ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ (последнее)
ПУБЛИКАЦИИ И СООБЩЕНИЯ. "ЮНОШЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ" Н. С. ЛЕСКОВА О КИЕВЕ ("ПЕЧЕРСКИЕ АНТИКИ")
Актуальные публикации по вопросам школьной педагогики.
"Печорские антики" Н. С. Лескова (1883) - одно из редких произведений в русской литературе XIX века по своей теме, так как повествуется в нем о Киеве. Литературное пространство прошлого века заполнено "петербургским текстом" и рассказами о Москве и усадьбе. В творчестве орловца Лескова петербургской и московской темам тоже посвящено немало произведений. В "петербургский текст" входят: "Островитяне", "Кадетский монастырь", "Привидение в Инженерном замке", "Белый орел", "Инженеры-бессребреники", "Человек на часах", "Зимний день"... Москва - героиня московских глав романа "Некуда", рассказов "Чертогон", "Маленькая ошибка", "Штопальщик"...
Однако тема Киева - любимая тема Лескова. О городе своей юности писатель говорит всякий раз, когда перед ним встает необходимость самоопределения. Киев имеет исключительное значение в процессе самосознания Лескова.
Подзаголовок "Печорских антиков", как и всегда у Лескова, характерен: "Отрывки из юношеских воспоминаний".(1) Вопреки семантике первого слова в подзаголовке - "отрывки" - в воспоминаниях выстраивается целостный образ Киева. Правда, "весь Киев" описан только через одну его часть - Печерск.
Согласно давнему историческому предположению, именно Печерская возвышенность раньше других стала обитаема. Для лесковского повествования очень значимо качество древности, закрепившееся за Печорском. Важно также, что название местности связано со знаменитыми лаврскими пещерами. Первые сведения о пещерах хранят "Повесть временных лет" (около 1051) и "Киево- Печерский патерик" (XI век). Летописец Нестор и один из авторов столь любимого Лесковым "Киево-Печерского патерика" похоронены в лаврских пещерах. В "Путеводителе по Киеву и его окрестностям..." В. Д. Бублика, изданном в Киеве в 1888 году, т. е. всего на пять лет позже лесковских "Печерских антиков", автор с гордостью сообщает: "В Ближних пещерах нетленно почивают мощи восьмидесяти печерских угодников, в том числе девять затворников".(2) Составитель другого исторического экскурса, появившегося в печати в том же 1888 году, говоря о Печерске и его пещерах, подчеркивает, что "здесь преобладает религиозный, вполне христианский оттенок".(3) Таким образом, Лесков пишет о местности, которая в восьмидесятые годы XIX века воспринималась древнейшей и святейшей местностью Киева.
По определению "Путеводителя..." 1888 года, Печорский район "заключает в себе: весь Печерск, предместье Зверинец, Киево-Печерскую лавру, арсенал, Выдубецкий монастырь, саперные барки, все крепостные постройки и сооружения, товарную станцию Киево-Курской железной дороги и берег реки Днепра на всем протяжении...".(4)
Подчеркнув, что он "постоянно тяготел к Печерску", куда "влекли лавра и пещеры" (VII, 136 - 138), Лесков в воспоминаниях оказался, однако, сосредоточен на описании Шияновских улиц - "Большой Шияновской" и "Малой Шияновской". Наиболее заметными деталями городского ландшафта у Лескова становятся полуразвалившиеся шияновские дома, по красноречивому, "крепкому" определению тогдашнего губернатора Киева Д. Г. Бибикова, "шияновские нужники", печерский
--------------------------------------------------------------------------------
1 Лесков Н. С. Печерские антики (Отрывки из юношеских воспоминаний) // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. VII. С. 133. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте.
2 Бублик В. Д. Путеводитель по Киеву и его окрестностям с адресным отделом, планом и видами г. Киева на 1888 год. Киев, 1888. С. 48.
3 Киев теперь и прежде / Сост. М. М. Захарченко. Киев, 1888. С. 97.
4 Бублик В. Д. Указ. соч. С. 106.
стр. 132
--------------------------------------------------------------------------------
базар, "озера" "жидкой черноземной грязи", составляющие привилегированную геологическую особенность Шияновских улиц и обитаемые утятами, гусятами, "басистыми" и "крупными" лягушками.
Лесков рисует картину "непосредственной, старожилой киевской культуры" (VII, 135), при этом оказывается, что он вышивает свои узоры по канве исторической правды.
В исторических "Воспоминаниях старожила" Киев восьмидесятых годов в его патриархальной простоте предстает городом, в котором не было: канализации, городской скотобойни, электрического освещения, трамвая, конки, здания биржи, адресного стола, скверов... Пыль клубилась по улицам, на которых "кишмя кишели нищие"(5) и "по всем направлениям бродила масса свиней".(6) Перечень отсутствующих удобств цивилизации в воспоминаниях С. Г. Ярона ("старожила") о Киеве занимает не одну страницу. Он и через много лет помнил свое возмущение от лицезрения столь патриархальной картины. Свиньи, нищие уродцы, калеки особенно отрицательно-сильно врезались в его память. Но тем более неожиданным кажется для читателя мемуаров Ярона переход вспоминающего ко второй части описания "внешности Киева": "Несмотря, однако, на все указанные мною недостатки во внешности Киева, каждого приезжего поражала красота природы в Киеве; много исколесил я русских городов <...> но ни один город не может сравниться с красотой Киева: горы, спускающиеся террасами к Днепру, обрамленные густой зеленью и увенчанные разными памятниками <...> вид с площади т. наз. Владимирской горки на Днепре: что за дивная панорама! А при этом так и проходит русская история, которую изучал в детстве".(7)
В "Печерских антиках" Лескова его личные воспоминания о "внешности города" (VII, 134) не разделяют в ней живописности и патриархальности. Надбрежные хатки, "Крестовские дiвчатки", аллеи стройных тополей, знаменитые киевские пекарки Карасивна и Пиднебесная... - все, что принадлежит к чертам старого, еще не "оевропеившегося" города, составляет своеобычную, "старожилую", живописную киевскую культуру.
В рельефе местности, на которой расположен Киев, современники Лескова видели одно из оснований его культурной индивидуальности. Киевская возвышенность примечательна своей устремленностью вверх; почва, изрезанная глубокими ярами, бывшими реками, делает очевидным ход времени. Пестрота населения говорит о "неудержимом потоке народов",(8) сменявших здесь друг друга.
Еще в воспоминании 1876 года "Детские годы" Лесков по-своему описал действие "киевских высот" на душу смотрящего на них: "...увидел блестящий крест Киевской печерской лавры и вслед за ним передо мною открылись киевские высоты со всею чудною нагорною панорамою этого живописного города. Я с жадностью обозревал это местоположение и находил, что братья Кий, Щек и Хорев обладали гораздо более совершенным вкусом, чем основатель Москвы боярин Кучка... <...> Киево-печерская вершина - это русская ступень на небо. Здесь, у подножия этих гор, изрытых древлерусскими христианскими подвижниками, всякий человек, как у подножья Сиона, становится хоть на минуту верующим..." (V, 333). Высь и даль, которые в этом описании организуют панораму Киева, в "Печерских антиках" дополняет взгляд в глубину времени, веков. Или, говоря словами Бл. Августина, смотрящий на Киев с неизбежностью опускается в "пещеры памяти". Это тот город, который способен будить воспоминания. Время, ход его, по замечанию Г. П. Федотова, волнует в Киеве так же, как и пространство: "Как в Риме. чувствуешь здесь
--------------------------------------------------------------------------------
5 [Ярок С. Г.]. Киев в восьмидесятых годах. Воспоминания старожила. Киев, 1910. С. 11.
6 Там же.
7 Там же. С. 14.
8 Бублик В. Д. Указ. соч. С. 15.
стр. 133
--------------------------------------------------------------------------------
святость почвы, но насколько глубже уводят здесь воспоминания в седую древность!"(9) Воспоминания - преобладающее состояние в Киеве. Город побуждает помнить о своем начале, о связи своей с общей историей. Но осуществляется память в личном усилии вспоминающего.
Русская литература не создала и не могла создать киевского текста. Как показал В. Н. Топоров, для того чтобы возник "петербургский текст", необходимы были совершенно конкретные особенности Петербурга: "И призрачный, миражный Петербург ("фантастический вымысел", "сонная греза") и его (или о нем) текст, своего рода "греза о грезе", тем не менее принадлежит к числу тех сверхнасыщенных реальностей, которые немыслимы без стоящего за ними целого и, следовательно, уже неотделимы от мифа и всей сферы символического".(10)
Киев не продуцирует свой текст, так как не образует вокруг себя сферы мифа и символического как законченно-определенного целого. Интенции, побуждающие к воспоминанию и заложенные в городе, связаны с органикой, непосредственностью желаний человека смотреть вдаль и ввысь, а также погружаться в глубину. Память ближе не к мифу, а к конкретности мистического. Предание в Киеве - не миф, а непосредственная память. Рассказ о южной столице - не текст, а каждый раз личное произведение, живой, непосредственный диалог с прошлым, рождающий и общеисторические смыслы. Например, такие: "В глубине христианской Греции-Византии живет Греция классическая, созревающая ко Христу, а ее-то драгоценный дар принадлежит нам по праву как первенцам и законным наследникам".(11)
Лесков закономерно ищет черты "непосредственной" киевской культуры, обращаясь преимущественно к бытовому, повседневному, частному слою жизни.
Свои воспоминания писатель готовил специально для "Киевской старины", журнала, посвященного истории южной России, как сказано в анонсе, "преимущественно бытовой".(12) Во всех аспектах изучения и описания киевской истории (археологическом, историческом, этнографическом, литературном) здесь основой являются личные материалы, частные письма, заметки, речи, дневники. Одним словом, преобладают на страницах журнала "Киевская старина" сообщения, так или иначе замешанные на воспоминании. Тип журнала в совершенстве соответствовал творческим устремлениям Лескова в целом и в частности в "юношеских воспоминаниях" "Печерские антики".
Композиция произведения Лескова типична для воспоминаний о городах его времени: вслед за описанием "внешности" города рассказывается о нравах. Все пространство лесковских воспоминаний, начиная с четвертой главы, занято портретами некогда живших на Печерске людей. Эти живописные портреты свидетельствуют "старожилую" киевскую культуру. Полковник Кесарь Степанович Берлинский, классик-квартальный, раскольничий старец Малафей Пимыч, отрок Гиезий, священник Ефим Ботвиновский, писатель Виктор Аскоченский, киевские богатыри (среди них самый знаменитый - Иван Филиппович Кассель) - герои лесковской портретной галереи.
Портреты выписаны с помощью средств, наиболее сродных типу личности описываемого. Общее в характеристиках героев - личное, субъективно- авторское отношение к ним и погруженность антиков в культурное пространство, создавшее каждого из них. Берлинского - в сферу народного словотворчества, сотворения
--------------------------------------------------------------------------------
9 Федотов Г. П. Три столицы // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избр. статьи по философии русской истории и культуры. СПб., 1991. Т. 1. С. 62.
10 Топоров В. Я. Петербург и "Петербургский текст русской литературы": (Введение в тему) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопозтического. М., 1995. С. 259.
11 Федотов Г. П. Указ. соч. С. 64 - 65.
12 См.: Киевская старина. 1886. ? 1. 4-я с. обложки. Этот текст повторен и в других номерах журнала.
стр. 134
--------------------------------------------------------------------------------
легенды; старца Малафея Пимыча - в мир раскольников; отца Ефима - в стихию непосредственного добра.
Образы героев творятся Лесковым на пересечении личной, авторской памяти и памяти коллективной, исторической. Через лесковских героев припоминаются читателем сущности "слова", "веры", "добра"... Поэтому писатель ценил сам и радовался, когда оценивали другие не только фактическую точность, верность исторической правде в изображении его антиков, но и соответствие портретов сущности памяти, оставшейся после того или иного героя. При твердой установке на личную память, писатель здесь все же не искажал, а по-своему поправлял историческую правду.
Образ Кесаря Степановича Берлинского строится на оппозиции известнейшему в истории южной России и Киева лицу - Дмитрию Гавриловичу Бибикову. Будучи в течение четырнадцати лет (1838 - 1852) киевским, подольским и волынским генерал-губернатором, Бибиков сумел оставить по себе глубокий след в истории этого края.
Лесков писал о Бибикове не только в "Печорских антиках", но память его об этом историческом лице всегда оставалась одной и той же. Оформившись в молодости, она не изменялась и впоследствии. На страницах журнала "Киевская старина" еще до публикации воспоминаний Лескова было напечатано немало материалов о Бибикове. Писатель мог их знать. Но в русле наших рассуждений факт знания или незнания Лескова не имеет определяющего значения. В любом случае он следовал в первую очередь своей памяти.
Покажем, в чем она не совпадала с исторической. Основываясь на материалах из "Киевской старины" (а в 1882 году здесь появились: статья "К характеристике Д. Г. Бибикова", "Предостережение Д. Г. Бибикова одному из русских помещиков Киевской губернии", "Речь Д. Г. Бибикова к дворянству юго- западного края"), можно составить исторический портрет этого деятеля.
Бибиков был ярчайшим выразителем духа правления Николая I. Доминирующие черты его личности - "необъятная и несокрушимая энергия", "быстрота и решительность действий", "могучий и сильный характер" или "крутой нрав",(13) запомнившийся многим в том числе и по тем "отеческим мерам" (сечение), с помощью которых правитель наводил порядок. Несмотря ни на что, плоды деятельности губернатора были обильны. Бибиков действительно реформировал многие сферы управления, усовершенствовал "хозяйство" "вверенного ему края". Освобождая пост и обратившись по этому случаю с речью к дворянству, он нашел, что предъявить на суд потомства. В этом смысле характерны подводящие итог его деятельности слова прощальной речи: "Популярности я не искал, любви от вас не имею, но - уважения надеюсь. Позднейшие поколения вспомнят мою службу в этом крае".(14)
Лесков никак не противоречит представлениям об энергичности и силе характера Бибикова, ни тому факту, что губернатор держал в страхе весь край. Но в лесковской характеристике совсем нет уважения к этому деятелю. По Лескову, Бибиков - властитель, в котором мало сердца. Примечательно, что историческая правда в данном случае сложнее.
Речь Бибикова, обращенная к дворянству, показывает человека живого, понимающего и себя и других. Служение его в предисловии, сопровождающем публикацию речи, названо "памятным", а сам губернатор представлен лицом легендарным, очевидны "живые к нему многих живущих отношения".(15) Важно,
--------------------------------------------------------------------------------
13 См. об этом: К характеристике Д. Г. Бибикова (б. генерал-губернатора юго- западного края. 1838 - 1852 гг.) // Киевская старина. 1882. Т. III. С. 61 - 80.
14 Там же. С. 80.
15 речь Д. Г. Бибикова к дворянству юго-западного края // Там же. Т. II. С. 531.
стр. 135
--------------------------------------------------------------------------------
что официальная речь его не скрывает "живого человека"; как замечает автор предисловия, "тут виден весь Бибиков, каким он слыл в живой молве".(16) Анекдоты времени правления губернатора тоже совсем не подают его человеком, лишенным сердечных движений. Приведем один из них. Бибиков строго требовал быть застегнутыми на все пуговицы от тех, кто носил форменную одежду. Анекдот на этот сюжет: "Раз в самом городе, близ университета он встретил студента, не застегнутого на несколько пуговиц. Студент спохватился, когда увидел Бибикова перед собою.
- Куда идете? - грозно спросил Бибиков.
- Вероятно, в карцер, в<аше> в<ысокопревосходитель>ство, - отвечал студент, взглянув на незастегнутые пуговицы.
- Ну ступайте, ступайте, - с улыбкой отвечал Бибиков и пропустил попавшегося, которому без этого никак бы не сдобровать".(17)
Почему же у Лескова, показавшего Бибикова личностью, достойной легенды, память о нем так и осталась холодной, даже злой? Можно объяснить, исходя из художественной надобности: Берлинскому нужна была оппозиция в лице отрицательного героя. Логика такова: "герой Печерска", народный герой. Берлинский, - безусловное добро, тогда как "Бибик", губернатор, власть, - безусловное зло. Но есть и другое объяснение: злая память писателя обусловлена тем, что он не прощает Бибикову унижения человека. Состояние этого унижения помнит Лесков по своей киевской молодости. Поэтому не лишенный добрых движений сердца "исторический" Бибиков даже отдаленно не соединяется с таковыми в памяти Лескова: "Кажется, Бибиков был даже чем- то полезен Берлинскому в устройстве его детей и вообще никогда на него не нападал... Вполне возможно, что иногда скучавший Бибиков им даже немножко интересовался, конечно, только ради смеха и потехи" (VII, 159). Очевидно, что память у Лескова прежде всего вневременна, а не только исторична.
Другой "исторический" герой лесковских воспоминаний - Ефим Ботвиновский - написан, наоборот, только в светлых тонах, хотя современниками он виделся совсем не в одноцветном освещении. Портрет Ботвиновского вызвал даже протест читателей, их возмущение тем, что автор откровенно отступил в нем от исторической правды. В "Церковно-общественном вестнике" за 1883 год (? 77) в качестве отклика на изображение Лесковым Ботвиновского появилось два письма. Одно - из Рыбинска, другое - из Киева. В письме из Киева светлая память об отце Ефиме кажется не заслуженной им, ошибочным явлением, никак не определенным его жизнью. Ботвиновский, по мнению автора письма, не делал зла, но и добра, в частности своей семье и своим детям, тоже не сделал. Дружество, обширно окружавшее его при жизни, тоже не озаботилось о семействе товарища, а следовательно, не чтило памяти о нем: "Друзья устроили лишь поминальный обед после похорон общего друга и о детях его скоро позабыли".(18) В этом факте и сам священник, и его дружество ставятся под сомнение в их значении для памяти. Веселый и общительный нрав Ботвиновского обеспечил лишь сиюминутную связь между людьми. Лесков же настаивал на том, что личность Ботвиновского - событие в жизни людей, которое должно помнить: "Теперь еще хочется упомянуть об одном киевском событии, которое прекрасно и трогательно само по себе и в котором вырисовалась одна странная личность с очень сложным характером. Я хочу сказать о священнике Ефимии Ботвиновском..." (VII, 202 - 203).
Событием становится бескорыстная помощь, оказанная священником другому человеку, и прежде всего потому, что показывает живую душу отца Ефима в ее способности к непосредственному добру. "Поп" Ефим помог невзначай застигнутому
--------------------------------------------------------------------------------
16 Там же.
17 К характеристике Д. Г. Бибикова. С. 78 - 79.
18 Еще об о. Ефиме Ботвиновском // Церковно-общественный вестник. 1883. ? 77. С. 6.
стр. 136
--------------------------------------------------------------------------------
бедой, невиновному, но обвиненному в растрате денег казначею. Он не знал пострадавшего и движим был только желанием вызволить человека из беды и восстановить нарушенную справедливость. Чтобы внести необходимую сумму, Ботвиновский "разорил собственное семейство: он заложил дом свой и дом тещи своей..." (VII, 209). Лесков, повествуя об этом происшествии, постоянно подчеркивает естественность движений сердца героя. В лице этого странного священника, курящего трубку, любящего веселую компанию, просто сказать, кутежи, охоту с гончими, танцы, не думающего о пропитании собственной семьи, ленящегося ежедневно служить, автор "Печерских антиков" признает человека, верующего в совершенном смысле. Способность к непосредственному добру - для Лескова возможность предельной близости к Богу. Поэтому светлая память о Ботвиновском закономерна. Она обусловлена его творческой способностью быть легким на добро. Такая суть личности, по Лескову, вечно помнится. Писатель искренне возрадовался согласию с собой издателя журнала "Киевская старина" Ф. Г. Лебединцева, тоже светло помнящего отца Ефима.
В зоне светлой памяти Ботвиновского оказался и второстепенный герой "Печер- ских антиков" - дьячок Котик, или Константин, прозванный Ломоносовым за свой сломанный нос. В воспоминаниях Ярона ("старожила"), безусловно фактически правдивых, верных исторической правде, правде о состоянии нравов в Киеве восьмидесятых годов XIX века, Ломоносов предстает хитрым обманщиком, вымогателем, чуть ли не символом "общественного бедствия": "В Киев ежегодно прибывает до ста пятидесяти тысяч богомольцев, чем и пользовались разные проходимцы, чтоб обирать этот бедный люд... Одно время в Киеве проживал дьякон Константин, прозванный за его ломанный нос Ломоносовым. Этот-то Ломоносов ухитрялся постоянно обирать богомольцев, являясь их руководителем".(19) Его деятельность, продолжает далее "старожил", была столь успешна, что породила армию последователей и даже вызвала к жизни идею создать штат профессиональных руководителей по святым местам русского "Иерусалима".
У Лескова же Котик - "питающий вран" (VII, 204), жертвенно служащий семейству Ботвиновского. Богомольцы под его "руководством" действительно изменяли свой маршрут, посещали церкви, которые по сложившейся ранее традиции пропускали, обходили. Но жертвуя на "малые" церкви, "отдыхая" на дворе отца Ефима, они делали это к своему собственному удовольствию, а не только к хозяйской пользе странного священника. Котик в "Печерских антиках" не "грабит", а "устраивает" к общей пользе. Лескова не интересует анализ состояния нравов с точки зрения некой общей правды, в данном случае исторической. Его внимание обращено на личную мотивировку поступка. Ломоносов, как и сам отец Ефим, по Лескову, богоугоден, так как непосредственно добр для другого. Субъективная правда у Лескова вернее общей, непроизвольная память истиннее продуманно-выстроенной с точки зрения развития исторического процесса.
На этом основании создается и образ народного героя Печерска - Кесаря Берлинского. Факты жизни импровизатора искажены писателем, но читатель даже не замечает подстановок.
Соотнеся исторические воспоминания Л. Г. Дейча, знавшего полковника Берлинского и его жизнь в "шияновском царстве", и, с другой стороны, личные воспоминания Лескова в "Печерских антиках", затруднительно ответить даже на такой простой вопрос, в каких же родственных отношениях находился Кесарь к Шиянову. По Дейчу, легендарный герой некогда украл дочь у Шиянова, долго потом непрощенное семейство бедствовало, пока вельможный тесть не соизволил пожаловать "преступной" чете один из своих многочисленных флигелей. У Лескова Берлинский выведен братом женщины, на которой был женат сам Шиянов. Удивительно,
--------------------------------------------------------------------------------
19 [Ярон С. Г.]. Киев в восьмидесятых годах. С. 202.
стр. 137
--------------------------------------------------------------------------------
что отсылающий к лесковскому портрету Берлинского как к самому точному и верному действительности, Дейч не приметил своих фактических расхождений с писателем. Произошло так по понятным причинам: вспоминающему мемуаристу, как и самому Лескову, важен был именно памятный образ Берлинского: "Лесков нисколько не сгустил красок, описав этого "печерского антика". Много на своем веку видел я всевозможных чудаков, но такого оригинала, каким был Кесарь Степанович, никогда не встречал".(20)
"Старый полковник" в прошлом - ближайший сосед Дейча. Воспоминания последнего написаны спустя много лет после их знакомства и встреч - в 1918 году. Идеологическая установка мемуаров определена уже названием: "Почему я стал революционером". И тем не менее вспоминающий говорит о Киеве, о "Шияновском доме", о Берлинском с чувством неразрывной, постоянно ощущаемой родственности. Актуализировано это чувство не только темой детского воспоминания, но сохранившимся в герое переживанием живописности киевской жизни и воскресающей в связи с этим непроизвольной памятью. Под каким бы идеологическим углом зрения ни писались воспоминания, непосредственная сила непроизвольной памяти заявляла свои права и подчиняла повествование себе: прошлое вспоминалось любовно, так как уже было своим. Берлинский помнится Дейчем в окружении старых, едва волочивших ноги породистых собак, толпы детей, которых он потчевал сластями из своих обширных карманов, в атмосфере нескончаемых рассказов, причудливо смешивающих правду и вымысел. Как и у Лескова, легендарный герой неразрывен здесь с Шияновскими улицами, с патриархальной живописностью Киева, с жизнью, подчиненной молве и одновременно порождающей ее: "...кроме полковника Берлинского, во флигелях и в домах, соседних с нашими, было немало других интересных типов, от которых я имел полную возможность многое узнать, почерпнуть; жизнь этих людей была у всех на виду, никто из них не скрывал ничего от глаз и ушей остальных, скорее, наоборот, как радость, так и горе немедленно сообщалось каждому".(21)
* * *
О способах "сотворения легенды", созданных Лесковым в "Печорских антиках", подробно писали В. А. Туниманов и Н. Л. Сухачев.(22) Легенда соприкасается со многими другими формами устного творчества, в частности с молвой. Молва - бесконечная речь, нескончаемое говорение, словотворчество. Зарождение и угасание молвы невозможно зафиксировать. Общее и индивидуальное связано в молве, в слове молвы теснее, чем в каких-либо других его формах. Это слово абсолютно личностное, но также принадлежит всем и каждому. Молва - и правда, и вымысел; и форма, и смысл; технична и мистична. Бесконечность молвы подобна длительности памяти. Молва - это такая форма речи, словесного творчества, которая наиболее близка творчеству памяти.
Конечно, не только в "Печерских антиках" и не только о Берлинском молвит Лесков. Все высказывания писателя могут быть рассмотрены как "отрывки" его бесконечной молвящей речи. Лесков целенаправленно находит "молвистые" речевые ситуации, подбирая соответствующих героев, анекдотические сюжеты, рассказывая "кстати". Город Киев у Лескова звучит молвой. Импровизатор Берлинский символизирует непосредственную "словесно-говорящую" киевскую культуру: "Крылатый Пегас-импровизатор ударил звонким копытом, и из сухой скучной материи
--------------------------------------------------------------------------------
20 Дейч Л. Г. Почему я стал революционером. Пг., 1921. С. 12.
21 Там же. С. 13.
22 H. Л. Сухачев, В. А. Туниманов. Развитие легенды у Лескова // Миф - фольклор - литература. Л., 1978. С. 114 - 136.
стр. 138
--------------------------------------------------------------------------------
полилась сага - живая, сочная и полная преинтересных положений..." (VII, 149). Кесарь Печерска творит и на уровне отдельного слова-имени - "Николавра"; и на уровне фразеологии - "схватить момент"; и сказочного персонажа - "бибиковская теща"; и мифа - о коне "вроде Самсона" (VII, 157)...
Непроизвольная память совпадает у Лескова со словом не на поверхности словесной игры, игры словами, а на интуитивной глубине длящегося во времени говорения. "Ткань" молвы, "молвистость" речи создана Лесковым "техническими" приемами. Самый простой и очевидный: писатель включает в текст произведения сюжеты, о которых надо обязательно сказать, когда молвится о Киеве, т. е. сюжеты, провоцирующие молву. Предпоследняя глава (сороковая) "Печерских антиков" содержит такой сюжет. Это сюжет о кладах.
О существовании "настоящих" кладов Лесков ничего сообщить не может. Он не знает никаких секретов, кроме литературных (несколько пропавших произведений В. И. Аскоченского), но обязан написать хотя бы о них, так как без сюжета о кладах киевская молва не обходится. В журнале "Киевская старина" по той же причине постоянно появлялись сообщения о кладах. В одной из заметок рассказано, например, об издании в Киеве брошюры под заглавием; "Запорожская рукопись, указывающая, в каких именно местах и какие скрыты клады гайдамаками и местными жителями". В книге действительно названы 315 мест, где можно найти клад. Естественно, брошюра в мгновение ока сделалась методическим руководством к отыскиванию кладов. Их предлагалось искать, например, в таких местах: "На дальних пещерах под ясенем зарыто полтора ведра червонцев. <...> За Андреевским валом есть могила, в которую закопан сундук с деньгами".(23) Автор разоблачительного предисловия к этой публикации утверждал, что глупо верить в названные приметы и, хотя клады существуют, найти их можно только случайно. Его разоблачительный пафос входит в противоречие с его же наблюдениями о психологии кладоискателей. Верящие в существование кладов полагаются совсем не на точность сведений о их хранении, а на непрерывность памяти о них: "Секрет шел от одного к другому, передавался на далекие расстояния, по большей части из Запорожья, и поневоле переиначивался, искажался..."(24) Но даже искажения, по мнению верящих, не помеха памяти и молве в сообщении достоверных сведений о кладах.
Психологическая загадка, почему "малороссы" любят говорить о кладах, даже указывать их "точное" местонахождение, но при этом, как правило, отрекаются брать клад, подвергнута анализу еще в одной из статей "Киевской старины". Из рассуждений в ней следует, что клад не берут, так как бесполезно рассчитывать взять его: большинство из скрытых сокровищ "замовлены", на них положен словесный запрет, который, в свою очередь, забыт. Рассказ- небывальщина о "замовлении" всегда служит подтверждением правды произошедшего события.(25)
"Молвистость" речи также создается Лесковым путем столкновения, игры разных голосов в едином потоке говорения. Писатель не часто акцентирует внимание читателей на особенностях тембра, темпа и ритма речи. В голосе для него актуализируются принадлежность его длительности говорения, его процессуальность, памятливость, а также личностная самобытность: "...и мои герои, и сам я имеем свой собственный голос. Он поставлен в каждом из нас правильно или по крайней мере старательно".(26)
--------------------------------------------------------------------------------
23 Клады в Киеве и его окрестностях // Киевская старина. 1883. Т. VI. С. 391.
24 Там же. С. 389.
25 См. об этом: Из народных рассказов о кладе // Киевская старина. 1884. Т. X. С. 545 - 550.
26 См. об этом: Фаресов А. И. Н. С. Лесков о языке своих произведений // Ежемесячные литературные приложения к "Ниве". 1897. ? 10. Стлб. 313.
стр. 139
--------------------------------------------------------------------------------
* * *
Поэтика памяти определила у Лескова еще одно, не менее универсальное, чем принадлежность молве, качество его слова. Именно - визуализацию слова. Так построен в "Печерских антиках" образ старца Малафея Пимыча. Его трагическая страсть верить по-своему в "очевидности", зримости соответственного ей слова предстает как факт памяти. В данном случае визуализация слова - необходимый прием для Лескова и по идейно- творческим соображениям. В этом произведении раскол русской веры увиден писателем вне политических смыслов, а увязан с глубинами переживаний и подсознанием русского человека. Визуализация слова помогает сделать зримыми темноты подсознания.
Старец ждет момента открытия "нового" киевского моста как мечтаемого мгновения восстановления единой веры для всей Руси; тогда он сможет осуществить свое и своей братии давнее желание "тропарь" петь.
Читатель уже не слышит (как Берлинского), а видит старца. Приемы визуализации слова - ссылки на собственно авторское зрительное впечатление и зрительную память, живописные аналогии; придание фрагменту текста композиции картины; "уплотнение" слова, насыщение его образностью. "Уплотнение" происходит за счет погружения слова в длительность памяти.
Шляпа - самая заметная деталь в одеянии старца, стоящего на возвышении над Днепром и торжественно ожидающего обращения всех в единую веру во время шествия "государя" по новому мосту: "...но что у него было на голове посажено, тому действительно и описания не сделаешь. Это была шляпа, но кто ее делал и откуда она могла быть в наш век добыта, того никакой многобывалый человек определить бы не мог. Историческая полнота сведений требует, однако, сказать, что штука эта была добыта почитателями старца Малахии в Киеве, а до того содержалась в тайниках магазина Козловского, где и обретена была случайно приказчиком его Скрипченком при переводе редкостей моды с Печерска на Крещатик" (VII, 186). Описание шляпы, так начатое, доразвито у Лескова до впечатления, которое может вызывать лишь зрительный образ: "... сидела она на голове словно рожон..." (VII, 186). К подобному впечатлению читатель приближается долго, постепенно: через исторический экскурс, проясняющий, где и когда могло быть произведено такое "чудо", как шляпа "обретена", "добыта", как сидела, на что она похожа. "Рожон", по Далю, "...копыль, заостренный шест, кол; острый торчек, тычек, рог, но более не в отвесном или стоячем, а в наклонном или уровенном положении...".(27) Не каждый читатель, даже времени Лескова, помнил и знал толкование слова "рожон", так как это одно из тех слов, которое помнится более не содержательно, а зрительно-образно. На живучесть "зрительной" памяти читателя Лесков и рассчитывал.
* * *
Начиная повествование, Лесков в "Печерских антиках" предуведомляет рассказ о героях и городе "словами" о себе: "Меня в литературе считают "орловцем", но в Орле я только родился и провел мои детские годы, а затем в 1849 году переехал в Киев" (VII, 134). Вспоминая Киев, писатель, по существу, движется к осознанию своей творческой "субъективности", "самости". "Печерские антики", таким образом, в миниатюре воспроизводят то, что Лесков делал на протяжении всего творческого пути: пребывал в процессе осознания себя в своих воспоминаниях другого.
--------------------------------------------------------------------------------
27 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. [Репринтное воспроизведение издания 1880 - 1882 гг.]. М., 1990. Т. 4. С. 100.
стр. 140
--------------------------------------------------------------------------------
Каждый, о ком писатель говорит в "Печерских антиках", имеет прямое отношение к тому или иному качеству его "самости". Берлинский - к импровизаторству, Малафей Пимыч - к желанию своей веры, Ботвиновский - к ощущению непосредственного добра как найденного идеала, эпизодический персонаж латинист-квартальный - к "антикварным" склонностям писателя, его любви к давности и умению сделать из "новой вещи старую".
Квартальный, в имени которого подчеркнуты славяно-греческие корни, прозывался Дионисий Иванович или Иван Дионисович (VII, 162). Если бы Лесков вспоминал памятные для любого из киевлян мгновения прошлой жизни, подробное описание "художеств" и личности Дионисия Ивановича вполне могло быть опущено. Второстепенность этого героя очевидна даже на фоне других эпизодических лиц киевской хроники, например издателя Альфреда фон Юнга или армейских офицеров с их "армейскими" же анекдотами. В общей исторической памяти ему почти не находится места.
Латинист-квартальный сохранен личной памятью Лескова потому, что "антикварные работы", производимые героем для изготовления "старых" досок из нового материала (употреблялись они для починки крыш в домах, предназначенных "Бибиком" на слом), не могли быть забыты писателем, всю жизнь горевшем страстью к антикварным вещам. Кроме того, мастерство Лескова по приданию новому слову, образу старого вида предполагало ту же искусность в "антикварных работах", отмеченную им у своего героя. "Химия", конечно, в каждом случае, употреблялась своя, особая, но результат был один: отличить старое от нового, и наоборот, было нельзя.
Последняя глава воспоминаний Лескова еще более свидетельствует о том, что он пишет прежде всего о себе, "припоминает" себя. Уточнив, что часто в своих произведениях он изображает именно киевскую местность, Лесков далее говорит здесь о своей повести 1873 года "Запечатленный ангел" и отрицает в происшествии, описанном в финале этой повести, принадлежность факту киевской жизни. Недоумевающий вопрос читателя, зачем в "Печерских антиках" Лескову нужно было сделать такое признание и почему эти воспоминания так, а не как-то по-другому должны быть закончены, сознательно провоцируется автором.
В повести "Запечатленный ангел" рассказан эпизод из истории строительства "нового цепного" моста в Киеве. Само это событие - веха в истории города. Оно символизирует момент поворота киевской культуры к цивилизации и Европе, от старого к новому. Раскольник Лука, один из героев "Запечатленного ангела", перешел в бурную, опасную погоду по цепям еще тогда недостроенного моста с одной стороны Днепра на другую, чтобы спасти запечатленную чиновником староверческую святыню - икону ангела: "...а Лука стоит уже на конце цепи, и вдруг утвердившись на ней ногою, молвит сквозь бурю:
- Заводи катавасию!
Головщик наш Арефа тут же стоял и сразу его послушал и ударил: "Отверзу уста", а другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука смертного страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту он один первый пролет прошел и на другой спущается... А далее? далее объяла его тьма, и не видно: идет он или уже упал и крыгами проклятыми его в пучину забуровило, и не знаем мы: молить ли о его спасении или рыдать за упокой его твердой и любочестивой души?" (IV, 380).
Чудо сохранения в неприкосновенности лика ангела, чудо спасения человека почти от верной гибели во время страшного перехода через Днепр, чудо обращения раскольничьей артели (строителей моста) в правильную веру, чудо общего единения, по существу, признано самим автором недействительным, лишь фантазией. В последней главе "Печерских антиков" Лесков с твердой уверенностью и подчеркнутой трезвостью помнящего действительные события человека сообщает, что
стр. 141
--------------------------------------------------------------------------------
ничего подобного из описанного им в "Запечатленном ангеле" в Киеве не происходило. Факт перехода по цепям через Днепр он действительно помнит и знает, но совершен он был совсем с другой целью: "А было действительно только следующее: однажды, когда цепи были уже натянуты, один калужский каменщик, по уполномочию от товарищей, сходил во время пасхальной заутрени с киевского берега на черниговский по цепям, но не за иконою, а за водкою, которая на той стороне Днепра продавалась тогда много дешевле. Налив бочонок водки, отважный ходок повесил его себе на шею и, имея в руках шест, который служил ему балансом, благополучно возвратился на киевский берег с своею корчемною ношею, которая и была здесь распита во славу св. пасхи" (VII, 219).
Психологическая и творческая необходимость "последнего сказания" - так Лесков назвал заключительную главу воспоминаний, - очевидно, была определяющей в факте его появления. Иначе трудно объяснить рискованность поступка писателя. Смена мотивировок в переходе через Днепр, пусть даже сделанная и в другом произведении, все же посягает на художественную целостность повести "Запечатленный ангел". Импульс творческого преображения, который пронизывает повесть, может показаться читателю уже не столь подлинным.
Возможно, что "разоблачение" является у Лескова только художественным приемом, необходимым для "Печерских антиков". Открытая, декларативная правдивость писателя в финале подчеркивает истинность его памятей на протяжении всего повествования.
Допустимо, что Лесков, говоривший о себе как о писателе с плохой фантазией, "разоблачением" как раз утверждал обратное: "Отважный переход по цепям действительно послужил мне темою для изображения отчаянной русской удали, но цель действия и вообще вся история "Запечатленного ангела", конечно, иная, и она мною просто вымышлена* (VII, 219). Лесков не однажды за свою творческую жизнь, противореча своим признаниям, уверял, что "выдумывать" он все же может. Несколько печатных объяснений писателя по поводу сказа "Левша" - одно из доказательств.
Есть и другие смыслы в появлении лесковского "последнего сказания", как, повторим, определил Лесков последнюю главу "Печерских антиков". Открывая читателю свою творческую лабораторию, "химию" письма, Лесков вводил его в "тайники" своего сознания. В способности ощутить себя правдивым, подлинным, искренним - последняя, главная ценность для Лескова.
Неокультуренность, непереработанность непосредственных реакций, которых достаточно много и в тексте "Печерских антиков", подтверждает этот факт. Переиздавая произведение впоследствии, Лесков не снимал подобные пассажи. Приведем один из них: "Среди бесчисленных и пошлых клевет, которым я долговременно подвергался в литературе за мою неспособность и нехотение рабствовать презренному деспотизму партий, меня сурово укоряли за то, что я не разделял неосновательных мнений Афанасья Прокофьевича Щапова..." (VII, 196).
Кроме постоянного желания Лескова свести счеты, уколоть своих преследователей в прошлом, им движет здесь не менее страстное желание - восстановить справедливость, утвердить правду. Писатель говорит всем, что его "наблюдения" (VII, 197), в отличие от тенденциозных концепций, оказались верными: раскольники не преследовали политических интересов.
Такие "вскрики" - частное проявление творческой устремленности Лескова: вспоминая, восстанавливать истину жизни не столько вокруг себя, сколько в себе и для себя.
стр. 142
Однако тема Киева - любимая тема Лескова. О городе своей юности писатель говорит всякий раз, когда перед ним встает необходимость самоопределения. Киев имеет исключительное значение в процессе самосознания Лескова.
Подзаголовок "Печорских антиков", как и всегда у Лескова, характерен: "Отрывки из юношеских воспоминаний".(1) Вопреки семантике первого слова в подзаголовке - "отрывки" - в воспоминаниях выстраивается целостный образ Киева. Правда, "весь Киев" описан только через одну его часть - Печерск.
Согласно давнему историческому предположению, именно Печерская возвышенность раньше других стала обитаема. Для лесковского повествования очень значимо качество древности, закрепившееся за Печорском. Важно также, что название местности связано со знаменитыми лаврскими пещерами. Первые сведения о пещерах хранят "Повесть временных лет" (около 1051) и "Киево- Печерский патерик" (XI век). Летописец Нестор и один из авторов столь любимого Лесковым "Киево-Печерского патерика" похоронены в лаврских пещерах. В "Путеводителе по Киеву и его окрестностям..." В. Д. Бублика, изданном в Киеве в 1888 году, т. е. всего на пять лет позже лесковских "Печерских антиков", автор с гордостью сообщает: "В Ближних пещерах нетленно почивают мощи восьмидесяти печерских угодников, в том числе девять затворников".(2) Составитель другого исторического экскурса, появившегося в печати в том же 1888 году, говоря о Печерске и его пещерах, подчеркивает, что "здесь преобладает религиозный, вполне христианский оттенок".(3) Таким образом, Лесков пишет о местности, которая в восьмидесятые годы XIX века воспринималась древнейшей и святейшей местностью Киева.
По определению "Путеводителя..." 1888 года, Печорский район "заключает в себе: весь Печерск, предместье Зверинец, Киево-Печерскую лавру, арсенал, Выдубецкий монастырь, саперные барки, все крепостные постройки и сооружения, товарную станцию Киево-Курской железной дороги и берег реки Днепра на всем протяжении...".(4)
Подчеркнув, что он "постоянно тяготел к Печерску", куда "влекли лавра и пещеры" (VII, 136 - 138), Лесков в воспоминаниях оказался, однако, сосредоточен на описании Шияновских улиц - "Большой Шияновской" и "Малой Шияновской". Наиболее заметными деталями городского ландшафта у Лескова становятся полуразвалившиеся шияновские дома, по красноречивому, "крепкому" определению тогдашнего губернатора Киева Д. Г. Бибикова, "шияновские нужники", печерский
--------------------------------------------------------------------------------
1 Лесков Н. С. Печерские антики (Отрывки из юношеских воспоминаний) // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. VII. С. 133. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте.
2 Бублик В. Д. Путеводитель по Киеву и его окрестностям с адресным отделом, планом и видами г. Киева на 1888 год. Киев, 1888. С. 48.
3 Киев теперь и прежде / Сост. М. М. Захарченко. Киев, 1888. С. 97.
4 Бублик В. Д. Указ. соч. С. 106.
стр. 132
--------------------------------------------------------------------------------
базар, "озера" "жидкой черноземной грязи", составляющие привилегированную геологическую особенность Шияновских улиц и обитаемые утятами, гусятами, "басистыми" и "крупными" лягушками.
Лесков рисует картину "непосредственной, старожилой киевской культуры" (VII, 135), при этом оказывается, что он вышивает свои узоры по канве исторической правды.
В исторических "Воспоминаниях старожила" Киев восьмидесятых годов в его патриархальной простоте предстает городом, в котором не было: канализации, городской скотобойни, электрического освещения, трамвая, конки, здания биржи, адресного стола, скверов... Пыль клубилась по улицам, на которых "кишмя кишели нищие"(5) и "по всем направлениям бродила масса свиней".(6) Перечень отсутствующих удобств цивилизации в воспоминаниях С. Г. Ярона ("старожила") о Киеве занимает не одну страницу. Он и через много лет помнил свое возмущение от лицезрения столь патриархальной картины. Свиньи, нищие уродцы, калеки особенно отрицательно-сильно врезались в его память. Но тем более неожиданным кажется для читателя мемуаров Ярона переход вспоминающего ко второй части описания "внешности Киева": "Несмотря, однако, на все указанные мною недостатки во внешности Киева, каждого приезжего поражала красота природы в Киеве; много исколесил я русских городов <...> но ни один город не может сравниться с красотой Киева: горы, спускающиеся террасами к Днепру, обрамленные густой зеленью и увенчанные разными памятниками <...> вид с площади т. наз. Владимирской горки на Днепре: что за дивная панорама! А при этом так и проходит русская история, которую изучал в детстве".(7)
В "Печерских антиках" Лескова его личные воспоминания о "внешности города" (VII, 134) не разделяют в ней живописности и патриархальности. Надбрежные хатки, "Крестовские дiвчатки", аллеи стройных тополей, знаменитые киевские пекарки Карасивна и Пиднебесная... - все, что принадлежит к чертам старого, еще не "оевропеившегося" города, составляет своеобычную, "старожилую", живописную киевскую культуру.
В рельефе местности, на которой расположен Киев, современники Лескова видели одно из оснований его культурной индивидуальности. Киевская возвышенность примечательна своей устремленностью вверх; почва, изрезанная глубокими ярами, бывшими реками, делает очевидным ход времени. Пестрота населения говорит о "неудержимом потоке народов",(8) сменявших здесь друг друга.
Еще в воспоминании 1876 года "Детские годы" Лесков по-своему описал действие "киевских высот" на душу смотрящего на них: "...увидел блестящий крест Киевской печерской лавры и вслед за ним передо мною открылись киевские высоты со всею чудною нагорною панорамою этого живописного города. Я с жадностью обозревал это местоположение и находил, что братья Кий, Щек и Хорев обладали гораздо более совершенным вкусом, чем основатель Москвы боярин Кучка... <...> Киево-печерская вершина - это русская ступень на небо. Здесь, у подножия этих гор, изрытых древлерусскими христианскими подвижниками, всякий человек, как у подножья Сиона, становится хоть на минуту верующим..." (V, 333). Высь и даль, которые в этом описании организуют панораму Киева, в "Печерских антиках" дополняет взгляд в глубину времени, веков. Или, говоря словами Бл. Августина, смотрящий на Киев с неизбежностью опускается в "пещеры памяти". Это тот город, который способен будить воспоминания. Время, ход его, по замечанию Г. П. Федотова, волнует в Киеве так же, как и пространство: "Как в Риме. чувствуешь здесь
--------------------------------------------------------------------------------
5 [Ярок С. Г.]. Киев в восьмидесятых годах. Воспоминания старожила. Киев, 1910. С. 11.
6 Там же.
7 Там же. С. 14.
8 Бублик В. Д. Указ. соч. С. 15.
стр. 133
--------------------------------------------------------------------------------
святость почвы, но насколько глубже уводят здесь воспоминания в седую древность!"(9) Воспоминания - преобладающее состояние в Киеве. Город побуждает помнить о своем начале, о связи своей с общей историей. Но осуществляется память в личном усилии вспоминающего.
Русская литература не создала и не могла создать киевского текста. Как показал В. Н. Топоров, для того чтобы возник "петербургский текст", необходимы были совершенно конкретные особенности Петербурга: "И призрачный, миражный Петербург ("фантастический вымысел", "сонная греза") и его (или о нем) текст, своего рода "греза о грезе", тем не менее принадлежит к числу тех сверхнасыщенных реальностей, которые немыслимы без стоящего за ними целого и, следовательно, уже неотделимы от мифа и всей сферы символического".(10)
Киев не продуцирует свой текст, так как не образует вокруг себя сферы мифа и символического как законченно-определенного целого. Интенции, побуждающие к воспоминанию и заложенные в городе, связаны с органикой, непосредственностью желаний человека смотреть вдаль и ввысь, а также погружаться в глубину. Память ближе не к мифу, а к конкретности мистического. Предание в Киеве - не миф, а непосредственная память. Рассказ о южной столице - не текст, а каждый раз личное произведение, живой, непосредственный диалог с прошлым, рождающий и общеисторические смыслы. Например, такие: "В глубине христианской Греции-Византии живет Греция классическая, созревающая ко Христу, а ее-то драгоценный дар принадлежит нам по праву как первенцам и законным наследникам".(11)
Лесков закономерно ищет черты "непосредственной" киевской культуры, обращаясь преимущественно к бытовому, повседневному, частному слою жизни.
Свои воспоминания писатель готовил специально для "Киевской старины", журнала, посвященного истории южной России, как сказано в анонсе, "преимущественно бытовой".(12) Во всех аспектах изучения и описания киевской истории (археологическом, историческом, этнографическом, литературном) здесь основой являются личные материалы, частные письма, заметки, речи, дневники. Одним словом, преобладают на страницах журнала "Киевская старина" сообщения, так или иначе замешанные на воспоминании. Тип журнала в совершенстве соответствовал творческим устремлениям Лескова в целом и в частности в "юношеских воспоминаниях" "Печерские антики".
Композиция произведения Лескова типична для воспоминаний о городах его времени: вслед за описанием "внешности" города рассказывается о нравах. Все пространство лесковских воспоминаний, начиная с четвертой главы, занято портретами некогда живших на Печерске людей. Эти живописные портреты свидетельствуют "старожилую" киевскую культуру. Полковник Кесарь Степанович Берлинский, классик-квартальный, раскольничий старец Малафей Пимыч, отрок Гиезий, священник Ефим Ботвиновский, писатель Виктор Аскоченский, киевские богатыри (среди них самый знаменитый - Иван Филиппович Кассель) - герои лесковской портретной галереи.
Портреты выписаны с помощью средств, наиболее сродных типу личности описываемого. Общее в характеристиках героев - личное, субъективно- авторское отношение к ним и погруженность антиков в культурное пространство, создавшее каждого из них. Берлинского - в сферу народного словотворчества, сотворения
--------------------------------------------------------------------------------
9 Федотов Г. П. Три столицы // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избр. статьи по философии русской истории и культуры. СПб., 1991. Т. 1. С. 62.
10 Топоров В. Я. Петербург и "Петербургский текст русской литературы": (Введение в тему) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопозтического. М., 1995. С. 259.
11 Федотов Г. П. Указ. соч. С. 64 - 65.
12 См.: Киевская старина. 1886. ? 1. 4-я с. обложки. Этот текст повторен и в других номерах журнала.
стр. 134
--------------------------------------------------------------------------------
легенды; старца Малафея Пимыча - в мир раскольников; отца Ефима - в стихию непосредственного добра.
Образы героев творятся Лесковым на пересечении личной, авторской памяти и памяти коллективной, исторической. Через лесковских героев припоминаются читателем сущности "слова", "веры", "добра"... Поэтому писатель ценил сам и радовался, когда оценивали другие не только фактическую точность, верность исторической правде в изображении его антиков, но и соответствие портретов сущности памяти, оставшейся после того или иного героя. При твердой установке на личную память, писатель здесь все же не искажал, а по-своему поправлял историческую правду.
Образ Кесаря Степановича Берлинского строится на оппозиции известнейшему в истории южной России и Киева лицу - Дмитрию Гавриловичу Бибикову. Будучи в течение четырнадцати лет (1838 - 1852) киевским, подольским и волынским генерал-губернатором, Бибиков сумел оставить по себе глубокий след в истории этого края.
Лесков писал о Бибикове не только в "Печорских антиках", но память его об этом историческом лице всегда оставалась одной и той же. Оформившись в молодости, она не изменялась и впоследствии. На страницах журнала "Киевская старина" еще до публикации воспоминаний Лескова было напечатано немало материалов о Бибикове. Писатель мог их знать. Но в русле наших рассуждений факт знания или незнания Лескова не имеет определяющего значения. В любом случае он следовал в первую очередь своей памяти.
Покажем, в чем она не совпадала с исторической. Основываясь на материалах из "Киевской старины" (а в 1882 году здесь появились: статья "К характеристике Д. Г. Бибикова", "Предостережение Д. Г. Бибикова одному из русских помещиков Киевской губернии", "Речь Д. Г. Бибикова к дворянству юго- западного края"), можно составить исторический портрет этого деятеля.
Бибиков был ярчайшим выразителем духа правления Николая I. Доминирующие черты его личности - "необъятная и несокрушимая энергия", "быстрота и решительность действий", "могучий и сильный характер" или "крутой нрав",(13) запомнившийся многим в том числе и по тем "отеческим мерам" (сечение), с помощью которых правитель наводил порядок. Несмотря ни на что, плоды деятельности губернатора были обильны. Бибиков действительно реформировал многие сферы управления, усовершенствовал "хозяйство" "вверенного ему края". Освобождая пост и обратившись по этому случаю с речью к дворянству, он нашел, что предъявить на суд потомства. В этом смысле характерны подводящие итог его деятельности слова прощальной речи: "Популярности я не искал, любви от вас не имею, но - уважения надеюсь. Позднейшие поколения вспомнят мою службу в этом крае".(14)
Лесков никак не противоречит представлениям об энергичности и силе характера Бибикова, ни тому факту, что губернатор держал в страхе весь край. Но в лесковской характеристике совсем нет уважения к этому деятелю. По Лескову, Бибиков - властитель, в котором мало сердца. Примечательно, что историческая правда в данном случае сложнее.
Речь Бибикова, обращенная к дворянству, показывает человека живого, понимающего и себя и других. Служение его в предисловии, сопровождающем публикацию речи, названо "памятным", а сам губернатор представлен лицом легендарным, очевидны "живые к нему многих живущих отношения".(15) Важно,
--------------------------------------------------------------------------------
13 См. об этом: К характеристике Д. Г. Бибикова (б. генерал-губернатора юго- западного края. 1838 - 1852 гг.) // Киевская старина. 1882. Т. III. С. 61 - 80.
14 Там же. С. 80.
15 речь Д. Г. Бибикова к дворянству юго-западного края // Там же. Т. II. С. 531.
стр. 135
--------------------------------------------------------------------------------
что официальная речь его не скрывает "живого человека"; как замечает автор предисловия, "тут виден весь Бибиков, каким он слыл в живой молве".(16) Анекдоты времени правления губернатора тоже совсем не подают его человеком, лишенным сердечных движений. Приведем один из них. Бибиков строго требовал быть застегнутыми на все пуговицы от тех, кто носил форменную одежду. Анекдот на этот сюжет: "Раз в самом городе, близ университета он встретил студента, не застегнутого на несколько пуговиц. Студент спохватился, когда увидел Бибикова перед собою.
- Куда идете? - грозно спросил Бибиков.
- Вероятно, в карцер, в<аше> в<ысокопревосходитель>ство, - отвечал студент, взглянув на незастегнутые пуговицы.
- Ну ступайте, ступайте, - с улыбкой отвечал Бибиков и пропустил попавшегося, которому без этого никак бы не сдобровать".(17)
Почему же у Лескова, показавшего Бибикова личностью, достойной легенды, память о нем так и осталась холодной, даже злой? Можно объяснить, исходя из художественной надобности: Берлинскому нужна была оппозиция в лице отрицательного героя. Логика такова: "герой Печерска", народный герой. Берлинский, - безусловное добро, тогда как "Бибик", губернатор, власть, - безусловное зло. Но есть и другое объяснение: злая память писателя обусловлена тем, что он не прощает Бибикову унижения человека. Состояние этого унижения помнит Лесков по своей киевской молодости. Поэтому не лишенный добрых движений сердца "исторический" Бибиков даже отдаленно не соединяется с таковыми в памяти Лескова: "Кажется, Бибиков был даже чем- то полезен Берлинскому в устройстве его детей и вообще никогда на него не нападал... Вполне возможно, что иногда скучавший Бибиков им даже немножко интересовался, конечно, только ради смеха и потехи" (VII, 159). Очевидно, что память у Лескова прежде всего вневременна, а не только исторична.
Другой "исторический" герой лесковских воспоминаний - Ефим Ботвиновский - написан, наоборот, только в светлых тонах, хотя современниками он виделся совсем не в одноцветном освещении. Портрет Ботвиновского вызвал даже протест читателей, их возмущение тем, что автор откровенно отступил в нем от исторической правды. В "Церковно-общественном вестнике" за 1883 год (? 77) в качестве отклика на изображение Лесковым Ботвиновского появилось два письма. Одно - из Рыбинска, другое - из Киева. В письме из Киева светлая память об отце Ефиме кажется не заслуженной им, ошибочным явлением, никак не определенным его жизнью. Ботвиновский, по мнению автора письма, не делал зла, но и добра, в частности своей семье и своим детям, тоже не сделал. Дружество, обширно окружавшее его при жизни, тоже не озаботилось о семействе товарища, а следовательно, не чтило памяти о нем: "Друзья устроили лишь поминальный обед после похорон общего друга и о детях его скоро позабыли".(18) В этом факте и сам священник, и его дружество ставятся под сомнение в их значении для памяти. Веселый и общительный нрав Ботвиновского обеспечил лишь сиюминутную связь между людьми. Лесков же настаивал на том, что личность Ботвиновского - событие в жизни людей, которое должно помнить: "Теперь еще хочется упомянуть об одном киевском событии, которое прекрасно и трогательно само по себе и в котором вырисовалась одна странная личность с очень сложным характером. Я хочу сказать о священнике Ефимии Ботвиновском..." (VII, 202 - 203).
Событием становится бескорыстная помощь, оказанная священником другому человеку, и прежде всего потому, что показывает живую душу отца Ефима в ее способности к непосредственному добру. "Поп" Ефим помог невзначай застигнутому
--------------------------------------------------------------------------------
16 Там же.
17 К характеристике Д. Г. Бибикова. С. 78 - 79.
18 Еще об о. Ефиме Ботвиновском // Церковно-общественный вестник. 1883. ? 77. С. 6.
стр. 136
--------------------------------------------------------------------------------
бедой, невиновному, но обвиненному в растрате денег казначею. Он не знал пострадавшего и движим был только желанием вызволить человека из беды и восстановить нарушенную справедливость. Чтобы внести необходимую сумму, Ботвиновский "разорил собственное семейство: он заложил дом свой и дом тещи своей..." (VII, 209). Лесков, повествуя об этом происшествии, постоянно подчеркивает естественность движений сердца героя. В лице этого странного священника, курящего трубку, любящего веселую компанию, просто сказать, кутежи, охоту с гончими, танцы, не думающего о пропитании собственной семьи, ленящегося ежедневно служить, автор "Печерских антиков" признает человека, верующего в совершенном смысле. Способность к непосредственному добру - для Лескова возможность предельной близости к Богу. Поэтому светлая память о Ботвиновском закономерна. Она обусловлена его творческой способностью быть легким на добро. Такая суть личности, по Лескову, вечно помнится. Писатель искренне возрадовался согласию с собой издателя журнала "Киевская старина" Ф. Г. Лебединцева, тоже светло помнящего отца Ефима.
В зоне светлой памяти Ботвиновского оказался и второстепенный герой "Печер- ских антиков" - дьячок Котик, или Константин, прозванный Ломоносовым за свой сломанный нос. В воспоминаниях Ярона ("старожила"), безусловно фактически правдивых, верных исторической правде, правде о состоянии нравов в Киеве восьмидесятых годов XIX века, Ломоносов предстает хитрым обманщиком, вымогателем, чуть ли не символом "общественного бедствия": "В Киев ежегодно прибывает до ста пятидесяти тысяч богомольцев, чем и пользовались разные проходимцы, чтоб обирать этот бедный люд... Одно время в Киеве проживал дьякон Константин, прозванный за его ломанный нос Ломоносовым. Этот-то Ломоносов ухитрялся постоянно обирать богомольцев, являясь их руководителем".(19) Его деятельность, продолжает далее "старожил", была столь успешна, что породила армию последователей и даже вызвала к жизни идею создать штат профессиональных руководителей по святым местам русского "Иерусалима".
У Лескова же Котик - "питающий вран" (VII, 204), жертвенно служащий семейству Ботвиновского. Богомольцы под его "руководством" действительно изменяли свой маршрут, посещали церкви, которые по сложившейся ранее традиции пропускали, обходили. Но жертвуя на "малые" церкви, "отдыхая" на дворе отца Ефима, они делали это к своему собственному удовольствию, а не только к хозяйской пользе странного священника. Котик в "Печерских антиках" не "грабит", а "устраивает" к общей пользе. Лескова не интересует анализ состояния нравов с точки зрения некой общей правды, в данном случае исторической. Его внимание обращено на личную мотивировку поступка. Ломоносов, как и сам отец Ефим, по Лескову, богоугоден, так как непосредственно добр для другого. Субъективная правда у Лескова вернее общей, непроизвольная память истиннее продуманно-выстроенной с точки зрения развития исторического процесса.
На этом основании создается и образ народного героя Печерска - Кесаря Берлинского. Факты жизни импровизатора искажены писателем, но читатель даже не замечает подстановок.
Соотнеся исторические воспоминания Л. Г. Дейча, знавшего полковника Берлинского и его жизнь в "шияновском царстве", и, с другой стороны, личные воспоминания Лескова в "Печерских антиках", затруднительно ответить даже на такой простой вопрос, в каких же родственных отношениях находился Кесарь к Шиянову. По Дейчу, легендарный герой некогда украл дочь у Шиянова, долго потом непрощенное семейство бедствовало, пока вельможный тесть не соизволил пожаловать "преступной" чете один из своих многочисленных флигелей. У Лескова Берлинский выведен братом женщины, на которой был женат сам Шиянов. Удивительно,
--------------------------------------------------------------------------------
19 [Ярон С. Г.]. Киев в восьмидесятых годах. С. 202.
стр. 137
--------------------------------------------------------------------------------
что отсылающий к лесковскому портрету Берлинского как к самому точному и верному действительности, Дейч не приметил своих фактических расхождений с писателем. Произошло так по понятным причинам: вспоминающему мемуаристу, как и самому Лескову, важен был именно памятный образ Берлинского: "Лесков нисколько не сгустил красок, описав этого "печерского антика". Много на своем веку видел я всевозможных чудаков, но такого оригинала, каким был Кесарь Степанович, никогда не встречал".(20)
"Старый полковник" в прошлом - ближайший сосед Дейча. Воспоминания последнего написаны спустя много лет после их знакомства и встреч - в 1918 году. Идеологическая установка мемуаров определена уже названием: "Почему я стал революционером". И тем не менее вспоминающий говорит о Киеве, о "Шияновском доме", о Берлинском с чувством неразрывной, постоянно ощущаемой родственности. Актуализировано это чувство не только темой детского воспоминания, но сохранившимся в герое переживанием живописности киевской жизни и воскресающей в связи с этим непроизвольной памятью. Под каким бы идеологическим углом зрения ни писались воспоминания, непосредственная сила непроизвольной памяти заявляла свои права и подчиняла повествование себе: прошлое вспоминалось любовно, так как уже было своим. Берлинский помнится Дейчем в окружении старых, едва волочивших ноги породистых собак, толпы детей, которых он потчевал сластями из своих обширных карманов, в атмосфере нескончаемых рассказов, причудливо смешивающих правду и вымысел. Как и у Лескова, легендарный герой неразрывен здесь с Шияновскими улицами, с патриархальной живописностью Киева, с жизнью, подчиненной молве и одновременно порождающей ее: "...кроме полковника Берлинского, во флигелях и в домах, соседних с нашими, было немало других интересных типов, от которых я имел полную возможность многое узнать, почерпнуть; жизнь этих людей была у всех на виду, никто из них не скрывал ничего от глаз и ушей остальных, скорее, наоборот, как радость, так и горе немедленно сообщалось каждому".(21)
* * *
О способах "сотворения легенды", созданных Лесковым в "Печорских антиках", подробно писали В. А. Туниманов и Н. Л. Сухачев.(22) Легенда соприкасается со многими другими формами устного творчества, в частности с молвой. Молва - бесконечная речь, нескончаемое говорение, словотворчество. Зарождение и угасание молвы невозможно зафиксировать. Общее и индивидуальное связано в молве, в слове молвы теснее, чем в каких-либо других его формах. Это слово абсолютно личностное, но также принадлежит всем и каждому. Молва - и правда, и вымысел; и форма, и смысл; технична и мистична. Бесконечность молвы подобна длительности памяти. Молва - это такая форма речи, словесного творчества, которая наиболее близка творчеству памяти.
Конечно, не только в "Печерских антиках" и не только о Берлинском молвит Лесков. Все высказывания писателя могут быть рассмотрены как "отрывки" его бесконечной молвящей речи. Лесков целенаправленно находит "молвистые" речевые ситуации, подбирая соответствующих героев, анекдотические сюжеты, рассказывая "кстати". Город Киев у Лескова звучит молвой. Импровизатор Берлинский символизирует непосредственную "словесно-говорящую" киевскую культуру: "Крылатый Пегас-импровизатор ударил звонким копытом, и из сухой скучной материи
--------------------------------------------------------------------------------
20 Дейч Л. Г. Почему я стал революционером. Пг., 1921. С. 12.
21 Там же. С. 13.
22 H. Л. Сухачев, В. А. Туниманов. Развитие легенды у Лескова // Миф - фольклор - литература. Л., 1978. С. 114 - 136.
стр. 138
--------------------------------------------------------------------------------
полилась сага - живая, сочная и полная преинтересных положений..." (VII, 149). Кесарь Печерска творит и на уровне отдельного слова-имени - "Николавра"; и на уровне фразеологии - "схватить момент"; и сказочного персонажа - "бибиковская теща"; и мифа - о коне "вроде Самсона" (VII, 157)...
Непроизвольная память совпадает у Лескова со словом не на поверхности словесной игры, игры словами, а на интуитивной глубине длящегося во времени говорения. "Ткань" молвы, "молвистость" речи создана Лесковым "техническими" приемами. Самый простой и очевидный: писатель включает в текст произведения сюжеты, о которых надо обязательно сказать, когда молвится о Киеве, т. е. сюжеты, провоцирующие молву. Предпоследняя глава (сороковая) "Печерских антиков" содержит такой сюжет. Это сюжет о кладах.
О существовании "настоящих" кладов Лесков ничего сообщить не может. Он не знает никаких секретов, кроме литературных (несколько пропавших произведений В. И. Аскоченского), но обязан написать хотя бы о них, так как без сюжета о кладах киевская молва не обходится. В журнале "Киевская старина" по той же причине постоянно появлялись сообщения о кладах. В одной из заметок рассказано, например, об издании в Киеве брошюры под заглавием; "Запорожская рукопись, указывающая, в каких именно местах и какие скрыты клады гайдамаками и местными жителями". В книге действительно названы 315 мест, где можно найти клад. Естественно, брошюра в мгновение ока сделалась методическим руководством к отыскиванию кладов. Их предлагалось искать, например, в таких местах: "На дальних пещерах под ясенем зарыто полтора ведра червонцев. <...> За Андреевским валом есть могила, в которую закопан сундук с деньгами".(23) Автор разоблачительного предисловия к этой публикации утверждал, что глупо верить в названные приметы и, хотя клады существуют, найти их можно только случайно. Его разоблачительный пафос входит в противоречие с его же наблюдениями о психологии кладоискателей. Верящие в существование кладов полагаются совсем не на точность сведений о их хранении, а на непрерывность памяти о них: "Секрет шел от одного к другому, передавался на далекие расстояния, по большей части из Запорожья, и поневоле переиначивался, искажался..."(24) Но даже искажения, по мнению верящих, не помеха памяти и молве в сообщении достоверных сведений о кладах.
Психологическая загадка, почему "малороссы" любят говорить о кладах, даже указывать их "точное" местонахождение, но при этом, как правило, отрекаются брать клад, подвергнута анализу еще в одной из статей "Киевской старины". Из рассуждений в ней следует, что клад не берут, так как бесполезно рассчитывать взять его: большинство из скрытых сокровищ "замовлены", на них положен словесный запрет, который, в свою очередь, забыт. Рассказ- небывальщина о "замовлении" всегда служит подтверждением правды произошедшего события.(25)
"Молвистость" речи также создается Лесковым путем столкновения, игры разных голосов в едином потоке говорения. Писатель не часто акцентирует внимание читателей на особенностях тембра, темпа и ритма речи. В голосе для него актуализируются принадлежность его длительности говорения, его процессуальность, памятливость, а также личностная самобытность: "...и мои герои, и сам я имеем свой собственный голос. Он поставлен в каждом из нас правильно или по крайней мере старательно".(26)
--------------------------------------------------------------------------------
23 Клады в Киеве и его окрестностях // Киевская старина. 1883. Т. VI. С. 391.
24 Там же. С. 389.
25 См. об этом: Из народных рассказов о кладе // Киевская старина. 1884. Т. X. С. 545 - 550.
26 См. об этом: Фаресов А. И. Н. С. Лесков о языке своих произведений // Ежемесячные литературные приложения к "Ниве". 1897. ? 10. Стлб. 313.
стр. 139
--------------------------------------------------------------------------------
* * *
Поэтика памяти определила у Лескова еще одно, не менее универсальное, чем принадлежность молве, качество его слова. Именно - визуализацию слова. Так построен в "Печерских антиках" образ старца Малафея Пимыча. Его трагическая страсть верить по-своему в "очевидности", зримости соответственного ей слова предстает как факт памяти. В данном случае визуализация слова - необходимый прием для Лескова и по идейно- творческим соображениям. В этом произведении раскол русской веры увиден писателем вне политических смыслов, а увязан с глубинами переживаний и подсознанием русского человека. Визуализация слова помогает сделать зримыми темноты подсознания.
Старец ждет момента открытия "нового" киевского моста как мечтаемого мгновения восстановления единой веры для всей Руси; тогда он сможет осуществить свое и своей братии давнее желание "тропарь" петь.
Читатель уже не слышит (как Берлинского), а видит старца. Приемы визуализации слова - ссылки на собственно авторское зрительное впечатление и зрительную память, живописные аналогии; придание фрагменту текста композиции картины; "уплотнение" слова, насыщение его образностью. "Уплотнение" происходит за счет погружения слова в длительность памяти.
Шляпа - самая заметная деталь в одеянии старца, стоящего на возвышении над Днепром и торжественно ожидающего обращения всех в единую веру во время шествия "государя" по новому мосту: "...но что у него было на голове посажено, тому действительно и описания не сделаешь. Это была шляпа, но кто ее делал и откуда она могла быть в наш век добыта, того никакой многобывалый человек определить бы не мог. Историческая полнота сведений требует, однако, сказать, что штука эта была добыта почитателями старца Малахии в Киеве, а до того содержалась в тайниках магазина Козловского, где и обретена была случайно приказчиком его Скрипченком при переводе редкостей моды с Печерска на Крещатик" (VII, 186). Описание шляпы, так начатое, доразвито у Лескова до впечатления, которое может вызывать лишь зрительный образ: "... сидела она на голове словно рожон..." (VII, 186). К подобному впечатлению читатель приближается долго, постепенно: через исторический экскурс, проясняющий, где и когда могло быть произведено такое "чудо", как шляпа "обретена", "добыта", как сидела, на что она похожа. "Рожон", по Далю, "...копыль, заостренный шест, кол; острый торчек, тычек, рог, но более не в отвесном или стоячем, а в наклонном или уровенном положении...".(27) Не каждый читатель, даже времени Лескова, помнил и знал толкование слова "рожон", так как это одно из тех слов, которое помнится более не содержательно, а зрительно-образно. На живучесть "зрительной" памяти читателя Лесков и рассчитывал.
* * *
Начиная повествование, Лесков в "Печерских антиках" предуведомляет рассказ о героях и городе "словами" о себе: "Меня в литературе считают "орловцем", но в Орле я только родился и провел мои детские годы, а затем в 1849 году переехал в Киев" (VII, 134). Вспоминая Киев, писатель, по существу, движется к осознанию своей творческой "субъективности", "самости". "Печерские антики", таким образом, в миниатюре воспроизводят то, что Лесков делал на протяжении всего творческого пути: пребывал в процессе осознания себя в своих воспоминаниях другого.
--------------------------------------------------------------------------------
27 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. [Репринтное воспроизведение издания 1880 - 1882 гг.]. М., 1990. Т. 4. С. 100.
стр. 140
--------------------------------------------------------------------------------
Каждый, о ком писатель говорит в "Печерских антиках", имеет прямое отношение к тому или иному качеству его "самости". Берлинский - к импровизаторству, Малафей Пимыч - к желанию своей веры, Ботвиновский - к ощущению непосредственного добра как найденного идеала, эпизодический персонаж латинист-квартальный - к "антикварным" склонностям писателя, его любви к давности и умению сделать из "новой вещи старую".
Квартальный, в имени которого подчеркнуты славяно-греческие корни, прозывался Дионисий Иванович или Иван Дионисович (VII, 162). Если бы Лесков вспоминал памятные для любого из киевлян мгновения прошлой жизни, подробное описание "художеств" и личности Дионисия Ивановича вполне могло быть опущено. Второстепенность этого героя очевидна даже на фоне других эпизодических лиц киевской хроники, например издателя Альфреда фон Юнга или армейских офицеров с их "армейскими" же анекдотами. В общей исторической памяти ему почти не находится места.
Латинист-квартальный сохранен личной памятью Лескова потому, что "антикварные работы", производимые героем для изготовления "старых" досок из нового материала (употреблялись они для починки крыш в домах, предназначенных "Бибиком" на слом), не могли быть забыты писателем, всю жизнь горевшем страстью к антикварным вещам. Кроме того, мастерство Лескова по приданию новому слову, образу старого вида предполагало ту же искусность в "антикварных работах", отмеченную им у своего героя. "Химия", конечно, в каждом случае, употреблялась своя, особая, но результат был один: отличить старое от нового, и наоборот, было нельзя.
Последняя глава воспоминаний Лескова еще более свидетельствует о том, что он пишет прежде всего о себе, "припоминает" себя. Уточнив, что часто в своих произведениях он изображает именно киевскую местность, Лесков далее говорит здесь о своей повести 1873 года "Запечатленный ангел" и отрицает в происшествии, описанном в финале этой повести, принадлежность факту киевской жизни. Недоумевающий вопрос читателя, зачем в "Печерских антиках" Лескову нужно было сделать такое признание и почему эти воспоминания так, а не как-то по-другому должны быть закончены, сознательно провоцируется автором.
В повести "Запечатленный ангел" рассказан эпизод из истории строительства "нового цепного" моста в Киеве. Само это событие - веха в истории города. Оно символизирует момент поворота киевской культуры к цивилизации и Европе, от старого к новому. Раскольник Лука, один из героев "Запечатленного ангела", перешел в бурную, опасную погоду по цепям еще тогда недостроенного моста с одной стороны Днепра на другую, чтобы спасти запечатленную чиновником староверческую святыню - икону ангела: "...а Лука стоит уже на конце цепи, и вдруг утвердившись на ней ногою, молвит сквозь бурю:
- Заводи катавасию!
Головщик наш Арефа тут же стоял и сразу его послушал и ударил: "Отверзу уста", а другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука смертного страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту он один первый пролет прошел и на другой спущается... А далее? далее объяла его тьма, и не видно: идет он или уже упал и крыгами проклятыми его в пучину забуровило, и не знаем мы: молить ли о его спасении или рыдать за упокой его твердой и любочестивой души?" (IV, 380).
Чудо сохранения в неприкосновенности лика ангела, чудо спасения человека почти от верной гибели во время страшного перехода через Днепр, чудо обращения раскольничьей артели (строителей моста) в правильную веру, чудо общего единения, по существу, признано самим автором недействительным, лишь фантазией. В последней главе "Печерских антиков" Лесков с твердой уверенностью и подчеркнутой трезвостью помнящего действительные события человека сообщает, что
стр. 141
--------------------------------------------------------------------------------
ничего подобного из описанного им в "Запечатленном ангеле" в Киеве не происходило. Факт перехода по цепям через Днепр он действительно помнит и знает, но совершен он был совсем с другой целью: "А было действительно только следующее: однажды, когда цепи были уже натянуты, один калужский каменщик, по уполномочию от товарищей, сходил во время пасхальной заутрени с киевского берега на черниговский по цепям, но не за иконою, а за водкою, которая на той стороне Днепра продавалась тогда много дешевле. Налив бочонок водки, отважный ходок повесил его себе на шею и, имея в руках шест, который служил ему балансом, благополучно возвратился на киевский берег с своею корчемною ношею, которая и была здесь распита во славу св. пасхи" (VII, 219).
Психологическая и творческая необходимость "последнего сказания" - так Лесков назвал заключительную главу воспоминаний, - очевидно, была определяющей в факте его появления. Иначе трудно объяснить рискованность поступка писателя. Смена мотивировок в переходе через Днепр, пусть даже сделанная и в другом произведении, все же посягает на художественную целостность повести "Запечатленный ангел". Импульс творческого преображения, который пронизывает повесть, может показаться читателю уже не столь подлинным.
Возможно, что "разоблачение" является у Лескова только художественным приемом, необходимым для "Печерских антиков". Открытая, декларативная правдивость писателя в финале подчеркивает истинность его памятей на протяжении всего повествования.
Допустимо, что Лесков, говоривший о себе как о писателе с плохой фантазией, "разоблачением" как раз утверждал обратное: "Отважный переход по цепям действительно послужил мне темою для изображения отчаянной русской удали, но цель действия и вообще вся история "Запечатленного ангела", конечно, иная, и она мною просто вымышлена* (VII, 219). Лесков не однажды за свою творческую жизнь, противореча своим признаниям, уверял, что "выдумывать" он все же может. Несколько печатных объяснений писателя по поводу сказа "Левша" - одно из доказательств.
Есть и другие смыслы в появлении лесковского "последнего сказания", как, повторим, определил Лесков последнюю главу "Печерских антиков". Открывая читателю свою творческую лабораторию, "химию" письма, Лесков вводил его в "тайники" своего сознания. В способности ощутить себя правдивым, подлинным, искренним - последняя, главная ценность для Лескова.
Неокультуренность, непереработанность непосредственных реакций, которых достаточно много и в тексте "Печерских антиков", подтверждает этот факт. Переиздавая произведение впоследствии, Лесков не снимал подобные пассажи. Приведем один из них: "Среди бесчисленных и пошлых клевет, которым я долговременно подвергался в литературе за мою неспособность и нехотение рабствовать презренному деспотизму партий, меня сурово укоряли за то, что я не разделял неосновательных мнений Афанасья Прокофьевича Щапова..." (VII, 196).
Кроме постоянного желания Лескова свести счеты, уколоть своих преследователей в прошлом, им движет здесь не менее страстное желание - восстановить справедливость, утвердить правду. Писатель говорит всем, что его "наблюдения" (VII, 197), в отличие от тенденциозных концепций, оказались верными: раскольники не преследовали политических интересов.
Такие "вскрики" - частное проявление творческой устремленности Лескова: вспоминая, восстанавливать истину жизни не столько вокруг себя, сколько в себе и для себя.
стр. 142
Опубликовано 20 ноября 2007 года
Новые статьи на library.by:
ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ:
Комментируем публикацию: ПУБЛИКАЦИИ И СООБЩЕНИЯ. "ЮНОШЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ" Н. С. ЛЕСКОВА О КИЕВЕ ("ПЕЧЕРСКИЕ АНТИКИ")
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Предполагаемый источник
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1195561310 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций