"Именем его императорского величества, государя императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!" - Фраза, с которой начинается знаменитый гаршинский "Красный цветок". Она даже искушенного читателя заставляет читать дальше - следующий абзац, потом еще один, еще... Рассказ затягивает, и не только сюжетом. Ещё и той особой интонацией, - простой, но "с мукой", - за которой так живо встает лицо самого Всеволода Михайловича Гаршина. Он был страшен. Сверх изорванного во время припадка в клочья серого платья куртка из грубой парусины с широким вырезом обтягивала его стан; длинные рукава прижимали его руки к груди накрест и были завязаны сзади. Воспаленные, широко раскрытые глаза (он не спал десять суток) горели неподвижным горячим блеском; нервная судорога подергивала край нижней губы; спутанные волосы падали гривой на лоб; он быстрыми тяжелыми шагами ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая шкапы с бумагами и клеенчатые стулья и изредка взглядывая на своих спутников. Эта проза походит на очерки писателей-народников, с их тяготением к подробностям. Но из многочисленных черт героя резко выступают две: "воспаленные глаза" с их "неподвижным горячим блеском" и хождение из угла в угол "быстрыми, тяжелыми шагами". Добавили что-то и "грива" волос, и нервная судорога, и десять суток без сна, но именно взгляд и походка заставляют увидеть героя "живьем".

Писатели-народники - Решетников, Левитов, Помяловский, Златовратский, Глеб Успенский - люди разных дарований, но сходной писательской "техники". Сочувствие к людским страданиям заставляет вглядываться в мир и - запечатлевать его в мелочах. Не тех, нагромождение которых у Гоголя рождало мир невероятный и фантасмагорический. Но тех, которые запечатлевают картины вполне реальные. В гаршинских описаниях - при той же внимательности, иногда невероятно скрупулезной, - один-два штриха всегда "укалывают", они настолько характерны, что вся начертанная писателем картина разом встает перед взором читателя.

Это была большая комната со сводами, с липким каменным полом, освещенная одним, сделанном в углу, окном; стены и своды были выкрашены тёмнокрасною масляною краскою; в почерневшем от грязи полу, в уровень с ним, были вделаны две каменные ванны, как две овальные, наполненные водою ямы. Огромная медная печь с циллиндрическим котлом для нагревания воды и целой системой медных трубок и кранов занимала угол против окна; все носило необыкновенно мрачный и фантастический для расстроенной головы характер...

Своды, каменные ямы, "липкий каменный пол"... Картина отчетливая, почти графическая. Но детали делают выпуклым не только этот эпизод. "Красный цветок" - рассказ почти символический. Умопомешательство

стр. 93

заставляет героя сначала увидеть в трех красных маках средоточие мирового зла, а затем взять на себя миссию победить его. Но поначалу "мировое зло", против которого восстает герой, предстает в образе больницы. Каменные ванны и липкий пол дают впечатление гнетущее. Но именно эта тягость, вся жуть лечебницы-застенка и переходят в те три алеющих мака, на которые падает взор героя. Гаршин не просто бросает деталь, чтобы ярче высветить ту или иную картину. За каждой из них светится общая идея произведения. Герой, победивший "мировое зло" и доблестно павший за всеобщее счастье, - этот образ в конце рассказа вряд ли бы звучал с такой сумрачно-просветленной торжественностью, если бы вся цепочка деталей не подводила именно к этому: Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу.

Ровная поступь траурного марша и осиянность реквиема звучит в последних фразах рассказа. Потому что каждый эпизод, каждая деталь готовили этот финал.

В Гаршине живет предчувствие иной прозы, чеховской. "Палата N 6" появится в 1892-м, через девять лет после "Красного цветка". Тоже - психиатрическая лечебница. И - сверхточность детали. Умение в нескольких абзацах сказать то, на что прежние писатели тратили десятки, а то и сотни страниц. Чехов знал эту особенность своего искусства - двумя-тремя штрихами делать картину зримой. Его любимый пример - "темнеет тень от мельничного колеса, блестит горлышко разбитой бутылки - и лунная ночь готова". Гаршин не мог достичь такой виртуозности. Деталь у него обрастает подробностями, к липкому каменному полу - окно в углу, темно-красная масляная краска, цилиндрический котел для нагревания воды... Его проза двигается подобно его герою - шагами "быстрыми", но и "тяжелыми". И это не удивительно: герой "Красного цветка" многими чертами походит на самого писателя.

Всеволод Михайлович появился на свет в 1855-м. В 1888-м он бросился в пролет лестницы. Сказалось не горькое детство (развод родителей), не кошмар, увиденный на русско-турецкой войне, куда он отправился добровольцем, помогать славянам в их борьбе за освобождение. Сказалась наследственность, та самая, которая и двух его старших братьев приведет к самоубийству, - душевная болезнь, ожидание неизбежного припадка и уже знакомой лечебницы стали слишком невыносимы.

В Гаршине современники видели особый талант - человеческий, дар сочувствия, проникновения в душевную боль других людей. Но была в нем и пытливость естествоиспытателя, в юности к науке он испытывал редкую любовь. Не от этого ли сочетания способностей - наблюдать и сопереживать - родилась его проза, с умением вглядываться и в окружающий мир, и в человеческие души? И не эта ли отзывчивость усиливала его депрессию?

Том его художественной прозы - не такая уж большая книжка. Главным образом - рассказы. Но и это немногое - могло потрясти современников. "Четыре дня", "Из воспоминания рядового Иванова", "Трус" - вещи, навеянные переживанием войны, - входили в сознание резко и сильно. Но и более "спокойные" произведения, такие, как "Денщик и офицер", будут оценены теми, кто понимал, что есть художественная проза. Его заметили писатели старшего поколения. Тургенев хотел видеть в нем своего преемника. Лев Толстой, когда прочитал гаршинское "Сказание о гордом Аггее", оставил собственный замысел, связанный с той же легендой. Чехов, который был моложе Гаршина на пять лет, уже после гибели писателя напишет рассказ "Припадок", где самый ха-

стр. 94

рактер главного героя - с обостренным чувством мировой несправедливости - явно напоминает Всеволода Михайловича.

Он пришел в литературу, когда русский психологический роман начал "уставать". "Анна Каренина", "Братья Карамазовы", "Господа Головлевы" - произведения не только хрестоматийные. Они завершили эпоху великого русского романа. После все достижения русской прозы XIX века будут лежать, главным образом, в жанре повести или рассказа, толстовское "Воскресенье" будет тем исключением, которое - рядом с его изумительными повестями того же времени - лишь подтвердит это движение эпохи. Чехов станет тем писателем, который сумеет вместить в рассказ содержание романа. Гаршин стоял на пути к этому. Удалось ему далеко не все. Но два его шедевра встают в хрестоматии в неизбежностью. "Красный цветок" был написан в 1883-м. "Лягушка-путешественница" - незадолго до смерти. Здесь - та же точность детали: Дождик моросил по ее пестренькой лакированной спинке; капли его подтекали ей под брюшко и за лапки, и это было восхитительно приятно, так приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к счастью, вспомнила, что была уже осень и что осенью лягушки не квакают, - на это есть весна, - и что, заквакав, она может уронить свое лягушечье достоинство. Поэтому она промолчала и продолжала нежиться. Сказка, знакомая с детства, - о необыкновенной "одиссее" обыкновенной лягушки. Как часто в сказке Гаршина стремятся видеть простое назидание. Хвастунья, заоравшая: "Это я! Это я придумала!" - шлепается в болото. Гаршин мягче и мудрей назидания: "Но утки уж никогда не вернулись. Они думали, что квакушка разбилась о землю, и очень жалели ее". Вырваться - силою изобретательности - из одного болота, чтобы упасть в другое. Не то ли ощущение замкнутого пространства, которое можно испытать в лечебнице "с липким каменным полом", начертало и сюжет о лягушке-путешественнице? Но, странное дело, сумрачный человеческий застенок, ставший неотъемлемой частью жизни Гаршина, здесь предстает как мягкая, почти лирическая пародия, - если смотреть глазами человека взрослого. Детский глаз видит мир забавный и чуть-чуть фантастический. Как бы "реалистично" ни объяснялся полет лягушки, зажавшей ртом прутик, подхваченный утками, легкая сказочность этого полета ощутима детским сознанием. Лягушка-путешественница - небывалая детская "одиссея" с концом, более походящим на многоточие, нежели на мораль.

Всеволод Михайлович ушел из жизни в возрасте Иисуса Христа. В нем видели надежду русской литературы. Наверное, он мог занять более значительное место в ее истории. Но в главном он сравнялся с русскими классиками. Его лучшая сказка входит в сознание новых поколений в том же возрасте, когда узнаются Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Чехов. Его "взрослые" рассказы сопутствуют большим произведениям Тургенева/ Достоевского, Толстого.

В. М. Гаршин и И. Е. Репин. Рисунок Репина к рассказу Гаршина "Художники"