А. Г. ГРЕК, кандидат филологических наук

В одной из своих поздних статей Вяч. Иванов подчеркивает роль Тютчева в развитии символизма в России. Его наследие, как и творчество Достоевского, представляет собой, по словам теоретика и практика русского символизма, отечественный клад "подлинного реалистического символизма" (Символизм // Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель. Т. I. С. 712). Воздействие Тютчева на Вяч. Иванова было огромным. Не кажется преувеличением мнение, что "без Тютчева просто невозможна поэтическая дикция самого Вяч. Иванова" (Аверинцев С. С. Вяч. Иванов и русская литературная традиция // Связь времен: Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX -начала XX века. М., 1992. С. 304).

Каноничность имени Тютчева и его поэзии для Иванова обнаруживает себя в многочисленных ссылках, в цитировании концептуально важных для символиста строк из Тютчева, в следовании за ним, в какой-то органической близости к нему. Это можно видеть в литературно-критических статьях Иванова, об этом ярко свидетельствует и его поэтическое творчество. В этом же ряду стоят и такие оценки Тютчева, как "умница" (в одном из разговоров с М. Альтманом) и "нежный" (в одном из стихотворений "Римского дневника 1944 года").

Из ранних статей Иванова, где упоминается и цитируется Тютчев, обращают на себя внимание "Поэт и чернь" (1904 г.) и "Символика эстетических начал" (1905 г.). Первая статья посвящена поднятой Пушкиным проблеме взаимоотношения народа и художника, конфликту толпы и певца. "Тютчев, - пишет Иванов, - был у нас первою жертвой непоправимо свершившегося. Толпа не расслышала сладчайших звуков, углубленнейших молитв". Иванов ставит Тютчеву в заслугу "подвиг поэтического молчания". "Оттого, - пишет он далее, - так мало его (Тютчева. -А. Г.) стихов, и его немногие слова многозначительны и загадочны, как некие тайные знамения великой и несказанной музыки духа". Здесь же, давая определение истинного символизма как искусства, главной чертой которого является мифотворчество, Иванов приводит из стихотворения "Эти бедные селенья..." стихи Тютчева, в которых узнает себя христианская душа русского народа: "Удру-

стр. 28

ченный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь небесный Исходил, благословляя".

В статье "Символика эстетических начал" (1905 г.) Вяч. Иванов обращается к тем стихотворениям Тютчева, в которых находит подтверждение своим размышлениям о творческом процессе художника как "восхождении" и "нисхождении". Так, например, момент "восхождения", когда "совершается видимое изменение, претворение восходящего от земли и земле родного", он видит запечатленным в тютчевских строках о радуге и горе Монблан в стихотворении "Как неожиданно и ярко...":

Она полнеба обхватила 
И в высоте - изнемогла.

А также в стихотворении "Утихла биза... Легче дышит ...":

А там, в торжественном покое, 
Разоблаченная с утра, 
Сияет Белая Гора, 
Как откровенье неземное.

Близость поэтического мировосприятия Вяч. Иванова, символистского по своей сути, тютчевскому - предсимволистскому, обнаруживает себя в мифологизме и пророческом ясновидении. На эти важные особенности поэзии Тютчева обращает внимание Ю. М. Лотман (Лотман Ю. М. Спецкурс: Русская философская лирика. Творчество Тютчева //Тютчевский сборник II. Тарту, 1999). Взаимопроникнутость поэтического и мифологического начал в поэзии Тютчева ("Все во мне, и я во всем...") позволяет В. Н. Топорову говорить о характерном для этой поэзии мифопоэтическом комплексе (Топоров В. Н. Заметки о поэзии Тютчева (Еще раз о связях с немецким романтизмом и шеллингианством) // Тютчевский сб. Таллинн, 1990. С. 91).

Мифологичность, по словам Лотмана, достигается у Тютчева широкими отсылками к мифологическим текстам. Мифологизм поэзии Иванова обусловлен его особым отношением к мифу, о чем сам он в одном из разговоров с Альтманом сказал так: "Я... быть может, как никто из моих современников живу в мифе - вот в чем моя сила..." (Альтман М. Разговоры с Вяч. Ивановым. СПб., 1995. С. 61).

Чтобы увидеть близость и отличие мифологичности Тютчева от поэтической мифологии Вяч. Иванова, уместно обратиться к соотносительным по характеру образности фрагментам из творчества обоих поэтов. Приведем сначала три тютчевских - с мифологичным компонентом в структуре лирического сюжета: "Но меркнет день - настала ночь; Пришла - и с мира рокового Ткань благодатную покрова, Сорвав, отбрасывает прочь ..." ("День и ночь"); "И всю природу, как ту-

стр. 29

ман, Дремота жаркая объемлет, И сам теперь великий пан В пещере нимф покойно дремлет" ("Полдень"); "О рьяный конь, о конь морской, С бледно-зеленой гривой, То смирный, ласково-ручной, То бешено-игривый!" ("Конь морской").

Иначе представлены сходные мифологические образы (Ночь, пан и нимфы, конь морской) в поэзии Вяч. Иванова. Так, 10-строфное стихотворение "Ночь" (сб. "Кормчие Звезды") строится как мифологически развернутый диалогический сюжет: "И снова миг у Вечности, у темной, Отъемлет Свет; И Матерь-Ночь ему, в тоске истомной: "Мне мира нет!..."". Следующие два примера подчеркивают эту характерную для Иванова закономерность - творческое воссоздание мифа и отношение к мифу как к реальнейшему и истинному бытию поэта лирического, объективной правде о сущем: "Гром набега... Гул погони.../ Кинув синие луга, / Знаю - то морские кони потрясают берега... // Дальний ропот океана / Чутко внемлет тишина... / Нас несет Левиафана/Укрощенного спина!" ("В челне по морю". II, сб. "Кормчие Звезды"); "Я - Полдня вещего крылатая Печаль. / Я грезой нисхожу к виденьям сонным Пана: / И отлетевшего ему чего-то жаль, / И безотзывное -в Элизии тумана" ("Печаль Полдня", сб. "Прозрачность").

Ясновидение, сновидчество - факт личной биографии Тютчева, внимание к этому привлекает Ю. М. Лотман, приводя в своем спецкурсе одно из пророческих видений поэта 9 сент. 1855 г., которое отразилось в его поэзии. По словам В. Н. Топорова, пророческий дар поэта проявляется в "сверхпроводимости" тютчевского космоса "между роковой бездной и нашим миром, между настоящим и будущим, между природой и я" (Топоров. Указ. соч. С. 90 - 91). Среди ярких сигналов, обнаруживающих этот дар в его творчестве, выступает сон и синонимичные ему слова, а также повторы пророчески - в составе сложных прилагательных: пророчески-слепой, пророчески-прощальный, сон пророчески-неясный. Эти элементы поэтического текста входят в общую систему тютчевских повторов, о которых писал Л. В. Пумпянский -автор одной из лучших статей о Тютчеве (Поэзия Ф. Тютчева // Урания. Тютчевский альманах. Л. 1928).

Характер сновидений в поэзии Тютчева может быть рассмотрен на примере ряда контекстов. Так, о "всезрящем сне" морской стихии поэт говорит в стихотворении "Лебедь", а связь его пророческих снов с божественным началом, космизм и мистика ночных снов запечатлены в стихотворениях "Видение" и "Сон на море": "Лишь Музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах!"; "И море и буря качали наш челн; Я, сонный, был предан всей прихоти волн (...) Но над хаосом звуков носился мой сон, Болезненно-яркий, волшебно-немой... И в тихую область видений и снов Врывалася пена ревущих валов".

Тютчев чувствует зыбкость и условность границ между сном и явью: "Что это? Сон иль ожиданье, И близок день или далек?... Во сне

стр. 30

ль все это снится мне, Или гляжу я в самом деле...". Поэт видит сны как в мире природном, так и духовном: "Здесь, погрузившись в сон железный, Усталая природа спит"; "Нивы дремлющие зреют... Усыпительно-безмолвны"; "Когда полуночь ненароком, Дремавших струн встревожит сон? О, как тогда с земного круга Душой к бессмертному летим!".

Всезрящему сну, пророческим снам, радужным снам, золотым снам, доброму сну у Тютчева противополагаются тяжелые, смертные сны: утомительные сны, сновиденье безобразное, сон болезненно-яркий, замогильный сон, безотрадный сон. Всякий сон, но в особенности радужные сны, воспринимаются поэтом в сравнении и по контрасту с нашей жизнью повседневной. Это сны проникновения "в край незнакомый, в мир волшебный, И чуждый нам", где "в чистом пламенном эфире Душе так родственно легко".

Одна из устойчивых параллелей сна у Тютчева - любовь: "Любовь есть сон, а сон - одно мгновенье." Характерно-тютчевский контекст о снах мира и его собственных снах находим в стихотворении "По равнине вод лазурной...":

Сны играют на просторе 
Под магической луной 
И баюкает их море 
Тихоструйною волной.

В сновидчестве Вяч. Иванова проявился не просто дар личности, но и воспринятое из античности, а также из поэтической визионерной традиции средневековья (Данте, Петрарка) и немецких романтиков., из английской и русской поэзии представление о сне как особом состоянии, в котором открывается мир духовный, прошлое становится близким, а будущее открытым, о чем пишет сам поэт в статье "Символика эстетических начал". Со сновидениями Иванов сближал поэтические мечтанья, вообще художественное творчество: "Ведет тропа святая в заоблачные сны" - это заключительные строки из стихотворения "Поэты Духа" (сб. "Прозрачность"). Через все творчество поэта проходит параллель жизнь - сон, но отношение к этой формуле, воплощаемой в каждом новом стихотворении по-разному, эволюционирует, отражая изменения мировосприятия автора. Символика сна, своеобразие его пространственно-временных признаков - важнейшая особенность поэтики Иванова. Вот как изображает он одно из своих духовных путешествий в стихотворении "Воплощение" (сб. "Кормчие Звезды"):

Мне снился сон: летел я в мир подлунный,
     Неживший дух, 
И хор планет гармоньей семиструнной
     Ласкал мой слух...

стр. 31

А вот стихотворение "Зеркало Эроса" (ему предпослан эпиграф из английского поэта и художника, тоже сновидца, Джона-Г. Россети): "Нам снится: / Мирообъятным / Лоном любви - / То море внизу / И облак тьмы, / Ветрила трепет / Злато зари - / И Брезжущий брег- / Мы держим, бессмертные боги..."

Пророческие видения, всезрящий сон, вещая дремота Тютчева обнаруживают соотносительность с вещими и зрящими снами Иванова, которые многократно встречаются в его поэтических текстах. Так, в одном только цикле "Золотые завесы" (сб. "Cor Ardens") трижды употреблен образ вещего сна. Вещий и сон сближаются в поэме "Сон Мелампа", которая посвящена М. Волошину. Меламп получает от змей дар целителя и становится боговещим во время сна.

О "густоте" слов с семантикой сна у Иванова можно судить также по циклу "Золотые завесы", в котором их более десятка. Кроме трижды употребленного вещего сна, здесь встречается озерный сон, а также сон, который сравнивается с огнеязычным свитком. "Сновидческий" характер цикла делает убедительным появление в нем Эрота - бога любви у древних греков: "Лучами стрел Эрот меня пронзил... Во сне предстал мне наг и смугл Эрот ... Двоих Эрот к неведомым пределам На окрыленных носит раменах...". Сон сближается с мглой и грезой (в сонной мгле, в грезе сонной), а также характеризуется как обманный мир, мечтаний мир ночной. Среди ярких сновидческих текстов Иванова с образами спящего природного мира - стихотворение "Лунные Розы" ("Кормчие Звезды"): "Спят ключи на скалистой груди, Спят луга бледноликих лилией"; стихотворение "Загорье" ("Cor Ardens"): "Здесь тихая душа затаена в дубравах И зыблет колыбель растительного сна".

О богатстве, разнообразии, яркости и многоцветной выразительности поэтических снов Иванова свидетельствует словарь эпитетов при них: алые, безбрежий, белоснежный, белый, вечеровые, глубокий, голубые, живой, звездный, знойный, золотой, легкий, крылатый, лилейный, неусыпимый, светлый, священный, смутный, сребролонные, озерный, опьяняющие, растительный, родные, старинные, упоительны, целительный.

Снов с "отрицательным знаком" у Иванова значительно меньше. Среди них: горькие сны, морок сна, саркофаги сна. Размытость границ между сном и явью в его поэзии выражается различными языковыми средствами, в том числе и конструкцией с однородным рядом номинативов, разделенных союзом или ("То жизнь - иль сон предутренний, когда Свежеет воздух, остужая ложе"), а также глаголами при слове сон: редеет, тает.

С. С. Аверинцев, сравнивая тютчевскую "Уранию" и ивановское стихотворение "Терпандр", в числе элементов, обнаруживающих близость их поэтики и архаичной стилистики, называет сложные прила-

стр. 32

гательные. На тот факт, что одним из источников столь характерных для поэзии Тютчева сложных прилагательных была поэзия немецких романтиков, вообще немецкий язык, обращает внимание В. Н. Топоров (Указ. соч. С. 106). Для поэзии Иванова, который много лет провел в Германии и прекрасно владел немецким, переводил Новалиса - одного из тех романтиков, кто влиял на поэзию Тютчева, этот источник, наряду с церковнославянским и греческим, был не менее важным.

Слой архаичных сложных прилагательных обнаруживает у обоих поэтов дословные совпадения. Индивидуально-авторское начало проявляется в характере сочетаемости этих прилагательных с именами существительными, приведем эти параллели у Тютчева и Иванова: воздух благовонный - благовонный дух: светозарный месяц, светозарный бог (о месяце) - светозарный храм, потоки светозарные, взморье светозарное, престол светозарный; всезрящий сон - всезрящий хмель и др.

Необычная для литературного языка интенсивность употребления сложных прилагательных в контекстах, как уже отмечалось, и в том, и в другом случае могут быть связаны с немецким языком и поэтической традицией немецких романтиков. Семантически, если иметь в виду оппозицию "положительный-отрицательный" или "полнота/интенсивность-лишительность", сложные прилагательные этой группы у обоих поэтов, за исключением единичных случаев, резко различны.

Так, большая часть прилагательных в языке Тютчева содержит компонент умаления, или ухудшения качественного признака, иногда - отрицательную семантику, ср.: пророчески-слепой, пророчески-прощальный, болезненно-греховный, болезненно-яркий, усыпительно-безмолвны, удушливо-земное, грустно-сиротеющий, блаженно- равнодушный, волшебно-немой, тревожно-пустой, безлюдно-величавый, пасмурно- багровый, гордо-боязлив.

У Иванова, наоборот, доминируют прилагательные с положительным качественным признаком в семантике одного или обоих компонентов. Большей частью эти прилагательные имеют значение предельной полноты, силы, интенсивности проявления признакового значения: алмазно-блещущий, властительно-напевна, целительно-могуч, кристально-яркий, весенне-ясен, ярко-властен, сине-блещущий, пленительно-нежны, улыбчиво-нежны, беспечно-горячи.

Под впечатлением тютчевского "Silentium!" написано стихотворение Иванова "Молчание" (сб. "Cor Ardens"). У сравниваемых стихотворений одинаковые заглавия, если отвлечься от его латинской формы и эмоциональной окрашенности у Тютчева. Оба стихотворения в "сгущенном" виде содержат повторы обозначенной заглавием темы, организуясь императивно-вокативным грамматическим каркасом и имея диалогическую направленность, для обоих характерен принцип антитетического построения.

стр. 33

Близость темы, сходство построения этих двух стихотворений не отменяет существенных различий между ними в смыслах, языковой организации, звучании.

Стихотворение Тютчева содержит четыре однообразных, но под влиянием контекста по- разному звучащих повтора глагола молчи. Императивные формы употреблены в сильных стиховых позициях: в начале стихотворения и в конце каждой из трех его строф. Они как бы "пронизывают" все стихотворение, "высвечивая" его основной смысл: призыв к молчанию тогда, когда слово неадекватно чувству, когда его понимание другими неточно или ложно: "Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь". Этот призыв поэт обращает к самому себе, к глубинам своего "я": "Молчи, скрывайся и таи... Любуйся ими - и молчи... Питайся ими - и молчи... Внимай их пенью - и молчи!..".

В стихотворении Иванова обращает на себя внимание лексико-семантическое разнообразие повторов, выражающих основную тему - молчания, тишины: тайник богатой тишины, своды тишины; неизреченного молчанья, порыв... безглагольный, души безмолвным небесам. В самом его начале заявлен антитетический принцип построения мысли и фразы: В тайник богатой тишины От этих кликов и бряцаний. Смысловой и композиционный каркас стихотворения составляют распространенные номинативы-обращения и глагольные формы. Обращения с характеризующим значением называют ту, которой посвящено стихотворение (Л. Д. Зиновьевой-Аннибал), - Подруга чистых созерцаний, соизбранница венчанья, Сивилла со свечою смольной. Совместность их молчания как духовного деланья подчеркнута в тексте глагольными формами I л. мн. ч. с желательно-призывной модальностью: "Сойдем - под своды тишины... Откроем души голосам... Доверим крылья небесам!.. Порыв доверим безглагольный!.. О, предадим порыв безвольный Души безмолвным небесам!".

Выход лирического "я" в стихотворении Иванова за пределы своей личности, открытость другому "я" и трансцендентному божественному началу в молчании резко отличает этот текст от столь схожего с ним тютчевского и имеет по отношению к последнему полемическую направленность.

Луганск, Украина