зазвучал голос русской провинции.
При всей размашистости и открытости Розанова, при всей его доверчивой искренности в каждую минуту бытия были в его судьбе события, которые напоминают некоторые философские эксперименты, причем эксперименты эти затрагивают наиболее интимные стороны жизни. Невозможно отделаться от мысли об эксперименте, когда думаешь о женитьбе Розанова на демонической возлюбленной Достоевского А. Сусловой. Не искал ли Розанов "тайных путей" к Достоевскому через союз с Аполлинарией? Если учитывать последующий обостренный интерес Розанова к фаллическим культам, эта мысль не кажется такой уж вздорной. Далее, наиболее глубокие человеческие взаимоотношения учительства-ученичества возникли у Розанова со Страховым, спутником, другом и тайным обличителем Достоевского. Любовь и дружба Розанова были искренни, но имели некий прагматично-гнозисный интерес, в обоих случаях направленный к постижению одного человека - Федора Достоевского. Его гений навсегда остался для Розанова притягательным и таинственным. Мы никогда не узнаем, чем он обязан Сусловой и Страхову, но знаем, чем он обязан Достоевскому: первый успех Розанова, подлинный, без привкуса скандальности, пришел к нему после публикации критического комментария к Легенде о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. 6 Наконец, отношения с будущей женой Варварой Бутягиной начались не с ослепляющей влюбленности, а с удивления. В корне их взаимоотношений была не страсть, а душевное потрясение: Розанову открылось, что жизнь не только "хаос, мучение и проклятие", но умение не обижать, не завидовать и прощать.
"До встречи с домом "бабушки" (откуда взял вторую жену) я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты. Мир для меня был не Космос (остцео) - украшаю), а Безобразие, и, в отчаянные минуты, просто Дыра. (...) И вдруг я встретил этот домик в 4 окошечка, подле Введения (церковь, Елец), где все было благородно. (...) Я был удивлен. Моя "новая философия", уже не "понимания", а "жизни" - началась с великого удивления..." (с. 166-167).
Его суждения о доме, семье, браке, укорененные в безрадостной памяти о Костроме и в самомучительном опыте с фуриозной Аполлинарией, не дарили надежд, а вселяли страх. Теперь, обретя свою семью, Розанов имел возможность затаиться в собственном благословенном уголке, как то положено философу или писателю, - и никому не завидовать: ни Канту, ни Толстому.
"И она меня пожалела как сироту.
И я пожалел ее как сироту... Оба мы были поруганы, унижены.
Вот вся наша любовь.
Церковь сказала "нет". Я ей показал кукиш с маслом.
Вот вся моя литература" (с. 425).
"Любовь" и "литература" уравнены в этом отрывке, писатель хочет яснее запечатлеть момент перехода "жизни" в "литературу", а быта в бытие. Так на новом этапе творчества Розанова быт будет перемешан с божественным глаголом; теперь он научится "не забывать о быте, слушая глагол", а смотря на быт, будет всегда помнить,
--------------------------------------------------------------------------------
6 Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского: Опыт критического комментария. СПб., 1894.
стр. 197
--------------------------------------------------------------------------------
что он слышал, однако, и глаголы. Теперь, переезжая из Ельца в Белый, из Белого в Петербург, он чувствовал рядом опору и знал, что человек, находившийся рядом, даст ему благословенную возможность жить "в своем углу". Теперь, говоря словами А. Д. Синявского, мироощущение Розанова совпало с его самоощущением, "а жизнь и образ жизни - с жизнью внутри себя". 7 Как бы ни складывались его отношения в разных редакциях, теперь он мог вернуться в свой угол и петь гимны частной жизни.
В советском жилищном законодательстве существовало понятие "угловой жилец". Так называли человека, прописанного на данной жилплощади, но не имеющего на нее прав. Первые годы жизни в Санкт- Петербурге В. Розанов иногда чувствовал себя таким бесправным "угловым жильцом". В воспоминаниях П. Перцова сохранилось весьма выразительное свидетельство подобного состояния. Он рассказал, как Розанов, уже известный газетный полемист, сотрудник водевильного количества газет и журналов, пришел на журфикс к декадентам: "Появление Василия Васильевича произвело эффект, и весь вечер внимание было устремлено на него. Но он сам был решительно сконфужен. Главное, его смущало, что он, тогда еще очень консервативно настроенный и хорошо сохранившийся провинциальный "дичок", попал на вечер к "декадентам", которые неизвестно еще, как ведут себя. Подозрительно оглядывался он по сторонам, как бы ожидая появления чего-нибудь неподобающего..." 8 Пребывание на виду у всех, открытость всем взглядам и мнениям, необходимость официального общения смущали провинциала, для которого руководящим образцом поведения в литературе и жизни был благодушно-старомодный Н. Н. Страхов. После окончания вечера Розанов спросил то ли у Перцова, то ли у самого себя: "Разве Страхов пошел бы к ним больше одного раза?" Но Розанов не Страхов, и очень скоро он научился входить в любые двери и быть своим в любом обществе. Он избавился от страха перед декадентами, напротив, именно у них Розанов встретил понимание своих тогда еще новых идей, которые немыслимой дерзновенностью пугали самого писателя.
Чтобы преодолеть свою застенчивость и не напрягать слабых голосовых связок, Розанов, находясь в гостях, научился отвоевывать в собственную власть небольшие углы хозяйского пространства. Он не любил больших сборищ, публичных выступлений, беседовал с ближайшими соседями. "Он, впрочем, везде был немножко один, или с кем-нибудь "наедине", то с тем, то с другим, и не удаляясь, притом, с ним никуда: но такая уж у него была манера. Или никого не видел, или, в каждый момент, видел кого-нибудь одного, и к нему обращался". 9 Иными словами, опыт интимной переписки стал моделью для преодоления провинциальной робости. Собеседников Розанов выбирал безупречно, впрочем, трудно было противиться его натиску: он буквально "врезался" в людей, отыскивая в их сердцах угол для себя - и находил. Его речь была адресна, разговор конкретен, его тон всегда заинтересован, а тема всегда возбудительна.
Розанов с доверчивой легкостью входил во все двери, будучи уверен, что Бог его не оставит, так же гостеприимно открывал он по вечерам и двери своего дома. На гордый взгляд иноплеменный, ничем изящным не отличались ни меблировка гостиной, ни сервировка стола, ни подаваемые к вечернему чаю печенья, но сам хозяин, но его гости, но разговоры за столом были бесподобны!.. 10 Здесь собирались "профессора духовной академии, синодальные чиновники, священники, монахи - и настоящие "люди из подполья", анархисты- декаденты. Между этими двумя сторонами, - вспоминал Д. С. Мережковский, - завязывались апокалиптические беседы, как будто выхваченные прямо из "Бесов" или "Братьев Карамазовых". Конечно, нигде в современной Европе таких разговоров не слышали". 11 Мережковский, только что вернувшийся
--------------------------------------------------------------------------------
7 В. В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. С. 446.
8 Перцов П. Литературные воспоминания: 1890-1902. М.; Л., 1933. С. 109.
9 Гиппиус 3. Н. Указ. соч. С. 112.
10 См.: Бенуа Александр. Мои воспоминания: В 5 кн. М., 1993. Кн. IV. С. 293.
11 Мережковский Д. С. Не мир, но меч. СПб., 1908. С. 109.
стр. 198
--------------------------------------------------------------------------------
из долгой заграничной поездки, знал, что говорил, и ему было, с чем сравнивать. В его похвале "розановским воскресным посиделкам" с их пламенными темами звучат не русофильские амбиции, а искренние удивление и радость.
Известность пришла к Розанову, как и к Чехову, через журналистику и фельетон. Очень остроумный комментарий этому факту дал в свое время А. А. Измайлов: "Фельетонист в философах - чепуха. Философ в фельетонистах - один из величайших капризов русского бытия, - вовсе, однако, недурных, если у этого философа не слог Канта. Такое сочетание являл Розанов". 12
А теперь задумаемся, является ли философ в фельетонистах капризом русского бытия? Не проявилась ли в этом тенденция XX века, которая превращала мечтателей в практиков: делала из возвышенных эстетов мастеров агитационной поэзии, заставляла художников-графиков заниматься искусством плаката и книжной графикой, учила архитекторов оформлению интерьеров, а художников делала дизайнерами. В XX веке искусство пустило корни в бытовой среде, и писателю, и поэту негоже было оставаться в "башне из слоновой кости" - все они искали новые средства языковой выразительности, новые формы общения с читателем. Никогда еще не было такой жажды перейти от творчества произведений искусства к творчеству самой жизни, и эта тенденция после революции будет нарастать.
Литература начала XX века неудержимо стремилась выйти за свои пределы. Никогда еще так остро не стояла проблема отношения искусства и жизни, творчества и бытия. В своем творческом исступлении человек желал сотворить нечто, никогда еще не бывшее, болезненно сознавая несоответствие творческого задания творческим возможностям.
Это обстоятельство определило особый характер философствования В. В. Розанова: у него не было стремления выстроить последовательную систему доказательств, он не разрабатывал понятийный аппарат, не выстраивал непротиворечивое учение. В его работах читатели увидели попытку самовыражения, желание передать внутренний личный опыт, настроение, непосредственное эмоциональное переживание. Как известно, философия и литература вверены таинству слова, поэтому Розанову не нужно было менять инструмент: словом он владел. Став писателем, он изменил только угол зрения: как философ он исследовал смысл бытия, как поэт он прикасался к священному.
"Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога... Вот и вся разница", - скромно обозначил Розанов в "Уединенном" свои взаимоотношения со священным. Призыв к Богу шел из глубины его естества, его моление к Богу Отцу было настойчиво и требовательно. Бога он ощущал как реальность, он знал не просто присутствие Бога, но его вторжение, водительство, защиту: "Не всегда это бывало в одинаковом напряжении: но иногда это убеждение, эта вера доходила до какой-то раскаленности" (с. 77).
Розанова называли мыслителем-однодумом, в его системе координат оси абсцисс и ординат назывались не "прогресс" и "польза", как у большинства его современников, а "Бог" и "пол". Ему удалось развернуть свою тему в целое миросозерцание, он сумел показать неисчерпаемое богатство этой темы, уводя ее к фаллическим культам древности, в библейские дали взаимоотношений Иеговы с народом Израиля, к первым векам христианства. В истории Розанова интересовали не войны и полководцы, не герои и гении, а проблемы беременности, родов, воспитания младенцев, обряды, связанные с таинством брака и деторождения.
До Розанова тема пола находилась в стыдливой тени; следуя за трактатом Соловьева "О смысле любви", его поклонники и последователи рассуждали о платоническом эросе, превращая бесполую и однополую влюбленность в культ. У Розанова пол и семья составляли сердцевину раздумий, его доклад о браке и поле вызвал бурный интерес на Религиозно-философских собраниях, прения по нему длились три вечера.
--------------------------------------------------------------------------------
12 В. В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. С. 94.
стр. 199
--------------------------------------------------------------------------------
Розанов боролся за возвращение к святыне брака и святыне семьи, ему было свойственно пронзительное ощущение святости естества, он бунтовал против принижения священных для него предметов, старался развеять мрак/освятить пол. Пол - это "точка, покрытая темнотой и ужасом; красотой и отвращением; точка, которую мы даже не смеем назвать по имени, и в специальных книгах употребляем термины латинского, т. е. мертвого, не ощущаемого нами с живостью языка". 13
Петр Губер назвал Розанова "тайновидцем пола". Это очень точное определение, в нем зафиксирован розановский угол зрения на проблему пола, а именно: пол как тайна, дарованная человеку Богом. "Связь пола с Богом - большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, - выступает из того, что все а-сексуалисты обнаруживают себя и а-теистами" (с. 72). В поле Розанов видел сакральное начало, через семейно-половые отношения человек может стать угоден Богу, может выполнить его завет - "плодитесь, умножайтесь". Таким образом, Розанов развернул тему пола не к эросу, как это было характерно для эстетики Серебряного века, а к семье - к чадорождению и чадолюбию, к православному браку, к историческим и священным его корням.
Учение Розанова о таинстве брака представляет собой специальную хорошо разработанную богословскую тему, в ней он выступил как религиозный реформатор, "здесь было сказано Розановым очень много глубокого". 14 С чрезвычайной скорбью Розанов констатировал падение религиозного отношения к браку, он называл современную цивилизацию "неплодущей", ему казалось, что христианство гнушалось полом и браком.
"Сам я, возможно, и бесталанен, но тема моя - гениальная", - заметил однажды Розанов. Новой и скандальной теме он сумел придать библейскую серьезность, а когда того хотел, - ерническую остроту. Его подозревали во всех смертных грехах, потому что он, скоро забыв о провинциальной робости, бесподобно научился дразнить литературных "гусей" и возлюбил лай собак из всех газетных подворотен. И до последнего времени розановский интерес к вопросам пола считали чем- то не просто спорным, но постыдным - вспомним, что Флоровский видел в Розанове загадку, "очень соблазнительную и страшную", 15 а Лосев - "половых дел мастера". 16
Органически связанный с культом семьи и пола, Василий Розанов, однако, был очень далек от Зигмунда Фрейда, хотя его неоднократно именовали русским Фрейдом. Общее у Розанова и Фрейда одно - загипнотизированность темой пола. Фрейд увидел, что под тонким слоем гуманистической этики дремлют затаившиеся сексуальные вожделения; он ниспровергал кумиры, уверяя, что даже святое материнство включает в себя половой элемент - сексуальное наслаждение младенца, а сам Господь Бог есть не кто иной, как видоизмененный "господин папа". Представить себе, что Бог Отец является не Создателем мира, а продуктом "либидозного" ревнивого возбуждения ребенка, для Розанова не просто кощунственно или нелепо, но не заслуживает внимания.
В восприятии Розанова немыслимым нигилизмом "разило" от самой попытки научно исследовать человеческую душу. Принципиальная разница в решении проблем пола видна, например, в таком афоризме: на вопрос, что есть соитие мужчины и женщины, он отвечал: "Как бы Бог хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. Отсюда его сладость и неодолимость" (с. 124). Если Фрейд низводил Бога к полу, то Розанов, напротив, возносил пол к Богу и утверждал, что при бесспорно животном существе семья имеет бесспорно мистическую, религиозную сущность.
--------------------------------------------------------------------------------
13 Розанов В. В. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 21.
14 Зеньковский В. В. Русские мыслители и Европа. М., 1997. С. 109.
15 Флоровский, прот. Георгий. Пути русского богословия. Киев, 1991. С. 462.
16 Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 76.
стр. 200
--------------------------------------------------------------------------------
Его, Розанова, рассуждения о поле никогда не останавливались на проблеме сексуального наслаждения, а всегда шли к семье и деторождению. Этим он отличался от своих современников (Соловьева, Мережковских, Бердяева), которые искали в эросе преображенной плоти, а не преумноженной. Они мечтали о коренной перестройке человека по сверхчеловеческой или андрогинной модели, - Розанов смиренно удовлетворялся наличной природой человека, созданного из праха земного, но по образу и подобию Господа. И он не уставал это повторять.
Розанов нашел "свой угол" в интеллектуальном пространстве России рубежа XIX-XX веков, нашел свою тему - это стало главным открытием его жизни; проницательно посмотрел он окрест и возблагодарил судьбу, ниспославшую ему жену, семью, дом, - весь счастливый опыт жизни земной, которая с беспримерной необходимостью открывала ему путь к Богу.
Не надо думать, что к небесным вратам Розанов стремился мимо жизни, - напротив, мельтешащий, мешкотный быт был знаком и дорог ему. Он знал всегда, что каждая земная тварь каждым своим дыханием славит Творца, он чувствовал смысл бытия, в котором "мгновения-то и вечны, а Вечное - только "обстановка" для них, квартира для жильца". Назвать судьбу человека "чулком" жизни, а Вечность - "квартирой" для живущих в ней мгновений мог только Розанов - художник, для которого аскетический, мироотречный принцип был глубоко чужд и, напротив, бытовая Русь была ему более всего дорога, интимно близка и сочувственна.
В его писаниях встает Русь обывательская, мещанская, с сушеными грибами, сметанкой, творожком, вареньем и роскошным ритуалом чаепития после бани; Розанов искусно создавал атмосферу сладостного быта и собственного счастливого погружения в этот быт. Были доверчивые читатели, которые приняли ролевую маску за подлинное лицо, были другие, которые заклеймили Розанова пошляком и мещанином. Л. Троцкий, например, назвал Розанова "поэтом интерьерчика, квартиры со всеми удобствами", 17 а В. Полонский не менее выразительно заметил, что Розанов возвел пошлость в принцип, он барахтался в ней, "словно в лазурных волнах" Средиземного моря, кто он после этого, как не "Великий Пошляк Русской Литературы". 18
Напомним, однако, что Василий Розанов - центральная фигура русского культурного ренессанса, он слишком умен, чтобы быть пошляком, но достаточно талантлив, чтобы органично сыграть эту роль.
Не стоит преувеличивать размягченности и обывательщины Розанова. Настоящий Розанов тверд и неподатлив, он "несклоняемый", бесприютный и бесконечно одинокий, даже в своей семье. Он был больше наблюдателем, чем участником жизни, и порой в разгар невинных своих игр, оглядываясь окрест, бормотал под нос, всегда с небольшим внутренним смехом: "Мы еще погимназистничаем" (с. 384). Весьма проницательно сказал о Розанове английский писатель Д. Г. Лоуренс: "Он чувствовал, что только созерцает жизнь, вместо того чтобы участвовать в ней. (...) Насколько человек, лишенный реальных страстей, может любить, он любил свою вторую жену, .друга". Он изо всех сил старался ее любить, и у него это в конце концов получилось. Однако в его любви всегда присутствовал оттенок "жалости", и она, бедная, наверно, очень страдала". 19
Попробуем объяснить, почему именно роль мещанина и защитника мещанства так приглянулась Розанову, почему его внимание привлек не герой революционер, не разочарованный романтик, а мещанин, погруженный в сладостный быт. Не потому ли, что все революционные костры возжигались на костях обывателей мира, что все романтические самомнения выявлялись только на фоне мещанской толпы. И при этом мещанская среда была безгласна и безымянна. Создавая свой "плюшкинский заповедник" -
--------------------------------------------------------------------------------
17 В. В. Розанов: pro et contra. Кн. 2. С. 319.
18 Там же. С. 277.
19 Там же. С. 496.
стр. 201
--------------------------------------------------------------------------------
калейдоскоп мелочей обывательского быта - Розанов порою чувствовал себя пророком с мещанской улицы провинциальной Руси. Как Господь Бог Ветхого Завета шел по пустыне с народом Израиля, днем принося иудеям тень, а ночью обращаясь в огромный столп, так и Розанов опекал и защищал своих чад. Не исключено, что таким артистическим способом, вживаясь в роль мещанского пророка, он до тонкостей прочувствовал роль Бога Отца. Он и с Сыном-то поссорился из ревнивой любви к Отцу Небесному, восстал Розанов против аскетизма Иисуса, против Его апостолов "лунного света", против романтического высокомерия и брезгливости к суете сует.
Современники Розанова и наши современники в один голос говорят, что в истории мировой культуры не было такого оригинального и острого "вопрошателя христианства" (даже в среде научных атеистов), каким был Розанов. Он посмотрел на взаимоотношения Иеговы и Христа с какой-то новой - внутрисемейной - стороны, обвинив Сына в бунте против Отца, сотворившего мир. Оказалось, что этот доступный каждому опыт никогда не экстраполировался на столь авторитетные фигуры. Вначале Розанов, приступая к Христу, ревниво спрашивал Его, почему в Евангелии никто не влюбился, почему у Христа не было жены и детей, почему следовавшим за Ним апостолам нужно было оставлять свои семьи. От смешных и детских вопросов Розанов дошел до представления о исторической и метафизической непримиримости Отца и Сына, Ветхого и Нового заветов: "Солнце загорелось раньше христианства. И солнце не потухнет, если христианство и кончится. (...) Христианство не космологично, "на нем трава не растет". И скот от него не множится, не плодится. А без скота и травы человек не проживет" (с. 479). ""Сказуемое" - это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что - "грешно", и - что "дела плоти соблазняют вас". Но если бы "не соблазняли" - человек и человечество умерли бы. А как "слава Богу - соблазняют", то - тоже "слава Богу" - человечество продолжает жить" (с. 487). Иными словами, розановский бунт против Бога Сына в основе своей имел намерение защитить мир, созданный Богом Отцом. Таким образом, даже космогоническая тема получила у Розанова оригинальный угол зрения, его философская закваска чувствовалась везде.
Розанову удивительно удавалось именно это - отвоевать собственный угол. Будь это угол бытового пространства, или угол чужой души, или необычный угол зрения - везде его усилия были направлены именно к этому - к интимному контакту с вещами, с душами, с явлениями бытия.
стр. 202
Опубликовано 20 ноября 2007 года
Новые статьи на library.by:
ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ:
Комментируем публикацию: "ФИЛОСОФ В ФЕЛЬЕТОНИСТАХ..." (В.В. РОЗАНОВ)
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Предполагаемый источник
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1195563958 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций