САМИЗДАТ: ПРОЗА (последнее)
Человек. НУМЕР СЕДЬМОЙ. НОВЕЛЛА [Посвящаю Г. А. Лопатину]
Белорусский САМИЗДАТ: книги, рассказы, фельетоны и пр.
Угрюма и грозна снаружи эта древняя тюрьма-крепость. Как исполинская жаба сидела она наполовину в воде. Серовато-бурая, облупленная, бородавчатая, с темными пятнами сырости и мха, она казалась живым существом, потому что в ее глубоких, крошечных окнах светились иногда тусклые огоньки, иногда отблеск дневного света.
Внутренность была еще ужаснее. Глубокие подземные коридоры разделяли ряды серых казематов с красными от ржавчины железными дверями. Безнадежно отделяющие от света чистого воздуха сырые своды были влажны и покрыты слизью.
Угловой каземат, окно которого выходило на озеро и из которого можно было видеть только кусок неба, десятки лет был занят одним и тем же человеком, - проповедником добра и правды.
Но тогда это было еще рано. Тогда не так понимались эти два слова сильными мира. Давно уже этот человек из богатыря, вождя народа стал измученным стариком, но по временам глаза его загорались прежним огнем. Он тогда пел в своей темнице, и голос его был так же могуч, как и тогда, когда он говорил перед своим народом горячие проповеди добра и правды.
Пусть любовь к народу властно
В душах всех гнездо совьет,
Что правдиво, что прекрасно
Пусть в сердцах людей живет
И на бой со злом ведет...
Это была его любимая песня... Он пел ее тогда, когда с площади его взяли и бросили в каземат. За все десятки лет заключения он слышал раз эту песню. Это был единственный звук человеческого голоса за сорок долгих лет казематной жизни.
Был майский вечер. Плескавшееся обыкновенно в степи озеро, заливавшее иногда даже окно брызгами своих волн, молчало. Узник сидел и смотрел на розовевшие от заката облака, жадным взором ловил полет промчавшейся птицы и слушал отдаленные, неясные звуки жизни...
Издалека откуда-то неслась по глади волн песня. Знакомая-знакомая. И напев тот, его родной напев, и слова близкие сердцу, но немного другие... И вдруг он услышал свое имя в этой песне.
Пусть любовь к народу властно
В думах всех гнездо совьет...
Умер Вилли, вождь прекрасный.
Но в сердцах у нас живет.
Тень его вперед ведет.
Он был ошеломлен. В его собственной песне пели о нем же. За много-много лет он услыхал впервые свое имя. Услыхал, чтобы не слышать его больше никогда!
Тщетно в тихий вечер прислушивался он к каждому звуку с озера, - но кроме всплеска воды или крика пролетающей птицы, звука не было.
И он тогда сам пел до изнеможения, пел до тех пор, пока не падал на протертые телом камни и в горьких слезах не засыпал.
Слышанная песня не выходила из головы.
- Кто поет его песни? Зачем в песне упоминается его имя? Или, может быть, не его... Ведь он не умер!..
Голова кружилась. Мысли путались.
Он не понимал, что это такое. Откуда эта песня, его любимая, им написанная, им петая и... с его именем теперь. И опять все прошлое громоздилось в памяти.
И он страдал не за себя, а за свой темный, бедный народ, для которого тогда, на площади, он требовал человеческих прав. Он доказывал, что нельзя убивать людей, нельзя продавать их, как скот, разлучая с семейством, нельзя истязать, нельзя держать во тьме, - пытался доказать, что каждый должен работать на себя и тем служить родине...
Тогда его схватили, избили, замертво унесли в тюрьму и навсегда оторвали от семьи, народа, света и воздуха. Навсегда заточили в этот самый каземат под N 7.
* * *
Менялись начальники, менялись тюремщики, - и никто никогда не называл его по имени, не сказав ему ни одного слова. С нумером седьмым были запрещены все разговоры еще сорок лет тому назад, и это приказание передавалось от одного к другому.
Раза два за все время тюрьму посещало, может быть, из любопытства, высокое начальство, но дверь "нумера седьмого" не отпиралась: еще тогда было на ней написано и подновлялось по старой надписи: "опасный политический преступник".
Хотя его никто не судил, - взяли, заключили - и только.
* * *
Давно уничтожилось в стране рабство, давно уже с трибуны и с касредры, следуя примеру своего властителя, раздавались громкие речи о любви, правде, мире...
День освобождения от рабства ежегодно торжественно праздновался. А "нумер седьмой", безвестный узник, первый, почти полвека тому назад провозгласивший то, о чем теперь говорят всенародно, все сидел и сидел в безмолвном каземате, никому неведомый, забытый, глубоко страдающий за свой народ, погибающий в рабстве.
О, если бы он знал, что его слова, его песни свободы, за которые он томился сорок лет в этом подземелье, его мысли воплотились и даже празднуется день освобождения от рабства во всей стране!
Он умер бы счастливым...
Его забыли!
Внутренность была еще ужаснее. Глубокие подземные коридоры разделяли ряды серых казематов с красными от ржавчины железными дверями. Безнадежно отделяющие от света чистого воздуха сырые своды были влажны и покрыты слизью.
Угловой каземат, окно которого выходило на озеро и из которого можно было видеть только кусок неба, десятки лет был занят одним и тем же человеком, - проповедником добра и правды.
Но тогда это было еще рано. Тогда не так понимались эти два слова сильными мира. Давно уже этот человек из богатыря, вождя народа стал измученным стариком, но по временам глаза его загорались прежним огнем. Он тогда пел в своей темнице, и голос его был так же могуч, как и тогда, когда он говорил перед своим народом горячие проповеди добра и правды.
Пусть любовь к народу властно
В душах всех гнездо совьет,
Что правдиво, что прекрасно
Пусть в сердцах людей живет
И на бой со злом ведет...
Это была его любимая песня... Он пел ее тогда, когда с площади его взяли и бросили в каземат. За все десятки лет заключения он слышал раз эту песню. Это был единственный звук человеческого голоса за сорок долгих лет казематной жизни.
Был майский вечер. Плескавшееся обыкновенно в степи озеро, заливавшее иногда даже окно брызгами своих волн, молчало. Узник сидел и смотрел на розовевшие от заката облака, жадным взором ловил полет промчавшейся птицы и слушал отдаленные, неясные звуки жизни...
Издалека откуда-то неслась по глади волн песня. Знакомая-знакомая. И напев тот, его родной напев, и слова близкие сердцу, но немного другие... И вдруг он услышал свое имя в этой песне.
Пусть любовь к народу властно
В думах всех гнездо совьет...
Умер Вилли, вождь прекрасный.
Но в сердцах у нас живет.
Тень его вперед ведет.
Он был ошеломлен. В его собственной песне пели о нем же. За много-много лет он услыхал впервые свое имя. Услыхал, чтобы не слышать его больше никогда!
Тщетно в тихий вечер прислушивался он к каждому звуку с озера, - но кроме всплеска воды или крика пролетающей птицы, звука не было.
И он тогда сам пел до изнеможения, пел до тех пор, пока не падал на протертые телом камни и в горьких слезах не засыпал.
Слышанная песня не выходила из головы.
- Кто поет его песни? Зачем в песне упоминается его имя? Или, может быть, не его... Ведь он не умер!..
Голова кружилась. Мысли путались.
Он не понимал, что это такое. Откуда эта песня, его любимая, им написанная, им петая и... с его именем теперь. И опять все прошлое громоздилось в памяти.
И он страдал не за себя, а за свой темный, бедный народ, для которого тогда, на площади, он требовал человеческих прав. Он доказывал, что нельзя убивать людей, нельзя продавать их, как скот, разлучая с семейством, нельзя истязать, нельзя держать во тьме, - пытался доказать, что каждый должен работать на себя и тем служить родине...
Тогда его схватили, избили, замертво унесли в тюрьму и навсегда оторвали от семьи, народа, света и воздуха. Навсегда заточили в этот самый каземат под N 7.
* * *
Менялись начальники, менялись тюремщики, - и никто никогда не называл его по имени, не сказав ему ни одного слова. С нумером седьмым были запрещены все разговоры еще сорок лет тому назад, и это приказание передавалось от одного к другому.
Раза два за все время тюрьму посещало, может быть, из любопытства, высокое начальство, но дверь "нумера седьмого" не отпиралась: еще тогда было на ней написано и подновлялось по старой надписи: "опасный политический преступник".
Хотя его никто не судил, - взяли, заключили - и только.
* * *
Давно уничтожилось в стране рабство, давно уже с трибуны и с касредры, следуя примеру своего властителя, раздавались громкие речи о любви, правде, мире...
День освобождения от рабства ежегодно торжественно праздновался. А "нумер седьмой", безвестный узник, первый, почти полвека тому назад провозгласивший то, о чем теперь говорят всенародно, все сидел и сидел в безмолвном каземате, никому неведомый, забытый, глубоко страдающий за свой народ, погибающий в рабстве.
О, если бы он знал, что его слова, его песни свободы, за которые он томился сорок лет в этом подземелье, его мысли воплотились и даже празднуется день освобождения от рабства во всей стране!
Он умер бы счастливым...
Его забыли!
Опубликовано 20 февраля 2014 года
Новые статьи на library.by:
САМИЗДАТ: ПРОЗА:
Комментируем публикацию: Человек. НУМЕР СЕДЬМОЙ. НОВЕЛЛА [Посвящаю Г. А. Лопатину]
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Предполагаемый источник
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1392909205 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций