САМИЗДАТ: ПРОЗА (последнее)
Человек. Рассказы
Белорусский САМИЗДАТ: книги, рассказы, фельетоны и пр.
Редакция "Диалога" получила два новых рассказа Эльды Ашотовны Грин, нашего постоянного автора, известного армянского прозаика, профессора психологии Ереванского государственного университета, судебного эксперта, журналиста... Многочисленные дарования этой яркой, небольшого роста женщины мощно собирательно выразились в ее литературных работах. Эльда Грин как бы получила в наследство святые традиции сохранения, продолжения и приумножения литературного богатства небольшой, но такой своеобразной страны, Армении, традиции, начало которым было положено сочным ар- мянским фольклором, бытовыми жизнеописаниями Хоренаци, позже - романа- ми Абовяна, Прошяна, Ширванзаде; в советские времена - прозой Зорьяна, Маари, Кочара, Хандзадяна и более молодых - Гранта Матевосяна, 3. Халафяна, М. Галшояна...
Эльда Грин мастерски использует полученные ею наследство предков и опыт современников. Ее рассказы всегда удивляют и неожиданным поворотом сюже- та, и небанальным раскрытием ситуации, и остротой сверхзадачи, поставленной автором тактично, неназойливо, без поучений. Одним словом, Эльда пишет свои произведения вдохновенно, и, читая ее рассказы, ощущаешь в них прежде всего это трепетное дыхание автора.
ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ ЦВЕТ ХАКИ
Ереван - город солнечный, приветливый, особенно когда приезжаешь туда к полудню поздней осенью, продрогнув на пути между Спитаком и Апараном, где уже снег, гололед, где застрявшие машины терпеливо дожидаются тракторов- тягочей, а твоя машина, хоть и с трудом, но пробивается вперед, к Апарану и дальше, где нет ни снега, ни этого ужасного гололеда, где сквозь низко на- висшие тучи сквозит солнце - странное, необычное освещение, отчего все вокруг - горы, пашни, дома, скирды, кизяки - кажется одинаково бархатным и одного ярко-преяркого цвета хаки. И ты стараешься запомнить это чудо, словно увиденное сквозь цветное стеклышко, чтобы рассказать тетке Арпи, которая примет, как и всегда, твои дорожные впечатления и корзину с аштаракскими яблоками, и сверток с грязным бельем, неизбежным после очередной команди- ровки, как Божий дар. Приятно смотреть, как она всякий раз простодушно удивляется, охает, смеется, крутится вокруг тебя, хлопочет, и видеть, как смягчаются грубые черты ее некрасивого лица. Я так бы никогда и не понял, что она некрасива, если бы не реплики наших родственников. Я воспринимал свою тетку, как все, что было дано мне свыше: небо, солнце, землю, горы, камни, воздух... Но мать моей троюродной сестры как-то бросила, что тетка осталась девицей не потому, что не удалась лицом, не такие еще выходят замуж, а из-за своей чрезмерной жертвенности. Камешек в огород моих родителей, которые развелись, и я, двухлетний несмышленыш, оказался им ненужным. "Арпи жизнь свою не пожалела, выкормила тебя, вырастила, воспитала..." - вздыхала родственница, но я уже не слушал ее, к чему говорить о том, что и так ясно? Но именно от слов родственницы все вокруг медленно закружилось, стало меняться, и я впервые увидел, что, пожалуй, да, тетка некрасива, понял это в тот момент, когда она, передвигаясь как-то боком, несла поднос с чашечками горячего кофе и сдобой - смуглая старая рабыня, моя собственность, как и стул, на котором я сидел, куртка, которую носил, книга, в которой спокойно мог подчеркивать нужные места. Я не пожалел ее в ту минуту, я был, несомненно, эгоистом, выжимал из тетки все, чтобы заглушить тоску по материнской ласке, мне хотелось, чтобы со мной нянчились и гладили по головке, - такова уж судьба моей обездоленной тетки: иметь единственную в жизни радость - меня...
В день моего возвращения из командировки было все так, как я ожидал: солнце, до краев залившее квартиру, восклицания, объятия, стол, накрытый на двоих (интуиция не подвела тетку и на сей раз!), соблазнительный запах моих любимых блюд, ко всему этому сюрприз - вместо домашнего халата незнакомая мне ярко-розовая кофточка, отчего губы тетки тоже порозовели, и настолько, что временами казались слегка напомаженными.
- О! - сказал я, благодушно улыбаясь, когда тетка поставила передо мной тарелку с чихиртмой. - У тебя что, обновка? Тебе идет! Носи на здоровье!
Красные пятна покрыли не только лицо, но и шею тетки. Она почему-то разволновалась, смутилась, мне показалось даже - испугалась. Кровь как прихлынула, так и отхлынула, и на фоне резко побледневшей кожи явственно проступили на губах следы помады.
- Валялась где-то... - пробормотала она, и еще что-то, что именно, я не расслышал, и тут же бросилась на сумбурный, но настоятельный звонок - открывать входную дверь. Минуло более пяти - семи минут, прежде чем перед моим взором предстал худощавый, благообразного вида мужчина лет семидесяти, в поношенном пиджаке поверх зеленоватой водолазки, с седой еще густой шевелюрой и пучком осенних листьев в руках. Тетка встала рядом, явно не зная, куда девать руки. На розовую кофточку лег отблеск солнца, льющегося в окно.
- Мой школьный товарищ, Марлен, - невнятно произнес незнакомый мне голос, и я лишь с опозданием понял, что это сказала моя тетка.
- Да, да! Марлен Егишевич Саркисов! - подхватил воодушевленно мужчина, сделав шаг вперед и церемонно поклонившись. - Мы учились с Арпи в десятом классе. Всего один месяц! Мать приехала сюда к больной сестре, потом, через месяц, мы вернулись в Тбилиси. Но я всю жизнь мечтал снова попасть в Ереван и найти Арпи Апикян. Красиво звучит, не правда ли: "Арпи Апикян"!..
Ереван - город солнечный, приветливый, особенно когда приезжаешь туда к полудню, поздней осенью... "Приветил, ничего не скажешь!" - подумал я.
- Если б у меня были большие деньги, - продолжал романтическим тенором мужчина, вручая тетке осенние листья, - я искал бы людей, которых хотел бы видеть. Кто это сейчас делает? Меня могут счесть за сумасшедшего!
Мужчина был вертким, повадками напоминал белку, и были в нем какие-то дурашливость, детскость, которые сразу стали меня раздражать.
Тетка тем временем, водрузив осенние листья в керамическую вазу, поставила на стол третий прибор, не ведая, что ее интуиция сильно пошатнулась в моих глазах, налила чихиртму и гостю, и себе, села, растерянная, немного за- торможенная, конфузливо оправила юбку, не стараясь даже придать своему лицу непринужденное выражение - притворство было ей чуждо.
Марлен Егишевич шумно вдохнул пар, окутывавший тарелку.
- Моя любимая чихиртма! - воскликнул он и с благодарностью заглянул в глаза тетки. На смуглом лице ее снова появились красные пятна...
Я по-своему подмечаю все вокруг, порой трачу много душевных сил, чтобы вникнуть в суть даже незначительных мелочей, но теперь, с первых же минут появления Марлена Егишевича, мне стало ясно: тетка в этот день ждала не меня, а его; я помешал им; их связывает нечто большее, чем простые воспоми- нания о школьной парте. Но что?
Тетка почти не притронулась к супу, в то время как Марлен Егишевич с головой ушел в процесс еды. Его изящные, в старческих пятнышках, руки с длинными высохшими пальцами ловко ломали хлеб, мяли салфетку, по-детски вос- торженно хлопали в ладоши, наконец, умиротворенно легли на скатерть, в ка- кой-то момент нервно дернулись, словно поняли, что за ними наблюдают.
- Да! - сказал Марлен Егишевич, пристально глядя на меня, и я увидел, что глаза его не карие, какими показались сначала, а светлые, зеленоватые, вернее, цвета хаки. Похоже, этот цвет преследовал меня сегодня повсюду!
- Да! - повторил Марлен Егишевич. - Я бы потратил много денег, если б они были, чтоб найти тех, кто мне дорог. Например, ту незнакомую женщину, которая, увидев меня, чистенького шестиклассника с сумкой, подошла и сказала, чтобы я прочел книгу "Охотники за микробами". Это было на улице Ниношвили, где мы жили. Я достал книгу и был благодарен этой женщине... Ее давно уже нет, конечно. Но я бы хотел...
Тетка внесла в комнату блюдо с толмой из виноградных листьев и, отодвинув салатницу, солонку и бутылку с красным вином, поставила на середину стола. Тотчас к потолку поплыло благоуханное облако, вобравшее в себя не только аромат толмы, но и винные испарения, и пряный дух свежей зелени и салатов, приправленных уксусом, чесноком и грузинским сунели. Тетка постаралась, ничего не скажешь! Марлен Егишевич снова восторженно захлопал, у него была привычка чуть что
вскакивать и хлопать параллельно вытянутыми ладонями рук...
- Какая прелесть! - воскликнул он. - Благодать! - Из глаз его сочилось изумрудное изумление. - Всю жизнь мечтал об этом, стремился к домашнему уюту!
Я глянул на тетку. На лице ее не было ни удовлетворения, ни гордости хозяйки дома, а что-то вроде жалости, сострадания, похоже, она слишком близко к сердцу принимала все, что связано было с ее школьным товарищем. Взгляд ее будто говорил: "Натерпелся же ты, бедняжка! Ешь, наедайся..." Она пододвинула к Марлену Егишевичу, которого я мысленно окрестил Хаки, корицу с сахарным песком, и он, щедро посыпая этой смесью толму, объяснил, что так привык есть в родительском доме в Тбилиси. Я же предпочитал в качестве приправы традиционный для армян мацун с чесноком, чего на столе, увы, не оказалось. Эта мелочь меня почему-то расстроила. "Она забыла про меня из-за Хаки", - подумал я, чувствуя, что возненавидел его на всю жизнь.
Некоторое время мы ели, почти не разговаривая, Марлен Егишевич лишь произносил тосты. Но после третьей рюмки, вытерев салфеткой со лба пот и еще раз налив себе вина, снова обрел словоохотливость, и я узнал, что в жизни у него было много "блоков", и один из них - Испания.
- Когда я учился в тбилисском летном училище, бомбили Мадрид, - сообщил он. - Дикторша говорила по радио: "Извиа Мадриди, извиан Мадридис ку- чеби!", что по-грузински означало: "Горит Мадрид, горят мадридские улицы". В голосе дикторши были горе и слезы... Интересно, жива ли она? У меня потребность увидеть ее, не удивляйтесь, у меня есть эта потребность...
Он пристально посмотрел мне в глаза и сообщил, что видел Долорес Ибаррури на тбилисском аэродроме и попросил ее написать что-либо на память. И Долорес написала на бумажке второпях, прямо перед посадкой, одно только слово: "Кордиалменте", что означает: "От сердца".
- Пламенная Долорес Ибаррури. Пасионария! - провозгласил Хаки.
Похоже, он был в ударе, может, поэтому воскликнул:
- Амор а примера виста! Любовь с первого взгляда! - И бросил много- значительный взор в сторону тетки, которая, не поднимая глаз, стоически продолжала резать дольками привезенные мною аштаракские яблоки.
Я терялся в догадках. Внешне вроде бы ничего особенного не произошло, ну школьный друг, приехал, выпил, болтает... Но вопреки здравому смыслу закралось подозрение: любовь еще тогда, в десятом классе? Хотя не похоже - они были такие разные, моя некрасивая, незадачливая тетка-девственница, всю жизнь проработавшая медсестрой в районной поликлинике, и этот недурно сохранившийся, кичливый эрудит и, по всей видимости, дамский угодник.
- Я давно не был так счастлив! - удовлетворенно вздохнул Марлен Егишевич, подцепил вилкой кусочек хлеба и вытер им тарелку из-под толмы. - Легче мыть посуду, - сказал он, добродушно смеясь.
У него было лицо человека, на которого сошла благодать, очевидно, стряпня моей тетки вселяла мир и покой в его душу. Но я чувствовал себя иначе. В воздухе витало какое-то смутное напряжение, что-то оставалось недосказанным, в то же время простые, обычные слова обретали какой-то второй смысл. Тетка все больше отмалчивалась, но даже то, о чем она говорила, начинало звучать для меня по-иному. Иногда она вздыхала, и на секунду взгляд ее куда-то проваливался. Я старался взглянуть на все с юмором, внушить себе, что смотрю забавный кинофильм. Но, увы, это была действительность. А во всем остальном, и вправду, ничего не изменилось. Комната, как и всегда в эти часы затопленная вечерним солнцем, лучилась темным золотом, на столе поблескивали знакомые мне с детства тарелки и бокалы, и тетка, если не считать розовой кофточки и помады, которую она, похоже, освежила, была моей привычной теткой Арпи...
Поведав нам еще об одном блоке своей жизни, о Новодевичьем кладбище, и описав подробно могилы: черно-белую Хрущева, работы Эрнста Неизвестного, Аллилуевой, Эренбурга и многих других, чьи имена, уверен, тетка слышала впервые, Марлен Егишевич собрался уходить. Тетка, вся ушедшая в его россказни, вскочила и, как услужливая хозяйка дома, подала ему пальто. Оно тоже оказалось цвета хаки, под стать водолазке и двум радужкам, которые высветил упавший на них последний луч солнца, когда Марлен Егишевич, задержавшись в дверях, еще раз пристально посмотрел на меня своим по- детски испытующим взглядом.
Наконец мы остались одни. Я ждал. Я надеялся, что тетка даст вразумительное объяснение всему, что произошло. Но нет, ее некрасивое и столь родное мне лицо не изменилось, она молча, ни разу не подняв глаз, собрала со стола грязную посуду и пошла в кухню, даже не спросив: "Ну как поездил?" Вся моя двухмесячная командировка, курьезные случаи, которые я мысленно выстраивал в юмористические миниатюры с завязкой, кульминацией и неожиданным концом, мои дорожные впечатления, гололед, необычное освещение, удивительный цвет яркого хаки, который, впрочем, теперь уже был мне неприятен, нетерпеливое желание поскорее увидеть тетку и обо всем рассказать ей - все утратило свой смысл... На журнальном столике, в углу, между проигрывателем и кассетами, я обнаружил неизвестный мне дотоле альбом в зеленом бархатном переплете, со школьными фотографиями, где среди прочих десятиклассников нашел мою непостижимо молодую, с наивной доверчивой улыбкой, тетку и рядышком Марлена Егишевича, выглядевшего писаным красавцем. Я живо представил, как они, пока я мотался по районам республики, пропагандируя программу американских шефов нашей фирмы, рассматривали в теплом, тихом укромье глянцевитые, чуть потускневшие снимки, и их семидесятилетние лица сияли в нимбе хрустальных огней абажура...
Следующие несколько дней прошли буднично. Тетка убирала комнаты, варила обеды, готовила соленья, сетовала, что крышка одного из "закатов" полетела, и утешалась, что у соседки полетело целых пять, неторопливыми, размеренными движениями мыла и без того чистые окна, оправдываясь, что зимой уже не помыть, смотрела телевизор, беседовала с соседкой в кухне... О Марлене Егишевиче никто из нас не упоминал. Но смутная опасность продолжала витать в воздухе, тетка нет-нет да и вздыхала, и взгляд ее опять куда-то проваливался.
Марлен Егишевич явился на четвертый день, в воскресенье, как он выразился, к утреннему чаю. В своем неизменном пальто, пиджаке и водолазке, с неизменным, по-детски испытующим взглядом, он на сей раз преподнес тетке не пучок осенних листьев, а вафельный торт "Причуда" и небольшую бутылку армянского коньяка "Егвард". Тетка, торопливо приняв подношение, побежала в кухню доставать из духовки капустный пирог - его аппетитный аромат поплыл по всей квартире. Мы снова сели за стол, и снова, как и в прошлый раз, посыпались восторженные восклицания, пробивавшиеся сквозь жевание, и хлопки в ладоши, сопровождавшиеся вскакиванием; из глаз Марлена Егише- вича, как и в прошлый раз, сочилось изумрудное изумление, и тетка снова, подняв брови, приоткрыв рот и безвольно уронив на скатерть руки, погружалась в бесконечные блоки его жизни и рассуждения об атеизме, Ниагарском водопаде, русских полководцах, "мосте вздохов" и о том, что он себе нравится; рост - сто семьдесят один, вес - семьдесят один. "Бедная Арпи!" - почему-то подумал я.
После чаепития наступило наконец затишье, тетка и Хаки обменялись беглым тайным взглядом, и я понял, что в последние три дня они встречались. Тетка, больше не поднимая глаз, собрала со стола посуду и ушла в кухню, Марлен Егишевич подвинулся вместе со стулом ко мне. Не могу сказать, сколько времени он неотвязно глядел на меня.
- К вам приватный разговор, - сказал он заговорщицки и снова минуты две молчал, видимо, собирался с духом. - Я решил остаться в Ереване... поселился временно в общежитие для беженцев, хотя сам не беженец, уст- роился в частном институте читать историю религии, я же кончал в Тбилиси философский факультет... - Он сделал паузу, с хрипом набрал в легкие воздух. - Ваша тетя, Арпи Апикян, как раз та женщина, которая всегда была мне нужна, - выпалил он и закашлялся.
Я сразу понял, что он имел в виду, и мне показалось, что я попал в другое измерение... Все же я спросил:
- То есть?
- Мой долг поставить вас в известность, - ответил с достоинством Марлен Егишевич.
Я молча, довольно резко, встал, вышел из комнаты, хлопнув дверью. В коридорчике я чуть не столкнулся с теткой, бессильно прислонившейся к стене и, как мне показалось, смертельно бледной.
- Позор! - бросил я ей и тут же осекся. Я не хотел ей делать больно. Я ее очень любил.
Марлен Егишевич быстро собрался и ушел, его изящные руки дрожали. В окно я увидел, как две наши соседки, возвращаясь с кошелками из магазина, проводили Хаки настороженно-любопытным взглядом. Соседские глаза вездесущи. И я ощутил примерно то, что чувствуют, наверное, рогатые мужчины.
Минула еще неделя. О случившемся ни я, ни тетка опять не упоминали. Мы продолжали играть в молчанку, но теперь, уверен, и мои слова, о чем бы я ни говорил, звучали для тетки совсем по-иному, Марлен Егишевич вроде больше не появлялся, вроде, потому что я старался как можно дольше оставаться на
фирме, где, честно говоря, стал проявлять себя не лучшим образом. Мысленно я постоянно возвращался к тетке. Я утешал себя тем, что она разумна, иначе не была бы столь безупречной, и не бросит на старости лет все под ноги ка- кому-то Хаки, который, это ясно и дураку, облюбовал наш собственный дом с садиком и заасфальтированной площадкой, где тетка сушила шерсть и мыла ковры, и саму тетку в качестве золотой рыбки, да и меня в придачу с моей высокой "фирменной" зарплатой, которая ему и во сне не снилась! Но в следу- ющую минуту надежда покидала меня. А в доме по-прежнему ничего не меня- лось, меня ждали заботливо приготовленный обед, тщательно прибранная квартира, отменно выстиранное и выглаженное белье, начищенная обувь, и тетка, ее тихая аура. Я бы многое отдал, чтобы этот покои продолжался вечно.
К воскресному обеду к нам пришла родственница, та самая, которая любила рассуждать о теткиной чрезмерной жертвенности. Тетка жарила грибы, раскраснелась и была, на мой взгляд, возбуждена.
- Очень хорошие грибы, свежие, нежные! А запах! И не так дорого! - хвасталась она.
За обедом она тоже непривычно много говорила о том о сем, о каких-то слепых дельфинах и комнатных растениях, поедающих пыль. Болтовня Хаки дала-таки ростки в этом сдержанном, робком существе! Тетка словно даже помолодела, смуглые щеки ее лоснились, во взгляде я подметил какой-то намек на кокетство и несвойственную ей уверенность. Моя рабыня, моя собственность была окутана тайной с ног до головы.
Ночью пошел сильный дождь, первый за весь теплый, солнечный ноябрь, из оконных щелей потянуло сыростью, а к утру поднялся еще и ветер, освеживший меня, когда я вышел на улицу, и это было кстати, поскольку мы оба так и не уснули - тетка что-то делала то в кухне, то в ванной, то на веранде, я ворочался в постели, муссируя в уме все ту же, неожиданно вставшую передо мною, проблему с теткой и Хаки, твердо зная, однако, что никогда не пойду на попятный. Приближаясь к фирме, я с удивлением отметил, что на деревьях еще много листьев, и почти все зеленые, вернее, разных оттенков хаки. Поле моего зрения сплошь было заполнено этим цветом, листья стлались под ногами, взлетали вверх, и я хотел, чтобы они разлетелись во все стороны и унесли воспоминания о Марлене Егишевиче, прозванном мною Хаки, с его верткостью, детскостью и наглыми намерениями относительно моей тетки, мать его растак!
Домой я возвратился позже обычного, валясь от усталости с ног, весь под впе- чатлением приехавших к нам на фирму американских экспертов, для которых пришлось порядком потрудиться. Тетки дома не было. Я открыл ключом дверь, в прихожей висел ее плащ, и я решил, что она побежала в ближний магазин или заглянула к соседке. В квартире было тепло, пахло, как обычно, чем-то вкусным. Я был страшно голоден и, раздевшись и вымыв руки, хотел было сам налить себе бозбаш, как увидел записку, лежавшую тут же, на кухонном столе. Я машинально взял ее и прочел:
"Дорогой Авик! Марлен похитил меня. Не беспокойся, в общежитии на этаже есть туалет и вода, дают по часам. Женись, давно говорю, тебе уже двадцать восемь, пора. Я всегда буду тебя любить. Твоя тетя Арпи Апикян-Саркисова". Я остолбенел, я был как в дурном сне. Потом на меня напал сумасшедший смех. Я смеялся громко и долго, до слез, до колик. Обессилев, свалился на стул и сидел, опустошенный, одинокий, потерянный, постигая всю нелепость своего состояния и не ведая, что же делать дальше, как этого не ведают внезапно брошенные, покинутые мужчины.
БЕЛЫЙ САД И ВЕНЕРА
Что ни говори, а снег - это чудо. Волшебство какое-то. Вдруг посыплет с неба, и сыплет, сыплет, не успеешь оглянуться - как серый грязный город превратился в белое, притихшее, таинственное царство. Нет уже ни запаха бензина, ни чада, ни смога. Чистота, покой, свежесть. А сады? С чем можно сравнить отяжелевшие от снега деревья? С фарфоровыми изваяниями? Птица задела снежную ветку, и посыпались пух и алмазы. Очарование! То-то и тянет в сады людей. Снежные бабы с морковными носами и дырявыми ведерками на головах - дело их рук. А малыши, важно восседающие на санях, а смех, визг, суета возле полированных горок! Искренне жаль
африканцев и прочих, кто не познал снежного экстаза. Иные никак не могут ото- рваться от снега. Светлый, мерцающий покров, пахнущий эдельвейсом, завораживает. Вот уже несколько часов, как тучный мужчина в дорогой дубленке, выпятив живот и держа над головой огромный черный зонт, катает на санках свою шестилетнюю дочь. Они и у снежной горки потолкались, прокатились, но детворы там много, шумно, тесно, и снова парит - мелькает среди белых деревьев сада черный зонт. Несколько часов кряду другая девочка, чуть постарше, лепит вместе с мамой Снегурочку. Их не приспособленные для такого снега плащи промокли, потемнели, волосы выбились из-под шапок, одеревенелые, в снежных комочках, варежки за ненадобностью засунуты в карманы. Они ваяют горящими от снега, вспухшими пальцами, сотворяют Снегурочке нос, брови, губы, разглаживают ее нежное лицо. Движения ваятельниц гармоничны, пластичны, крылаты, даже когда они скатывают снежный ком. Кажется, что они исполняют белый, тихий танец снега. Лица их загадочны, как лики святых. Они священнодействуют. Отойдут, оглядят Снегурочку, подойдут, что-то подправят.
- Похожа на Венеру, - говорит мать.
Снегурочка и впрямь чем-то напоминает древнеримскую богиню. И вся в движении: торс слегка наклонен, голова чуть откинута назад, еловые веточки, из которых сооружена прическа, вздрагивают под падающим снегом, шевелятся. Даже группа задиристых подростков, забредших в сад, затихает, разглядывая Снегурочку.
- Ты их предупреди, чтобы не трогали... - шепчет девочка на ухо матери.
И тучный мужчина с черным зонтом, катая дочь, нет-нет да и посмотрит в сторону Снегурочки, остановится перевести дух у ближайшей лесенки, ведущей к нижнему ярусу сада, где карусель и качели, и вновь кинет взгляд на Снегурочку.
Между тем Снегурочка уже совсем готова. Налюбовавшись ею, посетовав, что не взяли с собой фотоаппарат и вконец заснежившись, мать и дочь нехотя отправляются домой. У выхода из сада они оборачиваются, чтоб в последний раз проститься со Снегурочкой, и секунду стоят в немом недоумении. Снегурочки как не бывало. Они бегут обратно. Снегурочка не только сбита с ног наповал тучным мужчиной с черным зонтом, но и раскулачена, его дочь, пыхтя, тащит голову Снегурочки к лесенке, где отец ее что-то топчет, втаптывает...
- Что вы делаете? - кричит женщина, подбегая к нему.
Мужчина, никак не реагируя на крики, продолжает втаптывать торс Снегурочки между ступеньками, подравнивает, не спеша, с толком, превращая лесенку в снежную горку, а дочь его все поставляет комья, отколовшиеся от тела Снегурочки.
- Так вы воспитываете дочку? Ребенок должен чувствовать красоту! - возмущается женщина.
С ухмылкой, молча, не опуская зонта, мужчина продолжает свое дело. Ему осталось втоптать снег между третьей и четвертой ступеньками, и тогда снежная горка будет готова. Их собственная горка! Приватизированная!
Девочка-ваятельница, потрясенная, с ужасом смотрит, как добротные сапоги мужчины с зонтом расправляются на ее глазах со Снегурочкой. Мать, растерянно-недоуменно, словно ища помощи и понимания, оборачивается к подошедшим на шум людям, объясняет. Те утешают ее. Или насмехаются?
- Вашу Снегурочку используют в качестве стройматериала. Тоже неплохо!
Женщина и девочка плетутся домой. Над местом, где стояла Снегурочка, повисло облачко печали. Снежинки кружатся в прощальном хороводе, за- сыпают все, что осталось от Снегурочки, - ее еловые веточки-волосы. Они валяются тут же, на снегу...
Белый тюлевый сад уже позади. Женщина и девочка выходят на улицу. Девочка беззвучно плачет, съежилась, втянула голову в мокрый, неуютный воротник плаща. Женщина тоже расстроена. Благо снег маскирует все: и грязь, и слезы. Сентиментальность ведь нынче не в моде. А Снегурочка, как бы ни была похожа на мраморную Венеру, все равно бы растаяла, стоило только выглянуть солнцу. Они всегда так, эти хрупкие создания, тают, и не только в жизни, но и в сказках...
Эльда Грин мастерски использует полученные ею наследство предков и опыт современников. Ее рассказы всегда удивляют и неожиданным поворотом сюже- та, и небанальным раскрытием ситуации, и остротой сверхзадачи, поставленной автором тактично, неназойливо, без поучений. Одним словом, Эльда пишет свои произведения вдохновенно, и, читая ее рассказы, ощущаешь в них прежде всего это трепетное дыхание автора.
ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ ЦВЕТ ХАКИ
Ереван - город солнечный, приветливый, особенно когда приезжаешь туда к полудню поздней осенью, продрогнув на пути между Спитаком и Апараном, где уже снег, гололед, где застрявшие машины терпеливо дожидаются тракторов- тягочей, а твоя машина, хоть и с трудом, но пробивается вперед, к Апарану и дальше, где нет ни снега, ни этого ужасного гололеда, где сквозь низко на- висшие тучи сквозит солнце - странное, необычное освещение, отчего все вокруг - горы, пашни, дома, скирды, кизяки - кажется одинаково бархатным и одного ярко-преяркого цвета хаки. И ты стараешься запомнить это чудо, словно увиденное сквозь цветное стеклышко, чтобы рассказать тетке Арпи, которая примет, как и всегда, твои дорожные впечатления и корзину с аштаракскими яблоками, и сверток с грязным бельем, неизбежным после очередной команди- ровки, как Божий дар. Приятно смотреть, как она всякий раз простодушно удивляется, охает, смеется, крутится вокруг тебя, хлопочет, и видеть, как смягчаются грубые черты ее некрасивого лица. Я так бы никогда и не понял, что она некрасива, если бы не реплики наших родственников. Я воспринимал свою тетку, как все, что было дано мне свыше: небо, солнце, землю, горы, камни, воздух... Но мать моей троюродной сестры как-то бросила, что тетка осталась девицей не потому, что не удалась лицом, не такие еще выходят замуж, а из-за своей чрезмерной жертвенности. Камешек в огород моих родителей, которые развелись, и я, двухлетний несмышленыш, оказался им ненужным. "Арпи жизнь свою не пожалела, выкормила тебя, вырастила, воспитала..." - вздыхала родственница, но я уже не слушал ее, к чему говорить о том, что и так ясно? Но именно от слов родственницы все вокруг медленно закружилось, стало меняться, и я впервые увидел, что, пожалуй, да, тетка некрасива, понял это в тот момент, когда она, передвигаясь как-то боком, несла поднос с чашечками горячего кофе и сдобой - смуглая старая рабыня, моя собственность, как и стул, на котором я сидел, куртка, которую носил, книга, в которой спокойно мог подчеркивать нужные места. Я не пожалел ее в ту минуту, я был, несомненно, эгоистом, выжимал из тетки все, чтобы заглушить тоску по материнской ласке, мне хотелось, чтобы со мной нянчились и гладили по головке, - такова уж судьба моей обездоленной тетки: иметь единственную в жизни радость - меня...
В день моего возвращения из командировки было все так, как я ожидал: солнце, до краев залившее квартиру, восклицания, объятия, стол, накрытый на двоих (интуиция не подвела тетку и на сей раз!), соблазнительный запах моих любимых блюд, ко всему этому сюрприз - вместо домашнего халата незнакомая мне ярко-розовая кофточка, отчего губы тетки тоже порозовели, и настолько, что временами казались слегка напомаженными.
- О! - сказал я, благодушно улыбаясь, когда тетка поставила передо мной тарелку с чихиртмой. - У тебя что, обновка? Тебе идет! Носи на здоровье!
Красные пятна покрыли не только лицо, но и шею тетки. Она почему-то разволновалась, смутилась, мне показалось даже - испугалась. Кровь как прихлынула, так и отхлынула, и на фоне резко побледневшей кожи явственно проступили на губах следы помады.
- Валялась где-то... - пробормотала она, и еще что-то, что именно, я не расслышал, и тут же бросилась на сумбурный, но настоятельный звонок - открывать входную дверь. Минуло более пяти - семи минут, прежде чем перед моим взором предстал худощавый, благообразного вида мужчина лет семидесяти, в поношенном пиджаке поверх зеленоватой водолазки, с седой еще густой шевелюрой и пучком осенних листьев в руках. Тетка встала рядом, явно не зная, куда девать руки. На розовую кофточку лег отблеск солнца, льющегося в окно.
- Мой школьный товарищ, Марлен, - невнятно произнес незнакомый мне голос, и я лишь с опозданием понял, что это сказала моя тетка.
- Да, да! Марлен Егишевич Саркисов! - подхватил воодушевленно мужчина, сделав шаг вперед и церемонно поклонившись. - Мы учились с Арпи в десятом классе. Всего один месяц! Мать приехала сюда к больной сестре, потом, через месяц, мы вернулись в Тбилиси. Но я всю жизнь мечтал снова попасть в Ереван и найти Арпи Апикян. Красиво звучит, не правда ли: "Арпи Апикян"!..
Ереван - город солнечный, приветливый, особенно когда приезжаешь туда к полудню, поздней осенью... "Приветил, ничего не скажешь!" - подумал я.
- Если б у меня были большие деньги, - продолжал романтическим тенором мужчина, вручая тетке осенние листья, - я искал бы людей, которых хотел бы видеть. Кто это сейчас делает? Меня могут счесть за сумасшедшего!
Мужчина был вертким, повадками напоминал белку, и были в нем какие-то дурашливость, детскость, которые сразу стали меня раздражать.
Тетка тем временем, водрузив осенние листья в керамическую вазу, поставила на стол третий прибор, не ведая, что ее интуиция сильно пошатнулась в моих глазах, налила чихиртму и гостю, и себе, села, растерянная, немного за- торможенная, конфузливо оправила юбку, не стараясь даже придать своему лицу непринужденное выражение - притворство было ей чуждо.
Марлен Егишевич шумно вдохнул пар, окутывавший тарелку.
- Моя любимая чихиртма! - воскликнул он и с благодарностью заглянул в глаза тетки. На смуглом лице ее снова появились красные пятна...
Я по-своему подмечаю все вокруг, порой трачу много душевных сил, чтобы вникнуть в суть даже незначительных мелочей, но теперь, с первых же минут появления Марлена Егишевича, мне стало ясно: тетка в этот день ждала не меня, а его; я помешал им; их связывает нечто большее, чем простые воспоми- нания о школьной парте. Но что?
Тетка почти не притронулась к супу, в то время как Марлен Егишевич с головой ушел в процесс еды. Его изящные, в старческих пятнышках, руки с длинными высохшими пальцами ловко ломали хлеб, мяли салфетку, по-детски вос- торженно хлопали в ладоши, наконец, умиротворенно легли на скатерть, в ка- кой-то момент нервно дернулись, словно поняли, что за ними наблюдают.
- Да! - сказал Марлен Егишевич, пристально глядя на меня, и я увидел, что глаза его не карие, какими показались сначала, а светлые, зеленоватые, вернее, цвета хаки. Похоже, этот цвет преследовал меня сегодня повсюду!
- Да! - повторил Марлен Егишевич. - Я бы потратил много денег, если б они были, чтоб найти тех, кто мне дорог. Например, ту незнакомую женщину, которая, увидев меня, чистенького шестиклассника с сумкой, подошла и сказала, чтобы я прочел книгу "Охотники за микробами". Это было на улице Ниношвили, где мы жили. Я достал книгу и был благодарен этой женщине... Ее давно уже нет, конечно. Но я бы хотел...
Тетка внесла в комнату блюдо с толмой из виноградных листьев и, отодвинув салатницу, солонку и бутылку с красным вином, поставила на середину стола. Тотчас к потолку поплыло благоуханное облако, вобравшее в себя не только аромат толмы, но и винные испарения, и пряный дух свежей зелени и салатов, приправленных уксусом, чесноком и грузинским сунели. Тетка постаралась, ничего не скажешь! Марлен Егишевич снова восторженно захлопал, у него была привычка чуть что
вскакивать и хлопать параллельно вытянутыми ладонями рук...
- Какая прелесть! - воскликнул он. - Благодать! - Из глаз его сочилось изумрудное изумление. - Всю жизнь мечтал об этом, стремился к домашнему уюту!
Я глянул на тетку. На лице ее не было ни удовлетворения, ни гордости хозяйки дома, а что-то вроде жалости, сострадания, похоже, она слишком близко к сердцу принимала все, что связано было с ее школьным товарищем. Взгляд ее будто говорил: "Натерпелся же ты, бедняжка! Ешь, наедайся..." Она пододвинула к Марлену Егишевичу, которого я мысленно окрестил Хаки, корицу с сахарным песком, и он, щедро посыпая этой смесью толму, объяснил, что так привык есть в родительском доме в Тбилиси. Я же предпочитал в качестве приправы традиционный для армян мацун с чесноком, чего на столе, увы, не оказалось. Эта мелочь меня почему-то расстроила. "Она забыла про меня из-за Хаки", - подумал я, чувствуя, что возненавидел его на всю жизнь.
Некоторое время мы ели, почти не разговаривая, Марлен Егишевич лишь произносил тосты. Но после третьей рюмки, вытерев салфеткой со лба пот и еще раз налив себе вина, снова обрел словоохотливость, и я узнал, что в жизни у него было много "блоков", и один из них - Испания.
- Когда я учился в тбилисском летном училище, бомбили Мадрид, - сообщил он. - Дикторша говорила по радио: "Извиа Мадриди, извиан Мадридис ку- чеби!", что по-грузински означало: "Горит Мадрид, горят мадридские улицы". В голосе дикторши были горе и слезы... Интересно, жива ли она? У меня потребность увидеть ее, не удивляйтесь, у меня есть эта потребность...
Он пристально посмотрел мне в глаза и сообщил, что видел Долорес Ибаррури на тбилисском аэродроме и попросил ее написать что-либо на память. И Долорес написала на бумажке второпях, прямо перед посадкой, одно только слово: "Кордиалменте", что означает: "От сердца".
- Пламенная Долорес Ибаррури. Пасионария! - провозгласил Хаки.
Похоже, он был в ударе, может, поэтому воскликнул:
- Амор а примера виста! Любовь с первого взгляда! - И бросил много- значительный взор в сторону тетки, которая, не поднимая глаз, стоически продолжала резать дольками привезенные мною аштаракские яблоки.
Я терялся в догадках. Внешне вроде бы ничего особенного не произошло, ну школьный друг, приехал, выпил, болтает... Но вопреки здравому смыслу закралось подозрение: любовь еще тогда, в десятом классе? Хотя не похоже - они были такие разные, моя некрасивая, незадачливая тетка-девственница, всю жизнь проработавшая медсестрой в районной поликлинике, и этот недурно сохранившийся, кичливый эрудит и, по всей видимости, дамский угодник.
- Я давно не был так счастлив! - удовлетворенно вздохнул Марлен Егишевич, подцепил вилкой кусочек хлеба и вытер им тарелку из-под толмы. - Легче мыть посуду, - сказал он, добродушно смеясь.
У него было лицо человека, на которого сошла благодать, очевидно, стряпня моей тетки вселяла мир и покой в его душу. Но я чувствовал себя иначе. В воздухе витало какое-то смутное напряжение, что-то оставалось недосказанным, в то же время простые, обычные слова обретали какой-то второй смысл. Тетка все больше отмалчивалась, но даже то, о чем она говорила, начинало звучать для меня по-иному. Иногда она вздыхала, и на секунду взгляд ее куда-то проваливался. Я старался взглянуть на все с юмором, внушить себе, что смотрю забавный кинофильм. Но, увы, это была действительность. А во всем остальном, и вправду, ничего не изменилось. Комната, как и всегда в эти часы затопленная вечерним солнцем, лучилась темным золотом, на столе поблескивали знакомые мне с детства тарелки и бокалы, и тетка, если не считать розовой кофточки и помады, которую она, похоже, освежила, была моей привычной теткой Арпи...
Поведав нам еще об одном блоке своей жизни, о Новодевичьем кладбище, и описав подробно могилы: черно-белую Хрущева, работы Эрнста Неизвестного, Аллилуевой, Эренбурга и многих других, чьи имена, уверен, тетка слышала впервые, Марлен Егишевич собрался уходить. Тетка, вся ушедшая в его россказни, вскочила и, как услужливая хозяйка дома, подала ему пальто. Оно тоже оказалось цвета хаки, под стать водолазке и двум радужкам, которые высветил упавший на них последний луч солнца, когда Марлен Егишевич, задержавшись в дверях, еще раз пристально посмотрел на меня своим по- детски испытующим взглядом.
Наконец мы остались одни. Я ждал. Я надеялся, что тетка даст вразумительное объяснение всему, что произошло. Но нет, ее некрасивое и столь родное мне лицо не изменилось, она молча, ни разу не подняв глаз, собрала со стола грязную посуду и пошла в кухню, даже не спросив: "Ну как поездил?" Вся моя двухмесячная командировка, курьезные случаи, которые я мысленно выстраивал в юмористические миниатюры с завязкой, кульминацией и неожиданным концом, мои дорожные впечатления, гололед, необычное освещение, удивительный цвет яркого хаки, который, впрочем, теперь уже был мне неприятен, нетерпеливое желание поскорее увидеть тетку и обо всем рассказать ей - все утратило свой смысл... На журнальном столике, в углу, между проигрывателем и кассетами, я обнаружил неизвестный мне дотоле альбом в зеленом бархатном переплете, со школьными фотографиями, где среди прочих десятиклассников нашел мою непостижимо молодую, с наивной доверчивой улыбкой, тетку и рядышком Марлена Егишевича, выглядевшего писаным красавцем. Я живо представил, как они, пока я мотался по районам республики, пропагандируя программу американских шефов нашей фирмы, рассматривали в теплом, тихом укромье глянцевитые, чуть потускневшие снимки, и их семидесятилетние лица сияли в нимбе хрустальных огней абажура...
Следующие несколько дней прошли буднично. Тетка убирала комнаты, варила обеды, готовила соленья, сетовала, что крышка одного из "закатов" полетела, и утешалась, что у соседки полетело целых пять, неторопливыми, размеренными движениями мыла и без того чистые окна, оправдываясь, что зимой уже не помыть, смотрела телевизор, беседовала с соседкой в кухне... О Марлене Егишевиче никто из нас не упоминал. Но смутная опасность продолжала витать в воздухе, тетка нет-нет да и вздыхала, и взгляд ее опять куда-то проваливался.
Марлен Егишевич явился на четвертый день, в воскресенье, как он выразился, к утреннему чаю. В своем неизменном пальто, пиджаке и водолазке, с неизменным, по-детски испытующим взглядом, он на сей раз преподнес тетке не пучок осенних листьев, а вафельный торт "Причуда" и небольшую бутылку армянского коньяка "Егвард". Тетка, торопливо приняв подношение, побежала в кухню доставать из духовки капустный пирог - его аппетитный аромат поплыл по всей квартире. Мы снова сели за стол, и снова, как и в прошлый раз, посыпались восторженные восклицания, пробивавшиеся сквозь жевание, и хлопки в ладоши, сопровождавшиеся вскакиванием; из глаз Марлена Егише- вича, как и в прошлый раз, сочилось изумрудное изумление, и тетка снова, подняв брови, приоткрыв рот и безвольно уронив на скатерть руки, погружалась в бесконечные блоки его жизни и рассуждения об атеизме, Ниагарском водопаде, русских полководцах, "мосте вздохов" и о том, что он себе нравится; рост - сто семьдесят один, вес - семьдесят один. "Бедная Арпи!" - почему-то подумал я.
После чаепития наступило наконец затишье, тетка и Хаки обменялись беглым тайным взглядом, и я понял, что в последние три дня они встречались. Тетка, больше не поднимая глаз, собрала со стола посуду и ушла в кухню, Марлен Егишевич подвинулся вместе со стулом ко мне. Не могу сказать, сколько времени он неотвязно глядел на меня.
- К вам приватный разговор, - сказал он заговорщицки и снова минуты две молчал, видимо, собирался с духом. - Я решил остаться в Ереване... поселился временно в общежитие для беженцев, хотя сам не беженец, уст- роился в частном институте читать историю религии, я же кончал в Тбилиси философский факультет... - Он сделал паузу, с хрипом набрал в легкие воздух. - Ваша тетя, Арпи Апикян, как раз та женщина, которая всегда была мне нужна, - выпалил он и закашлялся.
Я сразу понял, что он имел в виду, и мне показалось, что я попал в другое измерение... Все же я спросил:
- То есть?
- Мой долг поставить вас в известность, - ответил с достоинством Марлен Егишевич.
Я молча, довольно резко, встал, вышел из комнаты, хлопнув дверью. В коридорчике я чуть не столкнулся с теткой, бессильно прислонившейся к стене и, как мне показалось, смертельно бледной.
- Позор! - бросил я ей и тут же осекся. Я не хотел ей делать больно. Я ее очень любил.
Марлен Егишевич быстро собрался и ушел, его изящные руки дрожали. В окно я увидел, как две наши соседки, возвращаясь с кошелками из магазина, проводили Хаки настороженно-любопытным взглядом. Соседские глаза вездесущи. И я ощутил примерно то, что чувствуют, наверное, рогатые мужчины.
Минула еще неделя. О случившемся ни я, ни тетка опять не упоминали. Мы продолжали играть в молчанку, но теперь, уверен, и мои слова, о чем бы я ни говорил, звучали для тетки совсем по-иному, Марлен Егишевич вроде больше не появлялся, вроде, потому что я старался как можно дольше оставаться на
фирме, где, честно говоря, стал проявлять себя не лучшим образом. Мысленно я постоянно возвращался к тетке. Я утешал себя тем, что она разумна, иначе не была бы столь безупречной, и не бросит на старости лет все под ноги ка- кому-то Хаки, который, это ясно и дураку, облюбовал наш собственный дом с садиком и заасфальтированной площадкой, где тетка сушила шерсть и мыла ковры, и саму тетку в качестве золотой рыбки, да и меня в придачу с моей высокой "фирменной" зарплатой, которая ему и во сне не снилась! Но в следу- ющую минуту надежда покидала меня. А в доме по-прежнему ничего не меня- лось, меня ждали заботливо приготовленный обед, тщательно прибранная квартира, отменно выстиранное и выглаженное белье, начищенная обувь, и тетка, ее тихая аура. Я бы многое отдал, чтобы этот покои продолжался вечно.
К воскресному обеду к нам пришла родственница, та самая, которая любила рассуждать о теткиной чрезмерной жертвенности. Тетка жарила грибы, раскраснелась и была, на мой взгляд, возбуждена.
- Очень хорошие грибы, свежие, нежные! А запах! И не так дорого! - хвасталась она.
За обедом она тоже непривычно много говорила о том о сем, о каких-то слепых дельфинах и комнатных растениях, поедающих пыль. Болтовня Хаки дала-таки ростки в этом сдержанном, робком существе! Тетка словно даже помолодела, смуглые щеки ее лоснились, во взгляде я подметил какой-то намек на кокетство и несвойственную ей уверенность. Моя рабыня, моя собственность была окутана тайной с ног до головы.
Ночью пошел сильный дождь, первый за весь теплый, солнечный ноябрь, из оконных щелей потянуло сыростью, а к утру поднялся еще и ветер, освеживший меня, когда я вышел на улицу, и это было кстати, поскольку мы оба так и не уснули - тетка что-то делала то в кухне, то в ванной, то на веранде, я ворочался в постели, муссируя в уме все ту же, неожиданно вставшую передо мною, проблему с теткой и Хаки, твердо зная, однако, что никогда не пойду на попятный. Приближаясь к фирме, я с удивлением отметил, что на деревьях еще много листьев, и почти все зеленые, вернее, разных оттенков хаки. Поле моего зрения сплошь было заполнено этим цветом, листья стлались под ногами, взлетали вверх, и я хотел, чтобы они разлетелись во все стороны и унесли воспоминания о Марлене Егишевиче, прозванном мною Хаки, с его верткостью, детскостью и наглыми намерениями относительно моей тетки, мать его растак!
Домой я возвратился позже обычного, валясь от усталости с ног, весь под впе- чатлением приехавших к нам на фирму американских экспертов, для которых пришлось порядком потрудиться. Тетки дома не было. Я открыл ключом дверь, в прихожей висел ее плащ, и я решил, что она побежала в ближний магазин или заглянула к соседке. В квартире было тепло, пахло, как обычно, чем-то вкусным. Я был страшно голоден и, раздевшись и вымыв руки, хотел было сам налить себе бозбаш, как увидел записку, лежавшую тут же, на кухонном столе. Я машинально взял ее и прочел:
"Дорогой Авик! Марлен похитил меня. Не беспокойся, в общежитии на этаже есть туалет и вода, дают по часам. Женись, давно говорю, тебе уже двадцать восемь, пора. Я всегда буду тебя любить. Твоя тетя Арпи Апикян-Саркисова". Я остолбенел, я был как в дурном сне. Потом на меня напал сумасшедший смех. Я смеялся громко и долго, до слез, до колик. Обессилев, свалился на стул и сидел, опустошенный, одинокий, потерянный, постигая всю нелепость своего состояния и не ведая, что же делать дальше, как этого не ведают внезапно брошенные, покинутые мужчины.
БЕЛЫЙ САД И ВЕНЕРА
Что ни говори, а снег - это чудо. Волшебство какое-то. Вдруг посыплет с неба, и сыплет, сыплет, не успеешь оглянуться - как серый грязный город превратился в белое, притихшее, таинственное царство. Нет уже ни запаха бензина, ни чада, ни смога. Чистота, покой, свежесть. А сады? С чем можно сравнить отяжелевшие от снега деревья? С фарфоровыми изваяниями? Птица задела снежную ветку, и посыпались пух и алмазы. Очарование! То-то и тянет в сады людей. Снежные бабы с морковными носами и дырявыми ведерками на головах - дело их рук. А малыши, важно восседающие на санях, а смех, визг, суета возле полированных горок! Искренне жаль
африканцев и прочих, кто не познал снежного экстаза. Иные никак не могут ото- рваться от снега. Светлый, мерцающий покров, пахнущий эдельвейсом, завораживает. Вот уже несколько часов, как тучный мужчина в дорогой дубленке, выпятив живот и держа над головой огромный черный зонт, катает на санках свою шестилетнюю дочь. Они и у снежной горки потолкались, прокатились, но детворы там много, шумно, тесно, и снова парит - мелькает среди белых деревьев сада черный зонт. Несколько часов кряду другая девочка, чуть постарше, лепит вместе с мамой Снегурочку. Их не приспособленные для такого снега плащи промокли, потемнели, волосы выбились из-под шапок, одеревенелые, в снежных комочках, варежки за ненадобностью засунуты в карманы. Они ваяют горящими от снега, вспухшими пальцами, сотворяют Снегурочке нос, брови, губы, разглаживают ее нежное лицо. Движения ваятельниц гармоничны, пластичны, крылаты, даже когда они скатывают снежный ком. Кажется, что они исполняют белый, тихий танец снега. Лица их загадочны, как лики святых. Они священнодействуют. Отойдут, оглядят Снегурочку, подойдут, что-то подправят.
- Похожа на Венеру, - говорит мать.
Снегурочка и впрямь чем-то напоминает древнеримскую богиню. И вся в движении: торс слегка наклонен, голова чуть откинута назад, еловые веточки, из которых сооружена прическа, вздрагивают под падающим снегом, шевелятся. Даже группа задиристых подростков, забредших в сад, затихает, разглядывая Снегурочку.
- Ты их предупреди, чтобы не трогали... - шепчет девочка на ухо матери.
И тучный мужчина с черным зонтом, катая дочь, нет-нет да и посмотрит в сторону Снегурочки, остановится перевести дух у ближайшей лесенки, ведущей к нижнему ярусу сада, где карусель и качели, и вновь кинет взгляд на Снегурочку.
Между тем Снегурочка уже совсем готова. Налюбовавшись ею, посетовав, что не взяли с собой фотоаппарат и вконец заснежившись, мать и дочь нехотя отправляются домой. У выхода из сада они оборачиваются, чтоб в последний раз проститься со Снегурочкой, и секунду стоят в немом недоумении. Снегурочки как не бывало. Они бегут обратно. Снегурочка не только сбита с ног наповал тучным мужчиной с черным зонтом, но и раскулачена, его дочь, пыхтя, тащит голову Снегурочки к лесенке, где отец ее что-то топчет, втаптывает...
- Что вы делаете? - кричит женщина, подбегая к нему.
Мужчина, никак не реагируя на крики, продолжает втаптывать торс Снегурочки между ступеньками, подравнивает, не спеша, с толком, превращая лесенку в снежную горку, а дочь его все поставляет комья, отколовшиеся от тела Снегурочки.
- Так вы воспитываете дочку? Ребенок должен чувствовать красоту! - возмущается женщина.
С ухмылкой, молча, не опуская зонта, мужчина продолжает свое дело. Ему осталось втоптать снег между третьей и четвертой ступеньками, и тогда снежная горка будет готова. Их собственная горка! Приватизированная!
Девочка-ваятельница, потрясенная, с ужасом смотрит, как добротные сапоги мужчины с зонтом расправляются на ее глазах со Снегурочкой. Мать, растерянно-недоуменно, словно ища помощи и понимания, оборачивается к подошедшим на шум людям, объясняет. Те утешают ее. Или насмехаются?
- Вашу Снегурочку используют в качестве стройматериала. Тоже неплохо!
Женщина и девочка плетутся домой. Над местом, где стояла Снегурочка, повисло облачко печали. Снежинки кружатся в прощальном хороводе, за- сыпают все, что осталось от Снегурочки, - ее еловые веточки-волосы. Они валяются тут же, на снегу...
Белый тюлевый сад уже позади. Женщина и девочка выходят на улицу. Девочка беззвучно плачет, съежилась, втянула голову в мокрый, неуютный воротник плаща. Женщина тоже расстроена. Благо снег маскирует все: и грязь, и слезы. Сентиментальность ведь нынче не в моде. А Снегурочка, как бы ни была похожа на мраморную Венеру, все равно бы растаяла, стоило только выглянуть солнцу. Они всегда так, эти хрупкие создания, тают, и не только в жизни, но и в сказках...
Опубликовано 26 февраля 2014 года
Новые статьи на library.by:
САМИЗДАТ: ПРОЗА:
Комментируем публикацию: Человек. Рассказы
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1393434461 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций