Отношение к наследию отечественной культуры само есть факт культуры. Оно не только выражает самооценку народом своей истории, проявлений его творческого гения, но и свидетельствует о его, народа, состоянии в настоящем. Нормой является уважительное, бережное отношение к культурному наследию. А забвение по отношению к деятельности прошлых поколений и их выдающихся представителей - признак бескультурья и социального неблагополучия. Нарушение преемственности негативно сказывается на духовном облике тех, кому передается эстафета.

Об этом думаешь, когда знакомишься с недавно вышедшей в издательстве "Памятники исторической мысли" объемистой монографией (около 1200 страниц) "История как проблема логики". Ее автор Густав Густавович Шпет (1879-1937) - человек трагической судьбы. Поляк по происхождению, он родился в Киеве в 1879 г., закончил историко-филологический факультет Киевского университета, где учился с перерывом, вызванным арестом за хранение и распространение социал- демократической литературы. С 1907 г. жил в Москве, занимался преподавательской деятельностью и готовил себя к профессорскому званию. Перед первой мировой войной, во время своих научных командировок, работал в библиотеках ряда европейских стран, посетил Геттинген, где познакомился со знаменитым немецким философом Э. Гуссерлем, участвовал в его семинаре. Собранные материалы, полученные знания, новые впечатления он подытожил в ряде работе, в том числе в книге "Явление и смысл" (1914 г.), где выразил свое в целом положительное отношение к феноменологии Гуссерля, и в монографии "История как проблема логики". Ее рукопись он представил в качестве докторской диссертации, которую защитил в 1916 г. В 1918 г. Шпет был избран профессором Московского университета.

После революции Шпет много и плодотворно работал как преподаватель, ученый, литератор, переводчик, организатор науки, отдавая стране свои способности, знания, опыт. Один из самых широко и разносторонне образованных людей своего поколения, прекрасный лектор, талантливый исследователь, оставивший след в различных областях гуманитарного знания, он быстро получил известность, сблизился с интеллектуалами и видными деятелями искусства того времени. Однако его активная деятельность была недолгой. Дело в том, что Шпет не исповедовал марксизм, своих философских взглядов не менял, теоретические вопросы в рамках своей компетенции решал самостоятельно. Это была честная позиция выдающегося человека, который хотел работать "на революцию" и в то же время оставался самим собой. В ответ на него посыпались различные идеологические обвинения. В результате в конце 20-х годов его лишили возможности работать. Лишь после настойчивых ходатайств друзей ему разрешили заниматься переводами. А он мог переводить с 17 языков. Но в 1935 г. Шпет был арестован и сослан в Сибирь, а в 1937 г. уже в Томске его

Келле Владислав Жанович - доктор философских наук, главный научный сотрудник Института человека Российской академии наук.

(c) 2003 г.

стр. 148

вновь схватили и приговорили к расстрелу. Человек огромного таланта стал очередной невинной жертвой безжалостной машины "большого террора". В 1956 г. он был реабилитирован "за недоказанностью состава преступления". Но прошли десятилетия, прежде чем было снято негласное табу на издание и переиздание его трудов. И вот вышла в свет еще одна работа Шпета ¹ .

Редактор и автор обстоятельного предисловия к книге академик B.C. Мясников знакомит читателя с биографией Шпета, дает общую оценку его творчества, вводит в курс основных идей данной работы, справедливо подчеркивая: "Издание полного текста труда Шпета "История как проблема логики" отнюдь не означает, что публикаторы предлагают научному сообществу какую-то определенную методологию. Нет, эта книга - дань нашего уважения выдающемуся русскому философу, столь много сделавшему в области гуманитарных наук" (с. 32).

Публикация раскрывает новые грани в энциклопедическом творчестве Шпета. Искусствовед, выступающий за историю как строгую науку. Логик, ученик и помощник выдающегося русского логика и психолога Г.И. Челпанова, использующий аппарат логики для выявления и утверждения специфики исторической науки. Психолог, категорически отвергающий применение идей и методов психологии к объяснению истории. И все это в одном лице.

Созданный им текст, ныне ставший "памятником" начала XX столетия, принадлежит не только прошлому, он созвучен сегодняшней проблематике исследований по методологии исторического познания. Шпет рассматривает многие традиционные проблемы методологии истории - предмет исторической науки, ее специфику, принцип историзма, соотношение социального, исторического и естественно- научного познания, закономерность и причинность, понимание и объяснение, индивидуальное и общее в истории и т.д., -- по которым и ныне скрещиваются копья. И его позиции, и решения, его аргументы за и против заслуживают внимания независимо от того, принимается или отвергается читателем точка зрения автора. Опираясь на факты, он рассеивает предубеждение об антиисторичности века Просвещения, якобы ничего не давшего исторической науке. Шпет проявил себя в этой работе как блестящий аналитик. В ней содержится детальнейший критический анализ ряда ведущих концепций в области методологии истории, получивших распространение в XIX столетии. Сама эта критика столь фундаментальна, что ее содержание, методы, стиль вполне могут стать предметом специального изучения.

Шпет говорит об истории от имени логики, методологии, философии - в этих сферах он специалист и видит свою задачу в прояснении того, чем философия может быть полезна исторической науке, что философ способен дать историку. Он не занимается историей как таковой, и не его дело указывать историку, как тот должен работать. Но философ может помочь в осмыслении того, что собой представляет история как наука, на какие методологические принципы она должна ориентироваться, чтобы быть наукой, каковы возможности и средства исторического познания.

Главную идею своего труда Шпет сформулировал на манер И. Канта: как возможна история как наукой Сама историческая наука этого вопроса не решает. Ответ на него могут дать философия, логика, методология.

Предметом философии истории является реальный исторический процесс, т.е. историческая действительность. Шпет по ходу изложения касается проблем философии истории, он не может от них полностью отвлечься, но предпочитает в них не углубляться.

¹ Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Материалы в двух частях. Под общей редакцией и с предисловием академика B.C. Мясникова. М., 2002. Работа впервые публикуется в полном виде. Ее первая часть - репринт издания 1916 г. Вторая часть сохранилась в рукописи, над которой автор предполагал еще поработать, о чем свидетельствуют его заметки на полях. Рукопись подготовлена к печати в наши дни В.Л. Федоровой и И.М. Чубаровым.

стр. 149

Объектом же логики и методологии является не реальность, а наука. При этом, как логик, Шпет четко различает процесс исследования и готовое знание, процесс добывания нового знания и его изложение.

В отношении первого аспекта он отмечает, что в различных науках ученые используют в ходе исследования соответствующую методику и технику, а также общие методы, которые Шпет предпочитает называть эвристикой, причем "область эвристики есть дело компетенции самих представителей соответствующих наук" (с. 78).

Методологию же Шпет относит к сфере изложения готового знания. Сообщение уже приобретенных знаний имеет свои приемы, методы, средства, специальные предписания, обеспечивающие "изображение познаваемого предмета в его бытии, свойствах, действиях и т.п." (с. 73). Для методологии неважно, как наука пришла к своему знанию, какая эвристика при этом использовалась. Для нее существенно, чтобы это знание было сообщено доказательно, в соответствии с требованиями логики. Здесь "речь идет именно о логическом выражении наших мыслей и наших знаний. Поскольку возможно учение об общих и специальных методах такого выражения, постольку и говорят о логике или методологии, как общей, так и специальной. Это не список правил, а внутренне связанный органон, служащий не лицам, а научному предмету в его изначальных и принципиальных основаниях. И в таком виде методология есть одна из философских основных наук. В противоположность методам исследования, она говорит о методах изложения или изображения" (с. 73).

Таким образом, логика и методология изучают строение готового знания и историческая наука является их объектом не как исследовательский процесс, а как изложение уже полученных результатов. Именно в этих рамках, по мнению автора, логика и методология обнаруживают свою продуктивность. Действительно, аппарат формальной логики не является исследовательским методом. Но понятие методологии у него неправомерно сужено, и в наше время то, что он называет эвристикой, включается в методологию, а не исключается из нее.

Внешне постановка вопроса Шпетом, вроде бы, совпадает с подходом неопозитивизма, в частности венского кружка (группы философов и ученых, ставшей идейным центром логического позитивизма). Ведь там тоже занимались логическим анализом готового научного знания. Но у Шпета логический анализ готового знания служил утверждению принципа историзма в исторической науке, а подход неопозитивистов вылился в отрицание историзма применительно к развитию науки.

Итак, не только изучение исторической реальности, но и разработка методов ее познания - дело самих историков. Перед философом, обратившимся к истории, возникает другой и весьма обширный круг проблем, в том числе осмысление процесса формирования понятийного аппарата, необходимого для обретения историей статуса науки. Этой теме, собственно, и посвящена первая часть фундаментального труда Шпета. Он вполне разумно предположил, что мощное развитие исторической науки в XIX в. не могло начаться на пустом месте. У этого процесса должны быть предпосылки, в том числе методологические. Естественно, что готовило их предшествующее столетие. Поэтому сложившаяся оценка XVIII в. как антиисторического - не что иное, как миф, предрассудок, который следует преодолеть. И Шпет взялся за решение этой, в общем грандиозной задачи, потребовавшей не только освоения обширного фактического материала, но и разработки теоретических проблем.

Надо сказать, что со стороны молодого ученого это был довольно смелый шаг. В начале века близкими к его тематике вопросами в России занимались такие крупные историки, как А.С. Лаппо-Данилевский, Р.Ю. Виппер, Н.И. Кареев, Д.М. Петрушевский, П.Н. Ардашев. С некоторыми из них Шпет вступал в открытую полемику по методологическим проблемам.

Свой анализ Шпет начинает с определения того философского направление, которое наиболее способствовало теоретическому осмыслению исторического процесса, формированию понятийного аппарата истории. В первую очередь он обращается к Англии с ее идущей от Ф. Бэкона и Д. Локка эмпирической традицией. Для

стр. 150

истории как эмпирической науки важен настрой на исследование фактов, конкретного, единичного. Поэтому эмпиризм способен вызвать интерес к истории. Описание исторических фактов и движение знания от единичного к общему вполне укладывается в рамки мировоззрения эмпиризма. Но с помощью индукции, как справедливо считает Шпет, никакая теория создана быть не может. Поэтому эмпиризм "не представляет условий благоприятных для развития методологического интереса к истории и для теоретической разработки исторической проблемы" (с. 134- 135). Кроме того, он в своем развитии ведет к феноменализму и субъективизму, объявляющему метафизикой всякий выход за пределы чувственности. Эмпиризм оказался неспособным проблематизировать сам факт. А это "проблема самая трудная и самая важная" (с. 201). Именно рационализм проанализировал фактическую сторону познания и тем открыл путь к разработке научной методологии исторического познания. Поэтому рационалистическая философия, считает Шпет, сыграла решающую роль в формировании теоретических предпосылок исторической науки.

Следуя за немецким историком Э. Бернгеймом, Шпет выделяет три ступени процесса формирования исторической науки: 1) повествовательную - рассказы о событиях; 2) прагматическую - поучающую, когда из истории хотят извлечь нравственные и другие уроки; 3) генетическую - собственно научную. Промежуточной, переходной между второй и третьей ступенями является так называемая "философская история". Понимание предмета исторической науки также проходит три стадии: человек - человечество - социальная единица. "Только сознание "социального" как проблемы, - пишет Шпет, - дает основание для подлинно научного построения истории" (с. 141).

Основная линия развития исторического знания в XVIII в. состоит в освобождении от церковной истории и достижении стадии истории прагматической. Но и прагматизм в истории заслонял научный подход и препятствовал адекватной трактовке предмета исторической науки. Поэтому Шпета интересует дальнейший прогресс, происходивший в это время: кто движется от прагматической к "философской истории", намечая пути перехода к истории как науке? По его мнению, первый такой шаг в сторону "философской истории" был сделан в Англии философом-моралистом лордом Генри Болингброком. В изложении истории он разделяет недостатки своего времени, но у него пробивается мысль, что история нуждается в методе, в изучении причин исторических событий, в выработке определенной "точки зрения". Шпет высоко оценивает эти идеи. Правда, стоит отметить, что нечто схожее уже имелось у Ж. Бодена (XVI в.).

Из деятелей французского Просвещения Шпет выделяет Ш. Монтескье, Вольтера, Ж.-Ж. Руссо, А. Тюрго и Ж. Даламбера.

Географический детерминизм Монтескье Шпет проигнорировал, а его заслугой счел развитие сравнительного метода. Сам Шпет не считает его методом исторической науки и несколько раз в работе подчеркивает, что он является внешним для истории, хотя и влияющим на исторический подход. Позиция Шпета здесь не совсем понятна. Ведь сравнительный метод позволяет не только находить сходство, но и фиксировать различия, что важно для исторической науки.

О вкладе Вольтера в становление истории как науки говорится кратко. Ему принадлежат первая попытка создания "универсальной истории" и сам термин "философия истории". У Руссо Шпет отмечает его взгляды на культуру, введение понятия нации как целостного образования. Но самое главное у него, согласно Шпету, - это выделение "социального" в качестве объекта научного познания. Не будучи историком и не занимаясь методологией истории, Руссо "оказал ценные услуги для развития исторической науки" (с. 174).

Но наибольшую симпатию у Шпета вызывает Тюрго, как мыслитель, наметивший основную проблематику философского построения истории в качестве целостного процесса совершенствования человеческого рода. Этот процесс прокладывал себе путь через все препятствия, трудности, отступления. У Тюрго уже были наме-

стр. 151

чены основные этапы развития общества, которые затем воплотились в известной триаде французского философа О. Конта - человечество в своем развитии переходило от теологической стадии к метафизической, а затем позитивной.

Идеи Тюрго продолжил Ж. Кондорсе в своем известном "Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума", который, однако, получил у Шпета довольно скромную оценку.

Основные претензии к Тюрго весьма характерны для Шпета, его собственной системы взглядов. Он полагал, что идея прогресса у Тюрго не обладает достоинством философского понятия, поскольку сам интеллект - основу прогресса - тот трактовал не с позиций рационализма, а в традициях эмпиризма Локка - Кондильяка как психологический феномен. А психологический фактор является столь же внешним для истории, как и географический. Склонившись к психологическому объяснению истории, он лишь сформулировал одну из "точек зрения" на прогресс, но не смог стать подлинным основателем философии истории.

Из энциклопедистов Шпет упоминает Даламбера, не потому, что он дал нечто новое в методологии истории, а как выразителя их общей позиции, обращенной к "философской истории прогресса человеческого духа".

Таким образом, Шпет доказывает, что французские просветители проявили к истории большой интерес, но в ее теоретическом осмыслении не вышли за рамки "философской истории". И "Философия истории" Вольтера содержит лишь описание событий всемирной истории. Неспособность просветителей сделать новый шаг в теоретическом осмыслении истории Шпет объясняет их эмпиризмом. Но все- таки это была новая историческая методология, истоки которой, полагает он, как и самого чувства истории, следует искать в умонастроении эпохи.

Общая характеристика французского Просвещения не была в работе предметом специального рассмотрения. Выделяя проблемы истории, Шпет касается ее лишь мимоходом. И далеко не все сказанное им о французском Просвещении можно признать справедливым. То, что его не устраивают эмпиризм, механистический материализм, ориентация лишь на естествознание как идеал науки, вполне оправдано. Но, будучи поклонником Г. Лейбница, он явно недооценивает значения Декарта и его влияния на просветителей. Идущий от Декарта рационализм оказал заметное влияние на мышление просветителей, а "суд разума" был высшей инстанцией при решении всех социальных проблем. С долей скепсиса он говорит о плоских и расплывчатых идеях, о публицистике и популяризаторстве просветителей, стремившихся к моральному усовершенствованию общества. Но сейчас очевидно, что французское Просвещение внесло решающий вклад в формирование культуры модерна, в рамках которой Европа существовала в течение последующих столетий.

Наиболее интенсивное движение мысли в области философии и методологии истории в XVIII в. Шпет наблюдает в Германии и связывает это с влиянием рационализма Лейбница, а также его продолжателя и популяризатора X. Вольфа, философия которого также впитала и "предания аристотелизма" и "новые веяния" Ф. Бэкона. Доминирование философии Вольфа и его школы в духовной жизни Германии того времени является одной из особенностей немецкого Просвещения. Вместе с тем оно испытало на себе сильное влияние французской и английской литературы.

Шпет опровергает расхожее представление о вольфианстве как догматической, схоластической и неглубокой школьной философии, растерявшей присущее Лейбницу живое творческое начало.

Шпета привлекают в философии Вольфа признание объективности бытия, рационализм, который по крайней мере не создавал препятствий для развития методологических идей, отражавших специфику истории и исторического познания как познания фактов. Особое внимание Шпет обращает на трактовку Вольфом философского познания как разумного усмотрения связи вещей, на разграничение разумных оснований (ratio) и причины вещей, на введенный Лейбницем закон достаточного основания. Это важно для исторической науки, поскольку "вопрос об объяснении яв-

стр. 152

ляется центральным вопросом в логике эмпирических наук" (с. 249). К логико-философским предпосылкам исторической науки, содержащимся в философии Вольфа, Шпет относит также обоснование возможности и необходимости объяснения не из внешних механических причин, а из сущности изучаемого предмета. Это позволяет рассматривать историю как эмпирическую науку, использующую не только описание, но и специфическое для нее рациональное объяснение.

Именно на теоретической почве этой философии выросли в Германии первые разработки в области логики и философии истории, анализируя которые Шпет наглядно демонстрирует неправильность утвердившегося мнения о неисторичности XVIII в. В качестве "первопроходца" он называет профессора богословия И. Хладни (Хладениуса). Его книгу "Всеобщая наука об обществе" (1752 г.) Шпет оценивает как "первый опыт логики исторических наук" (с. 297) и подробнейшим образом анализирует.

Одним из мотивов, побудивших профессора богословия заняться этой темой, стало распространявшееся сомнение в Священном Писании, опиравшееся на исторический скептицизм. Последнему надо было противопоставить логические доказательства того, что история способна давать достоверные знания, что она также является наукой. Наука изучает общее, и потому логика всегда обращалась к рассмотрению общих истин, чтобы обеспечить науку "наилучшими правилами". Историю же со времен Аристотеля рассматривают как знание о единичном. Это служит основанием и отрицания истории как науки, и того, что проблемы исторического познания оставались вне сферы внимания логики. Никаких правил для него логика не вырабатывала. Этот недостаток должен был быть исправлен. Заслугу Хладениуса Шпет видит в том, что он признал познание единичного в качестве "законного объекта" науки и сделал "серьезную попытку к созданию нового логического учения о нем и о методах его научного изучения" (с. 337). Отметим также, что он различает коллективное (communis) общее и абстрактное (generalis) общее, что для исторического познания, согласно Шпету, имеет весьма существенное знание. Критикует же он Хладениуса за то, что в вопросе исторического объяснения тот идет по пути наименьшего сопротивления, склоняясь к его чисто психологической природе, что делает его предшественником исторического психологизма XIX в.

Шпет выделяет также швейцарца Я. Везелина за его вклад в разработку методологических проблем исторического познания с позиций рационализма. Его идеи "являются общим итогом как влияния в Германии французского просвещения, так и того самостоятельного направления немецкой мысли, которое развивалось на почве вольфовско-лейбницевского рационализма" (с. 362).

Исходным началом истории Везелин считает человека. Вслед за Монтескье разнообразие народов он объясняет влиянием внешних условий. Вслед за Руссо он делает предметом истории "социального человека", к изучению которого он считает возможным применять как общие методы науки, так и собственно исторические, но пригодные для познания любой истории, а не только человеческой. Он уходит от психологического объяснения исторических событий и, как рационалист, выделяет их разумные основания, подразделяемые им на общие и частные, от которых уже становится возможным переход к "индивидуально исчерпывающему изображению самого факта" (с. 380). В своей философии истории он, следуя традициям Просвещения, исходит из идеи "нравственного миропорядка".

В немецком Просвещении Шпет видит два периода, разделенные публикацией в 1765 г. "Новых опытов о человеческом разуме" Лейбница, усиливших позиции рационализма как философской традиции Германии. Но в это же время стало нарастать влияние французского Просвещения с его эмпиризмом, морализаторством, вольнодумством. Пользовались популярностью и переводы трудов представителей шотландской школы - Д. Юма, А. Фергюсона. В этот период сформировались две линии в философском осмыслении истории - рационалистическая, философско-спекулятивная (Г. Лессинг) и эмпирическая, культурно-историческая. В качестве представи-

стр. 153

теля одной из "точек зрения", возникших на почве этой тенденции, Шпет выбирает Д. Аделунга, не по значимости этой фигуры, а потому, что тот пытался подойти к истории как к науке. Выход человека из животного состояния и его дальнейший прогресс Аделунг объясняет изменениями в культуре, происходящими под влиянием "роста населения в ограниченном пространстве", что, согласно Шпету, можно считать "первым опытом материалистического понимания истории". Шпет, конечно, легко опровергает эту точку зрения, указывая, что рост населения может иметь самые разнообразные последствия.

Таким образом, в Германии в XVIII в. существовал большой интерес к истории. Он выразился и в активной разработке философских и логико-методологических проблем исторического познания. Проделанная Шпетом работа проясняет, насколько исторически и теоретически подготовлено было в Германии появление И. Гердера - фигуры, завершающей эпоху немецкого Просвещения. Вместе с тем он "первый серьезный представитель философии истории в новой философии" (с. 399). Шпет дает сжатый, но глубокий анализ его концепции.

Гердер полагал, что в накопленных знаниях о природе и обществе существует пробел - в них отсутствует "история человечества в целом" - и что он заполняет этот пробел. Для него предметом философии истории является человечество, понятое не как сумма индивидов, а как единое целое, что позволяет по-новому рассмотреть ее проблемы.

Его главная работа - "Идеи к философии истории человечества". Она написана с религиозно-философских позиций. Но в их анализе Шпет акцентирует внимание не на религиозных настроениях Гердера (они "затемняют идею философии истории"), а на его рационализме. Причем делает это весьма корректно. Он убедительно показывает, что для Гердера как рационалиста Бог является имманентным миру (Бог весь в своих творениях) разумным началом, устанавливающим закон и порядок. В методологическом плане поэтому важно то, что Бог предстает как разумное основание природы и истории, и такая трактовка настраивает на поиск объяснений всего происходящего из внутренних источников, а это Шпет считает, как уже отмечалось, важнейшим достоинством рационализма.

Именно из рационализма вытекает и постановка вопроса об истории как науке, и философия истории, в которой реальное и разумное не противостоят друг другу, а находятся в гармоническом единстве. Наличие разума отличает человека от животных, а культура отличает историю от природы. Источником культуры является человечность, т.е. взаимные отношения людей, в которые они вступают, потому что не могут существовать в одиночку. Человек принадлежит не только природе, а и культуре. Культура же есть становление гуманности, просвещение.

Гердер был противником примитивных телеологических объяснений исторических событий. История, как и природа, подчиняется естественным законам, действия людей имеют свои причины, из которых надо исходить в их объяснении. Но у него присутствует и налет провиденциализма. Отказывается, что законы - это мысли Бога, и, действуя в соответствии с этими законами, люди осуществляют заложенную им в историю цель.

Большим достоинством Гердера Шпет считает то, что он не принял "Критик" И. Канта и остался в пределах докантовской философии, и это позволило ему развить идею историзма на основе рационализма.

Шпет делит философию на положительную (Платон, Спиноза, Лейбниц) и отрицательную. Кант для него - один из главных представителей отрицательной философии. Отвергнув рационализм с его признанием разумного основания действительности и роли разума в ее познании, он ложно осветил философию XVIII в., что негативно сказалось на оценке рационализма Вольфа. Шпет категорически не приемлет феноменализм, агностицизм, субъективизм, антиисторизм Канта. Именно он "обрывает уже нашедший себе питание на немецкой почве интерес к истории" (с. 210). А

стр. 154

возобновление в Германии этого интереса у представителей "абсолютного идеализма" связано с их разрывом с философией Канта.

Шлет образно выражает свою оценку философии Канта. Он создал "гениальную систему", но в ней отсутствует связь с реальностью. Кант похож на прирожденного слепца, создавшего "свою картину эмпирического мира. Недоразумения начинаются только с того момента, когда слепец выдает свое "миросозерцание" за действительное созерцание мира" (с. 267).

Сопоставляя трактовки истории Кантом и Гердером, Шпет отдает предпочтение второму за то, что он стремится объяснить историю из нее самой, опираясь на причинные связи и рациональные основания, в то время как Кант смотрит на историю "со стороны морали", т.е. подменяет теоретический подход внешней для истории "точкой зрения".

История для Канта не является наукой. В эмпирической сфере она носит описательный характер и наукой как системой быть не может. В теоретическом плане Кант подчиняет историю этике, т.е. относит к области практического разума с его долженствованием, и тем самым лишает ее логических и онтологических оснований, исключает из пространства науки. Вместе с тем Кант признает индивидуальную свободу воли. Но эта свобода приводит лишь к хаосу эмпирической истории. Порядок в этот хаос вносится наличием общих целей природы. Природа, по Канту, не может быть целесообразной в частностях и нецелесообразной в целом. Природа ведет человека, но не как индивида, а как родового человека - человечество. Оно подчиняется целям природы, "которая и задает человечеству задачу оформиться граждански и политически" (с. 431). Для Канта история - путь осуществления человечеством своего назначения. Согласно Шпету, эта идея - крупный шаг назад к "прагматической истории", она негативно влияет на разработку философско-исторической проблематики. А "поскольку вообще историческая методология зависит от философских предпосылок, постольку кантианство было помехой и для науки истории" (с. 479).

Завершая первую часть работы, Шпет психологически, учитывая его отношение к Канту, не мог остановиться на собственной критике его взглядов, не рассмотрев, как философская мысль в самой Германии освобождалась от мощного влияния идей кенигсбергского мудреца.

Преодоление кантовского критицизма в трактовке истории началось еще при жизни Канта и является исторической заслугой Ф. Шеллинга. Он отказался от чуждого истории кантовского "этицизма", противопоставив ему логический путь обоснования предмета и задач истории. Тем самым он не дал оборваться линии рационализма. Предметом истории у него является человеческий род. Шеллинг возрождает и по-новому осмысливает идею, что история там, где "единичное, где нет механизма повторения".

Правда, Шеллинг отвергает возможность создания философии истории на том основании, что в отношении истории не может существовать априорных построений. Но, мягко возражая Шеллингу, Шпет спрашивает: а почему не может быть апостериорной (основанной на опыте) философии истории?

Вторая часть книги, которая еще подлежала окончательной доработке, посвящена критике субъективистских трактовок исторического познания, а хронологически объемлет в основном XIX в., который называют "историческим". Действительно, историческая наука развивалась, исторический метод проникал в разные социальные науки и приобретал почти всеобщее распространение. Что же касается философско-исторической и логико- методологической проблематики, то хотя она являлась предметом интенсивных разработок, здесь оставалось еще много неясного, возникал целый спектр различных точек зрения. Появлялись крупные фигуры и целые школы, оказывавшие влияние на историческую науку. Предпринимая свою работу, Шпет, вероятно, предполагал подвести некоторые итоги этого ушедшего в историю столетия в области логики и методологии истории и выяснить, как складывалось со-

стр. 155

временное ему состояние этих направлений, которое не вызывало у него удовлетворения, а также наметить "правильный" путь.

Основным недостатком господствовавшей философии являлся идущий от Канта субъективизм, выражавшийся в признании истины на субъективном основании:

"В этом софизме мы и видим основной порок господствующего негативизма в современной философии (с. 550)". Шпет не приемлет эту философию за ее отказ от признания объективной действительности как предмета познания, подмену онтологии теорией познания. Надо сказать, что критикуемый Шпетом "софизм" является общим методом для многих направлений современной философии и методологии с их полным безразличием к истине и даже ее отрицанием. Так что Шпет может быть надежным союзником критиков модных ныне течений, влияние которых распространяется и на познание истории.

Шпет рассматривает теорию познания как не философскую, а психологическую теорию. И здесь он весьма категоричен: "Всякая теория познания... есть или психологическая теория, или никакая' (с. 849). Этот подход имеет основания. Субъективно познание есть процесс психологический и субъективизм в философии связан с психологизацией теории познания. Критика субъективизма и предстает как критика теории познания вообще.

Но если даже подобная трактовка теории познания имеет некоторые основания, она не годится. Как осмысление субъект-объектного отношения, выявляющее природу и динамику человеческого познания, активную роль субъекта в познании и т.д., теория познания относится к ведению философии. Это не подлежит сомнению.

Во второй части книги, по сравнению с первой, акценты в критике смещены. Там речь шла о выработке предпосылок формирования истории как науки и целью критики было стремление найти эти предпосылки, отделить зерна от плевел. Теперь же надо было отстаивать логико- методологические основы истории как науки, защитить принципы, позволяющие ей быть наукой, от всевозможных попыток их подорвать. Опасность исходила от разных течений философской мысли, например позитивизма, который стирал методологические грани между науками о природе и историей.

Вторая часть книги начинается с анализа и оценки взглядов на познание общества основоположника позитивизма О. Конта. В своей классификации наук он выделяет социологию как науку, предметом которой является род человеческий. Фактически у Конта социология выполняет функции философии истории. История же изучает социальную жизнь отдельных народов. Основой объяснения во всех науках являются законы. Отмечая, что Конт отрицает реальность причинных связей и отождествляет свободу воли с произволом, Шпет пишет, что "преклонение перед необходимостью здесь доходит до абсурда, последней придается значение прямо предопределения" (с. 590).

Хотя социология у Конта подчинена физиологии, изучающей "природу человека", ее законы имеют свою специфику и не сводятся к биологическим. То же самое относится и к методам. С одной стороны, для Конта "социологический метод есть не что иное, как внесение в историю метода естественных наук" (с. 590), с другой - социология пользуется историческим методом. В итоге при всех оговорках он "главный провозвестник возникших затем попыток искать в истории естественно-научные и психологические законы" (с. 590). Для Шпета этот путь исключает возможность адекватного познания и объяснения исторических событий. Вместе с тем утверждение основателем позитивизма исторического метода в социологии, отказ от объяснения явлений природы и общества, исходя из единой "мировой формулы", Шпет оценивает положительно.

Несколько раз и в первой, и во второй части работы Шпет возвращается к критике материализма. Он считает материализм примитивной философией, которая не содержит глубокого решения логических и методологических проблем. Его критика направлена в основном против механистического материализма, который даже не

стр. 156

ставит вопроса о специфическом предмете и методе исторической науки, поскольку полностью ориентирован на естествознание той эпохи, проявляет склонность к психологическому объяснению деятельности людей в истории. И в критике этого материализма Шпет во многом прав.

Что же касается исторического материализма, то, как можно понять, он отождествляет его с экономическим материализмом и не приемлет за признание в качестве основы исторического процесса одного из факторов общественной жизни (индустрии, экономики и т.д.), а также законов исторического развития.

Но главной темой второй части является критика традиционного для XIX в. психологического направления в истории. Здесь первым объектом его критики выступает английский логик, психолог, экономист Д.С. Милль. По словам Шпета, "основные аргументы психологического понимания истории обнаруживаются у него во всей их первоначальной простоте и прямолинейности" (с. 612). Что же это за аргументы? Любой психологизм исходит из того, что общественная жизнь и ее явления могут быть поняты из природы человека, ее свойств и законов или могут быть к ним сведены. Милль также утверждает, что поскольку все общественные явления суть явления человеческой природы, то и подчиняться они должны законам, вытекающим из индивидуальной человеческой природы. Шпет задает законный вопрос: если для психолога человек всюду остается только индивидом, то почему таковым он должен оставаться для социолога? А как частица социального целого не приобретает ли он какие-то новые черты? Милль выступает против сведения психологии к физиологии. Почему же он сам сводит социальное к психологическому? Различные социальные структуры и процессы не поддаются объяснению из индивидуальной психологии, ее законов. Правда, Милль признает наличие эмпирических законов истории, устанавливаемых путем индукции. Но он полагает вместе с тем, что, во-первых, это законы весьма ограниченной сферы действия - только существующего опыта, а во-вторых, они сами требуют объяснения из законов причинной связи. Однако в истории последние являются законами психологическими. Вслед за Юмом Милль полагает также, что в причинной зависимости нет ничего кроме устойчивой последовательности. Он также не различает причинности, необходимости и закономерности. Их отождествление создает предпосылки для перенесения на историю и ее познание методов и законов из других областей знания, в том числе из психологии.

Шпет обосновывает принципиальное положение о том, что отделение наук о духе от наук о природе вовсе не означает, что на них автоматически перестают распространяться идеалы естественнонаучного знания.

Идеалом естественных наук является механика. Такую же роль в науках о духе играет психология. Психологическое объяснение исторических явлений и фактов есть "методологический монизм" в узком значении этого слова. И Милль прокладывает ему путь в методологии истории XIX в. Вместе с тем Милль - фигура компромиссная, и у него можно найти некоторые зачатки "методологического дуализма", т.е. признания специфики социального, для объяснения которого, согласно Миллю, следует привлекать не только психологию, но и этологию - предлагаемую им науку о характере социальных групп, этносов. Тем самым Милль как бы ограничивает возможности психологического объяснения в истории и вводит собственно историческое начало, порожденное социальными условиями.

Главным и самым влиятельным представителем психологического объяснения истории Шпет считает В. Вундта - философа и физиолога, крупнейшего психолога, основателя экспериментальной психологии. Пространная критика его взглядов ведется в резких тонах с явным стремлением развенчать их и поколебать авторитет Вундта в вопросе применения психологии к истории.

Шпет полагает, что в каждой науке познавательный процесс подчиняется специфической логике, определяемой предметом этой науки. Это полностью относится и к истории как социальной сфере. Вундт же рассуждает по-иному. Хотя психология фактически имеет дело с индивидами, она изучает общее в их психике, т.е. то, что

стр. 157

присуще всему человеческому роду. Поскольку же все "науки о духе" имеют дело с психическими объектами, постольку психология является для них основной наукой. Вундт считает историю "прикладной психологией", изучающей прошлое человеческих переживаний. В итоге Вундт отрицает за историей право иметь самостоятельный объект исследования, так как социальное у него приобретает психическую природу. Но для Шпета очевидно, что объединение людей в коллектив создает нечто новое, не сводимое к психологии индивида, а разведение психического и социального является главным аргументом против психологизма в истории. "Историческое" -особая модификация социального, "в силу чего последнее выступает перед нами как специфический предмет изучения" (с. 671). Формой бытия общества как социального объекта является организация. У Вундта организация тоже оказывается психическим образованием, для Шпета же здесь возникает принципиальная проблема: какую модификацию приобретает социальное, становясь предметом истории как науки, т.е. делает возможным историю как науку с ее специфическими методами.

Над Вундтом тяготеет догматическая предпосылка о едином характере и образе научного познания. В этом смысле, согласно Шпету, он является "методологическим монистом" и, более того, создает "наиболее развитую систему монистической логики" (с. 629). Он признает методологическое различие между естествознанием и "науками о духе", но не считает его принципиальным, видит его лишь в формах проявления каузальности, выражаемой в первом случае количественно, в форме уравнений, и во втором - в виде психологических мотивов. И у него предметом истории является конкретное, но он рассматривает его, исходя из логики абстрактных наук, растворяет конкретное в общем. Шпет против натуралистического подхода к истории. Объяснение в рамках исторической науки должно быть конкретным, историческим, а не привнесенным из законов, присущих внешним для нее объектам.

Тщательному критическому разбору подвергает Шпет тезис Вундта, что только в науках о духе используются для объяснения их духовного содержания интерпретация или истолкование. Он указывает, что интерпретация связана не с объяснением, а с пониманием, является его логическим средством. А понимание находит свое выражение в описании. Объяснение и понимание - разные логические процедуры, и хотя они связаны, их нельзя смешивать друг с другом. Понимание служит объяснению именно как описание действительности. Но превращать понимание (интерпретацию) в вид объяснения логически недопустимо. Объяснение осуществляется на основе подведения частного под общий закон или перехода от причины к следствию. Понимание же несет в себе цель и потому открывает возможность телеологического объяснения. Однако действительно лишь каузальное объяснение: "Цель сама по себе не есть ни акт, ни вещь и причиной служить не может" (с. 791).

Таким образом, Вундт не создал убедительной и доказательной "теории психологического объяснения" в науках о духе и потому не смог решить задачу психологического объяснения истории.

Другая попытка подобного объяснения истории была предпринята немецким психологом К. Зигвартом. Однако и он потерпел неудачу на этом пути, поскольку, как и Вундт, "искал спасение психологическому объяснению в телеологии" (с. 769). Для них это было последним убежищем: понятие цели, непригодное для объяснения природных процессов, вполне приемлемо во всех науках о духе, ибо согласуется с "фундаментальными фактами самой духовной жизни" - с присутствием цели в духовных процессах. Как основа объяснения цель должна рассматриваться в качестве причины.

Собственно, ни Вундт, ни Зигварт ничего нового не говорят. Ведь еще Аристотель рассматривал "целевую причинность" как один из видов причинных связей. Правда, это обстоятельство Шпет обходит полным молчанием, сосредоточиваясь на критическом анализе попыток придать цели функции причины, представить цель как "обратную причину", т.е. сделать ее средством объяснения. Вундт прямо ставит цель на место причины. Шпет отвергает эту подстановку на том основании, что причины ведут "к бытию и действительности", а цели - к долженствованию и возмож-

стр. 158

ности. Цель не есть нечто присущее самим вещам, она привносится познанием, направленным на эти вещи. Если какое-то событие произошло во имя осуществления определенной цели, то сразу возникает вопрос, почему эта цель появилась и почему событие произошло именно так, а не иначе. Цель здесь не служит средством объяснения, она лишь стимулирует поиск реальных причин данного события.

Таким образом, психологический подход к истории не привел к решению проблемы исторического объяснения, поскольку предлагаемые им методы объяснения не отвечали специфике самой истории. Хотя люди делают историю, но познать ее, исходя из их психологии, невозможно.

Детальнейшее рассмотрение этого направления в лице Милля - Вундта - Зигварта, которому посвящена почти половина второй части книги, представляет интерес во многих отношениях. Привлекает и сама позиция автора, аргументы в ее защиту, и характер полемики, и широта охвата проблем. Шпет не внедряется ни в историческую, ни в психологическую проблематику, а ко всем вопросам подходит с позиций логики и методологии науки. Шпет последовательно опровергает положение, что психологические мотивы и цели, которыми люди руководствуются в своей деятельности, можно рассматривать как причины, вызывающие и объясняющие исторические события. Он показывает, что применение к истории этой методологии порождает множество противоречий, которые Вундт и другие либо не замечают, либо пытаются обойти, нарушая принципы логики. "Методологический монизм" -подверстывание исторической науки под истины естествознания, включая психологию, не может служить методологическим основанием истории как науки.

Выявление и утверждение специфики исторического познания, обоснование "методологического дуализма" Шпет связывает с именем крупного немецкого философа, представителя так называемой "философии жизни" В. Дильтея. Он строит теорию познания наук о духе, устраняющую их подчинение методам естественных наук, руководствуясь идеями герменевтики: природу мы объясняем, душевную жизнь -понимаем. Дильтей рассматривает теорию познания как область философии, более того - как "твердыню философии". Однако Шпет выявляет и его непоследовательность, показывая, что фактически его теория познания базируется на принципах описательной психологии человеческих переживаний, которые у Дильтея являются предметом истории. Он, следовательно, не устраняет психологизма из истории, а придает ему другие функции: не объяснение исторических явлений, а лишь их описание. В этом состоит его отличие от Вундта. Но, освобождая историю от ига натурализма, он оставляет его в подчинении у психологии.

Естественно, что Дильтей принимается Шпетом далеко не полностью. Он его ценит за развитие идеи понимания в истории, но критикует за отрицание права исторической науки на объяснение. И вообще в трактовке идей герменевтики применительно к истории он находит у Дильтея ряд существенных слабостей. Его ошибкой является придание пониманию функции особого источника познания. Дильтей наметил лишь программу развития исторической герменевтики как методики интерпретации, считает Шпет. Эвристическая ценность интерпретации несомненна, но функционально это - технический прием, связанный с пониманием, не более. Не согласен Шпет также с негативным отношением Дильтея к разработке проблем философии истории, а также с фактическим растворением истории в социальных науках на том основании, что все они пользуются историческим методом. Но одно дело - история права или религии и совсем другое - история как наука об обществе. Шпет различает "систематические" общественные науки (социология, политэкономия и т.д.) и историю и показывает, что в этом пункте у Дильтея не только нет ясности, но своими колебаниями он запутывает вопрос: то история у него растворяется во всех "науках о духе", то, напротив, она им противостоит, так как находится в другом ряду социальных наук. Совершенно не устраивает Шпета и психологизм Дильтея. Последний утверждает, что "все, в чем дух объективируется, попадает в область наук о духе" (с. 894). Здесь Шпет ловит его на противоречии: "При уже простом определении "ду-

стр. 159

ховного" как "объективации жизни", психология должна быть вычеркнута из списка наук, относящихся к этому предмету, она изучает не "объективацию", а изучает именно субъективное и данное не в виде знака" (с. 895).

Последним направлением, против которого шлет Шпет свои критические стрелы, является неокантианство. Пожалуй, рубеж XIX-XX столетий был высшей точкой его распространения и влияния на всю сферу гуманитарного знания. Неокантианство представлено двумя школами - марбургской (Г. Коген, П. Наторп) и баденской, наиболее видными представителями которой были В. Виндельбанд и Г. Риккерт.

Если о марбургской школе неокантианства, проявившей себя, в частности, в области логики, Шпет находит возможным наряду с критикой высказать и некоторые положительные суждения, то критическое рассмотрение взглядов баденской школы, и главным образом Г. Риккерта, является жестким и даже агрессивным. Возможно, эта тональность вызвана его желанием отгородиться от той "современной философии", в качестве которой выступало и неокантианство.

Риккерт исходит из того, что существует водораздел между науками о природе (естествознанием) и науками о культуре. Принципиальное различие между ними он объясняет тем, что используемый первыми генерализирующий метод, направленный на познание общего, закономерного неприменим в науках о культуре, ориентированных на познание индивидуального, конкретного. Эту позицию Шпет оценивает как "относительный дуализм". Относительный потому, что Риккерт выводит специфику наук не из их предмета, а из применяемых методов. Шпета и Риккерта объединяет отрицание законов истории и акцент на конкретное, единичное. Но их разъединяет то, что этот акцент связан у неокантианцев с "индивидуализирующим методом", а у Шпета - с онтологией истории. Доказывая неприменимость естественнонаучных методов к истории, Риккет ударился в другую крайность - отнес историю к наукам нетеоретическим. Поэтому для логики исторической науки, считает Шпет, его идеи ничего не дают.

Основными понятиями для Риккерта являются культура и ценность. Ценности всегда человеческие и социальные, созданные для удовлетворения потребностей не отдельных людей, а их объединений (нации), организаций (государство, церковь), способов освоения мира (наука, искусство) и т.д. Неокантианцы их соединяют под общим названием "культура, которая противостоит природе": "Культура есть общее дело в жизни народов, она есть ценность, по отношению к которой вещи получают их индивидуальное значение, которое должно быть признано всеми, и историческое изложение и образование понятий руководится общими культурными ценностями" (с. 995). Этот подход ставит массу теоретических вопросов, включая проблему причинности. Но Риккерт прошел мимо нее, и это основной недостаток его теории, полагает Шпет, "сводящий к нулю всю его работу" (с. 996). Каузальный подход в истории Риккерт заменил "отнесением к ценностям". Но он не доказал, что познание истории может быть ограничено процедурой, не имеющей отношения к выработке теоретического подхода к истории, с его причинным объяснением. А формула "отнесение к ценностям", с точки зрения Шпета, "вообще лишена смысла, так как это есть либо подведение под понятие, совершенно такое же, как во всяком мышлении, либо прямая оценка" (с. 997). Шпет - сторонник чисто научного, теоретического подхода к истории, культуре и т.д. Он понимает, что в реальной жизни уйти от моральных, эстетических и других оценок и подходов к истории бывает и невозможно. Но при этом он делает одно важное замечание: "Может быть, морализирующее отношение к истории имеет свой смысл и оправдание, одно необходимо признать, что это не есть теоретическое отношение" (с. 998). Вслед за Кантом Риккерт делает этику конечной санкцией исторического метода, подчиняя познание истории примату практического разума. Эмансипируя историю от методологии естествознания, рассматривая ее как самостоятельную, имеющую собственные методы область знания, он вместе с тем "этизирует" ее, что неизбежно приводит к искаженным представлениям о перспективах ее развития. Риккерт фактически отвергает способность ра-

стр. 160

зумного теоретического познания исторической действительности. Этот скептицизм есть неизбежный спутник всякого психологизма.

* * *

В заключение для полноты картины целесообразно попытаться подытожить сказанное о концепции Шпета, развитой им в этой работе. Все симпатии Шпета на стороне рационализма идеалистического толка. У него также имеются положительные ссылки на феноменологию Э. Гуссерля, свидетельствующие о принятии им положений "Логических исследований", касающихся логики научного познания. Свои онтологические предпосылки логика и методология берут из философии, поэтому определение исходных философских позиций имеет прямое отношение к существу дела.

Онтологической предпосылкой научного познания вообще является признание существования объективной действительности. Само познание Шпет определяет как отражение или отображение реальности, что сразу ставит его в оппозицию ко всем формам феноменализма, субъективизма, скептицизма. Так что теорию отражения в начале XX в. отстаивал не только Ленин, но и Шпет. История как наука исходит из признания объективного характера исторической действительности. Ее предметом являются исторические факты, единичное, конкретное. В отличие от эмпиризма, рационализм рассматривает факт не просто как непосредственно данное, а как проблему. Ведь научный факт представляет собой не просто саму реальность, а является результатом познания, отображением реальности, которое может соответствовать ей, а может и не соответствовать. Предметом логики и методологии науки являются факты науки, которые приобрели это качество в результате длительной и сложной процедуры. Наука изучает и материальные, и идеальные объекты. Это особенно важно для исторической науки, которая имеет дело с источниками и на их основе воспроизводит историческую реальность.

Далее. История возможна как наука, если она не только устанавливает факты, но и объясняет их. Объяснение исторических фактов есть задача, от решения которой зависит определение специфики исторической науки.

В науке вообще существуют два типа объяснения. Первый - подведение частного, конкретного под общий закон. Но при этом единичное как бы растворяется в общем. Использование этого способа объяснения допускается природой самого предмета познания - наличием повторяемости, когда факт имеет значение не сам по себе, а выступает в составе некоего множества. На этой основе формируется и соответствующий тип науки, целью которой становится открытие законов, а установление фактов служит базой для обобщений. Таков идеал естественнонаучного знания.

Второй тип объяснения основывается на выявлении причин данного явления, факта, события. Объяснить - значит рассмотреть конкретное явление как следствие определенной причины. Каузальное объяснение - переход от причины к следствию - сохраняет индивидуальность и уникальность единичного, конкретного, что для исторической науки является решающим. Факты истории имеют самодовлеющее значение. Они сами по себе представляют познавательную ценность, и установление фактов является одной из основных целей исторического познания. Вне этой конкретики истории не существует. Поэтому подведение под общий закон как способ объяснения, считает Шпет, в истории неприменим. Именно ввиду своей уникальности исторические факты, события не выводятся из общего закона. При объяснении истории эта процедура не может иметь место просто потому, что законов истории вообще не существует. Этот методологический принцип ставит непроходимую преграду любым попыткам перенести на историю идеалы и методы, применяемые в естественных науках. История - особая наука со своей эвристикой и методологией. Исторические явления могут и должны объясняться не из природы, в том числе природы человека, а только из самой истории.

стр. 161

Идею конкретности предмета исторического познания Шпет прочно соединяет с идеей социальности. Человек - социальное существо, в истории он появляется не просто как индивидуальность, но в составе некоторой общности, коллектива. Выражением социального начала в жизни общества является, согласно Шпету, организация. Объектом истории как раз выступает организация, а культурой является только одно - творческая деятельность человека как социального существа.

Представляется, что в это понятие он вкладывает несколько иное содержание, чем то, которое принято в наши дни, что оно сближается у него с понятием системы. Этот термин он, хотя и редко, употребляет в книге, но не придает ему категориального смысла. А организация выступает как фундаментальная характеристика общества, как социальная система. Можно в этой связи вспомнить А. Богданова, который в своей тектологии тоже говорит об организации, хотя фактически речь идет у него о началах системного подхода.

Включение социального в предмет истории позволяет Шпету отгородиться от психологического объяснения исторических явлений. Организация (социальное) людей вырастает не из их психологии, а из общественных потребностей и вносит изменения в их индивидуальную психологию. Так что социальное к ней не сводимо, и психология не может служить ключом к расшифровке тайны социального. А история есть не что иное, как своеобразная модификация социального начала. В итоге предмет истории можно определить как синтез конкретного и социального, как конкретную социальность или социальную конкретность.

Что же касается логики, то ее предметом являются понятия, и это ставит Шпета перед вопросом, как с помощью общего понятия обращаться к единичному. Он полагает, что единственным выходом из этого затруднения является конкретизация самой логики, создание логики, отражающей специфику той или иной науки. Так, логика истории применяет свои правила и процедуры к единичным, уникальным фактам, выраженным в науке. Эта "конкретизированная логика" и представляет собой методологию данной науки.

Коренной для всей концепции Шпета является проблема законов истории. Он последовательно и бескомпромиссно их отрицает. Поэтому, собственно, и возникла сама тема: "Как возможна история как наука". Ведь если есть законы истории, то сам вопрос отпадает, так как история просто, с учетом, конечно, ее некоторой специфики, уподобляется любой другой науке, имеющей целью познание законов исследуемого предмета. Можно сказать, что полностью тема книги звучит так: "Как возможна история как наука, если исторических законов не существует". Шпет взял на себя труд соединить отрицание исторических закономерностей с признанием исторической науки, претендующей на теоретическое объяснение изучаемых явлений и процессов. Насколько удалась ему эта попытка?

Думается, что все-таки полностью концы с концами Шпету соединить не удалось. В его построениях имеются сильные стороны, но нащупываются и некоторые противоречия.

На место закона истории Шпет ставит причинность и рассматривает ее в различных аспектах, о чем уже говорилось ранее. Можно полностью согласиться с его критикой Юма, сводившего причинность к устойчивой последовательности, отчасти - с критикой телеологической причинности, которая в свете системного подхода оказалась более сложной, чем представлял Шпет. Он высказал очень интересную мысль о "творческой причинности" как causa sui (причина самой себя). Представляется, что это весьма перспективная идея, ибо акт творчества действительно может быть исходным в образовании цепи причинных связей.

Признание свободы воли традиционно сопрягается с отрицанием законов истории в соответствии с альтернативой: или человек - марионетка, или он свободно творит историю. Правда, сейчас можно с полным основанием сказать, что эта альтернатива не только ложная, но и примитивная. Человек творит и даже свободно творит. Но что из этого творчества "примет" история, что отложится в истории, вызовет какие-

стр. 162

то следствия и повлияет на ход событий, а что будет отброшено, не будет реализовано и т.д. зависит от многих обстоятельств. Не случайно давно замечено, что цели и результаты деятельности не всегда совпадают. Видимо, и для Шпета идея творческой причинности является одним из оснований отрицания исторической закономерности.

История как наука, как не только эмпирическое, но и теоретическое знание об истории, как не только описание, но и объяснение исторических событий и процессов возможна потому, что в истории существуют причинные связи, что ход истории причинно обусловлен. Таков ответ Шпета на поставленный в начале книги вопрос.

Одна из самых трудных задач, стоявшая перед Шпетом и, к сожалению, рассмотренная мимоходом, заключалась в установлении отношения общества и истории. Сам термин "общество" он употребляет довольно редко, но выделяет "систематические науки" об обществе, например, социологию и политическую экономию. В отличие от истории эти науки соответствуют общим идеалам научности. Т.е. можно считать, что Шпет не отрицает наличия экономических и социологических закономерностей. Но ведь общество изменяется, и это изменение есть история. А если это так, можно утверждать, что в истории как реальном процессе действуют экономические и социологические закономерности. Но они не являются предметом истории как науки. Значит, не все в истории общества является предметом ее исследования. Но если закономерности действуют в истории, то историческая наука должна с этим считаться. Ответа на этот вопрос у Шпета нет.

В методологии истории, которая у нас многие десятилетия основывалась на материалистическом понимании истории, господствовало убеждение, что в истории как реальном процессе существуют и действуют экономические и социологические закономерности, что им подчиняется ее общий ход. При этом, кроме вульгаризаторов, никто никогда не утверждал, что из общих законов можно непосредственно объяснять конкретные события. Эти законы действуют как тенденции, допускающие различные варианты конкретных процессов. Полемика шла вокруг вопроса о том, существуют ли особые собственно исторические закономерности, и здесь разногласия так и не были преодолены. Так что формально позиция Шпета совпадает с взглядами тех, кто такие закономерности отрицает: ведь он не говорит больше того, что историческая наука никакие законы истории не познает. Таким образом, если позицию Шпета истолковать как отрицание особых исторических закономерностей, но не социальных законов вообще, то она вполне укладывается в рамки проблемного поля отечественной исторической науки.

Шпет абсолютно прав в своем убеждении, что ответ на вопрос, почему история движется так, а не иначе, надо искать в самой истории. Однако для ответа на него историческая наука может и должна опираться не только на собственные изыскания, но и на данные всех общественных наук. Вот этот путь он и отвергает, замыкая историческую науку на себе самой. Противоречия в позиции Шпета появляются, когда он отвергает возможность использования для объяснения хода истории экономических и социологических законов, признавая их наличие. Правда, сам Шпет мог бы на это возразить, что он вообще не касается этой темы, оставляет вопрос открытым. Однако эта позиция противоречит общим закономерностям развития научного познания, где идут процессы дифференциации и интеграции. Преграждать дорогу интегративным процессам в науке нецелесообразно, особенно в свете тех изменений, которые происходят в современной науке - развитие системного подхода, синергетики и т.д.

Если же исходить из того, что Шпет вообще "очищает" реальную историю от любых закономерностей, то его позиция становится более определенной, а ее оценка уже зависит от взглядов самого читателя.

Шпет практически обошел проблему статистической закономерности. Она совсем не укладывалась в его концепцию истории. Статистика изучает массовые процессы, и для нее индивидуальное существует только как единица множества. Важная

стр. 163

для истории уникальность единичного поглощается этим множеством. Получается, что статистический метод как бы выходит за рамки исторического, не соответствует предмету истории, как и сравнительный метод, который Шпет не считает историческим. Такой ригоризм сужает возможности и цели исторического познания. История изучает не только единичное, но и массовые процессы. Разве их можно исключить из истории? Думается, что предвзятость, вытекающая из ограничений, накладываемых концепцией, привела к недооценке в познании истории методов статистики.

Следует отметить плодотворность анализа Шпетом идей герменевтики в их применении к истории. Его мысль в том, что понимание как выявление смысла не может быть способом исторического объяснения. Понимание и связанные с ним категории интерпретации, истолкования используются лишь для описания истории. Вместе с тем он определил их место в познании истории. Они не являются особым источником познания, а представляют собой одно из его технических средств.

Исследование Г.Г. Шпета, его идеи, его позиция в области логики и методологии истории, его критика, его теоретические достижения и слабости, безусловно, войдут в историю обсуждения логико-методологической проблематики, которая продолжалась на протяжении всего XX столетия. И хотя за прошедшие годы методология истории продвинулась в своем развитии, в ней появились новые сюжеты, многие из поднятых им проблем и предлагаемых решений продолжают вызывать интерес специалистов. И привлекает общий пафос этой работы - существуют логико-методологические предпосылки объективного научного изложения истории. Поэтому возможна история как наука, ориентированная на познание истины. В этом также, можно полагать, заключается современное звучание его фундаментального труда.

В советские времена в области "чистой" логики у нас были ученые мирового класса - В.А. Смирнов, Л.Ф. Серебрянников, С.А. Яновская, А.А. Марков. Но методология социального познания вообще, и исторической науки в частности, испытывала такое мощное идеологическое давление, что ее развитие было крайне затруднено и это направление развивалось недостаточно активно. А после того как марксизм перестал играть роль идеологической доминанты, академическая наука занялась поиском новых методологических ориентиров, выяснением того, что именно из прежних подходов следует сохранить, от чего отказаться ² . В области философии и методологии истории появились разные подходы. В этих условиях весьма актуальной становится разработка логико-методологических проблем исторической науки, повышение самой культуры методологического анализа. Можно надеяться, что публикация монографии Г.Г. Шпета будет способствовать решению этих проблем.

² См. например: Гуревич А.Я. Историк конца XX века в поисках метода. - Одиссей, 1996, с. 8; Сахаров А.Н. О новых подходах к истории России. - Вопросы истории, 2002, N 8.