В конце 70-х годов две странные фигуры особенно поражали воображение начинающего писателя, впервые переступавшего порог Центрального дома литераторов, этого пестрого царства поэтов, прозаиков и приблудившихся к ним пьяниц. Все они, на благоговейный взгляд начинающего, были незаурядны, не похожи друг на друга, но эти двое гляделись явно особняком, хотя и - порознь друг от друга. Это были два Николая - Николай Тряпкин и Николай Глазков. У каждого из них была своя судьба, своя компания, свой литературный путь. Если Николай Тряпкин вёл свою творческую генеалогию от Николая Клюева и, глубже, от народного творчества, от образов русских блаженных, то Николай Глазков - от великого русского авангарда начала XX века, от Велимира Хлебникова (они даже внешне были похожи!), от неизбывного мира русских юродивых. Их писательские судьбы сложились очень разно. Если Николая Тряпкина, несмотря на фыркания критики, можно посчитать счастливчиком в литературе, то Глазков всю свою жизнь был почти под запретом.

Что мы знали о нём и его творчестве? Смешные легенды, смешные стихи, точнее, обрывки стихов, которые почитывали друг другу втихаря:

Табун
Пасём.
Табу
На всём,

- и понимающе переглядывались.

Или же такое:

Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный.
Чем событье интересней для историка,
Тем для современника печальней.

Теперь всё это широко и совершенно открыто печатается, и не понять нынешним молодым, что же такого страшного таили в себе строчки поэта? Был ли он антисоветчиком, диссидентом? Нет, он был совершенно иной породы и - природы творчества! Диссиденство - это слишком мелко для Глазкова, Поэта. Он был просто слишком иным, непохожим, слишком выбивавшимся из стройных рядов образцовой литературы. А иное всегда пугает власть. Кроме того, он был слишком свободным, даже в бытовом, в поведенческом смысле, человеком.

В 500-страничной книге "Хихимора", вышедшей в серии "Поэтическая библио-

стр. 89

тека", Николай Глазков предстаёт не только как поэт, но и как незаурядная, диковинная для советских времён личность. Это при условии, конечно, если прочесть всю книгу, от начала и до конца, внимательно вглядываясь в переходы, перебросы тем, строф, строчек из одного произведения в другое.

Два мемуарных материала в конце книги - глазковская автобиография, записанная его товарищем и сокурсником Давидом Самойловым в начале 50-х годов, а также эссе Татьяны Бек - дополнят наше представление о личности поэта-чудака.

Многим памятен его "летающий мужик" из знаменитого фильма Андрея Тарковского "Андрей Рублёв". Но не все знают, что Глазков - автор эпохальной в области книгоиздания идеи Самиздата. Поначалу, правда, слово звучало как "Сам-себя-издат". Жизнь подкоротила, подкорректировала слово. Но не идею. Он делал свои уникальные книжки вручную, перепечатывал в десятках экземпляров, сам оформлял, разрисовывал и - выпускал в свет. И эти книжки (нынешняя гордость их владельцев-библиофилов) расходились уже не десятками, а тысячами экземпляров по стране и за её рубежом. Ибо у печатной продукции, если она литературно значима, есть удивительное свойство - самотиражироваться. Книжки переписывали знатоки и ревнители поэзии, передавали из рук в руки, вместе с легендами о Глазкове, и получалось, что не один читатель у одной книжки, а - десятки, сотни, если не тысячи.

Жалко, что в книге "Хихимора" нет примечаний и расширительных пояснений к некоторым стихотворениям. Пускай они из области легенд, но всё же известную значимость имеют. Так, например, читателю было бы небезынтересно узнать происхождение строфы про столик, из-под которого почему-то поэт взирает на мир. Приходилось беседовать с поэтами старшего поколения, хорошо знавшими Глазкова, которые уверяли, что эта история разворачивалась на их глазах.

А дело было так. Играли писатели в карты (всё в том же знаменитом ЦДЛ), якобы не на деньги, а на интерес особый - проигравший должен был залезть под столик и не вылезать оттуда, покуда не сочинит стихи. Большинство проигравших отделывалось ничего не значащими юмористическими стишками, а вот Глазков сочинил такое, что мгновенно разошлось по стране, да и ныне стоит чуть ли не эпиграфом ко всему его творчеству!

Смешные стихи? На первый взгляд, не очень.., а всё-таки - смешные, смешные, торжествующе смешные! Как смешон и "летающий мужик", и многие-многие эпизоды из жизни поэта, в общем-то, в реальной жизни едва сводившего концы с концами (он, человек богатырской силы, зарабатывал себе на хлеб пилкой дров, ибо за "сам-себя-издат", как вы понимаете, денег не платили). Как смешны стихи его сокурсника по Литинституту Бориса Слуцкого, ещё при жизни Глазкова имевшего мужество публично заявить, обращаясь к друзьям-товарищам поэта, нередко пользовавшимся строчками и образами непечатаемого "чудака-человека":

Сколько мы у него своровали,
А всего мы не утянули!

Смешно? Ещё как! Такой уж он был - смешной ("Хихимора"), а всё-же - Летающий Мужик!

Вячеслав Киктенко

стр. 90

Винокурова И.

"Всего лишь гений..." Судьба Николая Глазкова

М.: Время, 2006

Монография Ирины Винокуровой - первое серьезное исследование творческой биографии Николая Глазкова - поэта с "абсолютным чувством искусства", по удачному выражению Лили Брик.

Книга начинается с рассказа о предках поэта, среди которых были прадеды-протоиереи, известные своим неуправляемым нравом, дед - преподаватель городского училища. Отец, юрист по образованию и большевик по убеждениям, был направлен партией в Лысково, где 30 января 1919 года и появился на свет будущий поэт. В 1923-м семья переезжает в Москву.

Они поселились на Арбате, в доме постройки начала XIX века. Дом сохранился и поныне, а глазковские строки - "Арбат 44, квартира 22" - обеспечили ему жизнь вечную. Три комнаты, фортепиано и много-много книг. В семье Глазковых было принято читать вслух. Здесь поэт проживет практически всю свою жизнь.

Школа оставила у него неприятные воспоминания: В пятом классе было так же неинтересно, как в четвертом. Хотя когда я учился в четвертом, то считал, что в пятом будет лучше. И тогда я разочаровался.

Вскоре я узнал, что Чайльд Гарольд и Печорин тоже разочаровались. Мне это очень понравилось. И я решил, что я человек незаурядный.

В 1938, когда Николай заканчивал школу, его отца арестовали - по политической статье. Но вести себя более осмотрительно юноша не стал. Он всю жизнь славился рискованными "выходками" (Я был изгой и ротозей, / О чем не сожалел нимало).

Летом 1938-го в его жизни произошли еще два знаковых события - он поступил на литературный факультет Московского педагогического института и впервые снялся в кино. "Снялся" - громко сказано, это была всего лишь массовка, но зато у Эйзенштейна, в "Александре Невском". Изображали ополченцев: Мы раздевались до трусов, надевали на себя полушубок, остроконечную шапку. Подпоясывались обычной веревкой. Па ногах были подшитые валенки. В руках держали деревянный, натертый графитом меч. Снимался въезд Александра Невского в Псков... Нам платили за день 15 рублей.

Много позже будут еще роли. И Глазкову достаточно будет появиться в крошечном эпизоде, чтобы запомниться зрителю: будь то летающий мужик в "Андрее Рублеве" или дворник-татарин в "Романсе о влюбленных".

Он не отличался особой красотой - оттопыренные большие уши, плохо стриженные волосы, диковатый взгляд исподлобья, высокий голос, принципиально незашнурованные ботинки. Но его стихи заставляли забывать о несуразной внешности:

Вне времени и притяжения
Легла души моей Сахара:
От беззастенчивости гения
До гениальности нахала.

На втором курсе пединститута Глазков провозгласит себя основоположником нового литературного течения - "небывализма", за что его незамедлительно выдворят. Основоложники и "-измы" тогда были совсем другие.

стр. 91

Известный поэт Николай Асеев, принявший участие в судьбе талантливого дерзкого юноши, помогает ему устроиться в Литературный институт. После экзаменов Глазкова зачисляют сразу на третий курс. Он проучится там всего лишь год, до начала войны, но за этот год успеет завоевать авторитет не только у своих товарищей. Он знакомится с Пастернаком, Крученых, семьей Бриков. Лиля Брик, у которой было поразительное чутье на таланты, пришла в восторг от стихов молодого поэта. В начале 1941 года она задумывает собрать их в большой рукописный сборник, впоследствии озаглавленный "Вокзал". Тексты этого сборника находились в явной оппозиции к официальным литературным канонам. Здесь употреблялись типичные для футуристов визуальные изыски вроде "шатающихся" букв или разноцветных строчек. А любимым героем, как и всегда у Глазкова, был пьянчуга-поэт, не нашедший признания в современности и потому остающийся в вечности...

Уже на исходе жизни, в 1968 году, Глазков сочинит стихотворение с характерным названием "Гимн клоуну", финальные строки которого объяснят и его самого, и природу его дарования:

Трудно в мире подлунном
Брать быка за рога.

Надо быть очень умным,
Чтоб сыграть дурака.

Евдокия Карамышева

Песня разлуки

Самокульт. Но меня довели
Долгой травлей до этой религии.
А велик ли Глазков? Да!
Велик - У него ошибки великие.

Ну а я не хочу быть эстетом,
Не любуюсь ошибками этими,
А напротив, уверен, что где-то
Красный путь под зелеными ветвями.

Он не там, где плохими стихами
Воспевается красное знамя,
И не там, где удачнее пишется,
Но читателей меньше, чем тысяча.

Я за тех, которые, которые
Времени бойцы и отражала
И слывут в любой аудитории
Только председателем земшара.

1940

Из кинофильма "Романс о влюбленных"

Печальной будет эта песня
О том, как птицы прилетали,
А в них охотники стреляли
И убивали птиц небесных.

А птицы падали на землю
И умирали в час печали,
А в них охотники стреляли
Для развлеченья и веселья.

А птицы знали-понимали,
Что означает каждый выстрел,
Но неизменно прилетали
К родной тайге у речки быстрой.

И не могли не возвратиться
К родимой северной округе,
И песни горестной разлуки
Весной веселой пели птицы.

А в них охотники стреляли
И попадали в птиц, не целясь,
И песню скорби и печали
Весной веселой птицы пели.

1973