Для Булгарина, как и для шляхты XIX в., происходившей из Великого княжества Литовского, характерно слияние польско-литвинской и имперской самоидентификации, что находило отражение в его мировоззрении и творчестве, а также в отношении к нему представителей российского общества.

Faddey Bulgarin (in the Polish tradition Tadeusz Bulharyn) as a representative of the nineteenth-century Polish gentry (szlachtd) of the Grand Duchy of Lithuania had multiple identity, which combined both Polish-Lithuanian, and Russian-imperial features. This could not but found its manifestations in his worldview, his work, and the way contemporaries saw the writer.

Ключевые слова: польско-литвинская идентичность, имперская идентичность, Петровия, ноябрьское восстание (1830 - 1831).

Фаддей Булгарин практически всю свою жизнь прожил в Российской империи. Он многократно заявлял публике, что является русским, однако это не означает, что для него была характерна только русская идентичность. Напротив, Булгарин представляет собой образец совмещения нескольких идентичностей: польской, литовской, лифляндской, имперской, в какой-то степени славянской и только в последнюю очередь - русской. На разных этапах жизни Булгарина его идентичность претерпевала сильные изменения.

Булгарин - известная личность в истории русской литературы и журналистики. И в наши дни многие знают его как издателя самой популярной газеты второй четверти XIX в. - "Северной пчелы", как недруга Пушкина, сотрудника III отделения и литератора с одиозной репутацией. Булгарин был яркой индивидуальностью, и его достаточно сумбурная жизнь до сих пор является сюжетной основой для авантюрных романов [1]. Она позволяет лучше понять всю сложность проблемы идентичности поляков в Российской империи в первой половине XIX в., особенно тех из них, которые родились на территории современных Белоруссии, Украины и Литвы.

Булгарин родился в 1789 г. в имении Перышево Минского воеводства, на территории Речи Посполитой (впоследствии Минская губерния), в типичной польской шляхетской семье. Он был воспитан в духе польского патриотизма - даже имя Tadeusz (Фаддей) получил в честь Тадеуша Костюшко. В воспоминаниях Булгарин писал, что в детстве у него не было никаких сомнений относительно своей польскости [2. С. 13 - 81]. Учитывая тот факт, что его отец участвовал в восстании Костюшко (1794) и даже, по данным некоторых исследователей, убил русского генерала Воронцова, можно полагать, что до своего переезда в Петербург

Глушковский Петр - референт постоянного представительства Польской академии наук при РАН, соискатель Российского государственного гуманитарного университета.

Булгарин чувствовал себя поляком из Великого княжества Литовского. Это подтверждают его воспоминания, которые, хоть и являются крайне недостоверным источником, все же помогают нам понять его эволюцию. В них Булгарин ссылается на разговор с графом Ферзеном, относящийся к середине 90-х годов XVIII в.: маленький Тадуеш, благодаря графа за саблю, которую получил в подарок, сказал, что будет бить ею всякого, "кого дядя Костюшко прикажет" [2. С. 34]. В эту историю можно поверить, учитывая тот факт, что в семьях бывших повстанцев на территории Великого княжества Литовского существовал миф о Костюшко [3]. Семья Булгарина много лет жила в Белоруссии, принимая активное участие в местном управлении Речи Посполитой. Сохранились документы и свидетельства современников, показывающие, что род Булгариных отличался сильным патриотическим духом [4]. Несомненно, в это время у Булгарина была двойная польско-литвинская идентичность.

Булгарин и его семья были типичными представителями польского дворянства в Белоруссии. Польско-литвинская идентичность в XIX в. (и даже вплоть до Второй мировой войны) была естественной для большинства шляхты, происходившей из Великого княжества Литовского. Двойная идентичность последней воплощалась в выражении "Gente Lithuani (Rutheni), natione Poloni" ("литвин (русин), польской нации"). Еще во второй половине XIX в. Мария Конопницкая писала: "Lachy i Litwini jednej matki syny" ("ляхи и литвины одной матери сыны") [5. S. 152]. Булгарин не являлся исключением. Вспомним Тадеуша Костюшко, Адама Мицкевича или даже Юзефа Пилсудского.

Двойная польско-литвинская идентичность была, в основном, свойственна шляхте. Последняя не отождествляла себя с крестьянами, говорившими на местных белорусском, украинском, литовском языках, или наречиях русского языка [6. 1844. N 288]. У крестьян процесс национального пробуждения начался намного позже [7]. Тем более нельзя смешивать этническое понятие "литовец" и историческое "литвин" (житель Великого княжества Литовского).

Возможно, имперская и русская идентичности начали формироваться у Булгарина уже с 1798 г., когда он поступил в сухопутный кадетский корпус. Первые месяцы он испытывал сложности с адаптацией в русской среде [2. С. 106 - 107]. Возникли проблемы не только с русским языком, но и с культурными различиями. По всей вероятности, в корпусе Булгарин впервые лично столкнулся с проблемой "свой-чужой" [8. С. 181 - 186, 302 - 316]. Он был единственным поляком в корпусе. Несмотря на то, что, кроме русских, там обучались также представители других наций, Булгарин для них был "чужаком". "Кажется, я был первым из дворян новоприсоединенных от Польши провинций, - писал он. - Кадеты гренадерской роты дразнили меня Костюшкой, - разумеется не понимая значения этого прозвания" [2. С. 106].

Обычно адаптация у детей и молодых людей в чужой среде проходит очень быстро. У Булгарина никогда не было особых проблем с завязыванием знакомств и учебой. Он быстро преодолел языковой барьер и уже через несколько недель вписался в коллектив. "Я в такой степени обрусел в корпусе, - вспоминал Булгарин, - что ходил с товарищами в русскую православную церковь, даже учился православному катехизису в классах, у протоиерея Колосова, и был одним из лучших его учеников" [2. С. 142]. Он объяснял, что сменил католическую церковь на православную из-за товарищей, которые все являлись православными. Несомненно, это были большие перемены в жизни молодого человека.

В 1806 г. Булгарин поступил в его высочества цесаревича полк, где, сражаясь за Российскую империю, еще более сжился с русскими. Армия была для него вторым домом. Необходимо помнить, что в это время в кругу знакомых и друзей Булгарина было очень много поляков из Великого княжества Литовского, которые разделяли его судьбу и взгляды [9. S. 105 - 295]. Поляки питали серьезные надежды, связанные с восшествием на престол Александра I, многие литвины воспри-

нимали его как друга Польши, не допустившего бы разделов. На службу царю и Российской империи поступил не только Булгарин, но и намного более известные тогда А. Чарторыский и М. Огинский и другие поляки. Многие были довольны тем, что имели возможность сделать карьеру в Российской империи и царь выступал их защитником. Пророссийские позиции в Литве были очень сильны [10]. В 1811 г. появились даже идеи восстановления Великого княжества Литовского, в состав которого предполагалось включить восемь западных губерний. Новому литовскому государству предстояло не только стать барьером на пути Наполеона, но и подать пример Варшавскому княжеству, дабы последнее связало свое будущее с Российской империей. Многие, как М. Огинский, считали указанные идеи реальными. По мнению польского историка Д. Наврота, со стороны Александра I это была лишь дипломатическая игра [10. S. 71].

Благодаря пяти годам учебы и стольким же годам службы в армии, участию в многочисленных походах и сражениях, ордену Анны 3-ей степени Булгарин вполне мог почувствовать себя подданным Российской империи. Однако это не означало, что он перестал быть поляком, забыл о своих литвинских корнях и стал русским. Представляется, что Булгарину без особых проблем удалось включить свое восприятие Польши и Литвы в пространство Российской империи. Он был уверен в том, что, сражаясь за империю, продолжал оставаться польско-литвинским патриотом.

По всей вероятности, Булгарин идентифицировал себя не с этническими русскими, а с Русской империей: школой кадетов, своим корпусом и армией в целом, а также с родными землями, а позднее и с Лифляндией, которые входили в состав империи. Булгарин не знал другой России. Называя себя русским, он подразумевал принадлежность к общности всех жителей Российской империи, чувствовавших себя подданными царя Александра I, говоривших на русском языке и сражавшихся за империю.

Тем не менее, как и многие поляки из Великого княжества Литовского, мечтавшие о независимой Польше, Булгарин присоединился к наполеоновской армии. Он никогда не высказывался публично по этому поводу, а в письме А. Н. Потапову пояснял, что, будучи в Варшаве, "увлекся общим стремлением умов, страстью к путешествиям, блеском славы Наполеона и вступил в службу под его знамена. В извинение сего ничего не могу представить, кроме польского моего происхождения и моей неопытности. Всегда, однако же сохранял я братскую любовь к России и не участвовал в войне 1812 г." [11. С. 43].

Война 1812 г. показала, что польско-литвинская идентичность была у Булгарина преобладающей. А. И. Рейтблат прав, указывая, что в 1807 г. был заключен Тильзитский мир между Францией и Россией и, определясь во французскую армию, Булгарин не служил уже в армии российской [11. С. 7 - 8]. Однако как подданный России он не имел права поступать в армию даже союзной державы без высочайшего соизволения. С похожей дилеммой столкнулся самый известный поляк на российской службе - дипломат А. Чарторыский. В 1811 г. он находился в отпуске, и его определение на французскую службу считалось бы изменой Александру I. В июле 1811 г. Чарторыский подал прошение об отставке, в котором писал царю: "Как долго было это возможно, я выполнял свои обязанности относительно Вас и интересов России" (цит. по [12. S. 159]). Чарторыский не принял участия в военных действиях - в 1812 г. он находился в Австрии и на возвращение в Польшу решился только после поражения Наполеона [13. S. 15]. Поэтому неудивительно, что поступок Булгарина был после жесткой войны воспринят русскими как измена. В 1807 - 1812 гг. многие поляки оставили службу в России, чтобы сражаться за независимую Польшу. Булгарин следующим образом объяснял это массовое явление и одновременно собственный выбор в записке 1828 г.: "Врожденная любовь в поляках к отечеству и народности столь велика, что ни узы привязанности к доброму Царю, ни сама благодарность не удержа-

ла их от присоединения к французской армии, когда думали, что это последний шаг к восстановлению отечества" [11. С. 259]. Образцом такого поведения поляка послужил Булгарину Д. Радзивилл, который, несмотря на свою привязанность к Александру I, оставил российскую армию, чтобы, пусть в качестве рядового, сражаться за свободную Польшу [11. С. 258; 14. S. 315 - 330].

После поражения Наполеона Булгарин некоторое время жил в Минской, Могилевской и Виленской губерниях, но в 1819 году окончательно перебрался в российскую столицу и начал делать свою литературную и политическую карьеру в империи. Петербург был популярным местом жительства поляков. Уже в 1815 г. в северной столице проживали около 10 тыс. поляков [15]. Тогда в России существовали, переплетаясь, две тенденции в отношении русских к полякам: культурное сближение, с одной стороны, и недовольство, даже раздражение либеральной политикой и введением конституции в Царстве Польском - с другой. Булгарин как литератор сначала воспользовался волной русско-польского культурного сближения, но с течением времени он стал "жертвой зависти" русских к польской автономии. Для многих русских либеральное устройство Царства Польского было двойной несправедливостью. Против либеральной политики Александра I резко выступали даже ожидавшие реформ в России будущие декабристы.

Начало 1820-х годов - это полоса успехов в литературно-издательской деятельности Булгарина. С 1826 г. он начал сотрудничество с III отделением, а чуть позже был зачислен в Министерство народного просвещения. Вместе с Булгариным на российскую службу поступили тысячи его соотечественников, зачастую из числа бывших легионеров. Достаточно вспомнить Ю. Зайончека, В. Красильского, А. Ружнецкого и К. Друцкого-Любецкого. С этого времени у Булгарина имперская идентичность стала преобладающей.

Однако понимание империи было неразрывно связано с его представлением о Польше и Литве. Вновь образованное Царство Польское получило самостоятельность в рамках империи. Булгарин лелеял надежду, что литвины также получат определенную автономию, а к Царству Польскому будут присоединены австрийские и прусские земли. По сообщению М. Малиновского, он даже собирался подготовить для Николая I проект манифеста по этому поводу [16. S. 41].

Весьма характерны булгаринские записки в III отделение по вопросам польской независимости, ситуации в Литве и отношения поляков к Австрии. Булгарин хотел, чтобы Россия выступила против австрийцев и включила в свой состав Галицию [11. С. 147, 200 - 201]. По всей видимости, он действительно полагал в то время, что Польша и ее культура могут развиваться только в рамках Российской империи.

Одними из самых важных факторов формирования идентичности являются язык и религия. Для Булгарина родным языком был польский, но практически с юности он свободно говорил также на русском и французском языках. В отличие от О. И. Сенковского, с которым очень часто сравнивают Булгарина, последний пользовался польским языком до конца жизни [17. Ф 1231. Оп. 3. Д. 8. Л. 1 - 2]. В первые годы своей литературной деятельности в России Булгарин делал в текстах очень много ошибок, которые исправляли его сотрудники, прежде всего Н. И. Греч. Вероятно, польский (кроме русского) оставался главным языком для Булгарина и в 50-е годы XIX в. Об этом свидетельствуют многочисленные полонизмы, которые появляются в его статьях и особенно в переписке [18].

По мнению многих, вероисповедание - неотъемлемая составляющая идентичности. Хотя Булгарин всеми способами пытался убедить мир в своей русскости, он так и не решился, несмотря на десятилетний "православный" период в биографии, порвать с католицизмом. Источники не оставляют в том сомнений, что он оставался до последних лет своей жизни католиком [19. С. 419, 421]. Но как издатель официозной газеты Булгарин был вынужден отстаивать интересы пра-

вославной религии несмотря на свое католическое вероисповедование, что в условиях Российской империи вовсе не являлось редкостью.

В отношении православия у Булгарина была сходная позиция с С. С. Уваровым, который, "хотя и не обладал глубокими понятиями о православии, смотрел на него как на необходимый источник культурного, этнического и политического единства" [20. С. 112]. Он отличался от Уварова тем, что в его понимании православие не стояло над другими христианскими конфесиями. Защищая официальную религию России, он часто заменял слово "православие" другими: "христианская религия", "христианство" [6. 1854. N 64; N 53]. Булгарин несколько по-другому формулировал знаменитую уваровскую триаду: вера/христианство, царь и отечество/Россия [6. 1854. N 85; N 109]. Время от времени он забывал даже о первом компоненте. Народы Российской империи, согласно Булгарину, "соединены между собой одним чувствованием, любовью и преданностью к русскому царю и одной мыслью - охранением своей родины и благодатного русского правительства" [6. 1855. N 203].

Формирование идентичности Булгарина- это длительный процесс, подвергшийся влиянию многих обстоятельств. Однако, кажется, можно назвать одну конкретную веху, коренным образом изменившую его жизнь. Такой вехой были 1830 - 1831 гг., когда с началом восстания перед поляками встал вопрос: чью сторону принять? Значительная часть польско-литвинской шляхты была против восстания и тем не менее приняла участие в войне за независимость [21]. Булгарин не сомневался в том, что у поляков нет никаких шансов в борьбе против России. Возможно, сказались опыт войны 1812 г. или убеждение, что Польша и Литва должны быть самостоятельными, но в рамках Российской империи. Он однозначно осудил повстанцев и остался в империи, пытаясь нейтрализовать последствия восстания. В 1831 г., после смерти своего покровителя М. Я. фон Фока, Булгарин прекратил активное сотрудничество с III отделением и обосновался в Лифландии.

Следует задаться вопросом, мог ли Булгарин чувствовать себя поляком после 1831 г.? Убежден, что ответ должен быть положительным. Конечно, его мировоззрение значительно отличалось от взглядов польских участников восстания, однако многие другие поляки также были настроены против восстания. Вспомним, что повстанцы убили шесть польских генералов, а ночью 29 ноября 1830 г. поляки сражались, прежде всего, друг с другом, а не с русскими или империей [5. S. 272 - 273]. В 1855 г. Булгарин объяснял причины своего переезда в Лифляндию следующим образом: "В 1831 году мне пришла охота жить в деревне, в моем Карлове, по польской натуре, любящей поля и леса" [22. С. 155]. В его личной библиотеке было большое количество новых польских книг, на которых он оставил свои пометки на польском языке [23. Ф. 4. Оп. 1. Д. 347; Оп. 2. Д. 55. Л. 13 - 43 об.] у него сохранялась постоянная связь с поляками, интерес к польскому вопросу и месту Литвы в Российской империи.

Следовательно, нельзя сказать, что в 1830-е годы Булгарин сменил идентичность. После восстания он неоднократно затрагивал польские темы в своем творчестве [24], помогал полякам в Петербурге и Дерпте. Стоит также отметить, что у всех детей Булгарина польские имена (Болеслав, Владислав, Мечислав, Святослав и Хелена), несмотря на то, что их мать была по происхождению немкой. Из свидетельств его польских знакомых мы знаем, что до конца жизни Булгарин чувствовал себя поляком: "Каждый поляк, нуждающийся в его поддержке в артистической, литературной профессии или даже в какой-то другой области, - всегда получал помощь; в таких случаях он нахваливал их сверх всякой меры и, разумеется, денег не брал. Дом его также всегда был открыт для поляков, особенно из Литвы" [25. S. 218].

Представляется, что имперская идентичность преобладала у Булгарина с 1831 г. до конца жизни. Он чувствовал себя, прежде всего, подданным Российс-

кой империи и русским в этом, имперском, смысле. Необходимо помнить, что он писал для русской публики и всегда обращался к читателям как русский, все события комментировал с точки зрения русского.

Стоит заметить, что Россия, в представлении Булгарина, - вполне открытая для всех в смысле карьерных возможностей европейская многонациональная держава, а не "Святая Русь". На примере М. Б. Барклая де Толли он показал, что чужеземец тоже может стать соотечественником и даже "первым сыном России" [6. 1837. N 7]. Н. Рязановский доказывает, что Россия была для Булгарина петровской [26. P. 109]. Булгарин действительно многократно подчеркивал роль Петра в создании современной империи. Самое характерное высказывание на сей счет можно найти в его "Воспоминаниях", где он соглашается с мнением Е. Ф. Канкрина, что русские должны называться "петровцами": "При варяго-русских правителях мы были варварами, азиатами, и как в старину монголы покорили Россию, так в течение времени растерзали ее наши европейские соседи, если б не родился Петр! Всем: славой, силой, довольством и просвещением обязаны мы роду Романовых, и из благодарности должны были бы переменить наше общеплеменное название славян на имя творца империи и ее благоденствия. Россия должна называться Петровией, а мы - петровцами, или империя - Романовой, а мы - романовцами" [2. С. 85].

Булгарин во многих своих статьях подчеркивал, что нет более способных людей, чем русские, но и прочие народы Российской империи ни в чем не уступают русским [6. 1855. N 203; 1856. N 193]. Однако надо помнить, что он по собственному желанию поселился в Лифляндии, которая сильно отличалась от коренных русских земель. Характерно также, что Москва - древняя столица России, вызывала у Булгарина сугубо исторический интерес. Посетить ее он собрался лишь в 1854 г. [6. 1854. N30, 39, 44].

Для Булгарина до конца жизни быть русским означало писать полезные нравственные книги на русском языке, прославлять царя, помогать расширять и улучшать Российскую империю. Он гордился тем, что является верноподданным царя и издавал на русском языке проправительственную "Северную пчелу". Однако Булгарин не был эмоционально связан с Москвой и другими этнически русскими землями [27]. Воображаемое отечество для Булгарина - это Петербург, лифляндское Карлово, где находилось его имение, Литва, Царство Польское. В ментальной географии Булгарина не было места исторической столице России и многим другим коренным русским землям. Для него "идеальной родиной" была не вся Российская империя, а только отдельные ее части. Лифляндские немцы были ему намного ближе, чем москвичи. А. Киркор писал, что "настоящим москалем Булгарин никогда не был" [25. S. 218].

Булгарин стремился к тому, чтобы Российская империя была могущественной европейско-славянской державой, неоднократно замечая, что Россия является единственной страной, которая способна защищать интересы славян. "По моему мнению, - писал он, - все, что касается до славянских племен, должно иметь для нас особую занимательность. Мы, славяне, составляем особое племя, в котором все прочие племена стараются истребить даже память о славянском происхождении. Но на земном шаре есть почти особенная часть света, неотразимая Россия, сохраняющая еще славянский характер и язык. Это магнит для славянского сердца!" [6. 1856. N9].

Булгарин подчеркивал, что романские и германские народы считают славян худшими из людей, и потому те должны держаться вместе [6. 1855. N 101]. Эта мысль прослеживается в описаниях поляков, сербов и черногорцев, но особенно сильно она звучала в книге "Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях" [28] и во время Крымской войны. Русские - самый многочисленный народ, однако это не означало, что их культура лучше польской, а солдаты - бодрее сербских. Воззрение Булгарина были боль-

ше славянскими, нежели русскими. Поэтому правильнее говорить о славянской, а не русской идентичности Булгарина, согласно которой все славяне должны искать покровительства России и сплотиться вокруг нее в "единую славянщину". "Слава Богу, - восклицал Булгарин, - что на земном шаре существует необъятная, сильная, могущественная Россия, которую можно назвать особой планетой, и что в России всем простор, а особенная любовь и участие официального большинства - принадлежат соплеменникам (славянам. - П. Г.) [6. 1854. N 9].

Можно считать Булгарина одним из первых польских идеологов панславизма. В первой половине XIX в. многие поляки считали, что их народ может развиваться только под скипетром Российской империи [29]. Булгарин одним из первых открыто писал о политическом и культурным объединении всех славян под властью России. Тем самым он принципиально отличался от другого крыла польских панславистов, которые считали, что Польша должна играть ведущую роль в объединении славянства (Мицкевич, Товянский и их известная идея Польши - Христа народов) [30].

Булгарин жил еще в донационалистическую эпоху. До 50 - 60-х годов XIX в. поляки не были для русских инородцами. До начала Крымской войны (и даже взрыва Январского восстания 1863 г.) Польша была устойчивым элементом большинства панславистских концепций. Однако уже в 1840-е годы появились сомнения относительно славянской природы поляков. Уваров, очевидно по требованию императора, впервые провел четкое патриотическое различие между "славянорусской" и "чисто русской" народностью [20. С. 247 - 248]. В 1860-е годы славянофилы начали называть Польшу "Иудой славянщины".

Вероятно, можно говорить еще об одной идентичности Булгарина - лифляндской. В 1840 - 1850-е годы он многократно писал в "Северной пчеле" о Лифляндии как своей земле, о Дерпте как о своем городе, а о Карлове как своей "норе" [6. 1856. N 38, 123], подчеркивая особенности Лифляндии и отличия ее от других российских земель: "Словом, живя в Дерпте, можешь сказать, что живешь в Европе" [6. 1858. N 258]. Он делал ставку на общую для всех подданных империю независимо от национальной принадлежности. Российская империя должна быть русской и славянской, но Булгарин был убежден, что и другие нации могут быть полезны для государства.

Стоит задуматься над тем, как оценивали идентичность Булгарина его современники и как к ней относятся сегодня. До 1830 г. множественная идентичность Булгарина не вызывала осуждения у большинства русских и у поляков. Русские не вспоминали о происхождении Булгарина и участии в войне 1812 г. в рядах наполеоновской армии. Только "литературная аристократия" знала об участии Булгарина в войне против России. Для большинства читателей он был хорошим редактором и талантливым писателем. Поляки же понимали причины, по которым Булгарин уехал в Петербург. И те, и другие считали его "своим", о чем свидетельствует переписка Булгарина с поляками и высказывания его земляков [31. 1878. N 9; 32. S. 24 - 48]. В то время он был одним из нескольких тысяч поляков, уехавших в столицу империи ради карьеры и денег.

Большинство поляков были воспитаны в традициях толерантности и хорошо знали, что двойная или тройная идентичность вполне возможна. В 1829 г. Ю. Немцевич называл Булгарина мостом между польской и российской литературой [33. S. 133 - 134], годом позже благодарил его за книгу "Иван Выжыгин", был рад, что тот "служит общему двух народов государю", но одновременно предостерегал: "Вы избрали себе отечеством страну блистательнейшую и сильнейшую, нежели прежняя Ваша родина, но трудясь для славы и пользы нового отечества, не забывайте никогда родимой страны, ибо чем несчастнее мать, тем дети ее должны более любить" [11. С. 383].

После восстания большинство поляков отвернулись от Булгарина, считая его изменником и клеветником. По версии графа Ф. Скарбека, Булгарин сам отрек-

ся от Польши. "Я поляк, сказал он (Булгарин. - П. Г.), я служил Польше как военный, поскольку сражался в Испании в надвислянском легионе, таким образом я заплатил свой долг родине и полностью с нее рассчитался. Затем я поселился в России, получил там чин и заработал немалые деньги, редактируя газету и издавая свои сочинения на русском языке, в результате чего стал рьяным русским в благодарность стране, в которой сделал состояние, но ныне я и с Россией уже в расчете и могу себе спокойно отдыхать" [34. S. 182]. Этот упрощенный взгляд характерен для большинства поляков до сих пор [35].

После 1830 г. многие русские современники Булгарина, невзирая на заверения в том, что он русский, не хотели признать его своим соплеменником. До Ноябрьского восстания все литературные круги хорошо знали биографию Булгарина, но не делали из нее проблемы. Польские сюжеты стали тогда даже характерными для творчества Булгарина, который уже в 1822 г. был принят в Вольное общество русской словесности [36. С. 124]. Русские также считали Булгарина посредником между Польшей и Россией в литературной и культурной областях. М. Т. Каченовский даже называл его "гражданином двух литератур" [31. 1903. N 12. С. 602].

Несмотря на то, что Булгарин неоднократно в своих изданиях с официальных позиций критиковал повстанцев и отстаивал интересы России, в кругах русских литераторов после 1830 г. он все же воспринимался поляком. В 1830-е годы появилось много эпиграмм, в которых подчеркивалась польская национальность Булгарина. Широко известна пушкинская формула: "Не в том беда, что Ты поляк, / Мицкевич лях, Косцюшко Лях". Еще более характерна эпиграмма князя П. П. Вяземского: "Булгарин - вот поляк примерный, / В нем истинных сарматов кровь: / Смотрите, как в груди сей верной / Хитра к отечеству любовь. / То мало, что из злобы к русским, / Хоть от природы трусоват, / Ходил он под орлом французским /Ив битвах жизни был не рад. / Патриотический предатель, / Расстрига, самозванец сей - / Уже не воин, а писатель, / Уж русский, к сраму наших дней. / Двойной присягою играя, / Подлец в двойную цель попал: / Он Польшу спас от негодяя / И русских братством запятнал [37. С. 256].

Польская национальность Булгарина подчеркивалась многими. Он упомянут В. Ф. Одоевским, писавшим о польской партии в русской литературе [38]. По свидетельству современников, К. П. Брюллов придал портретное сходство с Булгариным польскому воину на картине "Осада Пскова" [39. С. 298]. Русские приписывали Булгарину многие отрицательные черты, которые у них ассоциировались с Польшей.

В последние годы в России возродился интерес к Булгарину [40]. В течение десяти лет издано более 100 монографий и статей. В некоторых из них предпринималась попытка изменить мнение о Булгарине и даже представить его одним из крупнейших русских писателей [41] и идеологов Российской империи [42]. Однако эти труды известны лишь узкому кругу булгариноведов. В российском общественном мнении реабилитация Булгарина едва ли возможна, и он останется для русских "ляхом", "примерным поляком", боровшимся против Пушкина и России.

В XX-XXI вв. практически все польские историки и литературоведы подчеркивают русскость Булгарина [43. С. 233, 259]. Сегодня почти никто не замечает, что Булгарин сделал значительно больше для распространения польской культуры в России, чем многие другие современные ему деятели (ср. [44]). Он также активно помогал полякам [45. S. 493 - 494]. Неоднозначная деятельность Булгарина, его жизнь в России, издание официозной "Северной пчелы" и популярность как литератора не вписываются в сильно развитый в Польше миф о постоянной борьбе поляков с Россией.

Л. Е. Горизонтов справедливо заметил, что "число спорных исторических фигур умножается по мере развития национальных историографии Украины, Белоруссии и Литвы" [46. С. 115]. Булгарин попадает в это число. Можно ли говорить

о его белорусской идентичности? Думается, что у Булгарина таковой не было. Между тем, в Белоруссии в последние годы высказывается мнение о белорусских корнях Булгарина. Никто не спорит, что Булгарин родился на территории сегодняшней Белоруссии и что он был связан с ней более, чем с другими землями Речи Посполитой. Однако важно то, что Булгарин не являлся белорусским писателем. Нельзя вслед за А. Зимовским утверждать, что Булгарин "был первым белорусским писателем", сомневающимся в таланте Пушкина, "предтечей и основателем [...] белорусской журналистики" [47]. У лучшего белорусского знатока творчества Булгарина А. Федуты необходимое разграничение понятий также четко не проведено [48. С. 5 - 42].

Разбирая польскую книгу "Шляхтич Завальня, или Белоруссия в фантастических рассказах Яна Баршчевского", Булгарин подчеркивал, что нельзя называть белорусскими писателями польских и русских авторов: "Этот взгляд несправедлив, с первого слова до последнего. Автор исчисляет всех иезуитов, всех католических проповедников, всех поэтов и прозаиков, родивших в Белоруссии и писавших по-латыни и по-польски. Разве это белорусская литература? Белорусы имеют свое собственное наречие, которое некогда называлось русским языком, и этим языком говорили во всей Западной Руси и князья, и бояре, и шляхта, и крестьяне, и этот язык был письменный" [6. 1844. N 280].

Изучение динамики формирования идентичности Булгарина является весьма сложной задачей. Булгарин был примером множественной идентичности, характерной для шляхты, происходившей из Великого княжества Литовского. До конца жизни он ощущал себя поляком из Белоруссии, зная с 1812 г., что шансов на восстановление прежнего отечества нет.

Идентичность Булгарина - очень интересный объект для исследований имагологических. На его примере хорошо видно, сколь сложной является польско-российская история и как сильно стереотипы влияют на историческую память. Нет сомнений, что Булгарин остался в памяти русских как фигура сугубо негативная и это повлияло на образ поляка вообще.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Филатов Н. Тайные розыски, или Шпионство. СПб., 2006.

2. Булгарин Ф. Воспоминания. М., 2001.

3. Korzon T. Kim i czem był  Warszawa, 1907; Koneczny F. Tadeusz  czyny, duch. Na setną  zgonu Naczelnika. Poznań, 1907.

4. Uruski S. Rodzina. Herbarz szlachty polskiej. Warszawa, 1905. T. 2. S. 82; Herbarzrodzin szlacheckich Królestwa Polskiego. Warszawa, 1853. T. 1. S. 109; Ciechanowicz J. Z rodu polskiego. Rzeszów, 1999. T. 2. S. 57 - 63.

5. Chwalba A. Historia Polski 1795 - 1918. Kraków, 2008.

6. Северная пчела.

7. Szybieka Z. Historia Białorusi. Lublin, 2002;  powiatu Wiłkomirskiego, Kurlandii i Inflant, w miesiącu lipcu i sierpniu roku 1819 // Dziennik Wileński. 1819. N 9.

8. Лескинен М. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: "другой" сквозь призму идентичности. М., 2010.

9. Czubaty J. Zasada "dwóch sumień". Normy  i granice kompromisu politycznego Polaków w sytuacjach wyboru. (1795 - 1815). Warszawa, 2005.

10. Nawrot D. Litwa i Napoleon w 1812 roku. Katowice, 2008.

11. Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. Рейтблат Л. И. М., 1998.

12. Skowronek J. Adam Jerzy Czartoryski. 1770 - 1861. Warszawa, 1994.

13. Łojek J. Opinia publiczna, a geneza Powstania Listopadowego. Warszawa, 1983.

14. Nawrot D. Dominika Radziwiłła przypadki na polu chwały // Radziwiłłowie. Obrazy literackie-biografie -  historyczne. Lublin, 2003.

15. Wołoszyński R. Polsko-rosyjskie związki w naukach społecznych. Warszawa, 1974. S. 12; Bazylow L. Polacy w Petersburgu. Warszawa, 1984.

16. Malinowski M. Dzienniki. Wilno, 1904.

17. Российский государственный архив литературы и искусства.

18. Усов П. С. Ф. В. Булгарин в последнее десятилетие его жизни (1850 - 1859) // Исторический вестник. 1883. N8.

19. Литературный вестник. 1901. N 4.

20. Виттекер Ц. Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его времена. СПб., 1999.

21. Kijowski A. Listopadowy wieczór. Warszawa, 1972; Słowacki J. Kordian. Kraków, 2006.

22. Булгарин Ф. В. Письмо Липранди // Русский архив. 1869. N 9.

23. Отдел рукописей и редких книг библиотеки Тартуского университета.

24. Булгарин Ф. В. Мазепа. М., 1990. С. 367 - 635; Булгарин Ф. В. Дмитрий Самозванец. М., 1994.

25. Kirkor A. O literaturze pobratymczych narodów słowiańskich. Odczytpubliczne wmuzeum techniczno-przemyslowym w Krakowie. Kraków, 1874.

26. Riasanovsky N. The Image of Peter the Great in Russian History and Thought. New York, 1985.

27. Possevino A. Moscovia. Warszawa, 1988.

28. Булгарин Ф. В. Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях. СПб., 1837.

29. Idee wspólnotowe słowiańszczyzny. Poznań, 2004; Kuk L. Orientacja słowianska w  politycznej Wielkiej Emigracji (do wybuchu wojny krymskiej). Geneza, uwarunkowania, podstawowe koncepcje. Toruń, 1996; Klarner Z. Słowianofilstwo w literaturze polskiej lat 1800 do 1846. Warszawa, 1926.

30. Mickiewicz A. Paryskie prelekcje. Kraków, 1997; Batowski H. Mickiewicz jako badacz słowiańszczyzny. Wrocław, 1956; Janion M. Niesamowita słowiańszczyzna: fantazmaty literatury. Kraków, 2007.

31. Русская старина. 1878.

32. Galster B. O Lelewelowskiej krytyce Karamzina // Paralele romantyczne. Warszawa, 1987.

33. Krauchar A. Towarzystwo Warszawskie Przyjaciół Nauk. 1800 - 1832. Kraków; Warszawa, 1905. T. 3.

34. Skarbek F.  Fryderyka Hrabiego Skarbka. Poznań, 1838.

35. Zdrada J. Historia Polski 1795 - 1914. Kraków, 2005; Brückner A. Historia literatury rosyjskiej. Lwów, 1922. T. II. S. 11 - 12.

36. Записки общества // Соревнователь просвещения и благотворения. 1821. N 15.

37. Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986.

38. Одоевский В. О полонизме в русской литературе 30-х годов // Отечественные записки. 1865 г. Кн. I. С. 65.

39. Каратыгин П. П. Северная пчела. 1825 - 1829 // Русский архив. 1882. N 4.

40. Рейтблат А. И. Библиографический список книг и статей о Ф. В. Булгарине (1958 - 2007) // Новое литературное обозрение. 2007. N 88.

41. Акимова Н. Н. Ф. В. Булгарин: литературная репутация и культурный миф. Хабаровск, 2002; Львова Н. Каприз Мнемозины // Булгарин Ф. В. Сочинения. М., 1990; Рейтблат А. Видок Фиглярин: История одной литературной репутации // Вопросы литературы. 1990. N 3.

42. Янов А. Загадка Фаддея Булгарина: Социально-исторический очерк // Вопросы литературы. 1991. N 9/10; Алтунян А. Г. "Политические мнения" Фаддея Булгарина: идейно-стилистический анализ записок Ф. В. Булгарина к Николаю I. M., 1998.

43. Kucharzewski J. Od białego caratu do czerwonego. Epoka Mikołajewska. Warszawa, 1998. T. 1.

44. Mejszutowicz Z.  obyczajowa Tadeusza Bułharyna. Wrocław, 1978.

45. Mickiewicz A. Listy // Dzieła. Warszawa, 1955. T. 14.

46. Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: поляки в России, русские в Польше (XIX - начало XX в.). М., 1999.

47. Зимовский А. Фаддей Булгарин и fake-структруры // Naviny http://naviny.by/rubrics/opinion/2007/11/26/ic_articles_410_154134/ [ 14.03.2010].

48. Федута А. Фадзей Булгарин. Мінск, 2003.