Я считаю, что размер должен рождаться не из некоего бессловесного "гула", о котором говорит, например, В. Маяковский, а из слов, из их осмысленных, присущих живой речи сочетаний...

Это признание Твардовского в статье "Как был написан Теркин" бросает неожиданный отблеск на его отношение к современникам и предшественникам, на его намеренную "антилиричность" даже в лирике. Он подгоняет слово к слову, как плотник - бревнышко к бревнышку, добиваясь предельного смыслового совершенства. Здесь он невероятно придирчив к самому себе, даже в крохотной вещи добиваясь исключительной словесной точности.

  
  
 В лесу заметней стала елка,  
 Он прибран засветло и пуст.  
 И, оголенный, как метелка,  
 Забитый грязью у проселка,  
 Обдутый изморозью золкой,  
 Дрожит, свистит лозовый куст. 
  
 

Когда беглым взглядом пролетишь по этому стихотворению - видишь обычный пейзаж. Останавливает дата: "1943". Она-то и заставляет перечитать эти шесть строчек. И сразу встает живое, сиротское. Война прокатилась по лесу. Снег сбит с деревьев, и сам лес поредел. Потому и "заметней стала елка". Четыре строчки из шести - это взгляд, застывший на тонком кусточке. Но за ним - военная дорога, "изморозь золкая" (снег, перемешанный с золой и подзолом). И - всеобщая бесприютность.

Чаще всего его лирика - это или маленькая поэма ("Я убит подо Ржевом"), или пунктиром намеченный эпос. Зарисовка с натуры, за которой стоит большая общая жизнь. Некоторые вещи Твардовский словно обрывает. Стихотворение лишь вроде бы закончено. Кажется - его можно продолжить, дописать. Да часто он и дописывал. И стремился дописывать. Как удлинил вдвое когда-то и стихотворение "В тот день, когда окончилась война". Как в 30-е годы, начав писать про деда Данилу, дал целую серию стихотворений. Как в 50-е несколько раз обращался в ангарскому порогу Падуну. И как заметил однажды о пушкинском "Я вас любил...", что и его стоило продолжить: еще многое можно было досказать.

Империя и почва. В XX веке их отношения складывались самым гибельным образом. Расказачивание, раскулачивание, раскрестьянивание... Деревни, подавленные войсками, голодом, "прогрессом". Деревни, ушедшие

Твардовский А.

Лирика. Поэмы

М.: АСТ, 2009

Твардовский А.

Стихи разных лет

М.: АСТ, 2009

на дно водохранилищ. Колокольня, встающая из глубин озера. Это "деревенщики", крестьянские писатели более позднего призыва, увидели, что после того, как "Матёра" уйдет на дно, - начнется "Пожар". Что народ - не только люди, но и живое предание, которое связано с родным местом, домом, извечным течением жизни. Он же хотел государственной точности, чтобы ее не покоробила никакая - ни есенинская, ни енисейская - "звень" ("Иркутской ГЭС ангарский ток уже потек сюда...").

Лишь один раз линии судьбы государства и народа не просто пересеклись, но совпали - в Великую Отечественную. Именно в это время Твардовский пишет самые народные свои произведения: "Василий Теркин" и "Дом у дороги". Когда формула "народ и партия едины" стала превращаться в словесную чепуху, когда Империя не захотела прислушаться к почве - и почва начала разъезжаться под ногами империи, он почуял беду.

"Что делать?" - вопрос вечный, не имеющий ответа. Государство нельзя убрать, ради него народ кровь проливал. Нужно переосмыслить, исправить. И пишется "Теркин на том свете", замечательный в кусках, но какой-то одномерный в самой сердцевине. Пишется "За далью - даль" - поэма, в которой изумителен стихотворный очерк, но общий план наивно публицистичен. Пишется поэма "По праву памяти", где самая живая, лучшая часть - не риторика "антисталинской темы", пусть чеканная и хорошо сделанная, а начало (оно, под названием "На сеновале", печаталось как самостоятельное стихотворение).

Но главное чувство: жизнь государственная и жизнь народная расходятся, начинают существовать не сообща, как в годы войны, но вопреки друг другу. Разве не это уловил измученный литературно-политической борьбой Твардовский, пропадавший между поэтическим творчеством и редакторским столом? Не потому ль в странном и тревожном стихотворении 1965 года ("Как неприютно этим соснам в парке...") резкая, неожиданная концовка ломает тот слаженный пейзаж, который шумит листьями в первых строках:

  
  
 ...Но чуток сон сердечников и психов  
 За окнами больничных корпусов. 
  
 

Почти судьбоносное стихотворение. Его положение было куда страшней, нежели большинства сотрудников и "застрельщиков" из "Нового мира". Им хотелось "гласности", чтобы наговориться на любимые антисталинские темы. Он желал гласности, чтобы выправить покосившуюся державу. А она не хотела встать на ноги, упрямилась. Он стоял между империей и почвой, между глухими "государственниками" и запальчивыми "антигосударственниками", между "интеллигенцией" и "партаппаратом". А в сущности - был одинок. И литературная война вокруг "Нового мира" вдруг стала превращаться в его личную судьбу. "Журнал - это тоже творчество", - его слова, его убеждение. Но журнал стал и его жизнью. И когда Твардовский стал терять журнал, в его

стихах вдруг стала пробиваться лирика, и какая лирика! - с теми поворотами, с тою субъективностью, которые когда-то он так не любил.

  
  
 В случае главной утопии, -  
 В Азии этой, в Европе ли, -  
 Нам-то она не гроза:  
 Пожили, водочки попили,  
 Будет уже за глаза... 
  
 Жаль, вроде песни той, - деточек,  
 Мальчиков наших да девочек,  
 Всей неоглядной красы... 
  
 Ранних весенних веточек  
 В капельках первой росы... 
  
 

Стихотворение, написанное в 1969-м. Опубликованное после смерти. Не только о горестном прошлом. Но и о горестном будущем. Словно смотрел на четверть века вперед.

Поездка за Витебск. Новизна: вступление в город одним из первых. Отчетливое "ура", бомбежка нашими самолетами окраины города, пулеметные очереди.

Как три года назад - пыль дорог, грохот с неба и с земли, запах вянущей маскировки с запахом бензина, тревожное и тоскливое гудение моторов у переправ - и праздные луга и поля - все как три года назад. И только - мы идем на запад и занимаем города. И мы долбим противника с неба и с земли, и окружаем, и пленим, и обгоняем - бьем - мы.

...Война так велика, если взять хоть по одной линии от столицы до восточно-прусской границы, так велика от родного своего края до другого и от одного края до середины и от середины (Смоленск - рубеж - Витебск - Орша) до другого края, так много вобрала уже в себя погоды, природы, времен года и стольким, стольким не дала дойти даже до половины своей, что и мы, живые, вряд ли еще сознаем... Как бесповоротно мы постарели от нее, как много ушло, втоптано в эти годы.

И о многом (не самом ли главном?) уже нельзя начать говорить, не сказав вслух или мысленно: это было, когда война еще шла на нашей земле.

А обычный день войны нисколько не легче от того, что она названа уже идущей к концу.

(Твардовский А. Из рабочей тетради, 1944 год)