ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ДЬЯВОЛА

Валерий
ИВАНОВ-СМОЛЕНСКИЙ

ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ДЬЯВОЛА
ИЛИ МАРГАРИТА И МАСТЕР


А Н О Н С
Неразлучная троица Фагот-Коровьев, Азазелло и кот Бегемот по воле всесильного Воланда оказываются в Иерусалиме времен римского прокуратора Понтия Пилата. Задание мессира – найти галилейского проповедника по имени Иисус из Назарета…. Их ждут полные опасности и приключений древняя Иудея и Римская империя эпохи коварного и жестокого императора Тиберия. Далее действия переносятся в Москву в период сталинских репрессий. Всемогущий НКВД против слуг мессира…

ОТ АВТОРА
Эта книга не задумана, да это и невозможно, продолжением знаменитого романа "Мастер и Маргарита", который М.А.Булгаков писал на протяжении двенадцати лет, но так и не закончил. Именно его недосказанность послужила основой данной реминисценции, как результата заимствования автором чужого образа, мотива, стилистики и словесных оборотов, и как желание построить несколько иную версию изложения евангельских списков.
Неизвестен замысел великого писателя, но представляется, что главными героями его романа были не Мастер и Маргарита…. Так же, как они не являются и главными персонажами данной реминисценции.
Некоторые исторические неточности и расхождения в реминисценции допущены умышленно, исключительно, с художественной целью.
Глава первая. Тот, кто поймет истину первой строки….

Имеют власть решать художник и поэт,
Что на потребу им, а в чем потребы нет.

"Наука поэзии" Квинт Гораций Флакк
(переиначено)


Две дороги ведут в Иерусалим с юга со стороны Вифании. Правая, наиболее широкая и утоптанная, проходит через Иерихонский оазис и низменность Эль-Гор и выводит прямо к Иерихонскому ущелью у подножия Елеонской горы.
В ранний утренний час, когда дорожная пыль еще прибита выпавшей росой и раскаленный песок не обжигает ступни ног, по этой дороге, не спеша, двигалась странная процессия.
Первым рыскающей моряцкою походочкой, переваливаясь на коротких кривых ногах, как корабль в штормящем море, двигался донельзя широкоплечий субъект, одетый, несмотря на жару, в короткий, неопределенно-светлого цвета плащ с капюшоном, откинутым за спину. И штаны его, закатанные, по непонятной причине, почти до колен, носили столь же неясный колер. Растрепанные волосы имели удивительно яркий рыжий цвет. Лицо его, отмеченное печатью порока, украшал торчащий изо рта длинный желтоватый клык. Рост его можно было назвать небольшим. Звался он звучным и загадочным именем – Азазелло.
Зато второй, из идущих, был очень высоким и слегка сутулым. Одет он был в грязноватый длинный, почти до пят, халат удивительной расцветки – в желтую и бледно-красную клетку, какой на востоке, пожалуй, больше и не встретишь. Кривой рот придавал его лицу глумливое выражение. На носу красовалось пенсне без одного стеклышка, а над ним торчали два глаза, будто бы смотрящие в разные стороны. Причем один газ светился темным изумрудно-зеленоватым оттенком, а цвет другого определить было вообще затруднительно. Под носом топорщились редкие, белесоватого цвета усишки, больше похожие на куриный пух.
Самым последним, ковыляя на двух задних лапах, тащился большущий, цвета свежайшей черной сажи, кот. Росту, если к нему применим такой параметр, он был около полутора метров. Густая шерсть лоснилась и со спины золотилась под лучами восходящего солнца. На жирной короткой шее свободно болтался ошейник из массивных серебряных пластин прямоугольной формы. Полуопущенные передние лапы, чуть выдаваясь вперед, придавали ему сутулый вид странствующего бродяги. Никакой одежды на нем, естественно, не было. Спутники называли его Бегемотом. И, действительно, что-то от гиппопотама в нем было. Заплывшие глазки, например, и, с виду, неповоротливая стать.
- Чешется, - обиженно сказал кот, - дожился – хожу с ярмом на шее, как…, - он замолчал, силясь подобрать сравнение.
- Не ярмо это, - лениво промолвил длинный субъект в клетчатом халате, которого одни знали, как Коровьева, для своих же он был Фаготом, - а ошейник, причем из благородного металла. Вечно на тебя, больше всех, тратиться приходится.
Кот замигал разом покрасневшими глазами, усы его обиженно опустились вниз, плечи поникли.
- Я же не виноват, что в человеческом обличье у меня появляется большое родимое пятно на лбу. Покажись с ним тутошнему народцу, с его дремучими представлениями, и до вечера не доживешь….
- А, ты бы попросил мессира убрать пятно, - ухмыльнулся своим устрашающим клыком Азазелло и еще более взъерошил свои рыжие, жесткие, как у сапожной щетки, волосы.
- Просил, - безнадежно поведал Бегемот, - не хочет и слушать. Говорит, что это родовая отметина, и, что пятно еще пригодится.
- Зачем? - живо заинтересовался Фагот.
- Про то – нам знать, как всегда, не положено. Мессир наш стратег известный, даже в шахматах думает на десять ходов вперед….
Утренний воздух был тих, прозрачен и, на удивление душист запахом первых зацветающих весенних растений. Впереди, справа зазеленел пологий склон надвигающейся горы.
- Как не рассуждай, а на цепи, - продолжал бурчать кот, - как… как дворовый пес, - привел он удачное, на его взгляд сравнение, с главным врагом породы кошачьих.
И клацнул зубами, ловко сцапав, пролетавшую мимо усатой морды, жирную черную муху.
- Тьфу, тьфу, что за гадость! – кот ожесточенно мотал головой и плевался, - самые низменные инстинкты просыпаются в этой проклятой глуши.
Так и шагала примечательная троица по пустынной дороге, на ходу лениво между собой переговариваясь, а, иногда, и переругиваясь. Стояла тишина, и лишь небольшой ветерок, своими порывами, качал ветви немногочисленных порослей кустарника, издавая шелестящий звук. А, дорога эта, обычно многолюдная и многоязычная, была пустынна по причине раннего утра.
Город возник из колеблющегося пустынного марева неожиданно и значительно. Высокие стены серого камня скрывали большую его часть. Каменный пояс прятал нижний город с плоскими крышами домов, разбросанных на узких кривых улочках. Южная его часть вздыбилась хребтом холма Акры, формой полумесяца, на котором стояли древние дворцы царей Адиабейских.
Далее, к северу и северо-западу возвышались три роскошных башни Ирода I Великого, отличавшихся свежестью постройки. Мнительный и властолюбивый иудейский царь, овладевший троном с помощью римских солдат, возжелал увековечить память о себе строительством грандиозных сооружений. Первую башню он повелел соорудить в память своего друга Гиппикоса и назвал его именем. Вторая – выстроенная по образцу Фаросского маяка в Александрии, носила имя его зятя Фасаила. Третья, Башня Марины, была названа так в честь любимой жены жестокого царя.
Левее, и, немного позади, виднелись укрепления Везефы. там находился священный водоем Вифезда и гробницы царей, покоящихся в саркофагах, отделанных серебряной чеканкой.
На востоке, на вершине конусообразной горы Мориа блистали в лучах взошедшего солнца величественные руины храма Иеговы, построенного еще царем Соломоном. Святилище разрушалось дважды, сначала царем Месопотамии Навуходоносором II, а затем, после его восстановления, римлянами. Рядом с ним, на фоне безоблачного лазурного неба, мрачно выделялись черные силуэты зубчатых стен и квадратных башен замка Антония.
На западе горизонт замыкала громада крепостного бастиона Псефин, увенчанная высокой восьмиугольной башней.
Это причудливое смешение древних эпох и культур разных народов утопало в изумрудной зелени цветущих садов.
- Красиво, а все равно – глушь, - пробормотал кот, почесывая жирный загривок. – Как же называется это пыльное пекло? И где оно находится?
Он выудил лапой, неизвестно откуда, листок бумаги и нарочито гнусавым голосом стал его вслух читать.
- Перед своей смертью, до вступления на землю Ханаанскую, Моисей поручил Иисусу Навину возглавить народ, который он вывел из Египта и который сорок лет скитался по Синайской пустыне. Два столетия вели они войны, чтобы отвоевать Землю обетованную у заселивших ее народов.
- Погоди, - дребезжаще встрял длинный Фагот, расположившийся на корточках в тени приземистого толстого сикомора, - где эта самая Земля обетованная находится-то?
- Здесь, где находимся сейчас мы, по воле нашего достойнейшего мессира, - сварливо ответствовал кот.
- А, где мы сейчас находимся? - не отставал тот, почесывая грязную волосатую коленку, вылезшую между полами его импозантного халата.
Бегемот подозрительно глянул в его сторону, но, не усмотрев подвоха, ответил, уже без гнусавости в голосе, - в Западной Азии. Слева от нас Средиземное море, - он указал лапой, - а справа – северная оконечность Мертвого моря. Правая лапа указала куда-то за вершину горы, на склоне которой они сделали привал.
- А прямо перед нами Иерусалим.
Кот обожал запасаться различными справочными материалами, готовясь к экспедиции или очередной, затеваемой Воландом, операции. И, несмотря на внешнюю дурашливость и исполняемую роль шута в компании мессира, он был весьма серьезен в подборе и анализе необходимой информации. За что был чрезвычайно уважаем своими спутниками.
- Израильско-иудейское царство образовалось в 1020 году до новой эры, когда на собрании старейшин царем был впервые избран Саул из колена Вениаминова…, - лапа выудила из-за загривка еще один листок.
- Из колена? – поразился, до сих пор молчавший Азазелло, он вдумчиво изучал тощую коленку Фагота, - Еву из ребра, этого… из ….
- Колено – это род. Кажется, у иудеев их было двенадцать. Но не уверен, не уверен…, - пробормотал кот.
- После распада Израильско-Иудейского царства в Северной Палестине образовалось Израильское царство, которое в 722 году до новой эры было завоевано ассирийским царем Саргоном II. В Южной Палестине образовалось Иудейское царство со столицей в Иерусалиме. Но царь Вавилонии Навуходоносор II захватил в 586 году до новой эры Иерусалим, разрушил его и ликвидировал Иудейское царство….
Здесь чтец приостановился и, не удержавшись, похвастался, - между прочим, все сведения из первоисточников, а не каких-то там энциклопедий.
- Ну-ну…, - с сомнением проскрипел Фагот, поправляя на носу пенсне.
- Клянусь хвостом, - серьезно сказал кот, - самого Иосифа Флавия читал. И настороженно посмотрел на сидящего, ожидая новых козней в свой адрес от вечно задиравшего его верзилы.
Но тот молчал, сосредоточенно расчесывая грязными ногтями свои усишки и пытаясь придать им стоячий вид. Молчал и Азазелло, устремивший свою разбойничью, плохо выбритую рожу в сторону Иерусалима.
- Иудея – римская провинция в Южной Палестине, начиная от шестого и, заканчивая триста девяносто пятым годом новой эры. С шестьдесят третьего года новой эры территория Иудеи находилась под римским протекторатом, - продолжил Бегемот, почти не заглядывая в бумагу, - именно в это время, и именно здесь зародилось новая мировая религия, получившая название христианства, по имени ее основателя и первого проповедника Иисуса Христа….
- И, именно, его мы должны отыскать, - гнусаво, в тон Бегемоту, продребезжал Фагот. – Кстати, почему Христос? Он же был просто Иисусом Назореем, сыном пожилого плотника Иосифа и воспитанницы храма Марии.
- "христос" – это греческий эквивалент древнееврейского слова "мессия", - тут же выдал всезнающий кот, а в переводе оно означает "помазанный". Отсюда и термин "помазанник божий"….
Послышались отдаленные крики погонщиков, рев ослов, блеянье коз. Город недавно проснулся и начинал обыденную торговую суетливую жизнь. С юго-востока уже начинал набирать силу палящий аравийский суховей.
Троица молча взирала со склона Елеонской горы на открывшуюся панораму древнего города. Пестрое зрелище представлял собой Иерусалим. Лепившиеся бок о бок лачуги, глядящие в упор друг на друга куцыми подслеповатыми оконцами через узкие извилистые теснины улочек, сменялись широкими аллеями, со стоявшими на них горделиво и отчужденно богатыми особняками. Белые двухэтажные дома с непременными террасами и открытыми широкими балконами утопали в зелени фруктовых садов. Некоторые из них окаймлялись апельсиновыми и оливковыми рощицами.
Где-то справа, невидимые за гористой местностью, неподвижные густые и свинцовые воды Мертвого моря жадно ловили первые лучи восходящего солнца. С востока показались первые караваны, идущие из Аравийских пустынь. Послышалось фырканье верблюдов и гортанные голоса погонщиков.
Время шло, и город все более напоминал собой огромный развороченный муравейник. К рыночным площадям и обширным торговым рядам, расположенным в западной его части со всех сторон непрерывным потоком двигались люди и животные. Свои изделия на тележках катили горшечники и кузнецы, ткачи и сапожники, столяры и мебельщики. В кедровых коробах и сундуках везли, переложенные большими пальмовыми листьями куски мяса и многие виды рыбы. Груды зелени, фруктов и овощей перевозились в возках, запряженных мулами и ослами.
Громадный базар, беспорядочно перегороженный открытыми и закрытыми торговыми рядами, перемежавшийся площадями и площадками, был похож на исполинский встревоженный улей. Точно пчелы в нем, сновали и гудели многие тысячи людей. Все перекликались, расхваливали свой товар и зазывали к себе. Громко переругивались лоточники, стремящиеся расположиться в прохладной тени, скандалили, ругались и спорили из за бойких мест менялы, водоносы и многочисленные нищие….
- Пора, - решительно сказал Коровьев, поднимаясь на свои длинные нескладные ноги.
Он вытащил из кармана длинную серебряную цепочку и ловко защелкнул ее на ошейнике, опоясывающем шею Бегемота, отчего тот сделал вид, что несказанно обиделся.
- И днем и ночью кот мученый, все ходит на цепи бегом…, - показал он знание славянской классической литературы, значительно перефразировав великого поэта, - может мне еще на все четыре лапы встать?
Приняв позу, которой позавидовал бы балетный умирающий лебедь, Бегемот дурашливо заорал, - позор! Повешусь…, - и, выхватив конец цепочки из рук Фагота, норовил забросить его на здоровенный сук над своей головой.
Но Фагот игры не принял.
- Так ведь можно и на костре сгореть, - укорил он спутника своим козлиным тенорком, - если местные хранители веры примут тебя за оборотня. По-моему, лучше все-таки побыть ученым цирковым котом, нежели корчиться в пламени и поминать своих предков.
- В обычаях здешнего народа забивать неугодных или преступников камнями, - ответил кот, и здесь кропотливо изучивший анналы истории, - хотя я предпочел бы костер. Так романтичнее.
- Скажи еще и теплее, - фыркнул Азазелло, намекая на привычку кота, при удобном случае, понежиться на солнышке.
- Значит так, - веско промолвил Фагот, выдирая цепочку из лап кота, - в этой экспедиции старшим мессир назначил меня….
Кот тотчас безропотно подчинился. Дисциплину он уважал, а необходимый шутовской ритуал был уже исполнен.
Беззлобно переругиваясь, броская троица вступила в разноголосье древней иудейской столицы.
Но Иерусалим трудно было чем-то удивить. Город являл собой, смешение языков, пестроту одежд и разнообразие рас. Он многое повидал в своей многовековой и запутанной истории. И многое пережил.
В 70 году очередной мятеж вспыхнул в Иерусалиме и полыхнул, охватив всю провинцию. Римские легионы полностью разрушили город, а место, где стоял Храм божий, было перепахано плугом, так что там не осталось камня на камне. Более миллиона евреев было истреблено, а остальные рассеяны по всей земле. Восстанавливали Иерусалим иноверцы….
На громадного кота посматривали, конечно, с интересом. Но диковинкой он, пожалуй, не был. Кот – существо привычное и земное. Ну, крупная особь и только.
Поразительна, пожалуй, была лишь реакция на него местных собак. Завидев чудовищного кота, две валявшиеся с высунутыми языками в пальмовой тени собаки, дружно прыгнули в сторону проходившего мимо извечного противника. Но, сейчас же застыли, как вкопанные. Шерсть на их холках стала дыбом, глотки издавали неясное рычание, перешедшее в жалобный скулеж. Они попятились, и первая из охотниц с визгом нырнула мгновенно в подворотню приземистой кособокой лачуги. Выгнув дугой спину, кот злобно зашипел ей вслед, а затем распрямился и с врожденной кошачьей наглостью пнул вторую задней лапой прямо в оскаленную морду. Казалось, заливистый собачий визг не успевал вслед за кинувшимся наутек вторым псом. В дальнейшем до столкновения дело не доходило – встречные псы с жалобным урчанием и поджатым хвостом стремительно уползали в сторону.
Что же касается привычных спутников кота Бегемота, то они вообще не особо выделялись на фоне различных экзотичных фигур. В толпе шныряли люди и с более зверскими рожами, чем у Азазелло. А халат Фагота, хоть и необычен был расцветкой, зато покрой в глаза не бросался. Иные были и в более диковинных одеждах.
Город поражал обилием рас и народностей. Мавры, парфяне, греки, сирийцы, паннонцы, фракийцы, аравийцы, германцы, галлы, каппадокийцы обильно разбавляли более многочисленных разноликих римлян и представителей иудейских племен. Гораздо реже встречались ахайцы, ликийцы, родосцы, илионяне. И, уж совсем изредка, глаз цеплялся за скромные одеяния арабов-бедуинов из Великой пустыни и яркие одежды и экзотические украшения негров из далеких таинственных областей Африки.
Задание мессира было довольно обычным и простым. Найти в Иерусалиме некоего проповедника, по имени Иисус из Назарета и отыскать способ передать его в руки местного правосудия. При этом тот должен быть предан смертной казни, что в те времена являлось довольно обыденным делом. Смерть являлась наказанием за многие виды преступлений и даже проступков, особенно связанных с реальными и мнимыми посягательствами на существующие государственные и религиозные устои.
- Плевое дело, - подытожил тогда Азазелло, после того как они покинули Воланда. И Фагот с Бегемотом с ним согласились.
Операция, провернутая ими в Москве, была, несомненно, разнообразнее и интереснее. И, в некотором роде, опаснее. Кот, в то время, по привычке собирая информацию о местных условиях, добыл секретные сведения о формах и методах работы чекистов. Применение сети для поимки кота было неплохой идеей, и, если бы энкаведешники догадались экранировать сеть – итог мог быть другим. И они были вынуждены страховаться и принимать дополнительные меры безопасности.
Сейчас троица, не торопясь, брела по столице древней Иудеи, пытаясь завязать разговоры о новоявленном проповеднике и продвигаясь на запад, по направлению к рыночным кварталам.
В преддверии рынка толпились со своими небольшими тележками продавцы жареных бобов и каштанов, свежих пирожков и лепешек, а также нищие и менялы.
Первые ряды занимали торговцы крашеными тканями, шерстью, выделанными кожами и готовыми изделиями из них. Затем шли лавки, выставлявшие на продажу разнообразные украшения, драгоценности, а также слоновую кость и изделия из камня.
Далее бойко шла торговля вином, амброй, маслом, солью и диковинными пряностями. Обилие разновидностей вин поражало воображение, казалось, их свозили со всех уголков мира – изысканные иттербийское, бурдигальское, цекубское, велитернское, тускульское и массикское вина хранились в запечатанных кувшинах и амфорах. Более простые сорта находились в громоздившихся друг на друге небольших пузатых бочках.
Особняком стояли лавчонки, торгующие ароматическими смолами Аравии, знаменитым сирийским бальзамом, вызывающими диковинные видения растениями. Здесь же знающим и доверенным людям могли предложить и яды. В центре продавались фрукты, овощи и различная зелень. Конец рынка был занят рыбными и мясными рядами.
Бесчисленные лавки, лотки, ряды и навесы образовывали довольно запутанный лабиринт. Кроме иудейского звучал латинский, греческий, арабский, арамейский и другие языки. Впрочем, их дикая и, порой, несуразная смесь языков и наречий отлично воспринималась и понималась рыночным людом. Многоголосый гул прерывался гортанными зазывающими криками купцов и лавочников, предлагающих свой товар.
- Вода! Холодная свежая вода! – смуглый, исхудалый и тощий, как рыбий скелет, водонос ловко лавировал в толпе, неся на плече внушительный кувшин с двумя ручками по бокам. Он был одет только в штаны до колен, грязно-серого цвета, а на поясе висела глиняная кружка, притороченная к поясному ремешку медной цепочкой.
Кот с надеждой глянул на своего хозяина в клетчатом, подпоясанном, откуда-то взявшейся веревкой, халате. Глаза его помутнели и наполнились влагой, усы несколько поникли.
- Сколько стоит? – раздраженно просипел Фагот, с деланной злобой посматривая на кота и делая рукой водоносу приглашающий знак.
- Один асс, - водонос снял с плеча кувшин и приготовил кружку.
Кот энергично замотал головой, умоляюще глядя на кувшин.
- Весь кувшин, - коротко скрежетнул Фагот.
Костлявый водонос округлил рот и, поставив кувшин на землю, стал подсчитывать с пришепетыванием и загибанием пальцев.
Когда пальцев стало не хватать, он в недоумении схватил себя за уши обеими руками.
- Этого хватит? – не выдержав, угрожающе рявкнул Азазелло, ощерив длинный желтый клык, и протянул какую-то серебряную монету с изображением кузнеца.
Водонос утвердительно пискнул и моментально отправил монету за щеку, предварительно куснув ее своими редкими кривыми зубами за край на предмет подлинности.
Кот сцапал кувшин двумя лапами и вылакал его содержимое с ошеломляющей быстротой.
Водонос завороженно наблюдал за стремительным опустошением своей емкости, дергая своим острым рыбьим кадыком в такт кошачьим глоткам. Заглянув вглубь кувшина, отданного ему назад громадным животным, он перевел взгляд на ничуть не увеличившийся кошачий живот и вновь попытался сунуть нос в кувшин, но, наткнувшись на тяжелый взгляд Азазелло, ухватил свою посуду и юркнул в толпу.
Выходки кота и нарочитая сердитость его спутников были давней традицией. Если, позволяла обстановка, каждый свой выход Бегемот сопровождал изрядной дозой юмора, насмешливости и сарказма. При всем том, он всегда проявлял дипломатическую осмотрительность в отношении Фагота и Азазелло, не говоря уже о мессире.
Друзья двинулись дальше. Долговязый Фагот, возвышаясь над пестрой людской массой, крутил головой и высматривал проповедника. Их было несколько. То здесь, то там люди взывали к чувствам и вере других.
Первый стоял на запряженной мулом арбе и посылал проклятия каким-то неведомым арианам, призывая нескольких, внимающих ему зевак, немедленно пойти за ним и осквернить храм иноверцев. Испитое лицо его, с оттопыренными ушами и длинным унылым носом, ничуть не подходило к словесному портрету Иисуса, данного троице мессиром. Да и болтал он, что попало.
Второй, взобравшийся с ногами на остаток кедрового ствола, служившего окружающим скамьей, и вовсе походил на юродивого. Голова его странно болталась, не находя точки опоры, косматые длинные патлы пепельного цвета развевались, вторя ее беспорядочным перемещениям, а рот брызгал слюной.
- Не тот, - брезгливо констатировал Фагот, пробираясь к длинным зеленным рядам.
Возле рядов, стоя на двух недалеко отстоящих повозках спорили друг с другом третий и четвертый прорицатели. Спор их видимо волновал две группы сторонников, окруживших повозки и реагирующих на взаимные реплики спорщиков угрожающим гулом. Но и они были далеки от примет новоявленного мессии. Оба были грузны, лысы, в одинаковых черных круглых шапочках на затылках и преклонного возраста.
Еще один в заляпанной винными пятнами короткой греческой тунике стоял на пустой винной бочке и воздавал хвалу богу виноделия Дионису.
- Кровь Вакха – вот, друзья мои, достойнейший из земных напитков, - пузатый коротышка с лицом желто-лимонного цвета в совершеннейшем восторге озирался вокруг.
Но народ шнырял мимо, не обращая внимания на явно нетрезвого с утра оратора. Лишь кот, сочувственно засмотревшись на пьянчужку, задрал усатую морду и громко чихнул, отчего речистый поклонник Бахуса сверзился с бочки и застыл на земле в сидячем положении, разведя руки в пьянственном недоумении.
- Да, их здесь, как собак нерезаных, - с досадой прохрипел, удрученный обилием ораторствующих повсюду личностей, Азазелло.
И он был прав. Древняя Иудея славилась своими пророками и проповедниками. Эллинисты, назореи, галаты, прозелиты, ессеи, фарисеи, саддукеи, книжники и другие еврейские общины и секты посылали своих эмиссаров повсюду и стремились обратить иноверцев в свою веру, агитируя за свои обычаи и традиции и считая только себя правоверными иудеями.
Ежегодно десятка полтора таких миссионеров побивались камнями за кощунство на чужой земле. Но многие пророки, такие как Иоиль, Исаия, Иеремия, Даниил, Иоанн Креститель и другие, прославились и вошли в историю.
Встреченные же проповедники явно не тянули на роль творцов истории и основателей религии.
- Пойди туда – не знаю, куда. Найди того – не знаю, кого, - на всякий случай проворчал неслышно кот, вновь блеснув знанием славянского фольклора и снова извратив текст.
Фагот склонился к Азазелло и что-то прошептал ему в ухо. Тот кивнул утвердительно и пошел вдоль зеленных рядов. Фагот, ведя кота на цепочке, следовал поодаль. Лавки зеленщиков пестрели разнообразием овощей, трав и диковинных приправ. Одни из них были покрыты козьими шкурами, другие – свежесрезанными пальмовыми ветвями, над третьими были натянуты тенты из грубой материи.
Взгляд Фагота остановился на высоком шатре, обтянутым желтым шелком, с изображениями диковинных птиц. Тотчас же полог шатра приподнялся, и оттуда выглянуло прелестное личико, сверкнувшее алебастровой белизной и густо нарумяненными щечками. Каштановые волосы надо лбом скрепляли два серебряных кольца. Большие миндалевидные зеленоватые глаза широко распахнулись, и один из них игриво подмигнул остановившемуся Фаготу, а пухлая ручка, украшенная бронзовыми и серебряными браслетами, будто сотканными из лепестков и листьев цветов, призывно махнула, приглашая к себе.
Фагот послушно шагнул к ней, но здесь вдруг натянулась цепочка, опоясывающая шею кота, а сам он отчаянно замотал головой в стороны. Недоумевающий верзила возвратился к заупрямившемуся животному и вопросительно глянул на его усатую морду.
- Блудница, - шепнул, едва слышно кот, глубина познаний которого, иногда поражала даже его бывалых спутников.
Фагот отшатнулся, сердито плюнул в сторону шатра, и друзья заспешили дальше, высматривая третьего своего товарища.
Азазелло шел мимо, не обращая внимания на зазывные крики торговцев, иные из которых пытались даже ухватить его за короткий поношенный плащ. Но пугливо отшатывались назад, завидев свирепую рожу с длинным и острым клыком. Наконец он остановился возле длинношеего лавочника с бегающими плутоватыми глазками, вертлявого и суетливого.
Откинув со лба капюшон, скрывавший его лицо, плечистый здоровяк попробовал улыбнуться дружелюбно и просительно, что, впрочем, мало удалось. Вид у него был весьма устрашающим. Рыжие пряди щетинисто торчали в стороны. Хищный длинный клык зловеще нависал над подбородком. Взгляд настораживал своим исподлобьем.
Глазки торговца замельтешили в тревоге, он слегка попятился.
- Мы с дальних островов, - доверительно сообщил зеленщику Азазелло, смягчая свой зверский вид серебряной монетой, мгновенно перекочевавшей в руку торговца и исчезнувшей под прилавком.
– Мы поклоняемся только одному морскому божеству, которое в ваших краях неведомо. Вера наша очень древняя и оттого чахнет. Мы хотели бы привезти на родину свежие мысли ваших знаменитых ученых проповедников. Здесь их у вас так много, но речи их нам непонятны. Они заботятся лишь о нравах и богатстве своего племени. А я слыхал, что есть такой Иисус из Назореи, который несет блаженство для всех народов мира.
И Азазелло попытался придать своему лицу просительное выражение.
Глаза лавочника стали еще мельче и косее, - слухи разные обитают в городе нашем, - он понизил голос, - иные рассказывают, что движется Иисус-проповедник из Самарии, другие утверждают, что из Галилеи, а некоторые и вовсе толкуют о реке Иордан.
Зеленщик округлил глаза, - говорят, ведет он за собой толпу учеников, которая растет день ото дня, и движутся они на Иерусалим, чтобы провозгласить новую власть. А, возможно он уже тайно и пришел в наш город. Разное поговаривают. Большего сказать тебе не могу, поскольку не знаю. Но походите по базару, прислушайтесь, есть сведущие люди….
Когда большие солнечные часы в центре рынка показали предзакатное время, и рынок опустел, посланцы Воланда вновь оказались перед закрытой уже лавкой словоохотливого зеленщика.
- Его здесь нет, - Азазелло был короток.
- Прав был зеленщик, - раздумчиво произнес Фагот, - о нем многие слышали, но говорят, он путешествует где-то на юге….
- И очень хорошо, - подхватил Бегемот, - вспомните, что говорил мессир. Он должен внушить страх местной власти и дать ей повод избавиться от него. А для этого следует придать ему и его учению известность и популярность среди городской черни.
- Однако…, - протянул Фагот, - нам надо избрать определенную тактику. Двинемся навстречу ему и вольемся в толпу его приспешников, занимаясь агитацией и пропагандой в массах, за что нас едва не повязали в Москве, либо….
- Только, "либо", - темпераментно и воодушевленно воскликнул кот. – У нас должно быть время подготовить почву под его прибытие в Иерусалим. В город должен торжественно въехать не какой-то один из многих десятков бродячих проповедников, но мессия, прославленный и известный своей мудростью и сотворенными чудесами. Ему должна предшествовать громкая слава, обогнавшая своего носителя и уже пустившая свои корни среди иерусалимской черни и городских лавочников.
В глазах Фагота мелькнуло было сомнение, но тут же исчезло – соображал он быстро и, подчас, изворотливо и лукаво.
- Кому нужен безвестный странствующий пророк? Его просто изгонят из Иерусалима или посадят в тюрьму, - азартно тараща глаза, продолжал Бегемот, - либо, в крайнем случае, втихую умертвят….
Тактика троицы, предложенная мудрым Бегемотом, была проста и эффективна – побольше шумных скандалов, следов, сопровождающихся драками и необычными явлениями, - тогда информация окружающими лучше запомнится и будет распространена по Иерусалиму тем быстрее.
В двадцатом веке это назовут пиаром.
Азазелло выразил свое согласие коротким кивком уродливой головы, поросшей буйной рыжей растительностью и клацнул своим безобразным клыком.
Фагот одобрительно скривил рот и блеснул стеклышком пенсне в лучах заходящего солнца, отчего кот тихо раздулся от собственной значимости.
Золотящиеся, желтоватые, и медные, различных немыслимых оттенков, нити последних лучей уходящего с горизонта светила пропадали в низких багровеющих облаках. Знаменитый иерусалимский закат зачаровал друзей, застывших на месте от невероятно красивой панорамы.
Ночь упала на город внезапно и всеохватно. Широкими пологами яркого восточного шатра над Иерусалимом заискрилось удивительное бездонное многозвездие. Кот, по-совиному вытаращив глаза, безуспешно тщился сосчитать все вспыхивавшие и вспыхивавшие на небосводе звезды. Ярче других сияла звезда Геспер, взошедшая величаво со стороны Средиземного моря.
Полностью книгу можно найти на странице Интернета по следующему адресу:

http://zhurnal.lib.ru/i/iwanow_w_g/

МИФ, СВИДЕТЕЛЬСТВО И ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
Роман В. Иванова-Смоленского "Последнее искушение дьявола,
или Маргарита и Мастер"

…Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
Б. Пастернак. Гефсиманский сад

Художественная рецепция этико-эстетических ценностей, переживших столетия и даже тысячелетия, иными словами – мифологии и литературной классики, предпринималась на всех этапах развития мирового искусства слова, включая ХХ век. Что касается рубежа ХХ–ХХ1 столетий, названная тенденция, очевидно, не только не утрачивает своего значения, но и становится одной из определяющих слагаемых творчества многих конкретных писателей разных стран и литературного процесса в целом. Причин тому немало; среди существеннейших из них следует выделить потребность человека, переживающего ситуацию безусловного мировоззренческого кризиса и рушащейся ценностной иерархии, в некой более или менее прочной нравственно-философской опоре, своего рода гаранте стабильности. Таковым сегодня, как и прежде, справедливо видится духовное наследие – живое воплощение связи времен и поколений.
Разумеется, в ряду разнообразных мотивов обращения современных авторов к культурной традиции чрезвычайно важны и мотивы собственно эстетические, поиски новых художественных возможностей изображения человека и мира. Ведь всякое талантливое, творческое освоение наследия сулит новые открытия – не только и не столько даже в самом наследии, сколько в современной писателю действительности.
Вряд ли необходимо доказывать, что особенно притягательными для художников слова были и остаются произведения литературы, в той или иной степени основанные на материале Книги книг. "Библия – бесконечность", – очень точно сказал в свое время российский философ В. Розанов; посредством содержащихся в ней образов и сюжетов все новые авторы стремятся придать своим повествованиям обобщеннно-символический, предупредительно-прогностический смысл, пытаются помочь современникам сопоставить личный духовный опыт с общечеловеческим, с праопытом.
Именно в русле художественного осмысления русской классики создал свою новую книгу белорусский русскоязычный писатель Валерий Иванов-Смоленский.
В. Иванов-Смоленский, член Союза писателей Беларуси (его настоящее имя – Валерий Григорьевич Иванов; по роду деятельности – юрист-практик с более чем 30-летним опытом работы в органах прокуратуры, коллеги отзываются о нем как о профессионале высочайшего класса), достаточно хорошо известен отечественному и российскому читателю своими остросюжетными книгами "www.оборотень.ru", "Записки кладоискателя", "36 часов из жизни прокурора", "Капкан для оборотня", о содержании которых говорят сами названия. Новый роман В. Иванова-Смоленского "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" (2007) представляет собой художественную интерпретацию "Мастера и Маргариты" Михаила Булгакова – книги, которая не только во многом основана на мифе, но и сама давно стала своеобразным мифом, полным тайн и загадок.
Как известно, над романом "Мастер и Маргарита" М. Булгаков работал с 1928 по 1940 г., то есть до конца своих дней. Работал, находясь в тяжелейшем моральном, физическом и материальном состоянии, обусловленном многими факторами – разлукой с братьями, "сердечной тоской" по ним; смертью писателей Е. Замятина и И. Ильфа, принадлежавших к не слишком широкому кругу его друзей; беспросветным одиночеством и элементарной нищетой; главное же – запретом на публикации и постановки (игрались только "Дни Турбиных"), чудовищной травлей, обвинениями в "реакционности", "бездарности", "убогости", "посягательстве на советский строй". 27 марта 1929 г. Е. С. Булгакова делает в дневнике запись: "Положение наше страшно", а спустя ровно год, 28 марта 1930 г., М. Булгаков в адресованном правительству страны письме, помимо прочего, с горечью констатирует: "…я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных 298". Семью годами позже он напишет: "Сейчас сижу и ищу выхода, и никакого выхода у меня, по-видимому, нет… За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно, и в доме у нас полная беспроглядность и мрак". Вопреки неимоверным усилиям писателя ("Дописать раньше, чем умереть"), роман остался незавершенным. 26 лет хранился он в бумагах М. Булгакова, прежде чем в 1966–1967 гг. был опубликован журналом "Москва" в сопровождении статей К. Симонова и А. Вулиса.
Книга В. Иванова-Смоленского "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" и выросла, по собственному признанию автора, из желания попытаться проникнуть в тайну замысла великого предшественника и, в связи с этим, "построить несколько иную версию изложения евангельских списков". То, что именно библейская, евангельская линия булгаковского произведения увлекла нашего современника, – неудивительно, поскольку, по мнению большинства литературоведов и писателей, исследователей и почитателей творчества М. Булгакова, как раз она является самой яркой, самой впечатляющей частью незаконченного, во многом несовершенного, неотшлифованного, но при этом гениального романа "Мастер и Маргарита". Об этом, в частности, писал о. Иоанн Шаховской в своем предисловии к первому русскому изданию книги в Париже (1967); высоко оценивая эпику ее "современных", "московских" страниц, он тем не менее замечает: эта книга – "не только обличение бесчеловечия обывательского. В центре ее встает очистительная гроза над Голгофой, входящая на ее страницы внутренней повестью о Римском Прокураторе Иудеи, Понтии Пилате". Об этом же, несколько сдержанно, писал и К. Симонов: "…Если говорить об истории Христа и Пилата, то это вообще одни из лучших страниц русской литературы 20-х годов".
Спустя ровно сорок лет им вторит В. Аксенов: "А самое гениальное в этом романе – именно история Пилата… Поразительное проникновение в эту историю в Иерусалиме!.. Да-да, как будто он сам там сидел, подсматривал и все детально описал – и Пилата, и как хрустел песок под ногами у легата, и грозу… В Иерусалиме до сих пор говорят: "Посмотрите, какой сегодня закат булгаковский!"
В. Иванов-Смоленский тоже считает, что, хоть замысел Булгакова доподлинно и неизвестен, "главными героями его романа были не Мастер и Маргарита". Не являются они главными персонажами и его книги, хотя их имена – с переменой мест – фигурируют в ее подзаголовке.
В сущности, начиная с подзаголовка, В. Иванов-Смоленский сознательно отказывается от суверенности своего произведения и затем последовательно, практически на всех художественных уровнях, придерживается принципа интерпретации знаменитой булгаковской книги. На уровне поэтики, отсылающей, условно говоря, к булгаковскому совмещению несовместимого, немыслимому сведению в единой повествовательной плоскости конкретно-земного, даже банального, с инфернально-условным. На уровне творческого метода, который (по отношению к роману М. Булгакова), думается, удачнее всего был определен о. И. Шаховским как "метафизический реализм". На уровне композиции, едва ли не симметричной булгаковской: "Мастер и Маргарита" состоит из двюх частей, в целом включающих 32 главы и эпилог; книга-интерпретация содержит заметку "От автора", 36 глав и глоссарий, включающий пояснения некоторых слов, использованных в произведении. Наконец, на уровне жанровой модификации, которая, согласно авторским определениям, синтезирует в себе приключенческий роман и реминисценцию.
Определение жанровой формы "Последнего искушения дьявола" как реминисценции особенно показательно и изначально предполагает его прочтение и восприятие в свете романа-предшественника. В общем-то, реминисценция в своей содержательной сути нередко используется в литературной практике; разница в том, что в данном случае сам автор изначально, как уже было сказано, декларирует "привязанность" своей книги к произведению-первоисточнику. Впрочем, четкой дифференциации понятия "реминисценция" (как и многих других, если не большинства, литературоведческих терминов) в науке об искусстве слова до сих пор не существует.
Так, автор-составитель "Словаря литературоведческих терминов" (2006) С. П. Белокурова раскрывает содержание этого понятия следующим образом: "Реминисценция (позднелат. reminiscēntia – воспоминание) – неявная отсылка к другому тексту, наводящая на воспоминание о нем и рассчитанная на ассоциации читателей; воспроизведение автором в художественном тексте отдельных элементов своего более раннего (автореминисценция) или чужого произведения при помощи цитат (часто скрытых), заимствования образов, ритмико-синтаксических ходов и т. д.". Очевидно, по многим параметрам роман В. Иванова-Смоленского соответствует определению "реминисценция", хотя о неявности отсылок к тексту-предшественнику здесь говорить не приходится; наоборот, писатель делает все возможное (в том числе снабжает книгу специальным вступлением "От автора"), чтобы их акцентировать.
В связи с этим уместно привести из того же словаря определение аллюзии (франц. allusion – намек): "художественный прием, сознательный авторский намек на общеизвестный литературный или исторический факт, а также известное художественное произведение. А. всегда шире конкретной фразы, цитаты, того узкого контекста, в который она заключена, и, как правило, заставляет соотнести цитирующее и цитируемое произведения в целом (выделено мною. – Е. Л.), обнаружить их общую направленность (или полемичность)". Ясно, что при таком понимании реминисценции и аллюзии книга В. Иванова-Смоленского в гораздо большей степени подпадает под определение аллюзии.
Впрочем, состояние науки о литературе на сегодня таково, что один термин достаточно легко опровергнуть другим; например, известный российский литературовед В. Е. Хализев определяет ту же аллюзию иначе – как разновидность недомолвок, как намеки "на реалии современной общественно-политической жизни, делаемые, как правило, в произведениях об историческом прошлом". В любом случае, литературовед, имеющий дело с книгой "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" найдет благодатную почву для размышлений о ее жанре. Тем более что последний, как уже говорилось, осложнен и определением произведения как приключенческого романа – думается, своего рода авторской "наживкой" для массовой читательской аудитории, которой слово "приключения" говорит гораздо больше, чем ремисценция и аллюзия, вместе взятые. Говорю это не в упрек и не в обиду автору; в конце концов, это тоже способ привлечь внимание широкого читателя к серьезному произведению, каковым книга В. Иванова-Смоленского, безусловно, является. Кстати говоря, способ, давно и с успехом применяемый писателями-постмодернистами, – будь то Умберто Эко или Милорад Павич, Курт Воннегут или некто другой, не менее известный, для кого "засыпать рвы, уничтожать границы" между массовым читателям и эрудитом является делом принципа.
К слову, сама по себе жанровая неоднозначность новой книги тоже представляется своеобразной аналогией к роману "Мастер и Маргарита", палитра жанровых дефиниций которого, принадлежащих критикам и ученым, чрезвычайно широка: интеллектуальный роман, роман-миф, роман-пародия, мистерия, меннипея, неомифологический роман, роман-сказка, философский роман, сатирический и проч. – при том что каждое из этих определений имеет под собой основания, каждое дополняет читательское восприятие произведения новыми смысловыми параметрами.
Что касается системы персонажей в романе В. Иванова-Смоленского, то здесь наблюдаются существенные смещения акцентов. У М. Булгакова Маргарита – идеал истинной и жертвенной любви, любви, прежде всего женщины к мужчине, но также и к человеку вообще, в особенности человеку обиженному, страдающему. В сравнении с Мастером, не случайно предпочетшим житейский покой и бытийное умиротворение, она более деятельна, пережитое вселяет в нее неистовство, страсть к разрушительству. Достаточно вспомнить разгром в доме Драмлита, когда досталось не только действительным гонителям Мастера, но и людям, случайно подвернувшимся под руку, не причинившим ему никакого зла. Затем, что важно, наступает отрезвление.
В романе В. Иванова-Смоленского душевное состояние и поведение Маргариты сохраняют конфликтную напряженность двух начал – женственного, мирополагающего, с одной стороны, и бесовского, влекомого искушением, с другой. Второе, однако, одерживает верх; отдавшая, причем по собственному настоянию, Воланду душу взамен сладкого чувства и необъятных возможностей неограниченной свободы, Маргарита становится не просто воительницей, но – частью мира Воланда, мира тьмы. В некотором смысле на ней тоже лежит вина за судьбу Мастера, понявшего, но не принявшего перевоплощения возлюбленной, не вынесшего своего одиночества, оставленности ею, своим последним ангелом: отчаявшись, он все же сжигает свою рукопись и, по сути, кончает самоубийством, задохнувшись в ядовитом дыму прежде, чем до его тела доберется огонь.
Двойственное впечатление (как и при чтении романа-предшественника) производит знаменитая троица подручных Воланда – Фагот, Азазелло и Бегемот; остающиеся у В. Иванова-Смоленского, в продолжение булгаковской традиции, своего рода персонажами-трансформерами, призрачными и одновременно убедительными, они стараются добросовестно – посредством всевозможных проделок и провокаций – выполнить поручение повелителя: убрать из мироздания Иисуса Христа, окончательно его уничтожить, привести Зло к необратимому торжеству. В некотором смысле они, хотя и "расчеловечившиеся" (о. И. Шаховской), иногда выглядят человечнее людей, даже обнаруживают сочувствие к Христу, оставленному учениками, презираемому народом, еще вчера с признанием и восторгом преклонявшимся перед ним, устилавшим ему путь пальмовыми ветвями и своими одеждами. "Увы, с горечью произносит Азазелло, – такова природа человеческая… Природная подлость заставляет их сначала сотворить себе кумира, а затем безжалостно низвергнуть его". "Похоже, он знает это и прощает их всех, – едва слышно добавил кот…" И мрачно заключил: "Чего не стало – того и не было".
Несмотря на хитроумность, неимоверную замысловатость и даже "изящность" сценариев уничтожения Христа, все усилия Воланда и его подручных оказываются напрасными: многовековая история противостояния Князя Тьмы с Иисусом Христом давно убедила первого, что избавиться от Христа можно только в строгом соответствии с законами, установленными людьми, то есть теми, за кого он страдал и боролся, кого простил за предательство и чьи грехи взял на себя, взойдя на Голгофу; в противном случае казнь Христа будет неправосудной и неизбежно обернется его воскресением. Дьявол способен на многое, кроме одного, – придать преступлению не вид, но суть законности и справедливости, ибо это невозможно по определению. Именно поэтому вновь и вновь воскресает Христос – и после Голгофы, и в Москве 1936 года, куда он перемещен благодаря стараниям мессира и где должна была осуществиться вторая попытка его уничтожения, на этот раз – посредством советской репрессивной системы ("Там есть наш человек, он вам известен…") (две эти попытки и составляют основу сюжета новой книги).
Следует заметить, что Воланд в новом романе, по сравнению со своим булгаковским прототипом, еще более фантомен, и не только по той простой причине, что он существует вне времени; по сути, он лишь отдает распоряжения, вносит коррективы, подводит итоги, но сам почти не действует.
Гораздо более объемны образы Пилата и Христа. Как и у М. Булгакова, в новой книге они – фигуры ключевые, смыслообразующие; соответственно, и прочтения этих образов белорусским писателем представляются более значимыми, нежели "московская" и "римская" (в последней руками Маргариты умерщвлен "подлый Тиберий") истории.
В трактовке В. Иванова-Смоленского Понтий Пилат гораздо менее двойствен, чем у М. Булгакова; воин и полководец, "всадник в шести поколениях", он и в новой версии умен и проницателен, но все его помыслы сводятся к желанному возвращению в Рим, которое стало бы реваншем за длящуюся пятый год фактическую ссылку в забытую Богом провинцию. Здешний народ он ненавидит, его обычаи и уклад жизни презирает. С целью посеять серьезные потрясения, для устранения которых потребовались бы дополнительные войска императора Тиберия, солдаты по наущению Пилата оскверняют храмы, оскорбляют чувства верующих; ответные волнения прокуратор подавляет жестоко и беспощадно – в расчете на еще более масштабный и повсеместный мятеж. Хотя стоицизм плененного и обреченного на смерть Иисуса и в нем вызывает уважение, он отказывается утвердить приговор Синедриона на римский вид казни не столько из стремления сохранить ему жизнь и даже не столько из желания самому "умыть руки" ("Не я пролью кровь его, но сами иудеи"), сколько в явной надежде на то, что теперь, когда начнутся массовые столкновения между стражниками Синедриона и приверженцами Христа, он дождется присылки новых легионов, зальет кровью Иудею и осуществит триумфальное возвращение в Рим. Если в римском прокураторе М. Булгакова, по справедливому замечанию о. И. Шаховского, "удивительно ярко видна основная трагедия человечества: его полудобро", то в отношении Пилата "нового" даже о "полудобре" говорить, в сущности, не приходится. Здесь зло однозначно, безальтернативно и лицемерно. Никакой метафизической тревоги о своей посмертной судьбе и бессмертной репутации прокуратор не испытывает, как не стоит он, собственно, перед проблемой нравственного выбора, в то время как адекватное восприятие образа булгаковского Пилата без учета этой проблемы немыслимо. В новой версии у Пилата иное, скажем так, идеологическое предназначение: продемонстрировать механизмы манипулирования, на которых зиждется насильственная власть, поступающая с каждым, будь то обыкновенный смертный, репресированный Сталиным, или сам Иисус Христос, как с разменной монетой, как с пешкой в большой игре.
Кстати говоря, изображение этих механизмов убедительно свидетельствует, что с незапамятных, мифологических времен по сегодняшний день техника насилия в мире, техника осуждения на смерть невиновных по большому счету не изменилась, разве что более изощренными становились сами методы уничтожения людей, как прежде, так и теперь согласующиеся с печально известным "Нет человека – нет проблемы". Иное дело, что белорусскому писателю для соотнесения мифа и реальности, прошлого и настоящего симпатические чернила уже не требовались; профессиональным языком излагаются формы и методы деятельности силовых органов в период культа личности – от сбора информации и анализа компромата, сыска и провокаций до протокольной рутины. Расширяется и круг персонажей: философствует Сталин, ставит перед подчиненными задачи всесильный глава НКВД Ягода, идет речь о Максиме Горьком, Вышинском, Кагановиче, советских военачальниках, упоминаются Карла дель Понте и "человек с пятном на лбу" (впрочем, обилие имен, призванных актуализировать исторические аналогии, и определенных – в прямом и переносном смыслах – "лобовых" деталей, их "педалирование" придают некоторую рыхлость финалу повествования и снижают притчевость произведения).
Впечатляюще написан В. Ивановым-Смоленским образ Христа, исказить который не удается ни первосвященникам, ни Воланду с его свитой. Как и в интерпретируемом романе, в новом произведении он подчеркнуто человечен; не просто предчувствуя, но зная свой удел, Христос тем не менее "с тоской и печалью" взывает к Господу в надежде, что в последнее мгновение Всевышний избавит его от "чаши сей". Эпизод этот, исполненный пронзительной печали, душевной боли и скорби, вызывает ассоциации с многочисленными литературными трактовками соответствующих евангельских преданий. В частности, с двума гениальными стихотворениями под общим названием "Гефсиманский сад". Одно из них принадлежит австрийскому поэту Райнеру Марии Рильке:
…Еще и это. И таков конец.
А мне идти – идти, слепому, выше.
И почему Ты мне велишь, Отец,
искать Тебя, раз я Тебя не вижу.

А я искал. Искал, где только мог.
В себе. В других. И в камнях у дорог.
Я потерял Тебя. Я одинок.

А я искал. И меж людей бродил.
Хотел утешить горечь их седин.
И с горем, со стыдом своим – один.

Потом расскажут: ангел приходил…

Какой там ангел!..
(пер. А. Карельского),

второе – Борису Пастернаку:
…Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы…

И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он молил отца…

Особого анализа заслуживает язык романа В. Иванова-Смоленского. Во многом он родствен языковой стихии булгаковского произведения, что вполне закономерно, ибо сам писатель, посвящая читателя в побудительные мотивы создания своей книги, предуведомляет его о сознательном "заимствовании автором чужого образа, мотива, стилистики и словесных оборотов". В "Последнем искушении дьявола" синтезированы трагическое и комическое, конкретика описаний (интерьера, портрета, пейзажа) и поистине гофмановская фантасмагоричность, обыденное и условно-фантастическое. Совершенно прав был В. Аксёнов, подчеркивая двойственность творческого метода М. Булгакова: с одной стороны, он "держался бунинского…направления", то есть реалистического, с другой – "время от времени впадал в авангард" ("Собачье сердце", "Роковые яйца", "Багровый остров" – "…конечно, уже авангард, сюрреализм. Не говоря уж о "Мастере и Маргарите"). Соответственно, сюрреалистичностью отмечен и роман В. Иванова-Смоленского, в хронотопе которого библейские истории монтируются с картинами из жизни ХХ века на разных его отрезках, включая суггестивно поданный период перестройки, а повседневная реальность (древняя и современная) предельно инфернализируется.
Впрочем, читатель, переступивший порог ХХ1 века, к разнообразным художественным "измам" привык до оскомины; скорее, он испытывает потребность в документе, факте. Роман В. Иванова-Смоленского способен эту потребность удовлетворить сполна: почтение к реалиям – одно из характерных качеств его прозы. Книга предельно насыщена информацией: от экскурсов в историческое прошлое, касающихся разнообразных обычаев и символов, смертной казни в Иудее и распятия на кресте в Риме, копей царя Соломона и ловли жемчуга, родословной обряда крещения и этимологии имени Понтия Пилата, его военного прошлого и сути распри с Каиафой, до комментариев к статьям уголовного кодекса, заключений судебно-медицинской экспертизы, постановлений об объявлении в розыск, отчетов и справок о показательных процессах, протоколов допросов, в которых невероятным образом вполне материальные улики уживаются с мистикой.
Чрезвычайно обширна аллюзивная парадигма романа В. Иванова-Смоленского; в нее, помимо, разумеется, различных составляющих непосредственно интерпретируемого произведения, органично вплетаются нити, ведущие к собственно евангельским текстам, Квинту Горацию Флакку и Иосифу Флавию, Гёте и Пушкину, Ницше и Достоевскому, Соловьеву и многим другим мыслителям и художникам слова.
В заключение заметим: вступая в контекст гениального творения, всякий новый автор в известном смысле рискует, ибо как минимум должен соответствовать определенной художественной планке. В. Иванову-Смоленскому, думается, удалось достойно продолжить традицию М. Булгакова, создать книгу мифологизирующую, свидетельствующую и одновременно предостерегающую.

Ева Леонова
Кандидат филологических наук

Полностью книгу можно найти на странице Интернета по следующему адресу:

http://zhurnal.lib.ru/i/iwanow_w_g/