ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ (последнее)
ИДЕАЛЬНЫЙ ТОПОС РУССКОЙ ПОЭЗИИ КОНЦА XVIII-НАЧАЛА XIX ВЕКА
Актуальные публикации по вопросам школьной педагогики.
Литература сентиментализма, впервые воспринявшая "естественное чувство" человека как главную ценность культуры, в то же время помещает "чувствительного" героя за пределы социума - прежде всего в сферу природы и близкой к ней семейной жизни. Противополагание мира "естественных чувств" и социального "цивилизованного" мира, имеющее в сентиментализме универсальный характер, проникает в самые различные жанры - в частности, в анакреонтическую поэзию, буколику, элегию - и по-новому освещает традиционные мотивы (например, горацианское противопоставление сельской и городской жизни). Для сентименталистской поэзии оказывается характерной соотнесенность внесоциального мира "чувствительности" с идиллией, которая "становится одним из важнейших компонентов всей идейно- эстетической системы нового направления". 1
Будучи частью сентименталистской утопии, "естественный" (т. е. прежде всего "сельский") домашний уклад появляется в литературе в традиционно-идиллических формах. Таковы распространенные в этот период "горацианские" мотивы, которые организуют "сельские картины" по законам идиллии, т. е. в "органической прикрепленности (...) жизни и ее событий к месту", в "сочетании человеческой жизни с жизнью природы", в "строгой ограниченности только основными немногочисленными реальностями жизни". 2 В контексте, соединяющем "горацианскую" патриархальную идилличность и дидактические, рационально-моралистические установки, "сельская жизнь" предстает вычлененной из "большого" пространства и противопоставленной социальному ("городскому") миру с его порочностью и гибельностью. Она замкнута, в самой себе, неизменна в сменяющих друг друга поколениях, протекает на лоне природы или под "мирным кровом" "отеческого" жилища - вблизи могил праотцев. Эта жизнь ограничена семейным и соседским кругом; ее наполняют вольный труд, веселый досуг, семейная любовь, покойная старость и т. д.
Черты такого мира, разумеется, крайне условны, "отвлеченны", ориентированы на общий "тон" литературной традиции. Однако в ряде произведений намечается их соотнесение с реальным биографическим контекстом: традиционные
--------------------------------------------------------------------------------
1 Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994. С. 210. О жанре идиллии в литературе русского сентиментализма и романтизма см.; Кросс А. Разновидности идиллии в творчестве Карамзина // XVIII век: Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII и XIX века. Л., 1969. С. 210-228; Кочеткова Н. Д. Тема "золотого века" в литературе русского сентиментализма // XVIII век: Сб. 18. СПб., 1993. С. 172-186; Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 118-138; Кукулевич А. М. Русская идиллия Н. И. Гнедича "Рыбаки" // Учен. зап. ЛГУ. 1939. Вып. 3. N 46. С. 284-320.
2 Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975. С. 374.
стр. 19
--------------------------------------------------------------------------------
мотивы организуют эстетически актуальные для автора фрагменты его биографии. Соотнесенность двух контекстов ("литературного" и биографического) ведет к созданию новых значений, поскольку мир сельско-домашнего жития оказывается уже не только сентименталистским вариантом "естественного", но и репрезентирует индивидуальное, исторически укорененное бытие. "Домашнее" пространство утрачивает "однотонность", конкретизируется, повышая значимость отдельных деталей и высвечивая новые. Его организация в итоге разворачивает такой "идеально-биографический" мир, который выстраивается поэтической личностью "по своему подобию", т. е. сообразно эстетической концепции "я" и его внутренней истории. Мы постараемся проследить этот процесс поэтапно, выделив его основные вехи.
* * *
В поэзии Державина идеально-гармонический мир "домашней жизни" возникает как соотнесение традиционно-поэтических элементов, заданных анакреонтическими и, в особенности, горацианскими мотивами, с чертами исторически определенного домашнего уклада. 3 Литературная традиция пролагает здесь пути для выстраивания нового поэтического пространства: на ее основе в область поэтической гармонизации попадает сфера частной дворянской жизни - домашний (семейный и дружеский) быт, негородской, т. е. окруженный природой и автономный, независимый от придворной жизни.
Противонаправленность "граду", "столице", "жизни дворской" в первую очередь определяет домашнюю (особенно "сельскую", "деревенскую") жизнь в стихотворениях Державина "К Н. А. Львову" (1792), "Капнисту" (1797), "О удовольствии" (1798), "Похвала сельской жизни" (1798), "Деревенская жизнь" (1802), "Евгению. Жизнь Званская" (1807) и др. Основанием для этого часто оказывается традиционное для анакреонтики противопоставление наслаждения настоящей минутой и растраты настоящего в заботе о будущем (как, например, в стихотворении "Деревенская жизнь"). Соответственно "градские" ценности - чины, слава, богатство - отвергаются, так как ведут к потере "способной минуты" "в печали и скуке злобной", а "счастливая" жизнь в деревне связывается, как и подсказывает традиция, с "вином" и "любовью" (в обличье "славянских божеств": "Богат, коль Лель и Лада/ Мне дружны, и Услад"), 4 а также "здравием" и "обилием", сближающимися уже с горацианскими мотивами.
"Похвала" "сельской", "деревенской" жизни у Державина восходит к традиции "русского горацианства, с особенным интересом "склонявшего на наши нравы" второй эпод Горация". 5 У Державина на основе горацианских мотивов (и, в частности, варьирования первых строк II эпода) "сельская" и "градская" жизнь разграничиваются в целом ряде стихотворений - например, в "Жизни Званской":
Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных,
--------------------------------------------------------------------------------
3 Об анакреонтике Державина и горацианских мотивах в его поэзии см.: Пинчук А. Л. Гораций в творчестве Г. Р. Державина // Учен. зап. Томского ун-та. 1955. N 24. С. 71-86; Западов А.В. Мастерство Державина. М., 1958. С. 142-167; Ионин Г. Н. Анакреонтические стихи Карамзина и Державина // XVIII век: Сб. 8. Л., 1969. С. 162-178; Макогоненко Г. П. Анакреонтика Державина и ее место в поэзии начала XIX века // Державин Г. Р. Анакреонтические песни. М., 1986. С. 251-295.
4 Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 289. В дальнейшем произведения Державина цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
5 Серман И. 3. Державин. Л., 1967. С. 76.
стр. 20
--------------------------------------------------------------------------------
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
И чужд сует разнообразных!
(326)
Противопоставление "домашнего покоя" и "разнообразных сует", обременительных столичных "благ", оборачивающихся тревогами и бедствиями, строится у Державина на горацианском мотиве довольства жизнью умеренной, независимой - вдали от превратностей "большого" мира, на собственной, унаследованной от дедов земле.
Наиболее важной при этом является у Державина "независимость", "вольность златая", которая обретается лишь вне "столичной" жизни - в удаленности, недосягаемости, "сокрытости":
Сокрыта жизнь твоя в деревне
Течет теперь, о милый Львов!
Как светлый меж цветов источник
В лесу дремучем...
("К Н. А. Львову", 194)
"Сокрытость" (в тени глуши - "в лесу дремучем"), непроницаемость для враждебного взгляда извне, противостоит "столичной" выставленности напоказ - "пред вельможи пышны взоры". Она сопутствует "уединению" - уходу от людей, "ослепленных жизнью дворской", и царящих между ними отношений враждебности:
О! коль доволен я, оставил что людей
И честолюбия избег от жала!
("Евгению. Жизнь Званская", 327)
"Уединение" сопровождает также "тишина", 6 которая противоположна "плескам мира", "звукам славы", "гласу трубы", "возбуждающему на брань"... "Вольность", таким образом, подразумевает высвобождение особого - уединенного от внешнего - пространства, существующего по собственным законам. Именно внешнюю отграниченность подчеркивают "уединение и тишина" как характеристики "сельского" мира, который изнутри оказывается "населенным", открытым (и даже предназначенным) для обозрения, "звучащим" на разные лады.
"Вольность" определяется не только через "сокрытость", "уединение", другой ее атрибут - "пространство", которое, с одной стороны, противостоит "тесноте", "теремам", "затворам" "столицы", а с другой - характеризует "сельский мир" изнутри. "Малый" мир внутри себя разворачивается как свободный, неограниченный простор - неисчерпаемый и многообразный. В более ранних стихотворениях, предшествовавших "Жизни Званской", соотнесение этого внутреннего пространства с реалиями усадебного быта имеет еще полностью условный характер. Существенными здесь являются "аналогии" пространственной организации с миром горацианской идиллии.
Все пространство "сельского" мира у Державина предстает освоенным каждодневной "домашней" деятельностью ("хозяйствованием") "поселянина", в роли которого выступает сам лирический субъект или адресат лирического послания. Эта деятельность вписана в окружающую природу и взаимодействует с ней - преобразует ее в источник всех жизненных благ ("труды", "работы"), использует ее дары (например, "трапеза"), состоит в
--------------------------------------------------------------------------------
6 В литературном языке XVIII века "тишина" прежде всего имеет устойчивое значение "мира", "покоя".
стр. 21
--------------------------------------------------------------------------------
обозревании "красот" и наслаждении ими ("сельские забавы" и "утехи"). Причем каждый момент этой деятельности имеет как "практическую", так и "эстетическую" значимость (и "труды", и "забавы" одновременно "полезны" и "приятны"), подобно тому как в самой природе все существует "ко благу" и является "прекрасным".
Пространство, таким образом, состоит здесь из ряда сменяющихся "картин", каждая из которых намечает сферу, связанную с определенным видом деятельности, определенным "занятием", фрагментом "домашней" жизни и характеризуемую некоторыми устойчивыми чертами.
В этом ряду прежде всего выделяется "сад", существующий как бы в двух модификациях. Это "сад", который возделывают, - сфера "трудов", где "садятся" и "растятся" "полезные" ("плоды дающи") и "приятные" ("тенистые") деревья (овощи и т. д.), - и "сад", в котором наслаждаются, - место гулянья, любованья природой, дружественных "пиров" и "забав":
Но садит он в саду своем
Кусты и овощи цветущи;
Иль диких древ, кривым ножом,
Обрезав пни, и плод дающи
Черенья прививает к ним...
("Похвала сельской жизни", 271)
Связь "сада" с "трудом" выявляется в нескольких аспектах. Помимо значения идилличности "простой" жизни и "мирного" труда, ориентированных на горацианский образец, возделывание "сада" подразумевает пространственное воплощение эстетических установок "милого" круга ("душевно") близких людей, совместное устроение ими идеального внутреннего, "своего" пространства "сердечности", "дружества" - таков смысл участия в "труде" (создании "сада") "милых друзей" и "подруг сердец своих" ("Другу", 1795(?)). "Сад", являясь сотворением мира прекрасных "чувств", восходит к Эдему и - как место дружеского "пира" (где подается "нектар с пламенным сверканьем") - к "аркадским" садам. "Тень", "тенистость" - основная черта "приятного" "сада". К ней (как в стихотворении "Другу") могут прибавиться "благовонный воздух", "поток", "густые купы" деревьев ("вязов светлых", "сосен темных").
Совокупность этих признаков организует особую сферу, locus amoenus, 7 для которой характерна концентрация элементов идиллического пейзажа: "шумок потока" (журчанье ручья, веяние, сень ветвей дуба, густые / благоухающие травы, свистанье соловья, гам птиц). Доминантой "картины" (и родом "домашней" деятельности) является "сон" ("И все наводит сладкий сон"). Причем в стихотворении "К Н. А. Львову" "сон" у "потока" соединяется с "воспеванием":
Но ты умен - ты постигаешь,
Что тот любимец лишь небес,
Который под шумком потока
Иль сладко спит, иль воспевает
О боге, дружбе и любви.
("К Н. А. Львову", 194)
"Сон", сближающийся здесь с "воспеванием", поэтическим "уединением", связан с уподоблением идиллической обстановки "сада" (с аналогами кастальского
--------------------------------------------------------------------------------
7 См.: Curtlus Е. Н. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1954. S. 202.
стр. 22
--------------------------------------------------------------------------------
источника и священной сени (дубов)) "обиталищу муз", которое оказывается внутри "домашнего" пространства. Таким образом, отмеченная сфера "сна", фантазий, "воспеваний", исходно располагающаяся в "саду" (муз), становится частью "домашней" жизни и формирует затем (в "Жизни Званской") особый (соприкасающийся уже с "реальным" бытом) мир поэтической углубленности, вбирающей образы внешнего мира, дремотных раздумий и мечтаний.
"Сад", наконец, представляет неистощимую (библейскую, мифологическую) плодоносность патриархального "хозяйства".
Внутри самого "сельского" дома жизнь сосредоточена вокруг "обеда", "трапезы", особенно окрашенной в тона старинно-русской "патриархальности". "Трапеза" акцентирует "самоопределяемость" "домашней" жизни, опирающейся на старый обычай, и во всем скрыто противопоставляет "древнее обыкновенье" столичному. Прежде всего это относится к "семье", где осваиваются роли "хозяина" и "хозяйки", "господина" семьи, окруженного, "обсаженного" ею (как дуб порослью) за "обеденным столом", и "домовитой", "пекущейся" о детях "жены", не позволяющей "забыть" и о "любви" с ее "прелестьми" ("Похвала сельской жизни").
Соответственно возникает и противопоставление "домашней", "русской" еды ("горшок горячих добрых щей") с ее красочным многообразием и "обильностью" всему "заморскому" ("чем окормляют нас французы"), принятому, разумеется, в "столице".
* * *
В стихотворении 1807 года "Евгению. Жизнь Званская" пространство заполняется многочисленными подробностями "реального" быта. Хотя "горацианские" аналогии и отходят при этом на второй план, множество разнородных деталей по-прежнему организуется в "хозяйство", где все имеет свое место и предназначение. Каждая черта идиллического "домашнего" мира, принадлежащая даже к самым обыденным ("низким") бытовым сферам, служит для пользы и удовольствия и является "чудом", достойным любованья и удивленья. В "домашнем" раю все естественно и уместно, все дышит "невинностью" и близостью к "правителю вселенной". "Хозяину" же ("первородному" в раю) мир "красот" и изобилия дан для "обзора" и "учета". Он разворачивается как целый перечень "домашних" сфер со множеством "диковин", детально описываемых по виду и назначению. Перечислим некоторые из них.
"Утреннее" ("библейское") уединение (в "саду", над "чашей вод", среди птиц и домашних животных, наполняющих разноголосицей "близь" и "даль") предшествует переходу в "дом" - центральную "сферу", где сосредоточен повседневный быт и куда стекается вся "сельская" деятельность. Здесь в "светлице" даются "отчеты" по хозяйству, демонстрируются образцы всех видов "работ" ("для похвалы гостей"); здесь же устраиваются игры, беседы, чтения. Многообразность и многолюдность "дневного" мира Званки составляют также обед, совмещающий черты "трапезы" ("хозяйка", "припас домашний, свежий, здравый" (329)) и дружеского "пира" ("вино", "беседа"), охота и рыбная ловля, прогулки ("иль в лодке, вдоль реки, по брегу пеш, верхом" (331)), любование "красотами", крестьянским и домашним (детским) празднествами, музицирование и т. д.
Особой домашней сферой является "святилище муз", кабинет, где воображение расширяет границы домашнего мира. Настоящая минута "блаженной
стр. 23
--------------------------------------------------------------------------------
жизни", вписанная в домашний распорядок, позволяет охватить любое (мысленное) пространство 8 - прежде всего в поэтических "воспеваниях":
И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,
К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,
Иль славлю сельску жизнь на лире.
(328)
Рядом с поэзией оказываются и раздумья над историей. Вообще, "история" в "Жизни Званской" может принадлежать совершенно разным сферам.
Домашний покой по-особому сообщается с "внешним" миром: из "светлицы" обозреваются и современность, и история, но и то и другое относится здесь к роду "баснословного". О них повествует "молва" (соседствующая с толкованием "снов"), газеты и журналы с рассказами о "славных подвигах", портреты "великих мужей" былого, блистающие в "златых рамах" по стенам
Для вспоминанья их деяний, славных дней
И для прикрас моей светлицы.
(327)
Однако в "святилище муз" и вечернем уединении "история" выступает в ином качестве. В разных преломлениях она являет потенциальную возможность выхода за пределы цикличности - в "вечность", уже не принадлежащую всецело "идиллии", а подключающую темы и мотивы оды. "Мрак вечности", открывающийся в размышлениях "над зеркалом времен" или же в "мечтах" о бренности "века", хотя и не затмевает "блеск светила полуднева", но создает особый контраст, усиливающийся тем, что "умильные мечты" рисуют картины запустения самой Званки. Воображаемое запустение не имеет здесь самостоятельной (элегической) ценности, но важно в другом отношении. Перенос настоящей идиллии в прошедшее, выход в перспективу "большого" времени и привлечение тем славы, бессмертия, признания потомков позволяют явить законченную модель бытия поэта (Державина) - "Жизнь Званскую". В основе этой модели лежит взаимосвязь домашнего мира и мира поэтического вдохновения. Ее исходный момент - покидание "града", "столицы", а итоговый - обретение поэтического бессмертия, "возвращение" к потомкам и запечатление в веках музой истории:
Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
Неслись чрез холмы, долы, нивы.
(334)
В пространстве "сельской жизни" Державина уже наметилась сфера, в которой элементы идиллического пейзажа ("сень ветвей", "поток" и т.д.) соотнесены с мотивами "сна" - "воспевания", "пения на лире" (поэзии). В стихотворении М. Н. Муравьева "Итак опять убежище готово" (1780) идиллический уголок сада ("охрана древ", "падающие воды") располагается, как и у Державина, в ряду сельских бытовых "картин", но сам не принадлежит сфере "каждодневного". Сельский уголок преобразуется в пространство поэтических
--------------------------------------------------------------------------------
8 Просторы, открывающиеся мысли и воображению, являют также диковинные приборы (волшебный фонарь, камера- обскура), "свитки", изображающие "грады, царства, моря, леса", - "Лежит всея мира красота / В глазах, искусств через коварства" (330).
стр. 24
--------------------------------------------------------------------------------
грез, открывающее соприсутствие идеального ("невидимого") мира "мечтаний" и "снов":
Летайте вкруг, мечтания, отрады,
В охране древ, у падающих вод.
Зачем стеснять пределы вображенья?
Нам мал тот мир, что видим каждый день... 9
Пространство сельского уединения в оде "К Хемницеру" (1776) не только определяется мотивом "сна" - "мечты" - "поэзии" / "пенья", но и выступает как сфера самой грезы - "вожделенная страна", куда из суетного мира в мечтах устремляется поэт:
О, кто меня в страну восхитит вожделенну,
Где на руку главу склонил бы утомленну,
В древесной сени скрыт! 10
В атрибутах сельского мира ("кровы" селян, "древесная сень", "священная волна") здесь воплощается идеальный край "мечтания" - пространство, ограждающее мир поэтической души и с этим миром совпадающее.
Такое пространство входит у Муравьева в "проект" поэтической автобиографии, развертываемой как уход от превратностей "света" в сельское уединение (в сферу "мечты" / "поэзии", к другу) и предвосхищение мирного конца, оплакиваемого друзьями. "Уход" от света в оде "К Хемницеру" подключает традиционный (горацианский) мотив "стремления к покою", а пребывание во "внешнем" мире соотносится с бурным плаванием ("Спокойствия пловец желает, бурю видя"), т. е. планом устойчивых аллегорий (плавание - пристань, скитание-приют, обитель), противопоставляющих внутреннее, "укрытое" пространство - внешнему, динамическому, изменчивому. Предыстория "странствий" в житейском мире (у Муравьева только намечающаяся и имеющая еще "полуаллегорический" характер) становится между тем значимым (углубляющим "перспективу") элементом в посланиях Дмитриева и Карамзина.
Так в "Стансах к Н. М. Карамзину" (1793) Дмитриева "возвращению" в пределы отеческого края ("домашние древа", "отеческие воды", где "тень" домашних древ соотносится с вечным "цветением") предшествует "увядание" блудных сыновей - "пришлецов" из "большого" мира, в котором была растрачена их молодость:
С нами то же, что со цветом:
Был - и нет его чрез день.
Ах, уклонимся ж хоть летом
Древ домашних мы под тень. 11
Создание "тихого крова" и дружеского круга в "Послании к Дмитриеву" (1794) Карамзина, "мрачной сению лесов" огражденных от остального ("ложного", суетного) мира, предварено "разочарованием в свете", обретением "опыта", причем узнавание "света" (уподобленное "странствиям" Отелло)
--------------------------------------------------------------------------------
9 Муравьев М. Н. Стихотворения. Л., 1967. С. 201.
10 Там же. С. 154.
11 Дмитриев И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1967. С. 124-125. Как отмечает Е. Н. Купреянова, стихотворения Дмитриева, "являющиеся чем-то средним между посланием и элегией", в наибольшей степени подготовили распространенный в поэзии 1810-х годов жанр послания. См.: Купреянова Е. Н. Дмитриев и поэты карамзинской школы // История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 5. С. 136.
стр. 25
--------------------------------------------------------------------------------
трансформируется в важный элемент домашней жизни-"рассказывание" милой подруге "басней, повестей и былей". 12
В предромантической традиции, таким образом, "ядром" поэтической биографии становится идиллическое (сельское) пространство мечтания, соположенное с аллегорической парой странствия / приюта. На этой основе возникает модель "домашне-сельского" мира в произведениях Батюшкова.
В ранних стихотворениях Батюшкова организуется пространство, "сокрытое" под "древесной" ("густой", "прохлаждающей") "сенью", "тенью" и связанное (как и у Муравьева) с комплексом "нега " / "лень"-"сон"- "мечта" (ср. ряд "мечта"-"сладость жизни"-"прохлада" в "Мечте" (1802- 1803), где говорится о безрадостных "мудрецах" - "Для них прохлады нет и в роскоши природы"). 13 Такое пространство "сладостного" бытия у Батюшкова включает элементы анакреонтического пира (любовь, дружбу, вино), отсылающие к "саду" как сфере "дружества" и дружеских пиров у Державина. 14 При этом возможны буквальные переклички "садовых" пейзажей, как например в стихотворениях "Веселый час" Батюшкова и "Другу" Державина, поддержанные общим для этих стихотворений мотивом "чаши" ("нектара"), "наливаемой" ("подаваемого") сельской "нимфой".
В послании Батюшкова "Мои пенаты" (1811-1812) возникает такая условно-игровая модель "дома", в которой черты уклада представляют не бытовые реалии, а образы "внутреннего" бытия, "укрытого" и "укромного" мира, в котором объединяются сферы "мечты " / "поэзии" и "сердечна наслажденья". 15
Оппозиция "свет" ("град") - домашний мир ("поэта") в "Моих пенатах" разворачивается в соединении горацианских мотивов ("вольность" и "спокойствие" вдали от светских сует и превратностей судьбы) и пар аллегорий " ненастья " - " пристани ", " странствия " - " приюта ":
Я в пристань от ненастья
Челнок мой проводил
И вас, любимцы счастья,
Навеки позабыл...
(140)
"Приют" странника-поэта в "Моих пенатах", укрытый "в тени лесов густых" (в "безвестности", в забвении для света), обладает заповедностью, уберегающей избранный домашний круг от "постороннего" вторжения. Отсюда же значимость "посещения" (пересечения "границы") - прихода под домашний кров гостя, друзей (на пир), возлюбленной, - напоминающего о "бурном" мире, с "оглядкой" на который и возникает само укрывающее пространство "приюта" ("Как сладко тишину по буре нам вкушать" (61) - "Послание к Хлое", 1804- 1805).
Так, значение "любовного приюта" (блаженства в "сени беспечной") в "Моих пенатах" усиливается напоминанием о "ненастье" и "военным нарядом" возлюбленной, скрывающим "пастушку". В этом же ряду - приход
--------------------------------------------------------------------------------
12 Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 138-139.
13 Батюшков К. Н. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1964. С. 56. В дальнейшем произведения Батюшкова цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
14 Сопоставление анакреонтических мотивов у Державина и Батюшкова см. в кн.: Кошелев В. А. В предчувствии Пушкина. К. Н. Батюшков в русской словесности начала XIX века. Псков, 1995. С. 5-35.
15 Ю. В. Манн отмечает, что в дружеском послании, обосновывающем бегство от света "программно, как необходимый шаг", аналогом идеального ландшафта элегии выступает особая "идеальная обстановка, в которую стремится поэт-отшельник". См.: Манн Ю. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 145-147.
стр. 26
--------------------------------------------------------------------------------
старца "воина", связанного со "славной" древностью (военными походами) и повествующего о ней "у яркого огня", в сфере домашней идиллии. 16
Домашний "кров" в послании, удаленный (или, как у Карамзина, декларативно устраненный) от пространства "истории" / мира социальных коллизий, сопрягается с "обезоруженной", воображаемой "историей", ставшей историей-рассказом, историей-небылицей, историей-"мечтой". 17
Память о "славе и суете мирской" содержат и домашние предметы, овеянные "мирностью" (утратившие былое предназначение), но причастные "баснословному" (легендарному) прошлому:
В углу, свидетель славы
И суеты мирской,
Висит полузаржавый
Меч прадедов тупой...
(134-135)
При этом и ветхость домашней утвари ("рухлая скудель"), и бедность старого "воина" соотносятся с простотой ("убожеством") домашнего, "смиренного", уголка, противостоящей "богатству" и "злату". С тем же значением - с оттенком игровой пасторальности - связаны именования "дома" - "хижина", "смиренная хата", "шалаш простой" (где прелесть возлюбленной заменяет все "дары Фортуны"). 18 Разумеется, "простота" (и хрупкость, "скудельность" вещей, навевающих грезы) здесь атрибут "поэтического", "сладостного" бытия, укрывающегося в "хижине", чтобы в мечтании (и в "небесном вдохновении") обрести весь мир:
Так хижину свою поэт дворцом считает
И счастлив!.. Он мечтает.
("Мечта", I ред., 57)
Ряд мотивов, организующих пространство домашнего уголка в послании, воспроизводится в финале "Элегии из Тибулла" (1814), в которой в "естественный" порядок вещей (как бы царивший в Золотом веке) вторгается "история", предъявляющая права на тотальное обладание миром. Отношения "дом"-"мир" как пространство "истории" здесь буквально тождественны антитезе "жизнь"-"смерть". Жизнь (любовь) сохраняется у "домашних алтарей" - "внешнее" пространство (сфера скитаний) смертоносно:
Война, везде война, и глад, и мор ужасный,
Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах...
(166)
Выход за границы домашнего удела оборачивается гибелью, но нарушается и целостность внутреннего пространства: оно попадает в зависимость от "большого" мира, его пронизывает тревога, оно досягаемо для времени и судьбы. 19
--------------------------------------------------------------------------------
16 Фигура "воина" становится традиционной для дружеского послания. "...Воин непременно отставной, чьи подвиги и деятельная жизнь - в прошлом. Его сегодняшний удел - лишь воспоминания. Мир дружеского послания непременно отъединен и обособлен" (Манн Ю. В. Указ. соч. С. 147).
17 Державинская модель внутри себя тоже имеет дело лишь с "легендой" (фантазией на "историческую" тему), однако в конечном счете апеллирует именно к всеобщей Истории как высшей инстанции, призванной санкционировать ее частное существование.
18 Образ "хижины" занимает "одно из центральных мест в стихотворениях Батюшкова" (Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М., 1971. С. 8 7).
19 "Реальность" смерти в "Элегии..." - в ее всевластности, посягающей на самую границу между "внутренним" и "внешним", тогда как в "анакреонтическом" своем варианте "смерть" -
стр. 27
--------------------------------------------------------------------------------
И только в финале "Элегии" - не в осуществившемся настоящем, а в мечтании, стремлении, призыве к возлюбленной - выстраивается образ, напоминающий о домашнем "приюте" послания ("Моих пенатов") в ситуации неполноты, разлученности, гибельности. Здесь появляется "мирная хижина" возлюбленной - "дом", соприкасающийся с "бурным" миром (вьюги, ночи) и недоступный для него, укрытый "под сенью безопасной", "сокровенный" от взоров и включающий как центр сферу "света" / "огня". Сохраняется рассказывание (подругой) "повестей" и "былей", заключающее в себе "отраженное", "сказочное" приближение "внешнего" мира 20 и погружающее в "сон" - мечту, в которой предвосхищаются "возвращение" и "встреча", как бы преодолевающие исходную "неполноту".
В "Элегии из Тибулла" нам также представляется важным отметить топос "Золотого века" (вариант распространенной в сентиментализме патриархальной идиллии) 21 - вынесенное за пределы современной "истории" пространство покоя, беспечности, мира, не потревоженное человеческим "дерзанием" и "войной". Здесь, как и в "сельской жизни" Державина, возникают мотивы вольного (не встречающего границ) "простора" и самопорождающегося, мифологического "изобилия".
Простор, свободный от людской вражды (ср. "свободу", "безмолвность", "пустыню" с "вольностью златой, уединением и тишиной" у Державина в "Жизни Званской"), сближается с идиллическим пространством в другой элегии Батюшкова - "Таврида" (1815). Здесь, правда, сфера идиллии создается в "поврежденном" (полном социальной несправедливости) мире - как бы на самой его периферии, в идеальной ("кроткие волны", любовные "Фебовы лучи", "сладостное небо"), почти мифологической области. 22 Во-первых, это "пустынный", просторный, вольный край окружающей (и "сокрывающей") природы (деревья, воды, луга, птицы, табуны). А в его центре - малое домашнее пространство, которое, сближаясь с горацианской идиллией, включает "хозяйствование" (пользование дарами природы) - "труды, заботы и обед", разделяемые с подругой, - и определяется небольшим набором элементов: хижина, ключ, огород, цветы: 23
Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород.
(194)
--------------------------------------------------------------------------------
это внешняя сила, внеположная сфере "наслаждения", приходящая в свой черед, а в "Моих пенатах" смерть словно введена в неразмыкающийся круг "блаженного" бытия ("могилы" усеиваются цветами и эмблематическими изображениями мирной домашней жизни ("богов домашний лик"), вина ("чаши"), поэзии ("цевницы")). О мотиве "счастливой смерти" у Батюшкова см.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 98-104.
20 Рассказывание также сопровождается "кружением вретена", прядением, которое соотносится с мотивом "судьбы" - "прядением нити жизни" (ср. в начале "Элегии": "Здесь Парка бледная конец готовит мне" (164)).
21 См. об этом топосе: Кочеткова Н. Д. Тема "золотого века" в литературе русского сентиментализма.
22 Таврида, "священные места" древней Греции - это почти Древняя Греция (Золотой век), однако мотивы отверженности, подвластности року (изгнанничества-бегства) свидетельствуют об утрате совершенного, "райского" состояния мира.
23 Ср. у Муравьева перевод начала VI сатиры Горация (II кн.):
Хотелось мне иметь землицы уголок
И садик, и вблизи прозрачный ручеек,
Лесочек сверх того...
(Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 267)
стр. 28
--------------------------------------------------------------------------------
Такое "ближайшее" пространство (дом, ключ, сад / огород), располагающееся среди укрывающего простора, является как бы "свернутым", "тесным", соразмерным "личному" бытию - в отличие от державинской "сельской жизни", которая развертывается в просторе как целый ряд многообразных ("хозяйственных") примет. В элегии Батюшкова домашнее пространство, наоборот, "интенсивно". Знаки идиллического "хозяйства" организуют сферу любовного чувства, в них как бы сконцентрировано идеальное "внутреннее" бытие. В этом смысле "домашний" мир, возникающий в "Тавриде" и укрывающий от "внешнего" мира, аналогичен "смиренному уголку" послания - "интенсивной" сфере "мечтания".
Наконец, мы можем говорить о том, что круг мотивов, развертывающих - на основе "горацианства"-пространство "домашне-сельского" бытия "поэта" (в первую очередь у Державина и Батюшкова), отражается и находит свое завершение в дружеских посланиях Пушкина, прежде всего таких, как "Городок" и "Послание к Юдину" (1815). 24
Почти все мотивы, организующие "домашнее" пространство в этих посланиях, цитатны, что, разумеется, соответствует установкам самого (сформировавшегося уже) жанра, предполагающего обмен поэтическими репликами между "посвященными" - единомышленниками, в обиходе которых имеется одна и та же "игровая" модель - "уютного уединения" поэта.
Такая модель как бы по самому своему "заданию" цитатна и по отношению к поэтической традиции, о чем свидетельствует уже стилистическое разнообразие в пушкинском послании, где свободно сочетаются "прозрачность" бытовых черт (подготовленная "Жизнью Званской"), элегизм уединенного мечтания, "легкий привкус риторики" (по выражению В. А. Грехнева) 25 в изложении поэтической "философии" жанра, обыгрывающей горацианские антитезы: "столица"- "деревня", "заботы"-"покой души", искусственная "пышность"-"природная простота" ("скромность"), "шум" / "гром"-"тишина", "слава"-"забвенье"... и т.д.
Остановимся на сопряжении "простора" и "укромного уголка" ("Городок"), в который трансформировалась "хозяйственная" вселенная Державина - вольное "пространство", противопоставленное у него "тесноте" и "затворам" "града".
* * *
"Укромный уголок" у Пушкина, разумеется, связан с противопоставлением "сокрытого", "малого" домашнего мира "целому свету". Причем "укромность" не только возникает на уровне поэтических формул (ср. "смиренный уголок" Батюшкова), но и проявляется в самой организации "сельско-домаш-него" пространства, все элементы 26 которого как бы сближены друг с другом, сведены в "тесный" круг, и к тому же "малость", "огражденность" подчеркивают прозаические (намеренно "простые") детали: "калитка", "заборы":
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
--------------------------------------------------------------------------------
24 О влиянии державинской "Жизни Званской" на эти послания Пушкина см.: МакогоненкоГ.П. Указ. соч. С. 288-289. О параллелях с Батюшковым см.: там же, с. 290; Кошелев В.А. Указ. соч. С. 102-115.
25 Грехнев В.А. Мир пушкинской лирики. Н. Новг., 1994. С. 59.
26 Это устойчиво "домик", "сад" / "огород", "ручей" - "река" / "пруд" / "озеро", "роща", "луга".
стр. 29
--------------------------------------------------------------------------------
С заборами в реке волнистой
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад... 27
("Послание к Юдину")
Соотнесение "укромности" и "простора" в домашнем мире пушкинского послания вызвано обращением к двум поэтическим линиям: это "горацианские", патриархально-идиллические мотивы, как они формируются прежде всего в поэзии Державина, и мотивы, организующие "идеальную" область "мечты", "неги", "вдохновения" в поэзии Муравьева и Батюшкова, причем в мире пушкинского послания эти линии оказываются тесно взаимосвязаны. Таким образом, сельско- домашнее пространство (которое может напрямую соотноситься с реальной усадьбой, как например "мое Захарове" в "Послании к Юдину") развертывается изнутри как ряд сфер, создающих широкое поле ассоциаций с предшествующей поэтической традицией (подключаемых "намеренно", в соответствии с примеряемой "ролью"), И при этом разнообразные "просторные", "дневные" признаки патриархально- идиллического мира в пушкинском послании соприкасаются (и часто пересекаются) со сферами "укромного" бытия.
"Просторный" мир идиллического "хозяйства" в послании - это прежде всего обширный свод "обращений" к державинским текстам (являющимся "исходными"). Так, "сад" - это место "утренних трудов", природного "изобилия", "отдыха"-"чтения"-"мечтания" под дубом или "в прохладной сени", "под темными сводами", причем "мечтание" и "сень", "темные своды" и "старых кленов темный ряд" - все эти элементы "дневного" сада подготавливают внутри него "укромную", "ночную" сферу, окрашенную в элегические тона, которая появится в финале стихотворения.
В "светлой зале" соседи собираются на "патриархальный" (русский, изобильный) "обед"-"пир". Патриархальный мир в "Городке" - "добренькая старушка", "отставной майор" (старик-воин из "Моих пенатов"), повествующие о придуманной (молвой, газетами) современности и "легендарной" "древности". Эти рассказы, как и разговоры о "вестях" и "славных подвигах" у Державина, связаны с застольем ("чайком" и "дедовскою кружкой"). И в то же время атмосфера патриархального уюта в значительной мере оказывается фоном, 28 позволяющим "углубиться в мечтания".
При этом центром домашнего круга и по-настоящему "укромной" является "ночная" сфера "мечты-поэзии" (как она задана у Батюшкова), возникающая внутри "дневной", безмятежной патриархальной идиллии. У Пушкина интенсивная область "мечтания", "внутреннего" напряжения - это "кабинет"
--------------------------------------------------------------------------------
27 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 1. С. 169. В дальнейшем произведения Пушкина цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
Важно, что в "Послании к Юдину" (наиболее показательном для нас) образы домашнего мира переводятся в план внутреннего видения (интроспекции), они создаются мечтанием или воссоздаются воспоминанием, причем сельско-домашнее пространство предстает "сжатым" в тесный укромный "уголок" при таком "панорамном" взгляде (издалека), который всякий раз актуализирует "воображаемый" характер этого пространства ("Мне видится/ мое Захарове", "Уж вижу в сумрачной дали"). В связи с этим отметим, что Захарове возникает в послании через свое отражение в "зерцале вод".
28 Ср. также "вязание" старушки в "Городке" и "прядение" в "Элегии изТибулла", обнаруживающие связь этой "мирной", "равномерной" работы с "рассказыванием" небылиц - "мечтанием". Здесь угадывается игра с мотивом "судьбы" (ведь старушка, как и Парка, ведает чужие (все на свете) судьбы).
стр. 30
--------------------------------------------------------------------------------
(ср. державинское "святилище муз" 29 ), где "целый свет" забывается и заново воссоздается по прихоти воображения. В центре здесь "камин" ("камелек") - значимая деталь, соединяющая два противонаправленных мотива: "огонь" связан с домашним "приютом", укрывающим от "бурного" мира, но у "моего камина" создается "поэзия" и "мечтание" о "мире", бурном, воинственном, грозном. 30
Наконец, в пушкинском послании возникает еще одна сфера, которая формируется на основе элегических мотивов и обладает особым потенциалом. В "Послании к Юдину" в "усадебное" пространство включается обстановка "любовного свидания" ("ночная роща", "темная аллея" (ива), "спящая волна", "луна", "белоснежный покров"). Вся картина "свидания" 31 (в послании - лишь порождение мечты) оказывается как бы фрагментом, скрывающим "историю", подразумевающим сюжет, развернуть который не позволяют границы жанра:
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
[...]
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою...
(172)
Соединение "простора" и "укромного уголка" в строках пушкинского "Городка" можно расшифровать и еще в одном ключе. Совершенно правомерно замечание В. А. Грехнева: "Угол анахоретствующего поэта и "обширная вселенная" духовной культуры - вот те пределы, которые пыталось сблизить послание". 32 Можно сказать и иначе. В пушкинском послании домашний "уголок" поэта, устроенный по его вкусу, это прежде всего "обширный" простор литературы, поэтической традиции, предоставляющей ему те ассоциации, те связи, из которых он выстраивается, которые он притягивает и пускает в "игру".
* * *
Обращаясь к "сельско-домашнему" миру в поэзии Жуковского, мы будем говорить о взаимопритяжении некоторых устойчивых комплексов мотивов (включенных в системы разных поэтических жанров и приобретающих семантику также из соотнесения с другими элементами этих систем), которое возникает в связи с поэтической (и нравственно- философской) концепцией
--------------------------------------------------------------------------------
29 "Отголоском" державинского "кабинета", места поэтических занятий, включающего "собеседование с поэтами" ("И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире"), является также характерный элемент послания 10-х годов: "библиотечный перечень" (у Батюшкова - "перечень" поэтов-собеседников, созываемых с берегов Леты...).
30 В то же время мечтания о битвах и подвигах в "Послании к Юдину" (причем возможна ассоциативная связь мерцающего "камина" и "волшебного фонаря" воображения) - это "отголосок" той "патриархальной" сферы у Батюшкова, где "воин" у "огня" повествует о битвах и походах (и, соответственно, "воспоминания" о славных деяниях былого в кругу "патриархальности" у Державина).
31 Здесь игровой мир послания включает отсылку к "Воспоминанию" Батюшкова. Пушкин "заимствует" чужую биографию - см. об этом: Макогоненко Г. П. Указ. соч. С. 290. Таким образом уточняются "примеряемая роль" и сюжет.
32 Грехнев В.А. Указ. соч. С. 59.
стр. 31
--------------------------------------------------------------------------------
жизни и судьбы у Жуковского (прежде всего проецируемой им на личную биографию) 33 - и основной для нее темой "счастливой молодости".
Рассмотрим вначале мотивы "патриархальности", неоднократно появляющиеся в произведениях Жуковского. Так, в стихотворение "К Поэзии" (1805), где "чувствительным" к "божественному влиянию" поэзии полагается именно "патриархальный" человек, включены картины мирного сельского труда и отдыха в семейном кругу. "Завершение мирного труда" входит в состав экспозиции "кладбищенской" и "медитативной" элегий Жуковского "Сельское кладбище" (1802) и "Вечер" (1806), где возникает "суггестивный" пейзаж, "имплицирующий понятие "успокоение" и подготавливающий элегическую ситуацию меланхолического размышления и уединенного созерцания": 34
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой. 35
("Сельское кладбище", 66)
В 1805 году написан еще один поэтический текст Жуковского (переводной, как и "Сельское кладбище") - "Опустевшая деревня", где в центре вновь оказывается сельский патриархальный быт - мирный (тяжкий) труд и веселый досуг ("игры поселян", "И живость стариков за чашей круговой" (74) и т. д.). Соответственно, и "природы пышный сад" развертывается здесь именно как "сельское" пространство, мир "поселян", принадлежащий их "труду" или "досугу": "нивы", "поля", "стада", "скромны сельски домы" - "хижины", "крылатых мельниц ряд", "рощи и холмы" ("стадами оглашенны"), "дуб" 36 -
Густой согбенный дуб с дерновою скамьей.
Любимый старцами, любовникам знакомый...
(74)
Предполагаемая развитием самой темы "Опустевшей деревни" оживляющая населенность "сельского пространства" оказывается при этом связана с чрезвычайно существенным мотивом "одушевленности" края, где пребывают "счастье" и "любовь". И здесь как раз подключается другой круг мотивов, помещающий сельский мир в перспективу личной "истории", жизненного "пути" героя "Опустевшей деревни".
С мотивом "жизни как странствия" 37 патриархальный мир превращается в "отчий уголок", неизменность которого должна противостоять внешним "заботам и волненьям" и в котором должны совместиться начало и конец "пути". 38 Таким образом, сельский край, с одной стороны, реконструируется
--------------------------------------------------------------------------------
33 О "биографических обобщениях" ("заповедях сердца") Жуковского см.: Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. СПб., 1904.
34 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 56.
35 Жуковский В.А. Стихотворения. Л., 1956. С. 66. В дальнейшем произведения Жуковского цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
36 См. о "пейзажном инвентаре" "Опустевшей деревни" (в его близости с "Деревней" Пушкина) в кн.: Топоров В. Н. Пушкин и Голдсмит в контексте русской Goldsmithiana'bi (к постановке вопроса). Wiener Slawistischer Almanach. Sond. 29. Wien, 1992. С. 60.
37 Усиление темы странничества в переводе "The Deserted Village" Голдсмита (в "Опустевшей деревне") по сравнению с оригинальным текстом В. Н. Топоров объясняет обращением Жуковского к другому тексту Голдсмита "The Traveller". См.: Топоров В. Н. Указ. соч. С. 27.
38 Ср. с "Посланием к Н. М. Карамзину" Дмитриева, где неизменность "отческого мира" противостоит изменению ("увяданию") самих возвращающихся сыновей.
стр. 32
--------------------------------------------------------------------------------
как "воспоминание" о "волшебных райских днях" молодости, а с другой - связывается с обретением обетованного "приюта" как итога "странствий". Отсюда постоянно возникающий мотив утраченного и желанного "рая" ("райского" сада - ср. "природы пышный сад") -
... Где вы, луга, цветущий рай?
(...)
Где пышность и краса полей одушевленных?
Где счастье, где любовь?..
(74)
Точно так же картины "запустения" у Жуковского соотносимы не столько с социальной тематикой "The Deserted Village" (которая в переводе почти устранена), сколько с субъективным планом.
Ландшафт "запустения" организуется здесь как замирание былой жизни ("одушевленности") и исчезновение ее следов, т. е. отсутствие (не- существование) элементов былого "рая". 39 При этом "запустение" сводит два значения - "пустыни", которая в положительном контексте означает благотворную "пустынность", уединение, а здесь (в отрицательном) - "пустоту" (пустырь), и "зарастание" (глушь, заглохшее место) - так ручей исчезает "в густоте болотных трав", исчезают "тропки", "следы" "под сенями дубрав" и т.д. Замирание жизни знаменуют также мертвая тишина, "унылость", "виды скорбные развалин", обращающие нас к "кладбищенской" элегии. 40
Остановимся на одной детали. Ручей, источник, поток (исчезающий в пейзаже "запустения") - всегда значимый элемент сельского ландшафта, скрытая аллегория "сельской жизни". 41 Если этот фрагмент картины "запустения" сопоставить с гораздо более поздним стихотворением Жуковского "Песня" (1820, перевод из Байрона), то выявится еще один смысл, потенциально присутствующий в "Опустевшей деревне":
Оживите сердце вялое;
Дайте быть по старине;
Иль оплакивать бывалое
Слез бывалых дайте мне.
Сладко, сладко появление
Ручейка в пустой глуши;
Так и слезы - освежение
Запустевшия души.
(248)
Разумеется, в переводе "The Deserted Village" "запустение" - прежде всего пейзажный мотив, но оно также оказывается связанным с самыми
--------------------------------------------------------------------------------
39 Ср. у Державина в "Жизни Званской", где одическое "разрушение" иллюстрирует всеуничтожающую силу времени.
40 В. Н. Топоров (Указ. соч. С. 78) указал здесь на переклички с "Сельским кладбищем": "Все тихо! все мертво!.. тихий сон!" (ОД) - "Повсюду тишина, повсюду мертвый сон" (СК). "Лишь тихий вдалеке звонков овечьих звон" (ОД) - "Лишь слышится вдали рогов унылый звон" (СК).
41 Ср., например, у Державина в стихотворении "К Н. А. Львову": "Сокрыта жизнь твоя в деревне течет... как светлый меж цветов источник" (194). У Пушкина ручей тоже сохраняет традиционную связь с "сокрытостью" и "цветами":
И быстрый ручеек
В струях неся цветок Невидимый для взора
Лепечет у забора.
("Городок", 91)
стр. 33
--------------------------------------------------------------------------------
важными темами поэзии Жуковского, в которой "утрата бывалого" синтезирует целый ряд смыслов. В аллегорическом плане из этой "утраты" развертывается вся человеческая судьба, предстающая как трудное (печальное...) странствие к обетованному, в "молодости" "блаженному" краю ("приюту"), проецируемому в "неведомое" будущее. Но помимо аллегорического (и позже символического) значения, край "счастливой молодости" соотносится с теми "истоками", которые питают душу, к которым она обращается в "воспоминании" и которые стремится "оживить".
Это подтверждает и другое стихотворение Жуковского - послание "Тургеневу, в ответ на его письмо" (1813), где невозвратимость минувшего как раз порождается "запустением" души:
Сравни, сравни себя с самим собой:
Где прежний ты, цветущий, жизни полный?
(...)
Природа та ж... но где очарованье?
Ах! с нами, друг, и прежний мир пропал...
(135-136)
И именно душевному состоянию приводится в качестве аналогии разрушение, "запустение" "отчего дома":
Пред кем сей мир, столь некогда веселый,
Как отчий дом, ужасно опустелый...
(136)
В послании "Тургеневу" также намечается связь комплекса "счастливой молодости" с концепцией "невыразимого" в природе, в котором соединяются "стремленье к далекому" и "привет миновавшего" (акцент переносится на "нематериальные" элементы ландшафта - "запах", "шум", "шорох", "стру-ение"). Отсюда особенность "идиллического топоса" у Жуковского. Так, например, в стихотворении "Там небеса и воды ясны!" (1816) - подражании романсу Шатобриана (из его романа "Последний из Абенсерагов"), помимо перекличек с французскими и немецкими текстами (в том числе с гетевской "Миньоной"), отражаются, по свидетельствам современников, русские реалии усадьбы Мишенское. "Реальный" ландшафт, действительно, можно реконструировать ("гора", "лес", "пруд", "ивы", "стадо", "село"), И в то же время это идиллический край с его атрибутами ("заря" / "луч", пенье птиц, ясные "воды", "тень" ив и т. д.), где многократно отражаются и растворяются друг в друге "небесное" и "земное". 42
--------------------------------------------------------------------------------
42 Отметим дополнительно трансформацию традиционного мотива дружеского круга и застолья ("пира"), появляющегося уже в элегии "Вечер" (где он восходит к значимому моменту биографии Жуковского) и обнаруживающего свое "горацианское" происхождение в послании "К Батюшкову" (1812) и стихотворении "К Делию" (1809) (варьирующем мотивы III оды Горация). Как вариант "невозвратно минувшего" дружеские "пиры" всегда выступают в противостоянии "вьюгам" и "хладу". Ср. в том же послании "Тургеневу":
(...) Исчезло все - и сад
И ветхий дом, где мы в осенний хлад
Святой союз любви торжествовали
И звоном чаш шум ветров заглушали.
(134)
О горацианстве Жуковского в контексте русского сентиментализма см.: Жилякова Э. М. К вопросу о традициях сентиментализма в творчестве В. А. Жуковского // Проблемы метода и жанра. Вып. 12. Томск, 1986. С. 31- 36.
стр. 34
--------------------------------------------------------------------------------
* * *
Итак, возникновение в русской поэзии идеального топоса, "развернутого" в рамках оппозиций внутреннее-внешнее (дом-мир) и природа-социум (деревня-город), исходно, как мы убедились, связано с обращением к идиллической традиции. На ее основе формируется модель поэтической биографии, в центре которой - ситуация "ухода" в сферу, адекватную внутреннему миру поэта. Такое идеальное пространство имеет особый статус внеположности обычному миру: оно недосягаемо для внешнего ("сокрыто" от него), неподвластно внешним законам (несет "покой" и "вольность"), учреждает собственный, независимый "порядок" существования. Формирование этой модели имеет определенную логику.
В поэзии Державина идеальный "сельский" мир связан не с природой как таковой, но с "сотворенной" поэтом "копией" высшего (но не внешнего) мифологического порядка, с пространством, упорядоченным по образцу горацианской идиллии, "райского" бытия. Подобие исходному образцу (и в этом смысле подбор соответствий среди сельских, иногда реально- биографических, деталей в определенной мере уже создает игровую традицию) актуализируется неизменным упорядочением природы в "хозяйство", обладающее "райской" неисчерпаемостью - пространственной (безграничность простора, многообразие форм, изобилие хозяйства) и временной (бесконечность настоящего, воспроизводящегося в цикле).
Совпадение идеального топоса в поэзии Державина с идиллическим "хозяйством" определяет его максимальную явленность в "наличном" пространстве идиллического быта, его тождество себе. Однако дифференциация "хозяйственных" сфер намечает уже некоторое напряжение, которое задает развитие последующей традиции. Оно возникает между патриархальным кругом семейно-соседских занятий (например, сельские "труды", "пиры" / "трапезы") и уединенным покоем, в котором "сон" соседствует с "мечтанием" и поэтическим вдохновением. Вписанное в "хозяйственный" порядок, пространство поэтического уединения (кастальский "уголок сада", "кабинет") несет момент отвлеченности от непосредственно данного, возможность расширения ограниченного в себе мира.
Однако притяжение отдаленных пространств и времен "в мечтах" в финале "Жизни Званской" оказывается затруднительным для системы идиллии и ведет у Державина к подключению "внешней" системы (оды), которая уже за границами идиллического мира определяет его место в Истории и Мироздании.
Притяжение "отдаленного", раскрывающееся внутри "обустроенного" домашнего, пространства возникает с последующей трансформацией идеального топоса в поэзии Муравьева и Батюшкова. При этом от окружающего социума идеальный мир отграничен все тем же "сотворенным" ("хозяйственным") порядком, включающим "милую подругу", дружеский круг, "пиры" и т.д. Но его природа существенно меняется.
"Бытовое", "наличное", вещественное максимально сворачивается, утесняется до пределов "поэтической хижины", и внутреннее пространство удерживает материальную плотность с помощью лишь нескольких деталей (домашний кров / сень домашних древ, огонь очага, предметы старины), намечающих его границы и основные "параметры" - "сокрытость" / "укромность", "покой", неизменность "райского" ("древнего", "отческого") порядка.
Но одновременно те же детали связывают укромное пространство дома с перспективой отдаленного мира, вне которой теперь невозможна сама кристаллизация
стр. 35
--------------------------------------------------------------------------------
домашних границ. Так, "кров", "приют" напоминает о "странствии", "огонь" о "непогоде", мирная "старина" о былой "битве" - и малое пространство дома оборачивается необъятным пространством мира, отраженным в поэтическом грезении (сне). Таким образом, мифологическая неисчерпаемость "наличного" идеального "хозяина" делает неисчерпаемым "повествование" о "дали", которую скрывает в себе "укромный уголок".
Как игра с уже установившейся традицией разворачивается идеальный топос в пушкинском послании. "Укромный уголок" поэта (модель Батюшкова) здесь вновь обретает бытовую протяженность, устроенную по образцу идиллического "хозяйства" Державина. При этом, правда, подключается ряд конкретных "прозаических" деталей, разрешенных в "игре" и по существу не меняющих условной (игровой) природы "быта".
Только прихотливая игра литературных ассоциаций управляет здесь построением пространства, в котором объединяются две поэтические модели - державинская и батюшковская. Благодаря ей домашний "приют" ("тесный домик" и сад, обнесенный "заборами") может наполниться самыми разнообразными сферами, почерпнутыми в традиции. Причем внутри "просторного" патриархально-идиллического круга (трудов, застолий, бесед) - и именно под его "защитой" - скрывается "уголок" уединенного "покоя" - сна, неги, мечтания о мирских бурях и страстях, которое отыскивает "ночную" (элегическую) сферу внутри безмятежного мира, размыкающего свои границы.
Принципиально важным моментом в формировании идеального топоса в русской поэзии явились элегии Жуковского, в которых (с преобразованием устойчивой оппозиции: домашний приют - жизненное странствие) возникает новая "ситуация" - разъединенности с идеальным миром, порождающая и новую "биографическую" концепцию.
При этом устанавливается тончайший, мерцающий аллегорическими и символическими смыслами параллелизм идеального пространства и пространства души, существующий в перспективе времени. История души и судьбы находит в идеальном топосе свою высшую ценностную точку, из которой и разворачивается путь во внешний мир, жизненное странствие, устремленное к конечному "приюту", который просвечивает и призраками утраченного былого - первоначально "рая", патриархальной идиллии (отцовский дом, круг друзей и т. д.), и символикой неведомой "дали" ("небесного" приюта). Отсюда возникают параллельные ряды, постоянно взаимодействующие друг с другом, первый из которых имеет "пространственный" характер: от "одушевленного" (слитого с "невыразимым") ландшафта (или жизни родного дома) к его утрате (запустению и чаемому возвращению, обретению). Ему соответствует ряд состояний (этапов жизни): от одушевления молодости (переживания идеала в исходном топосе) к охлаждению, запустению души в жизненных странствиях и к "освежающему" (воскрешающему) воспоминанию.
Таким образом, идеальный топос здесь как бы не совпадает с ограниченной областью пространства, всегда притягивая смысл "отдаленного" - будь то обещание неведомой "дали" или стремление к недостижимой цели, к невозвратимому прошедшему. Соответственно размываются временные границы, так как отдаленная во времени точка проступает в настоящем. Идеальный мир возникает из перспективы всего цикла ("одушевления" - "запустения" - вторичного обретения в "воспоминании"), в котором каждый момент получает свое значение только через связь с другим, "отдаленным".
стр. 36
Будучи частью сентименталистской утопии, "естественный" (т. е. прежде всего "сельский") домашний уклад появляется в литературе в традиционно-идиллических формах. Таковы распространенные в этот период "горацианские" мотивы, которые организуют "сельские картины" по законам идиллии, т. е. в "органической прикрепленности (...) жизни и ее событий к месту", в "сочетании человеческой жизни с жизнью природы", в "строгой ограниченности только основными немногочисленными реальностями жизни". 2 В контексте, соединяющем "горацианскую" патриархальную идилличность и дидактические, рационально-моралистические установки, "сельская жизнь" предстает вычлененной из "большого" пространства и противопоставленной социальному ("городскому") миру с его порочностью и гибельностью. Она замкнута, в самой себе, неизменна в сменяющих друг друга поколениях, протекает на лоне природы или под "мирным кровом" "отеческого" жилища - вблизи могил праотцев. Эта жизнь ограничена семейным и соседским кругом; ее наполняют вольный труд, веселый досуг, семейная любовь, покойная старость и т. д.
Черты такого мира, разумеется, крайне условны, "отвлеченны", ориентированы на общий "тон" литературной традиции. Однако в ряде произведений намечается их соотнесение с реальным биографическим контекстом: традиционные
--------------------------------------------------------------------------------
1 Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994. С. 210. О жанре идиллии в литературе русского сентиментализма и романтизма см.; Кросс А. Разновидности идиллии в творчестве Карамзина // XVIII век: Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII и XIX века. Л., 1969. С. 210-228; Кочеткова Н. Д. Тема "золотого века" в литературе русского сентиментализма // XVIII век: Сб. 18. СПб., 1993. С. 172-186; Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 118-138; Кукулевич А. М. Русская идиллия Н. И. Гнедича "Рыбаки" // Учен. зап. ЛГУ. 1939. Вып. 3. N 46. С. 284-320.
2 Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975. С. 374.
стр. 19
--------------------------------------------------------------------------------
мотивы организуют эстетически актуальные для автора фрагменты его биографии. Соотнесенность двух контекстов ("литературного" и биографического) ведет к созданию новых значений, поскольку мир сельско-домашнего жития оказывается уже не только сентименталистским вариантом "естественного", но и репрезентирует индивидуальное, исторически укорененное бытие. "Домашнее" пространство утрачивает "однотонность", конкретизируется, повышая значимость отдельных деталей и высвечивая новые. Его организация в итоге разворачивает такой "идеально-биографический" мир, который выстраивается поэтической личностью "по своему подобию", т. е. сообразно эстетической концепции "я" и его внутренней истории. Мы постараемся проследить этот процесс поэтапно, выделив его основные вехи.
* * *
В поэзии Державина идеально-гармонический мир "домашней жизни" возникает как соотнесение традиционно-поэтических элементов, заданных анакреонтическими и, в особенности, горацианскими мотивами, с чертами исторически определенного домашнего уклада. 3 Литературная традиция пролагает здесь пути для выстраивания нового поэтического пространства: на ее основе в область поэтической гармонизации попадает сфера частной дворянской жизни - домашний (семейный и дружеский) быт, негородской, т. е. окруженный природой и автономный, независимый от придворной жизни.
Противонаправленность "граду", "столице", "жизни дворской" в первую очередь определяет домашнюю (особенно "сельскую", "деревенскую") жизнь в стихотворениях Державина "К Н. А. Львову" (1792), "Капнисту" (1797), "О удовольствии" (1798), "Похвала сельской жизни" (1798), "Деревенская жизнь" (1802), "Евгению. Жизнь Званская" (1807) и др. Основанием для этого часто оказывается традиционное для анакреонтики противопоставление наслаждения настоящей минутой и растраты настоящего в заботе о будущем (как, например, в стихотворении "Деревенская жизнь"). Соответственно "градские" ценности - чины, слава, богатство - отвергаются, так как ведут к потере "способной минуты" "в печали и скуке злобной", а "счастливая" жизнь в деревне связывается, как и подсказывает традиция, с "вином" и "любовью" (в обличье "славянских божеств": "Богат, коль Лель и Лада/ Мне дружны, и Услад"), 4 а также "здравием" и "обилием", сближающимися уже с горацианскими мотивами.
"Похвала" "сельской", "деревенской" жизни у Державина восходит к традиции "русского горацианства, с особенным интересом "склонявшего на наши нравы" второй эпод Горация". 5 У Державина на основе горацианских мотивов (и, в частности, варьирования первых строк II эпода) "сельская" и "градская" жизнь разграничиваются в целом ряде стихотворений - например, в "Жизни Званской":
Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных,
--------------------------------------------------------------------------------
3 Об анакреонтике Державина и горацианских мотивах в его поэзии см.: Пинчук А. Л. Гораций в творчестве Г. Р. Державина // Учен. зап. Томского ун-та. 1955. N 24. С. 71-86; Западов А.В. Мастерство Державина. М., 1958. С. 142-167; Ионин Г. Н. Анакреонтические стихи Карамзина и Державина // XVIII век: Сб. 8. Л., 1969. С. 162-178; Макогоненко Г. П. Анакреонтика Державина и ее место в поэзии начала XIX века // Державин Г. Р. Анакреонтические песни. М., 1986. С. 251-295.
4 Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 289. В дальнейшем произведения Державина цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
5 Серман И. 3. Державин. Л., 1967. С. 76.
стр. 20
--------------------------------------------------------------------------------
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
И чужд сует разнообразных!
(326)
Противопоставление "домашнего покоя" и "разнообразных сует", обременительных столичных "благ", оборачивающихся тревогами и бедствиями, строится у Державина на горацианском мотиве довольства жизнью умеренной, независимой - вдали от превратностей "большого" мира, на собственной, унаследованной от дедов земле.
Наиболее важной при этом является у Державина "независимость", "вольность златая", которая обретается лишь вне "столичной" жизни - в удаленности, недосягаемости, "сокрытости":
Сокрыта жизнь твоя в деревне
Течет теперь, о милый Львов!
Как светлый меж цветов источник
В лесу дремучем...
("К Н. А. Львову", 194)
"Сокрытость" (в тени глуши - "в лесу дремучем"), непроницаемость для враждебного взгляда извне, противостоит "столичной" выставленности напоказ - "пред вельможи пышны взоры". Она сопутствует "уединению" - уходу от людей, "ослепленных жизнью дворской", и царящих между ними отношений враждебности:
О! коль доволен я, оставил что людей
И честолюбия избег от жала!
("Евгению. Жизнь Званская", 327)
"Уединение" сопровождает также "тишина", 6 которая противоположна "плескам мира", "звукам славы", "гласу трубы", "возбуждающему на брань"... "Вольность", таким образом, подразумевает высвобождение особого - уединенного от внешнего - пространства, существующего по собственным законам. Именно внешнюю отграниченность подчеркивают "уединение и тишина" как характеристики "сельского" мира, который изнутри оказывается "населенным", открытым (и даже предназначенным) для обозрения, "звучащим" на разные лады.
"Вольность" определяется не только через "сокрытость", "уединение", другой ее атрибут - "пространство", которое, с одной стороны, противостоит "тесноте", "теремам", "затворам" "столицы", а с другой - характеризует "сельский мир" изнутри. "Малый" мир внутри себя разворачивается как свободный, неограниченный простор - неисчерпаемый и многообразный. В более ранних стихотворениях, предшествовавших "Жизни Званской", соотнесение этого внутреннего пространства с реалиями усадебного быта имеет еще полностью условный характер. Существенными здесь являются "аналогии" пространственной организации с миром горацианской идиллии.
Все пространство "сельского" мира у Державина предстает освоенным каждодневной "домашней" деятельностью ("хозяйствованием") "поселянина", в роли которого выступает сам лирический субъект или адресат лирического послания. Эта деятельность вписана в окружающую природу и взаимодействует с ней - преобразует ее в источник всех жизненных благ ("труды", "работы"), использует ее дары (например, "трапеза"), состоит в
--------------------------------------------------------------------------------
6 В литературном языке XVIII века "тишина" прежде всего имеет устойчивое значение "мира", "покоя".
стр. 21
--------------------------------------------------------------------------------
обозревании "красот" и наслаждении ими ("сельские забавы" и "утехи"). Причем каждый момент этой деятельности имеет как "практическую", так и "эстетическую" значимость (и "труды", и "забавы" одновременно "полезны" и "приятны"), подобно тому как в самой природе все существует "ко благу" и является "прекрасным".
Пространство, таким образом, состоит здесь из ряда сменяющихся "картин", каждая из которых намечает сферу, связанную с определенным видом деятельности, определенным "занятием", фрагментом "домашней" жизни и характеризуемую некоторыми устойчивыми чертами.
В этом ряду прежде всего выделяется "сад", существующий как бы в двух модификациях. Это "сад", который возделывают, - сфера "трудов", где "садятся" и "растятся" "полезные" ("плоды дающи") и "приятные" ("тенистые") деревья (овощи и т. д.), - и "сад", в котором наслаждаются, - место гулянья, любованья природой, дружественных "пиров" и "забав":
Но садит он в саду своем
Кусты и овощи цветущи;
Иль диких древ, кривым ножом,
Обрезав пни, и плод дающи
Черенья прививает к ним...
("Похвала сельской жизни", 271)
Связь "сада" с "трудом" выявляется в нескольких аспектах. Помимо значения идилличности "простой" жизни и "мирного" труда, ориентированных на горацианский образец, возделывание "сада" подразумевает пространственное воплощение эстетических установок "милого" круга ("душевно") близких людей, совместное устроение ими идеального внутреннего, "своего" пространства "сердечности", "дружества" - таков смысл участия в "труде" (создании "сада") "милых друзей" и "подруг сердец своих" ("Другу", 1795(?)). "Сад", являясь сотворением мира прекрасных "чувств", восходит к Эдему и - как место дружеского "пира" (где подается "нектар с пламенным сверканьем") - к "аркадским" садам. "Тень", "тенистость" - основная черта "приятного" "сада". К ней (как в стихотворении "Другу") могут прибавиться "благовонный воздух", "поток", "густые купы" деревьев ("вязов светлых", "сосен темных").
Совокупность этих признаков организует особую сферу, locus amoenus, 7 для которой характерна концентрация элементов идиллического пейзажа: "шумок потока" (журчанье ручья, веяние, сень ветвей дуба, густые / благоухающие травы, свистанье соловья, гам птиц). Доминантой "картины" (и родом "домашней" деятельности) является "сон" ("И все наводит сладкий сон"). Причем в стихотворении "К Н. А. Львову" "сон" у "потока" соединяется с "воспеванием":
Но ты умен - ты постигаешь,
Что тот любимец лишь небес,
Который под шумком потока
Иль сладко спит, иль воспевает
О боге, дружбе и любви.
("К Н. А. Львову", 194)
"Сон", сближающийся здесь с "воспеванием", поэтическим "уединением", связан с уподоблением идиллической обстановки "сада" (с аналогами кастальского
--------------------------------------------------------------------------------
7 См.: Curtlus Е. Н. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1954. S. 202.
стр. 22
--------------------------------------------------------------------------------
источника и священной сени (дубов)) "обиталищу муз", которое оказывается внутри "домашнего" пространства. Таким образом, отмеченная сфера "сна", фантазий, "воспеваний", исходно располагающаяся в "саду" (муз), становится частью "домашней" жизни и формирует затем (в "Жизни Званской") особый (соприкасающийся уже с "реальным" бытом) мир поэтической углубленности, вбирающей образы внешнего мира, дремотных раздумий и мечтаний.
"Сад", наконец, представляет неистощимую (библейскую, мифологическую) плодоносность патриархального "хозяйства".
Внутри самого "сельского" дома жизнь сосредоточена вокруг "обеда", "трапезы", особенно окрашенной в тона старинно-русской "патриархальности". "Трапеза" акцентирует "самоопределяемость" "домашней" жизни, опирающейся на старый обычай, и во всем скрыто противопоставляет "древнее обыкновенье" столичному. Прежде всего это относится к "семье", где осваиваются роли "хозяина" и "хозяйки", "господина" семьи, окруженного, "обсаженного" ею (как дуб порослью) за "обеденным столом", и "домовитой", "пекущейся" о детях "жены", не позволяющей "забыть" и о "любви" с ее "прелестьми" ("Похвала сельской жизни").
Соответственно возникает и противопоставление "домашней", "русской" еды ("горшок горячих добрых щей") с ее красочным многообразием и "обильностью" всему "заморскому" ("чем окормляют нас французы"), принятому, разумеется, в "столице".
* * *
В стихотворении 1807 года "Евгению. Жизнь Званская" пространство заполняется многочисленными подробностями "реального" быта. Хотя "горацианские" аналогии и отходят при этом на второй план, множество разнородных деталей по-прежнему организуется в "хозяйство", где все имеет свое место и предназначение. Каждая черта идиллического "домашнего" мира, принадлежащая даже к самым обыденным ("низким") бытовым сферам, служит для пользы и удовольствия и является "чудом", достойным любованья и удивленья. В "домашнем" раю все естественно и уместно, все дышит "невинностью" и близостью к "правителю вселенной". "Хозяину" же ("первородному" в раю) мир "красот" и изобилия дан для "обзора" и "учета". Он разворачивается как целый перечень "домашних" сфер со множеством "диковин", детально описываемых по виду и назначению. Перечислим некоторые из них.
"Утреннее" ("библейское") уединение (в "саду", над "чашей вод", среди птиц и домашних животных, наполняющих разноголосицей "близь" и "даль") предшествует переходу в "дом" - центральную "сферу", где сосредоточен повседневный быт и куда стекается вся "сельская" деятельность. Здесь в "светлице" даются "отчеты" по хозяйству, демонстрируются образцы всех видов "работ" ("для похвалы гостей"); здесь же устраиваются игры, беседы, чтения. Многообразность и многолюдность "дневного" мира Званки составляют также обед, совмещающий черты "трапезы" ("хозяйка", "припас домашний, свежий, здравый" (329)) и дружеского "пира" ("вино", "беседа"), охота и рыбная ловля, прогулки ("иль в лодке, вдоль реки, по брегу пеш, верхом" (331)), любование "красотами", крестьянским и домашним (детским) празднествами, музицирование и т. д.
Особой домашней сферой является "святилище муз", кабинет, где воображение расширяет границы домашнего мира. Настоящая минута "блаженной
стр. 23
--------------------------------------------------------------------------------
жизни", вписанная в домашний распорядок, позволяет охватить любое (мысленное) пространство 8 - прежде всего в поэтических "воспеваниях":
И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,
К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,
Иль славлю сельску жизнь на лире.
(328)
Рядом с поэзией оказываются и раздумья над историей. Вообще, "история" в "Жизни Званской" может принадлежать совершенно разным сферам.
Домашний покой по-особому сообщается с "внешним" миром: из "светлицы" обозреваются и современность, и история, но и то и другое относится здесь к роду "баснословного". О них повествует "молва" (соседствующая с толкованием "снов"), газеты и журналы с рассказами о "славных подвигах", портреты "великих мужей" былого, блистающие в "златых рамах" по стенам
Для вспоминанья их деяний, славных дней
И для прикрас моей светлицы.
(327)
Однако в "святилище муз" и вечернем уединении "история" выступает в ином качестве. В разных преломлениях она являет потенциальную возможность выхода за пределы цикличности - в "вечность", уже не принадлежащую всецело "идиллии", а подключающую темы и мотивы оды. "Мрак вечности", открывающийся в размышлениях "над зеркалом времен" или же в "мечтах" о бренности "века", хотя и не затмевает "блеск светила полуднева", но создает особый контраст, усиливающийся тем, что "умильные мечты" рисуют картины запустения самой Званки. Воображаемое запустение не имеет здесь самостоятельной (элегической) ценности, но важно в другом отношении. Перенос настоящей идиллии в прошедшее, выход в перспективу "большого" времени и привлечение тем славы, бессмертия, признания потомков позволяют явить законченную модель бытия поэта (Державина) - "Жизнь Званскую". В основе этой модели лежит взаимосвязь домашнего мира и мира поэтического вдохновения. Ее исходный момент - покидание "града", "столицы", а итоговый - обретение поэтического бессмертия, "возвращение" к потомкам и запечатление в веках музой истории:
Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
Неслись чрез холмы, долы, нивы.
(334)
В пространстве "сельской жизни" Державина уже наметилась сфера, в которой элементы идиллического пейзажа ("сень ветвей", "поток" и т.д.) соотнесены с мотивами "сна" - "воспевания", "пения на лире" (поэзии). В стихотворении М. Н. Муравьева "Итак опять убежище готово" (1780) идиллический уголок сада ("охрана древ", "падающие воды") располагается, как и у Державина, в ряду сельских бытовых "картин", но сам не принадлежит сфере "каждодневного". Сельский уголок преобразуется в пространство поэтических
--------------------------------------------------------------------------------
8 Просторы, открывающиеся мысли и воображению, являют также диковинные приборы (волшебный фонарь, камера- обскура), "свитки", изображающие "грады, царства, моря, леса", - "Лежит всея мира красота / В глазах, искусств через коварства" (330).
стр. 24
--------------------------------------------------------------------------------
грез, открывающее соприсутствие идеального ("невидимого") мира "мечтаний" и "снов":
Летайте вкруг, мечтания, отрады,
В охране древ, у падающих вод.
Зачем стеснять пределы вображенья?
Нам мал тот мир, что видим каждый день... 9
Пространство сельского уединения в оде "К Хемницеру" (1776) не только определяется мотивом "сна" - "мечты" - "поэзии" / "пенья", но и выступает как сфера самой грезы - "вожделенная страна", куда из суетного мира в мечтах устремляется поэт:
О, кто меня в страну восхитит вожделенну,
Где на руку главу склонил бы утомленну,
В древесной сени скрыт! 10
В атрибутах сельского мира ("кровы" селян, "древесная сень", "священная волна") здесь воплощается идеальный край "мечтания" - пространство, ограждающее мир поэтической души и с этим миром совпадающее.
Такое пространство входит у Муравьева в "проект" поэтической автобиографии, развертываемой как уход от превратностей "света" в сельское уединение (в сферу "мечты" / "поэзии", к другу) и предвосхищение мирного конца, оплакиваемого друзьями. "Уход" от света в оде "К Хемницеру" подключает традиционный (горацианский) мотив "стремления к покою", а пребывание во "внешнем" мире соотносится с бурным плаванием ("Спокойствия пловец желает, бурю видя"), т. е. планом устойчивых аллегорий (плавание - пристань, скитание-приют, обитель), противопоставляющих внутреннее, "укрытое" пространство - внешнему, динамическому, изменчивому. Предыстория "странствий" в житейском мире (у Муравьева только намечающаяся и имеющая еще "полуаллегорический" характер) становится между тем значимым (углубляющим "перспективу") элементом в посланиях Дмитриева и Карамзина.
Так в "Стансах к Н. М. Карамзину" (1793) Дмитриева "возвращению" в пределы отеческого края ("домашние древа", "отеческие воды", где "тень" домашних древ соотносится с вечным "цветением") предшествует "увядание" блудных сыновей - "пришлецов" из "большого" мира, в котором была растрачена их молодость:
С нами то же, что со цветом:
Был - и нет его чрез день.
Ах, уклонимся ж хоть летом
Древ домашних мы под тень. 11
Создание "тихого крова" и дружеского круга в "Послании к Дмитриеву" (1794) Карамзина, "мрачной сению лесов" огражденных от остального ("ложного", суетного) мира, предварено "разочарованием в свете", обретением "опыта", причем узнавание "света" (уподобленное "странствиям" Отелло)
--------------------------------------------------------------------------------
9 Муравьев М. Н. Стихотворения. Л., 1967. С. 201.
10 Там же. С. 154.
11 Дмитриев И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1967. С. 124-125. Как отмечает Е. Н. Купреянова, стихотворения Дмитриева, "являющиеся чем-то средним между посланием и элегией", в наибольшей степени подготовили распространенный в поэзии 1810-х годов жанр послания. См.: Купреянова Е. Н. Дмитриев и поэты карамзинской школы // История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 5. С. 136.
стр. 25
--------------------------------------------------------------------------------
трансформируется в важный элемент домашней жизни-"рассказывание" милой подруге "басней, повестей и былей". 12
В предромантической традиции, таким образом, "ядром" поэтической биографии становится идиллическое (сельское) пространство мечтания, соположенное с аллегорической парой странствия / приюта. На этой основе возникает модель "домашне-сельского" мира в произведениях Батюшкова.
В ранних стихотворениях Батюшкова организуется пространство, "сокрытое" под "древесной" ("густой", "прохлаждающей") "сенью", "тенью" и связанное (как и у Муравьева) с комплексом "нега " / "лень"-"сон"- "мечта" (ср. ряд "мечта"-"сладость жизни"-"прохлада" в "Мечте" (1802- 1803), где говорится о безрадостных "мудрецах" - "Для них прохлады нет и в роскоши природы"). 13 Такое пространство "сладостного" бытия у Батюшкова включает элементы анакреонтического пира (любовь, дружбу, вино), отсылающие к "саду" как сфере "дружества" и дружеских пиров у Державина. 14 При этом возможны буквальные переклички "садовых" пейзажей, как например в стихотворениях "Веселый час" Батюшкова и "Другу" Державина, поддержанные общим для этих стихотворений мотивом "чаши" ("нектара"), "наливаемой" ("подаваемого") сельской "нимфой".
В послании Батюшкова "Мои пенаты" (1811-1812) возникает такая условно-игровая модель "дома", в которой черты уклада представляют не бытовые реалии, а образы "внутреннего" бытия, "укрытого" и "укромного" мира, в котором объединяются сферы "мечты " / "поэзии" и "сердечна наслажденья". 15
Оппозиция "свет" ("град") - домашний мир ("поэта") в "Моих пенатах" разворачивается в соединении горацианских мотивов ("вольность" и "спокойствие" вдали от светских сует и превратностей судьбы) и пар аллегорий " ненастья " - " пристани ", " странствия " - " приюта ":
Я в пристань от ненастья
Челнок мой проводил
И вас, любимцы счастья,
Навеки позабыл...
(140)
"Приют" странника-поэта в "Моих пенатах", укрытый "в тени лесов густых" (в "безвестности", в забвении для света), обладает заповедностью, уберегающей избранный домашний круг от "постороннего" вторжения. Отсюда же значимость "посещения" (пересечения "границы") - прихода под домашний кров гостя, друзей (на пир), возлюбленной, - напоминающего о "бурном" мире, с "оглядкой" на который и возникает само укрывающее пространство "приюта" ("Как сладко тишину по буре нам вкушать" (61) - "Послание к Хлое", 1804- 1805).
Так, значение "любовного приюта" (блаженства в "сени беспечной") в "Моих пенатах" усиливается напоминанием о "ненастье" и "военным нарядом" возлюбленной, скрывающим "пастушку". В этом же ряду - приход
--------------------------------------------------------------------------------
12 Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 138-139.
13 Батюшков К. Н. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1964. С. 56. В дальнейшем произведения Батюшкова цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
14 Сопоставление анакреонтических мотивов у Державина и Батюшкова см. в кн.: Кошелев В. А. В предчувствии Пушкина. К. Н. Батюшков в русской словесности начала XIX века. Псков, 1995. С. 5-35.
15 Ю. В. Манн отмечает, что в дружеском послании, обосновывающем бегство от света "программно, как необходимый шаг", аналогом идеального ландшафта элегии выступает особая "идеальная обстановка, в которую стремится поэт-отшельник". См.: Манн Ю. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 145-147.
стр. 26
--------------------------------------------------------------------------------
старца "воина", связанного со "славной" древностью (военными походами) и повествующего о ней "у яркого огня", в сфере домашней идиллии. 16
Домашний "кров" в послании, удаленный (или, как у Карамзина, декларативно устраненный) от пространства "истории" / мира социальных коллизий, сопрягается с "обезоруженной", воображаемой "историей", ставшей историей-рассказом, историей-небылицей, историей-"мечтой". 17
Память о "славе и суете мирской" содержат и домашние предметы, овеянные "мирностью" (утратившие былое предназначение), но причастные "баснословному" (легендарному) прошлому:
В углу, свидетель славы
И суеты мирской,
Висит полузаржавый
Меч прадедов тупой...
(134-135)
При этом и ветхость домашней утвари ("рухлая скудель"), и бедность старого "воина" соотносятся с простотой ("убожеством") домашнего, "смиренного", уголка, противостоящей "богатству" и "злату". С тем же значением - с оттенком игровой пасторальности - связаны именования "дома" - "хижина", "смиренная хата", "шалаш простой" (где прелесть возлюбленной заменяет все "дары Фортуны"). 18 Разумеется, "простота" (и хрупкость, "скудельность" вещей, навевающих грезы) здесь атрибут "поэтического", "сладостного" бытия, укрывающегося в "хижине", чтобы в мечтании (и в "небесном вдохновении") обрести весь мир:
Так хижину свою поэт дворцом считает
И счастлив!.. Он мечтает.
("Мечта", I ред., 57)
Ряд мотивов, организующих пространство домашнего уголка в послании, воспроизводится в финале "Элегии из Тибулла" (1814), в которой в "естественный" порядок вещей (как бы царивший в Золотом веке) вторгается "история", предъявляющая права на тотальное обладание миром. Отношения "дом"-"мир" как пространство "истории" здесь буквально тождественны антитезе "жизнь"-"смерть". Жизнь (любовь) сохраняется у "домашних алтарей" - "внешнее" пространство (сфера скитаний) смертоносно:
Война, везде война, и глад, и мор ужасный,
Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах...
(166)
Выход за границы домашнего удела оборачивается гибелью, но нарушается и целостность внутреннего пространства: оно попадает в зависимость от "большого" мира, его пронизывает тревога, оно досягаемо для времени и судьбы. 19
--------------------------------------------------------------------------------
16 Фигура "воина" становится традиционной для дружеского послания. "...Воин непременно отставной, чьи подвиги и деятельная жизнь - в прошлом. Его сегодняшний удел - лишь воспоминания. Мир дружеского послания непременно отъединен и обособлен" (Манн Ю. В. Указ. соч. С. 147).
17 Державинская модель внутри себя тоже имеет дело лишь с "легендой" (фантазией на "историческую" тему), однако в конечном счете апеллирует именно к всеобщей Истории как высшей инстанции, призванной санкционировать ее частное существование.
18 Образ "хижины" занимает "одно из центральных мест в стихотворениях Батюшкова" (Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М., 1971. С. 8 7).
19 "Реальность" смерти в "Элегии..." - в ее всевластности, посягающей на самую границу между "внутренним" и "внешним", тогда как в "анакреонтическом" своем варианте "смерть" -
стр. 27
--------------------------------------------------------------------------------
И только в финале "Элегии" - не в осуществившемся настоящем, а в мечтании, стремлении, призыве к возлюбленной - выстраивается образ, напоминающий о домашнем "приюте" послания ("Моих пенатов") в ситуации неполноты, разлученности, гибельности. Здесь появляется "мирная хижина" возлюбленной - "дом", соприкасающийся с "бурным" миром (вьюги, ночи) и недоступный для него, укрытый "под сенью безопасной", "сокровенный" от взоров и включающий как центр сферу "света" / "огня". Сохраняется рассказывание (подругой) "повестей" и "былей", заключающее в себе "отраженное", "сказочное" приближение "внешнего" мира 20 и погружающее в "сон" - мечту, в которой предвосхищаются "возвращение" и "встреча", как бы преодолевающие исходную "неполноту".
В "Элегии из Тибулла" нам также представляется важным отметить топос "Золотого века" (вариант распространенной в сентиментализме патриархальной идиллии) 21 - вынесенное за пределы современной "истории" пространство покоя, беспечности, мира, не потревоженное человеческим "дерзанием" и "войной". Здесь, как и в "сельской жизни" Державина, возникают мотивы вольного (не встречающего границ) "простора" и самопорождающегося, мифологического "изобилия".
Простор, свободный от людской вражды (ср. "свободу", "безмолвность", "пустыню" с "вольностью златой, уединением и тишиной" у Державина в "Жизни Званской"), сближается с идиллическим пространством в другой элегии Батюшкова - "Таврида" (1815). Здесь, правда, сфера идиллии создается в "поврежденном" (полном социальной несправедливости) мире - как бы на самой его периферии, в идеальной ("кроткие волны", любовные "Фебовы лучи", "сладостное небо"), почти мифологической области. 22 Во-первых, это "пустынный", просторный, вольный край окружающей (и "сокрывающей") природы (деревья, воды, луга, птицы, табуны). А в его центре - малое домашнее пространство, которое, сближаясь с горацианской идиллией, включает "хозяйствование" (пользование дарами природы) - "труды, заботы и обед", разделяемые с подругой, - и определяется небольшим набором элементов: хижина, ключ, огород, цветы: 23
Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород.
(194)
--------------------------------------------------------------------------------
это внешняя сила, внеположная сфере "наслаждения", приходящая в свой черед, а в "Моих пенатах" смерть словно введена в неразмыкающийся круг "блаженного" бытия ("могилы" усеиваются цветами и эмблематическими изображениями мирной домашней жизни ("богов домашний лик"), вина ("чаши"), поэзии ("цевницы")). О мотиве "счастливой смерти" у Батюшкова см.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 98-104.
20 Рассказывание также сопровождается "кружением вретена", прядением, которое соотносится с мотивом "судьбы" - "прядением нити жизни" (ср. в начале "Элегии": "Здесь Парка бледная конец готовит мне" (164)).
21 См. об этом топосе: Кочеткова Н. Д. Тема "золотого века" в литературе русского сентиментализма.
22 Таврида, "священные места" древней Греции - это почти Древняя Греция (Золотой век), однако мотивы отверженности, подвластности року (изгнанничества-бегства) свидетельствуют об утрате совершенного, "райского" состояния мира.
23 Ср. у Муравьева перевод начала VI сатиры Горация (II кн.):
Хотелось мне иметь землицы уголок
И садик, и вблизи прозрачный ручеек,
Лесочек сверх того...
(Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 267)
стр. 28
--------------------------------------------------------------------------------
Такое "ближайшее" пространство (дом, ключ, сад / огород), располагающееся среди укрывающего простора, является как бы "свернутым", "тесным", соразмерным "личному" бытию - в отличие от державинской "сельской жизни", которая развертывается в просторе как целый ряд многообразных ("хозяйственных") примет. В элегии Батюшкова домашнее пространство, наоборот, "интенсивно". Знаки идиллического "хозяйства" организуют сферу любовного чувства, в них как бы сконцентрировано идеальное "внутреннее" бытие. В этом смысле "домашний" мир, возникающий в "Тавриде" и укрывающий от "внешнего" мира, аналогичен "смиренному уголку" послания - "интенсивной" сфере "мечтания".
Наконец, мы можем говорить о том, что круг мотивов, развертывающих - на основе "горацианства"-пространство "домашне-сельского" бытия "поэта" (в первую очередь у Державина и Батюшкова), отражается и находит свое завершение в дружеских посланиях Пушкина, прежде всего таких, как "Городок" и "Послание к Юдину" (1815). 24
Почти все мотивы, организующие "домашнее" пространство в этих посланиях, цитатны, что, разумеется, соответствует установкам самого (сформировавшегося уже) жанра, предполагающего обмен поэтическими репликами между "посвященными" - единомышленниками, в обиходе которых имеется одна и та же "игровая" модель - "уютного уединения" поэта.
Такая модель как бы по самому своему "заданию" цитатна и по отношению к поэтической традиции, о чем свидетельствует уже стилистическое разнообразие в пушкинском послании, где свободно сочетаются "прозрачность" бытовых черт (подготовленная "Жизнью Званской"), элегизм уединенного мечтания, "легкий привкус риторики" (по выражению В. А. Грехнева) 25 в изложении поэтической "философии" жанра, обыгрывающей горацианские антитезы: "столица"- "деревня", "заботы"-"покой души", искусственная "пышность"-"природная простота" ("скромность"), "шум" / "гром"-"тишина", "слава"-"забвенье"... и т.д.
Остановимся на сопряжении "простора" и "укромного уголка" ("Городок"), в который трансформировалась "хозяйственная" вселенная Державина - вольное "пространство", противопоставленное у него "тесноте" и "затворам" "града".
* * *
"Укромный уголок" у Пушкина, разумеется, связан с противопоставлением "сокрытого", "малого" домашнего мира "целому свету". Причем "укромность" не только возникает на уровне поэтических формул (ср. "смиренный уголок" Батюшкова), но и проявляется в самой организации "сельско-домаш-него" пространства, все элементы 26 которого как бы сближены друг с другом, сведены в "тесный" круг, и к тому же "малость", "огражденность" подчеркивают прозаические (намеренно "простые") детали: "калитка", "заборы":
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
--------------------------------------------------------------------------------
24 О влиянии державинской "Жизни Званской" на эти послания Пушкина см.: МакогоненкоГ.П. Указ. соч. С. 288-289. О параллелях с Батюшковым см.: там же, с. 290; Кошелев В.А. Указ. соч. С. 102-115.
25 Грехнев В.А. Мир пушкинской лирики. Н. Новг., 1994. С. 59.
26 Это устойчиво "домик", "сад" / "огород", "ручей" - "река" / "пруд" / "озеро", "роща", "луга".
стр. 29
--------------------------------------------------------------------------------
С заборами в реке волнистой
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в веселый сад... 27
("Послание к Юдину")
Соотнесение "укромности" и "простора" в домашнем мире пушкинского послания вызвано обращением к двум поэтическим линиям: это "горацианские", патриархально-идиллические мотивы, как они формируются прежде всего в поэзии Державина, и мотивы, организующие "идеальную" область "мечты", "неги", "вдохновения" в поэзии Муравьева и Батюшкова, причем в мире пушкинского послания эти линии оказываются тесно взаимосвязаны. Таким образом, сельско- домашнее пространство (которое может напрямую соотноситься с реальной усадьбой, как например "мое Захарове" в "Послании к Юдину") развертывается изнутри как ряд сфер, создающих широкое поле ассоциаций с предшествующей поэтической традицией (подключаемых "намеренно", в соответствии с примеряемой "ролью"), И при этом разнообразные "просторные", "дневные" признаки патриархально- идиллического мира в пушкинском послании соприкасаются (и часто пересекаются) со сферами "укромного" бытия.
"Просторный" мир идиллического "хозяйства" в послании - это прежде всего обширный свод "обращений" к державинским текстам (являющимся "исходными"). Так, "сад" - это место "утренних трудов", природного "изобилия", "отдыха"-"чтения"-"мечтания" под дубом или "в прохладной сени", "под темными сводами", причем "мечтание" и "сень", "темные своды" и "старых кленов темный ряд" - все эти элементы "дневного" сада подготавливают внутри него "укромную", "ночную" сферу, окрашенную в элегические тона, которая появится в финале стихотворения.
В "светлой зале" соседи собираются на "патриархальный" (русский, изобильный) "обед"-"пир". Патриархальный мир в "Городке" - "добренькая старушка", "отставной майор" (старик-воин из "Моих пенатов"), повествующие о придуманной (молвой, газетами) современности и "легендарной" "древности". Эти рассказы, как и разговоры о "вестях" и "славных подвигах" у Державина, связаны с застольем ("чайком" и "дедовскою кружкой"). И в то же время атмосфера патриархального уюта в значительной мере оказывается фоном, 28 позволяющим "углубиться в мечтания".
При этом центром домашнего круга и по-настоящему "укромной" является "ночная" сфера "мечты-поэзии" (как она задана у Батюшкова), возникающая внутри "дневной", безмятежной патриархальной идиллии. У Пушкина интенсивная область "мечтания", "внутреннего" напряжения - это "кабинет"
--------------------------------------------------------------------------------
27 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 1. С. 169. В дальнейшем произведения Пушкина цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
Важно, что в "Послании к Юдину" (наиболее показательном для нас) образы домашнего мира переводятся в план внутреннего видения (интроспекции), они создаются мечтанием или воссоздаются воспоминанием, причем сельско-домашнее пространство предстает "сжатым" в тесный укромный "уголок" при таком "панорамном" взгляде (издалека), который всякий раз актуализирует "воображаемый" характер этого пространства ("Мне видится/ мое Захарове", "Уж вижу в сумрачной дали"). В связи с этим отметим, что Захарове возникает в послании через свое отражение в "зерцале вод".
28 Ср. также "вязание" старушки в "Городке" и "прядение" в "Элегии изТибулла", обнаруживающие связь этой "мирной", "равномерной" работы с "рассказыванием" небылиц - "мечтанием". Здесь угадывается игра с мотивом "судьбы" (ведь старушка, как и Парка, ведает чужие (все на свете) судьбы).
стр. 30
--------------------------------------------------------------------------------
(ср. державинское "святилище муз" 29 ), где "целый свет" забывается и заново воссоздается по прихоти воображения. В центре здесь "камин" ("камелек") - значимая деталь, соединяющая два противонаправленных мотива: "огонь" связан с домашним "приютом", укрывающим от "бурного" мира, но у "моего камина" создается "поэзия" и "мечтание" о "мире", бурном, воинственном, грозном. 30
Наконец, в пушкинском послании возникает еще одна сфера, которая формируется на основе элегических мотивов и обладает особым потенциалом. В "Послании к Юдину" в "усадебное" пространство включается обстановка "любовного свидания" ("ночная роща", "темная аллея" (ива), "спящая волна", "луна", "белоснежный покров"). Вся картина "свидания" 31 (в послании - лишь порождение мечты) оказывается как бы фрагментом, скрывающим "историю", подразумевающим сюжет, развернуть который не позволяют границы жанра:
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
[...]
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою...
(172)
Соединение "простора" и "укромного уголка" в строках пушкинского "Городка" можно расшифровать и еще в одном ключе. Совершенно правомерно замечание В. А. Грехнева: "Угол анахоретствующего поэта и "обширная вселенная" духовной культуры - вот те пределы, которые пыталось сблизить послание". 32 Можно сказать и иначе. В пушкинском послании домашний "уголок" поэта, устроенный по его вкусу, это прежде всего "обширный" простор литературы, поэтической традиции, предоставляющей ему те ассоциации, те связи, из которых он выстраивается, которые он притягивает и пускает в "игру".
* * *
Обращаясь к "сельско-домашнему" миру в поэзии Жуковского, мы будем говорить о взаимопритяжении некоторых устойчивых комплексов мотивов (включенных в системы разных поэтических жанров и приобретающих семантику также из соотнесения с другими элементами этих систем), которое возникает в связи с поэтической (и нравственно- философской) концепцией
--------------------------------------------------------------------------------
29 "Отголоском" державинского "кабинета", места поэтических занятий, включающего "собеседование с поэтами" ("И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире"), является также характерный элемент послания 10-х годов: "библиотечный перечень" (у Батюшкова - "перечень" поэтов-собеседников, созываемых с берегов Леты...).
30 В то же время мечтания о битвах и подвигах в "Послании к Юдину" (причем возможна ассоциативная связь мерцающего "камина" и "волшебного фонаря" воображения) - это "отголосок" той "патриархальной" сферы у Батюшкова, где "воин" у "огня" повествует о битвах и походах (и, соответственно, "воспоминания" о славных деяниях былого в кругу "патриархальности" у Державина).
31 Здесь игровой мир послания включает отсылку к "Воспоминанию" Батюшкова. Пушкин "заимствует" чужую биографию - см. об этом: Макогоненко Г. П. Указ. соч. С. 290. Таким образом уточняются "примеряемая роль" и сюжет.
32 Грехнев В.А. Указ. соч. С. 59.
стр. 31
--------------------------------------------------------------------------------
жизни и судьбы у Жуковского (прежде всего проецируемой им на личную биографию) 33 - и основной для нее темой "счастливой молодости".
Рассмотрим вначале мотивы "патриархальности", неоднократно появляющиеся в произведениях Жуковского. Так, в стихотворение "К Поэзии" (1805), где "чувствительным" к "божественному влиянию" поэзии полагается именно "патриархальный" человек, включены картины мирного сельского труда и отдыха в семейном кругу. "Завершение мирного труда" входит в состав экспозиции "кладбищенской" и "медитативной" элегий Жуковского "Сельское кладбище" (1802) и "Вечер" (1806), где возникает "суггестивный" пейзаж, "имплицирующий понятие "успокоение" и подготавливающий элегическую ситуацию меланхолического размышления и уединенного созерцания": 34
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой. 35
("Сельское кладбище", 66)
В 1805 году написан еще один поэтический текст Жуковского (переводной, как и "Сельское кладбище") - "Опустевшая деревня", где в центре вновь оказывается сельский патриархальный быт - мирный (тяжкий) труд и веселый досуг ("игры поселян", "И живость стариков за чашей круговой" (74) и т. д.). Соответственно, и "природы пышный сад" развертывается здесь именно как "сельское" пространство, мир "поселян", принадлежащий их "труду" или "досугу": "нивы", "поля", "стада", "скромны сельски домы" - "хижины", "крылатых мельниц ряд", "рощи и холмы" ("стадами оглашенны"), "дуб" 36 -
Густой согбенный дуб с дерновою скамьей.
Любимый старцами, любовникам знакомый...
(74)
Предполагаемая развитием самой темы "Опустевшей деревни" оживляющая населенность "сельского пространства" оказывается при этом связана с чрезвычайно существенным мотивом "одушевленности" края, где пребывают "счастье" и "любовь". И здесь как раз подключается другой круг мотивов, помещающий сельский мир в перспективу личной "истории", жизненного "пути" героя "Опустевшей деревни".
С мотивом "жизни как странствия" 37 патриархальный мир превращается в "отчий уголок", неизменность которого должна противостоять внешним "заботам и волненьям" и в котором должны совместиться начало и конец "пути". 38 Таким образом, сельский край, с одной стороны, реконструируется
--------------------------------------------------------------------------------
33 О "биографических обобщениях" ("заповедях сердца") Жуковского см.: Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. СПб., 1904.
34 Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. С. 56.
35 Жуковский В.А. Стихотворения. Л., 1956. С. 66. В дальнейшем произведения Жуковского цитируются по этому изданию с указанием страниц в тексте.
36 См. о "пейзажном инвентаре" "Опустевшей деревни" (в его близости с "Деревней" Пушкина) в кн.: Топоров В. Н. Пушкин и Голдсмит в контексте русской Goldsmithiana'bi (к постановке вопроса). Wiener Slawistischer Almanach. Sond. 29. Wien, 1992. С. 60.
37 Усиление темы странничества в переводе "The Deserted Village" Голдсмита (в "Опустевшей деревне") по сравнению с оригинальным текстом В. Н. Топоров объясняет обращением Жуковского к другому тексту Голдсмита "The Traveller". См.: Топоров В. Н. Указ. соч. С. 27.
38 Ср. с "Посланием к Н. М. Карамзину" Дмитриева, где неизменность "отческого мира" противостоит изменению ("увяданию") самих возвращающихся сыновей.
стр. 32
--------------------------------------------------------------------------------
как "воспоминание" о "волшебных райских днях" молодости, а с другой - связывается с обретением обетованного "приюта" как итога "странствий". Отсюда постоянно возникающий мотив утраченного и желанного "рая" ("райского" сада - ср. "природы пышный сад") -
... Где вы, луга, цветущий рай?
(...)
Где пышность и краса полей одушевленных?
Где счастье, где любовь?..
(74)
Точно так же картины "запустения" у Жуковского соотносимы не столько с социальной тематикой "The Deserted Village" (которая в переводе почти устранена), сколько с субъективным планом.
Ландшафт "запустения" организуется здесь как замирание былой жизни ("одушевленности") и исчезновение ее следов, т. е. отсутствие (не- существование) элементов былого "рая". 39 При этом "запустение" сводит два значения - "пустыни", которая в положительном контексте означает благотворную "пустынность", уединение, а здесь (в отрицательном) - "пустоту" (пустырь), и "зарастание" (глушь, заглохшее место) - так ручей исчезает "в густоте болотных трав", исчезают "тропки", "следы" "под сенями дубрав" и т.д. Замирание жизни знаменуют также мертвая тишина, "унылость", "виды скорбные развалин", обращающие нас к "кладбищенской" элегии. 40
Остановимся на одной детали. Ручей, источник, поток (исчезающий в пейзаже "запустения") - всегда значимый элемент сельского ландшафта, скрытая аллегория "сельской жизни". 41 Если этот фрагмент картины "запустения" сопоставить с гораздо более поздним стихотворением Жуковского "Песня" (1820, перевод из Байрона), то выявится еще один смысл, потенциально присутствующий в "Опустевшей деревне":
Оживите сердце вялое;
Дайте быть по старине;
Иль оплакивать бывалое
Слез бывалых дайте мне.
Сладко, сладко появление
Ручейка в пустой глуши;
Так и слезы - освежение
Запустевшия души.
(248)
Разумеется, в переводе "The Deserted Village" "запустение" - прежде всего пейзажный мотив, но оно также оказывается связанным с самыми
--------------------------------------------------------------------------------
39 Ср. у Державина в "Жизни Званской", где одическое "разрушение" иллюстрирует всеуничтожающую силу времени.
40 В. Н. Топоров (Указ. соч. С. 78) указал здесь на переклички с "Сельским кладбищем": "Все тихо! все мертво!.. тихий сон!" (ОД) - "Повсюду тишина, повсюду мертвый сон" (СК). "Лишь тихий вдалеке звонков овечьих звон" (ОД) - "Лишь слышится вдали рогов унылый звон" (СК).
41 Ср., например, у Державина в стихотворении "К Н. А. Львову": "Сокрыта жизнь твоя в деревне течет... как светлый меж цветов источник" (194). У Пушкина ручей тоже сохраняет традиционную связь с "сокрытостью" и "цветами":
И быстрый ручеек
В струях неся цветок Невидимый для взора
Лепечет у забора.
("Городок", 91)
стр. 33
--------------------------------------------------------------------------------
важными темами поэзии Жуковского, в которой "утрата бывалого" синтезирует целый ряд смыслов. В аллегорическом плане из этой "утраты" развертывается вся человеческая судьба, предстающая как трудное (печальное...) странствие к обетованному, в "молодости" "блаженному" краю ("приюту"), проецируемому в "неведомое" будущее. Но помимо аллегорического (и позже символического) значения, край "счастливой молодости" соотносится с теми "истоками", которые питают душу, к которым она обращается в "воспоминании" и которые стремится "оживить".
Это подтверждает и другое стихотворение Жуковского - послание "Тургеневу, в ответ на его письмо" (1813), где невозвратимость минувшего как раз порождается "запустением" души:
Сравни, сравни себя с самим собой:
Где прежний ты, цветущий, жизни полный?
(...)
Природа та ж... но где очарованье?
Ах! с нами, друг, и прежний мир пропал...
(135-136)
И именно душевному состоянию приводится в качестве аналогии разрушение, "запустение" "отчего дома":
Пред кем сей мир, столь некогда веселый,
Как отчий дом, ужасно опустелый...
(136)
В послании "Тургеневу" также намечается связь комплекса "счастливой молодости" с концепцией "невыразимого" в природе, в котором соединяются "стремленье к далекому" и "привет миновавшего" (акцент переносится на "нематериальные" элементы ландшафта - "запах", "шум", "шорох", "стру-ение"). Отсюда особенность "идиллического топоса" у Жуковского. Так, например, в стихотворении "Там небеса и воды ясны!" (1816) - подражании романсу Шатобриана (из его романа "Последний из Абенсерагов"), помимо перекличек с французскими и немецкими текстами (в том числе с гетевской "Миньоной"), отражаются, по свидетельствам современников, русские реалии усадьбы Мишенское. "Реальный" ландшафт, действительно, можно реконструировать ("гора", "лес", "пруд", "ивы", "стадо", "село"), И в то же время это идиллический край с его атрибутами ("заря" / "луч", пенье птиц, ясные "воды", "тень" ив и т. д.), где многократно отражаются и растворяются друг в друге "небесное" и "земное". 42
--------------------------------------------------------------------------------
42 Отметим дополнительно трансформацию традиционного мотива дружеского круга и застолья ("пира"), появляющегося уже в элегии "Вечер" (где он восходит к значимому моменту биографии Жуковского) и обнаруживающего свое "горацианское" происхождение в послании "К Батюшкову" (1812) и стихотворении "К Делию" (1809) (варьирующем мотивы III оды Горация). Как вариант "невозвратно минувшего" дружеские "пиры" всегда выступают в противостоянии "вьюгам" и "хладу". Ср. в том же послании "Тургеневу":
(...) Исчезло все - и сад
И ветхий дом, где мы в осенний хлад
Святой союз любви торжествовали
И звоном чаш шум ветров заглушали.
(134)
О горацианстве Жуковского в контексте русского сентиментализма см.: Жилякова Э. М. К вопросу о традициях сентиментализма в творчестве В. А. Жуковского // Проблемы метода и жанра. Вып. 12. Томск, 1986. С. 31- 36.
стр. 34
--------------------------------------------------------------------------------
* * *
Итак, возникновение в русской поэзии идеального топоса, "развернутого" в рамках оппозиций внутреннее-внешнее (дом-мир) и природа-социум (деревня-город), исходно, как мы убедились, связано с обращением к идиллической традиции. На ее основе формируется модель поэтической биографии, в центре которой - ситуация "ухода" в сферу, адекватную внутреннему миру поэта. Такое идеальное пространство имеет особый статус внеположности обычному миру: оно недосягаемо для внешнего ("сокрыто" от него), неподвластно внешним законам (несет "покой" и "вольность"), учреждает собственный, независимый "порядок" существования. Формирование этой модели имеет определенную логику.
В поэзии Державина идеальный "сельский" мир связан не с природой как таковой, но с "сотворенной" поэтом "копией" высшего (но не внешнего) мифологического порядка, с пространством, упорядоченным по образцу горацианской идиллии, "райского" бытия. Подобие исходному образцу (и в этом смысле подбор соответствий среди сельских, иногда реально- биографических, деталей в определенной мере уже создает игровую традицию) актуализируется неизменным упорядочением природы в "хозяйство", обладающее "райской" неисчерпаемостью - пространственной (безграничность простора, многообразие форм, изобилие хозяйства) и временной (бесконечность настоящего, воспроизводящегося в цикле).
Совпадение идеального топоса в поэзии Державина с идиллическим "хозяйством" определяет его максимальную явленность в "наличном" пространстве идиллического быта, его тождество себе. Однако дифференциация "хозяйственных" сфер намечает уже некоторое напряжение, которое задает развитие последующей традиции. Оно возникает между патриархальным кругом семейно-соседских занятий (например, сельские "труды", "пиры" / "трапезы") и уединенным покоем, в котором "сон" соседствует с "мечтанием" и поэтическим вдохновением. Вписанное в "хозяйственный" порядок, пространство поэтического уединения (кастальский "уголок сада", "кабинет") несет момент отвлеченности от непосредственно данного, возможность расширения ограниченного в себе мира.
Однако притяжение отдаленных пространств и времен "в мечтах" в финале "Жизни Званской" оказывается затруднительным для системы идиллии и ведет у Державина к подключению "внешней" системы (оды), которая уже за границами идиллического мира определяет его место в Истории и Мироздании.
Притяжение "отдаленного", раскрывающееся внутри "обустроенного" домашнего, пространства возникает с последующей трансформацией идеального топоса в поэзии Муравьева и Батюшкова. При этом от окружающего социума идеальный мир отграничен все тем же "сотворенным" ("хозяйственным") порядком, включающим "милую подругу", дружеский круг, "пиры" и т.д. Но его природа существенно меняется.
"Бытовое", "наличное", вещественное максимально сворачивается, утесняется до пределов "поэтической хижины", и внутреннее пространство удерживает материальную плотность с помощью лишь нескольких деталей (домашний кров / сень домашних древ, огонь очага, предметы старины), намечающих его границы и основные "параметры" - "сокрытость" / "укромность", "покой", неизменность "райского" ("древнего", "отческого") порядка.
Но одновременно те же детали связывают укромное пространство дома с перспективой отдаленного мира, вне которой теперь невозможна сама кристаллизация
стр. 35
--------------------------------------------------------------------------------
домашних границ. Так, "кров", "приют" напоминает о "странствии", "огонь" о "непогоде", мирная "старина" о былой "битве" - и малое пространство дома оборачивается необъятным пространством мира, отраженным в поэтическом грезении (сне). Таким образом, мифологическая неисчерпаемость "наличного" идеального "хозяина" делает неисчерпаемым "повествование" о "дали", которую скрывает в себе "укромный уголок".
Как игра с уже установившейся традицией разворачивается идеальный топос в пушкинском послании. "Укромный уголок" поэта (модель Батюшкова) здесь вновь обретает бытовую протяженность, устроенную по образцу идиллического "хозяйства" Державина. При этом, правда, подключается ряд конкретных "прозаических" деталей, разрешенных в "игре" и по существу не меняющих условной (игровой) природы "быта".
Только прихотливая игра литературных ассоциаций управляет здесь построением пространства, в котором объединяются две поэтические модели - державинская и батюшковская. Благодаря ей домашний "приют" ("тесный домик" и сад, обнесенный "заборами") может наполниться самыми разнообразными сферами, почерпнутыми в традиции. Причем внутри "просторного" патриархально-идиллического круга (трудов, застолий, бесед) - и именно под его "защитой" - скрывается "уголок" уединенного "покоя" - сна, неги, мечтания о мирских бурях и страстях, которое отыскивает "ночную" (элегическую) сферу внутри безмятежного мира, размыкающего свои границы.
Принципиально важным моментом в формировании идеального топоса в русской поэзии явились элегии Жуковского, в которых (с преобразованием устойчивой оппозиции: домашний приют - жизненное странствие) возникает новая "ситуация" - разъединенности с идеальным миром, порождающая и новую "биографическую" концепцию.
При этом устанавливается тончайший, мерцающий аллегорическими и символическими смыслами параллелизм идеального пространства и пространства души, существующий в перспективе времени. История души и судьбы находит в идеальном топосе свою высшую ценностную точку, из которой и разворачивается путь во внешний мир, жизненное странствие, устремленное к конечному "приюту", который просвечивает и призраками утраченного былого - первоначально "рая", патриархальной идиллии (отцовский дом, круг друзей и т. д.), и символикой неведомой "дали" ("небесного" приюта). Отсюда возникают параллельные ряды, постоянно взаимодействующие друг с другом, первый из которых имеет "пространственный" характер: от "одушевленного" (слитого с "невыразимым") ландшафта (или жизни родного дома) к его утрате (запустению и чаемому возвращению, обретению). Ему соответствует ряд состояний (этапов жизни): от одушевления молодости (переживания идеала в исходном топосе) к охлаждению, запустению души в жизненных странствиях и к "освежающему" (воскрешающему) воспоминанию.
Таким образом, идеальный топос здесь как бы не совпадает с ограниченной областью пространства, всегда притягивая смысл "отдаленного" - будь то обещание неведомой "дали" или стремление к недостижимой цели, к невозвратимому прошедшему. Соответственно размываются временные границы, так как отдаленная во времени точка проступает в настоящем. Идеальный мир возникает из перспективы всего цикла ("одушевления" - "запустения" - вторичного обретения в "воспоминании"), в котором каждый момент получает свое значение только через связь с другим, "отдаленным".
стр. 36
Опубликовано 20 ноября 2007 года
Новые статьи на library.by:
ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ:
Комментируем публикацию: ИДЕАЛЬНЫЙ ТОПОС РУССКОЙ ПОЭЗИИ КОНЦА XVIII-НАЧАЛА XIX ВЕКА
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Предполагаемый источник
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1195563134 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций