УЧЕБНИКИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ КАК ПРЕДМЕТ ИСТОРИОГРАФИИ: СЕРЕДИНА XVIII - СЕРЕДИНА XIX В.

Актуальные публикации по вопросам истории России.

NEW ИСТОРИЯ РОССИИ


ИСТОРИЯ РОССИИ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ИСТОРИЯ РОССИИ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему УЧЕБНИКИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ КАК ПРЕДМЕТ ИСТОРИОГРАФИИ: СЕРЕДИНА XVIII - СЕРЕДИНА XIX В.. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2007-10-11
Источник: История и историки, 2004, №1

УЧЕБНИКИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ КАК ПРЕДМЕТ ИСТОРИОГРАФИИ: СЕРЕДИНА XVIII - СЕРЕДИНА XIX В.

Автор: Т. А. ВОЛОДИНА


Долгое время учебники истории находились на периферии исследовательского внимания ученых, обращавшихся к историографической тематике. В классических работах XIX в., положивших начало становлению историографии, об учебниках почти ничего не говорилось1. Но уже здесь наметились различия в оценке их значимости для понимания развития исторической науки. С. М. Соловьев и П. Н. Милюков, например, рассматривали учебную литературу как отражение основных достижений исторической науки и утвердившихся в ней концепций2. В. С. Иконников же считал учебники воплощением всего самого отсталого и догматического, ибо они всегда испытывают давление посторонних, не имеющих отношения к науке факторов3.

После 1917 г. проблема изучения учебной литературы прошлых лет практически исчезает с исследовательского горизонта. Интерес к ней возрос лишь в 1970 - 1980-е годы. Роль импульса здесь сыграла дискуссия конца 1960-х годов о методологических проблемах историографии. Некоторые участники полемики (Е. В. Гутнова, А. М. Сахаров, Е. В. Чистякова, С. О. Шмидт) подчеркивали тогда необходимость и важность вовлечения в круг историографического изучения учебной и массовой литературы по истории4. Такая позиция служила развитием тезиса о необходимости расширения исследовательской проблематики историографических исследований, с тем, чтобы они, наряду с изучением развития исторической науки, уделяли внимание и тому, как общество воспринимало плоды этого развития. Однако и в последующие годы среди историков преобладало представление о том, что учебная литература относится к пе-

стр. 104


--------------------------------------------------------------------------------

риферийным сюжетам историографии. В этом не было ничего удивительного. Закономерным образом интерес к проблемам концептуального содержания учебно-исторической литературы растет тогда, когда "на поле" этой литературы становится возможен плюрализм, когда общественные силы и историки начинают спорить о том, какая версия истории правильнее, лучше, объективнее. Если же вопрос о "правильной" истории разрешен и утвержден, то он в значительной степени теряет исследовательскую привлекательность.

Можно выделить несколько факторов, которые способствовали в последние годы привлечению внимания к процессу распространения исторических знаний в обществе в целом и к учебникам в частности. Факторы эти явились следствием как реальных политических процессов в обществе, так и внутренних методологических изменений в самой исторической науке. На наш взгляд, к внешним факторам следует отнести:

1. Кризис исторического образования на рубеже 1980 - 1990-х годов, сопровождавшийся многочисленными переизданиями дореволюционных учебников.

2. Появление в образовательном пространстве новых субъектов: регионов и этносов, общественных организаций и политических партий, различных конфессий и направлений академической науки, которые активно воздействуют на процесс передачи исторических знаний, предлагая различные, соперничающие друг с другом интерпретации истории.

3. Болезненные процессы распада СССР и рождения на его территории новых национальных государств, в которых перед академическими историками и системой образования встала задача выработки видения "своего" и "чужого" прошлого.

4. Рост интереса в научных и политических кругах к феномену идентичности и к той роли, которую играют в формировании идентичности история и образование5.

К собственно же научным факторам можно отнести те сдвиги в характере историографических исследований, которые проявились в последние годы в тематике конкретных работ, в изменении взгляда на предмет историографии и в методологической рефлексии. Эпистемологические новации последней трети XX в. подмывали фундамент, на котором зиждились все генерализующие теории и объяснительные модели XIX столетия. Они подтачивали унаследованную от гегельянства, позитивизма или марксизма уверенность в том, что специфической особенностью ремесла историков являются постижение и реконструкция исторической реальности. Там, где объективисты усматривали реальность, поборники новой эпистемологии видели лишь бесконечную игру интерпретаций. Эти новации, как бы мы к ним ни относились, заставляют задуматься о принципиальном характере и глубине перемен, имеющих место сегодня в мы-

стр. 105


--------------------------------------------------------------------------------

шлении исследователей и исторической науке. В результате воздействия постмодернизма в профессиональной среде российских историков начал происходить пересмотр традиционного взгляда на науку как на орудие достижения объективного знания6. Даже те, кого можно назвать "неопозитивистами", утрачивают невинность веры в историческую познаваемость прошлого и объективность наших знаний.

Многие отечественные ученые с недоверием относятся к подобной релятивизации исторического знания, однако и они испытывают давление новых методологических вызовов. В историографических работах это проявляется, в частности, в смещении исследовательского фокуса. Если в предыдущие десятилетия центральным понятием историографии являлась "концепция", то теперь ее место пытаются занять "интерпретация", "нарратив", "историописание". Некоторые историографы приветствуют такую замену, ибо, по их мнению, "понятие "концепция", связанное со стремлением объективизировать историческое познание, отодвигает личность историка на второй план и сужает предмет историографии до истории исторической науки"7. Достаточно четко наметился уже культурно-антропологический подход в историографических исследованиях; он находит свое выражение во внимании к "историографическому быту", в изучении коммуникативных связей внутри и вне академической среды, а также в интересе к неявно выраженным правилам, которыми регулируется жизнедеятельность ученого сообщества8. В этот же ряд встраивается и интерес ученых к проблемам формирования и развития исторического сознания, хотя результаты, как правило, ограничиваются материалами постановочного характера9.

На наш взгляд, это свидетельствует о постепенном смещении внимания историографов на изучение тех коммуникативных связей между историей и современностью, которые возникают в результате деятельности историков. В схематическом виде взаимоотношения в системе "прошлое - настоящее" с точки зрения историографа можно представить в следующем виде10.



Во второй половине XX в. наши историографические исследования в основном концентрировались на изучении центральной и левой части этой схемы. Привычное понимание историографии как истории исторической науки в первую очередь предполагало анализ концепций и теоретико-методологических взглядов историков, изменения проблематики и привлечения новых источников. Измене-

стр. 106


--------------------------------------------------------------------------------

ния, которые наблюдаются в работах историографов в последние годы, свидетельствуют о том, что исследовательский фокус начинает все активнее захватывать и правую часть. При этом подходе труды историков утрачивают свою "автономность", в сферу изучения включаются и их восприятие, сам процесс коммуникации между историческим знанием и современностью. Ярким примером подобного подхода, реализованного в совершенно нетрадиционной форме, является электронный ресурс о памятнике Тысячелетию России, представленный на сайте Петрозаводского университета11. Здесь собраны материалы о различных проектах, представленных на конкурс 1858 г., мемуары его участников, размышления историков об идее памятника, отклики прессы, многочисленные свидетельства, раскрывающие восприятие памятника современниками и потомками. Интерес к изучению учебников истории в историографическом ключе также укладывается в русло этой новой тенденции.

В самом широком смысле образование можно определить как систему, в ходе функционирования которой общество передает ценности, навыки и знания от одного человека или группы лиц другим. Рассматривая процесс передачи исторических знаний новому поколению, в рамках структурно-функционального подхода можно гипотетически определить идеальные типы "ролей", которые присущи различным элементам системы. Приоритетное назначение исторической науки - выполнять функцию поставщика рационального знания о прошлом. Во всяком случае, именно так мыслили науку историки XVIII - XIX вв. Государство в сфере исторического образования свою главную задачу видит в легитимации существующего режима и воспитании лояльности граждан. А запросы общества в сфере интерпретации истории призваны актуализировать эмоциональное ощущение связи прошлого с настоящим и будущим. Прошлое здесь выступает как некая система ценностей, имеющих положительную или отрицательную значимость в реализации общественных устремлений. Можно сказать, что "установками" науки, государства и общества являются соответственно объяснение прошлого, оправдание настоящего и актуализация прошлого, исходя из настоящего.

Такой подход предполагает не просто изучение текста самих учебников, но и вписывание их в широкий общеисторический контекст. Для понимания сопряженности учебной концепции истории с общим уровнем и характером развития исторической науки требуется привлечение соответствующего круга источников: переписки, мемуаров, рецензий, общеисторических и монографических работ, публицистических выступлений историков, вовлеченных в процесс создания или обсуждения учебной литературы. Выявить устремления государства позволяют документы, проясняющие механизм и логику выработки правительственного мнения относительно учебников истории. Сюда относятся личные распоряжения министров, всевозмож-

стр. 107


--------------------------------------------------------------------------------

ные инструкции, циркуляры и распоряжения, выходившие из недр государственных ведомств, а также протоколы заседаний комитетов и комиссий, делавших выбор в пользу того или иного учебника. С течением времени менялись названия этих ведомств: Комиссия об учреждении народных училищ (1782 - 1802), Главное правление училищ (1786 - 1863), Ученый комитет Министерства народного просвещения (1817 - 1831, 1856 - 1917), Комитет рассмотрения учебных пособий (1826 - 1835) или Комитет рассмотрения учебных руководств (1850 - 1856). Однако неизменным оставалось пристальное внимание государства к содержанию школьных учебников по истории.

Наибольшие затруднения источниковедческого плана порождает изучение ожиданий и запросов общества в отношении истории, их совпадения или несовпадения с теми версиями, которые предлагались наукой и государством. Здесь трудности практического порядка (приходится просеивать большое количество информации, разбросанной по страницам периодики, мемуаров, переписки, беллетристики) соседствуют с методологическими. Как свести воедино существующее в реальности многоголосие мнений о прошлом, чтобы вычленить основные параметры исторического сознания общества? Как "измерить" эффективность учебников в его формировании, если не ясно, в какой степени усваивались учебные истины. Для подобного анализа не существует четко очерченного круга источников, источниковую базу приходится конструировать самому исследователю, исходя из требований главного вопроса: как изменялось историческое сознание общества по мере развития страны, науки и системы образования?

Становление учебной литературы по отечественной истории в России относится к середине - второй половине XVIII в. Аналогичные процессы примерно в это же время происходили и в других странах Европы. Вторая половина XVIII в. была ознаменована первыми попытками введения курсов отечественной истории в учебных заведениях Франции, Англии, Польши. До этого времени изучение прошлого в учебных заведениях ограничивалось Священной историей и историей античности. История рассматривалась в первую очередь как наука государственного управления, и отпрыски благородных семей постигали ее секреты, читая в подлиннике античных классиков. В любой европейской стране образованный человек уверенно чувствовал себя среди героев Плутарха и Фукидида, а вот с событиями прошлого своей страны был знаком гораздо хуже. Положение начало изменяться благодаря влиянию мощных факторов, важнейшими из которых были следующие.

* Секуляризация культуры и образования.

* Зарождение национализма и последующее оформление национальных государств.

* Социально-экономическая трансформация общества, которая требовала модернизации образования. Результатом этого, в

стр. 108


--------------------------------------------------------------------------------

свою очередь, явилось зарождение системы общего стандартизированного образования и рост числа учащихся.

* Оформление исторической науки. В отличие от средневековых хронистов и антикваров раннего нового времени, историки теперь поставляли на интеллектуальный рынок сочинения, основанные на рационалистическом объяснении прошлого.

Таким образом, все ингредиенты были налицо, хотя в разных странах их соотношение, сила и воздействие на историческое образование различались.

В России дело осложнялось крутой культурной ломкой петровского времени. Школы первой четверти XVIII в. вообще не знали истории как учебного предмета. Чаще всего это объясняют спешкой царя-преобразователя: учили "сколько до инженерства и шкиперства принадлежит". Однако дело было не только в утилитарном подходе. Люди петровского времени не могли осмыслить себя в органической связи с предшествующей российской историей. Пафос преобразований зиждился на разрыве с традицией, на отталкивании от прошлого, и при обращении к этому прошлому очень трудно было соединить порвавшуюся "связь времен", представить всю историю России от древности до современности.

Лишь при преемниках Петра русское общество стало обживаться в новых координатах культуры, воспринимая их как нечто привычное и устойчивое. Тогда и предприняты были первые попытки познакомить юношество с историей своего отечества. Среди учебников второй половины XVIII в. выделяются как лидеры, так и аутсайдеры. К первым можно отнести руководства, написанные известными деятелями, которые либо получили широкое распространение в силу государственного одобрения, либо были высоко оценены современниками благодаря новаторским идеям. К ним относятся "Краткий российский летописец" М. В. Ломоносова (1760), учебники А. Л. Шлецера, сочинения И. М. Стриттера и М. Н. Муравьева, а также "Краткая российская история", утвержденная екатерининской училищной комиссией в качестве официального учебника12. К аутсайдерам можно причислить учебники, которые не могли похвастаться известными именами на титульных листах и многочисленными переизданиями13.

Главной темой учебников была политическая история, которая находила воплощение в деяниях правителей, полководцев, политиков и царедворцев. Такая ориентация соответствовала уровню исторической науки и объяснялась влиянием двух факторов. Во-первых, общим мировоззрением эпохи был рационализм, и в соответствии с его установками разумные действия людей казались той силой, которая приводит в движение развитие стран и народов. Во-вторых, на это время приходится расцвет абсолютных монархий, что порождало в сознании людей (и историков в том числе) представление о всемогуществе государя и его окружения.

стр. 109


--------------------------------------------------------------------------------

Можно выделить два типа интерпретации российской истории: имперско-националистический и рационально-критический. Для первого, который условно можно назвать "ломоносовским", определяющим являлось стремление доказать, что Россия ни в чем Европе не уступает. К этому типу относятся: учебник Ломоносова "Краткая российская история", руководства Т. С. Мальгина, П. М. Захарьина, М. Берлинского, учебные тексты, написанные И. С. Барковым и Х. А. Чеботаревым. Для второго подхода, который вырос из традиций германской школы экзегетики и который можно именовать "шлецеровским", главной задачей было избавление от "баснословия" и опора на факты, установленные в результате научной критики источников. Этот подход проявился в учебниках Шлецера, в "Истории российского государства" Стриттера, в анонимной "Детской российской истории", изданной в Смоленске.

М. В. Ломоносов - во многом знаковая, ключевая фигура для понимания тех процессов, которые происходили в историческом сознании общества в середине XVIII в.14 В его "Кратком российском летописце" очень ярко проявилась та национально-патриотическая идея, которая являлась главным стержнем творчества Ломоносова. В учебнике ее компоненты выражены ясно и четко: доказательством величия народа служит его древность, величина занимаемой им в древности территории и исконность расселения на ней, а также военное и государственное могущество (невозможное без самодержавия). Причем, всеми этими достижениями русские обязаны исключительно самим себе. Норманны в учебнике ни разу не упоминаются. Варяги же, по мнению Ломоносова, принадлежали к славянскому племени и прославились военными победами еще при Митридате Евпаторе (II - I вв. до н.э.), затем переселились на южное побережье Балтики. Именно отсюда был призван Рюрик с дружиной, так что основателя династии следует считать исконным славянином. Что же касается вообще славян, то "древность самого народа даже до баснословных еллинских времен простирается и от троянской войны известна"15. Впрочем, утверждение о славянских корнях Рюрика не решало полностью проблему. Ведь если начало государственной власти связывать с призванием Рюрика в IX в., то собственно государственная история России до неприличия укорачивалась. И Ломоносов находит "владетелей и здателей городов" задолго до Рюрика: Кия с братьями - на юге, а Славена и Русса - на севере.

Центральной фигурой российской истории у Ломоносова становился Петр. Пафос петровских преобразований был глубоко созвучен историческому мироощущению самого Ломоносова: всему миру Россия доказала свою способность к военному и государственному величию, совершив в напряжении всех сил гигантский рывок. В конечном счете, переход из холмогорских рыбаков в академики, кото-

стр. 110


--------------------------------------------------------------------------------

рый, тоже напрягая все силы, совершил Ломоносов, оказывался возможен только в контексте новой, послепетровской России. Для Ломоносова вообще не существовало вопроса о разрыве органического развития России в результате петровских реформ. Напротив, он всюду подчеркивает преемственность и связь. Знаки царского сана и венчание самодержцем всероссийским - при Владимире Мономахе, "печатание книжное" и Ливонская война - при Иване Грозном, регулярные полки и лишение Никона патриаршества - при Алексее Михайловиче, - все это в "Кратком российском летописце" выстраивается в одну непрерывную линию российской истории, логическим завершением которой и является Петр Великий.

Вольтер, которому по приказанию Шувалова был отправлен французский перевод "Краткого российского летописца", отозвался об этом сочинении очень язвительно: "Эта странная записка начинается рассказом о том, что древность славян простирается до троянской войны, и что король их Полимен ездил с Антенором на край Адриатического моря и т. д. Подобным образом у нас писали историю лет тысячу тому назад; подобным образом через Гектора выводили наше происхождение от Франкуса"16. Вольтер был прав и не прав одновременно. Он упускал из виду, что русские люди, несмотря на внешний лоск европейской образованности, по своему историческому мироощущению были другими, их восприятие своей страны и мира еще несло следы недавней крутой ломки.

Можно утверждать, что средний представитель того образованного слоя русского общества, который появился в России в результате петровских преобразований, воспринимал ломоносовскую интерпретацию русской истории с полным одобрением и в значительной степени как отражение своего собственного умонастроения. Ломоносов был отнюдь не одинок в своем упорном стремлении доказать всему миру если не первенство, то равенство России. Интерпретация истории при этом определяется страстным желанием показать, что Россия есть великая европейская держава; причем акцентируется именно величие и европейскость. Сходные мотивы присутствуют в исторических работах В. К. Тредиаковского, в литературных сочинениях М. М. Хераскова и А. П. Сумарокова. Да и просто образованный дворянин средней руки видел прошлое схожим образом, доказательством, в частности, могут служить записки воспитателя великого князя Павла Петровича С. А. Порошина17. Его взгляд на прошлое России также подчинен теме государственного могущества, также требует панегирических тонов, недаром Порошин многократно читал вслух великому князю "Краткий российский летописец"18. Учителю великого князя близко понимание истории как торжественной песни о подвигах героев и царей. Размышляя о Петре, он приходит к выводу: "Если бы не было никогда на российском престоле такого несравненного мужа, каков был Его Высочества вели-

стр. 111


--------------------------------------------------------------------------------

кий прадед, то б полезно было и вымыслить такого... Пороки могут или совсем быть умолчаны, или открыты, но мимоходом"19.

Своеобразными репликами исторического мировоззрения Ломоносова были учебники, написанные людьми малоизвестными и отнюдь не выдающимися. Провинциальные учителя (М. Берлинский, П. М. Захарьин) или член Российской академии (Т. С. Мальгин) демонстрировали имперско-патриотическое видение российского прошлого. Они нелицеприятно относятся к историческим сочинениям иностранных авторов, усматривая в них сознательные попытки унижения России. Всякий скептицизм в отношении древности русского народа или его достижений для них неприемлем. Утверждение иностранцев о грубой чеканке древнерусских монет Мальгин, например, воспринимал как "неуважение и презрение", и клялся, что своими глазами видел прекрасную монету времен княгини Ольги и знаменитые "кожаные деньги"20. Захарьин вторит ему, обвиняя иностранцев в "гнилом умствовании" этимологических штудий, и грозится в ответ произвести немецкое "konung" от славянского "конюх"21.

В этих руководствах явственно проступает убеждение в том, что главным доказательством "правильности" исторического пути России является ее государственное и военное могущество, находящее выражение в "распространении пределов". Уже в глубокой древности русские составляли "сильный и могущественный воинственный народ, который ратными своими деяниями покорял под свою власть племена и царства на Востоке, Юге, Западе и Севере, и наводил трепет на все соседние державы, не редко потрясая гордую власть Рима и Греции и собирая с них дани"22. Главный результат этой многовековой истории для авторов учебников был очевиден: "Ныне Россия таким пространством земель обладает, каким и в самой древности ни одна монархия не обладала. Ныне под мужественною пятою победоносных войск Российских сокрушились чада тьмы ордынской, и кичливый Стамбул поник раболепно долу... пал на вечные времена хищный Крым... преклонил голову свою кичливый Кавказ..."23

Своеобразным антиподом ломоносовского учебника явились популярные руководства по истории, принадлежавшие Августу Людвигу Шлецеру. В 1769 г., уже уехав из России, он издал на французском языке краткий обзор русской истории, уместившийся на 15 страницах и вскоре переведенный на русский язык24. В том же году на немецком языке им был напечатан более пространный учебник, охватывавший русскую историю до основания Москвы25. Учебники Шлецера, переводы которых неоднократно выходили в России, во главу угла ставили традиции германской школы экзегетики - опору на факты, установленные на основе научной критики источников и здравого смысла. Именно с этих книг и началось распространение знаменитой периодизации, в ко-

стр. 112


--------------------------------------------------------------------------------

торой выделялась Россия "возрастающая, разделенная, утесненная, победоносная и процветающая".

Руководства эти явились результатом преподавательской деятельности историка в 1862 - 1865 гг., когда он обучал сыновей графа К. Г. Разумовского и Г. Н. Теплова, а также дочь И. Тауберта26. Существовавшие в России учебники Шлецер считал совершенно непригодными, а "Краткий российский летописец" пренебрежительно называл "каким-то скелетом, составленным из имен и годов"27. По воспоминаниям Шлецера и тексту немецкого учебника мы можем "смоделировать" основные принципы его преподавания. Он убеждал своих учеников, что верить следует только знанию, испытанному научной критикой, а потому славяне при осаде Трои и грамота, полученная ими от Александра Македонского, проходят у него по разряду исторических нелепостей. В отличие от Ломоносова Шлецер не рассматривал историю как средство служения государственному величию России, он отстаивал право науки на рационализм и открытость, и право это ставил выше "патриотических" пристрастий.

Преобладание "науки" над "патриотизмом" можно найти не только в учебниках Шлецера. Схожие идеи содержались, в частности, в анонимной "Детской российской истории", выпущенной в Смоленске. Близость к ним обнаружил и И. М. Стриттер, которому в 1783 г. Училищной комиссией было официально поручено написать историю России для учащегося юношества. Правда, Стриттер оказался в более затруднительном положении, ибо он работал по прямому государственному заказу и под бдительным контролем Екатерины П. Как ни старался Стриттер соответствовать пожеланиям заказчика, его "История" была забракована. Требованиям императрицы смогла соответствовать лишь "Краткая российская история", которая была написана фактически под ее диктовку и стала официально утвержденным учебником28.

В государственном варианте не было избыточного ломоносовского пафоса, русская история не удревнялась до "еллинских времен", хотя дух панегирика в ней сохранялся. Но здесь умалчивались "неудобные" вопросы: о происхождении Руси, о норманнах, об ослаблении государственности в удельный период, о роли и значении средневекового Новгорода и т. д. История представала приглаженной и причесанной: кровь и насилия в ней всегда были результатом действий врагов России - внутренних и внешних. Одобренная Екатериной история имела отчетливый имперский характер, сосредотачивая внимание на государственной мощи, войнах, победах и завоеваниях. Рационализм в истории здесь явно соединялся с принципами назидательного классицизма, согласно которым "хорошие" герои говорили и действовали всегда в соответствии с идеальным образом, а "злодеи" сознательно стремились навредить России.

стр. 113


--------------------------------------------------------------------------------

Итак, условно во второй половине XVIII в. можно выделить три линии в учебно-исторической литературе: Ломоносова, Шлецера и Екатерины П. Представления императрицы об учебнике истории были достаточно близки к "ломоносовской" традиции, однако в большей степени акцентировали процветание империи, нежели превосходство России над Западом. Государственная власть стремилась представить юному поколению историю, лишенную крайностей как научно-экзегетического индифферентизма, так и гипертрофированного национального воодушевления.

Патриотическую версию русской истории отличали некоторые особенности, которые позволяют говорить о ней как о начальной фазе формирования национального сознания. В историографии верным индикатором этого процесса является стремление к удревнению своей истории. Однако педалируя тему величия России, авторы учебников не доходили до постановки проблемы ее самобытности. Они стремились доказать, что Россия - не хуже (или даже лучше) Европы, но им и в голову не приходило утверждать, что Россия принципиально отлична от Запада. Этот тип интерпретации истории в большей мере соответствовал настроениям общества, хотя в целом оно было довольно индифферентно по отношению к истории, воспринимая ее скорее как необходимую черту внешней цивилизованности. Стремление "прочесть" историю России в национально-патриотическом ключе в первую очередь зарождалось в сознании тех, кого можно назвать "демократической интеллигенцией" XVIII в. - литераторов, переводчиков, учителей.

Авторы, цензоры и читатели учебников подсознательно относились к истории как к средству компенсирования социально-культурного "комплекса неполноценности", и такое отношение было естественным в стране, которая лишь недавно пережила крутую модернизационную ломку и завоевала статус европейской державы. При этом "шлецеровская" традиция отнюдь не пропала втуне, она продолжала жить как весомый компонент научно-культурного фона, который постепенно усваивался новыми поколениями историков. Следует также отметить, что принципиальная важность понятия "государство" уже прочно обосновалась в сознании как авторов, так и читателей учебников. Позднее эта черта станет определяющей особенностью русской классической историографии. При этом в XVIII в. в учебниках национально-патриотического типа "государство" находилось в тесном переплетении с "государем". Думается, дело здесь было не только в семантике. Немецкие историки XVIII в., выросшие в условиях небольших немецких княжеств, правители которых никак не тянули на роль "демиургов", не готовы были к созданию и усвоению концепций, в которых "государство" бы превращалось во всеобъемлющую силу, а "государь" - в кормчего, направляющего ход этой громады.

стр. 114


--------------------------------------------------------------------------------

Начало XIX в. открыло новый этап в развитии учебной исторической литературы. Среди наиболее заметных учебных руководств начала XIX в. можно назвать сочинения С. Н. Глинки, П. М. Строева и Г. Эверса29. Важным фактором в развитии исторического сознания русского общества в этот период было ощущение грозящей опасности. Реакцией на это стал обостренный интерес к прошлому и попытка найти в истории обоснование тому, что Россия может и должна справиться с этой опасностью. За относительно короткий период времени, предшествовавший появлению "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина (1800 - 1817), было напечатано более 25 сочинений по русской истории, имевших обобщающий характер, т. е. изображавших более или менее длительный период (в идеале - от Рюрика до Александра I) и адресованных не узкому кругу профессионалов, а широкой аудитории30. Такой всплеск интереса публики к истории сам по себе является примечательным. Кроме того, обращает на себя внимание "география" изданий: пять книг отпечатаны в Петербурге, три - в Смоленске, Казани и Дерпте, остальные - в Москве. Интересно, что большинство из них печатались в частных типографиях. А ведь в XVIII в., когда исторические сочинения воспринимались как дело казенное и государственное, такого рода книги выходили главным образом в типографии Академии наук или Главного правления училищ. Книги по русской истории, адресованные широкой аудитории, находят читателя и, что не менее важно, покупателя. Все это свидетельствовало о каких-то сдвигах в общественном умонастроении, приобретавших национальную окраску. Образованная элита вдруг почувствовала потребность усилить и подчеркнуть свою "русскость". Это намерение шло вразрез со сложившимся во второй половине XVIII в. положением вещей, когда влияние французской культуры в среде российского дворянства постоянно росло и крепло.

Ученые, занимающиеся изучением становления национального сознания, отмечают, что среди факторов, "запускающих" этот процесс, большую роль играет угроза существованию данной культурно-исторической общности или даже миф о подобной угрозе31. Ненависть и образ врага приводят к пробуждению самопожертвования и любви, появлению целого спектра мощных эмоций; и все, кто переживает эти ощущения, начинают улавливать свою принадлежность к некой общности, которая уже не сводится к религиозному, этническому или династическому принципу. Более того, эта рождающаяся новая общность зачастую вступает в противоречие с прежними формами идентичности. Проявление этого процесса можно видеть в деятельности А. С. Шишкова и Г. Р. Державина, в памфлетах Ф. В. Ростопчина, в реакции русского общества на дарование конституции Царству Польскому.

стр. 115


--------------------------------------------------------------------------------

Не могли эти процессы миновать и исторические учебники. Самым ярким примером популярной истории подобного рода стало сочинение С. Н. Глинки - литератора и драматурга, издателя журнала "Русский вестник"32. Написанная увлекательно и легко, его "Русская история в пользу семейного воспитания" на короткий срок снискала большую популярность. Глинка доказывал, что для становления гражданина прежде всего необходимо знакомство с отечественной историей, а не с жизнью греков и римлян. Каждая страна, по его мнению, имеет свои, отличные от других, нравы, обычаи, правительства, поэтому русский найдет то, что сделает его счастливым, именно в своих отечественных летописях33.

Русский, узнавая свою историю, должен ощущать, как в нем растет чувство благоговения и гордости от осознания своей принадлежности к этому народу; размышления об историческом пути России должны приводить к тому, чтобы в горле у него появлялся комок, а на глаза наворачивались слезы. Эти чувства Глинка и называет национальным духом, которого недостает русскому обществу.

С точки зрения Глинки, весь опыт изучения развития России учит пониманию коренных начал национального духа, а они заключаются в особом, "семейном" типе взаимоотношений. Если Бог выступает в роли Отца для всех людей, то Царь - для своих подданных, Генерал - для солдат, Помещик - для крестьян. Как и в семье, здесь не может быть отношений равенства, но зато царит гармония, основанная на взаимном служении. Монарх в России имеет нравственный авторитет, который вытекает не из внешней, "бюрократической" законности, а из признания тождества общего и частного блага. Глинка убежден, что сама российская история с непреложностью раскрывает причины возвышений или упадка в развитии страны. Россия, по мнению Глинки, сохранялась и усиливалась Верой, Единодушием и Общей пользой. На противоположном полюсе стоят Своеволие, Разномыслие и Личная выгода, которые приводили к потрясениям, хаосу и насилию. Для него безусловной истиной является благодетельность самодержавия, не дающего Своеволию и Личным выгодам подтачивать здание государства. Но Глинка не выводит самодержцев за скобки, у него и государь может служить источником потрясений, если своеволие и личные страсти выходят в его действиях на первый план.

Легко понять причины популярности сочинения Глинки; оно отвечало на потребность общества, рожденную эпохой наполеоновских войн, - увидеть в своей истории основание для гордости и счастья, почувствовать красоту этой истории и силу национального духа. Этот импульс был востребован обществом, которое еще в течение некоторого времени по инерции переживало воспоминания о недавних опасностях и эйфорию победоносного шествия по Европе. Если учебники XVIII в. "перекликались" с эстетикой классицизма, то

стр. 116


--------------------------------------------------------------------------------

Глинка явно привнес в историописание сентиментализм, предлагая читателю не столько понять российскую историю рассудком, сколько полюбить сердцем.

Существовала, однако, и другая линия в учебной литературе. После победных салютов у юного поколения рождалась потребность критически переосмыслить свое настоящее и прошлое. Для тех, кто был затронут этими критическими веяниями, восторженные фанфары Глинки должны были казаться фанфаронством. Недаром именно в это время появился памфлет Алексея Федоровича Воейкова "Дом сумасшедших", где русофильство Глинки саркастически высмеивалось34.

Скептическое направление нашло свое отражение в учебнике, который был написан 18-летним юношей П. М. Строевым35. Недаром в Московском университете он слушал лекции М. Т. Каченовского. Строев не стремился "удревнить" русскую историю, славяне у него появлялись на территории восточноевропейской равнины лишь в ходе великого переселения народов, "застав в средней и северной части оной разных латышских и финских народов, кои могут быть почитаемы ее старожилами"36. Все сведения о Славене, Русе и Кие Строев объявлял "сказками позднейших польских дееписателей"37. Далек он и от живописания "славных дел": в VII - IX вв. славяне были грубы и необразованны, как все народы на заре своей истории. Под пером Строева куда-то исчезают патриархальная чистота и честность славян, их мужество и храбрость, которые были столь привычны в учебниках XVIII столетия.

Еще интереснее разрешается в учебнике варяжский вопрос. Норманны, по мнению Строева, пришли с мечом и поработили славян. После этого Рюрик, "следуя обыкновению своего отечества и общей тогда феодальной системе правления, раздал принадлежавшие ему города в ленное владение старшим из своей дружины"38. В этом был полный разрыв с традицией XVIII в., ведь добровольное призвание князей являлось краеугольным камнем прежних представлений о начале российской государственности. Молодой же Строев не верит Нестору: IX в., с его точки зрения, гораздо более были присущи завоевание и насилие, нежели мир и покорность. Из факта завоевания логически вытекало признание феодальной системы в Древней Руси. Ведь именно "завоеванием" во Франции объясняли зарождение феодализма. Утверждение Строева о феодализме шло вразрез с предшествующей традицией, когда в российских исторических сочинениях любили подчеркивать "самодержавство" Рюрика. В координатах исторической науки XVIII - начала XIX вв., когда феодализм понимался именно как полновластие феодальной аристократии в своих владениях, как синоним вольности рыцарей по отношению к королевской власти, признание существования феодальной системы правления автоматически подрывало те-

стр. 117


--------------------------------------------------------------------------------

зис о "самодержавстве". Применительно к IX - XIV вв. нигде не находим у Строева терминов "самодержец, монарх, государь". Такой подход подводил читателя к мысли о сходстве русского и европейского пути развития: при Рюрике - феодальная система, при Ярославе Мудром - законы, сходные с германскими, при Данииле Галицком -связь с Европой и Ватиканом.

Возникает вопрос, откуда мог взять все это Строев? Вопрос о феодализме был острым и спорным, но лишь для европейской, в первую очередь французской исторической мысли. Именно здесь разворачивалась борьба исторических концепций, стержнем которых была оценка политической системы, основанной на привилегиях сеньоров. Проблема культурного и политического наследия феодализма была остро актуальна именно во Франции, где "старый порядок" подвергался широкой и целенаправленной критике. Из европейских сочинений это понятие и было привнесено в русскую науку в 80-х годах XVIII столетия. В России проблему феодализма поднимал в это время только И. Н. Болтин, правда, он связывал феодализм прежде всего с удельным периодом39. Гораздо ближе к Строеву и по времени и по духу стоит "Нестор" Шлецера. Изданный в Геттингене в начале XIX в., многотомный "Нестор" с 1809 г. начинает печататься и в России в переводе Д. Н. Языкова. Именно здесь Шлецер пришел к выводу, что в России уже при Рюрике складывается система феодального правления, и что в этом отношении Россия не имеет принципиальных отличий от Западной Европы40.

В учебнике Строева, безусловно, отразилось влияние Шлецера и Каченовского - в строгости и рационалистической критике, в стремлении оценивать события русской истории без патриотического жара. Как известно, Каченовский довольно язвительно оценивал тезис Карамзина о том, что любовь к отечеству является одним из главных достоинств исторических сочинений. Беспристрастие он ставил гораздо выше: "Я хочу знать о происшествиях, об исторических лицах описываемой страны, а совсем не о том, где родился историк и до какой степени любит он свое отечество. Чувства души его для меня постороннее дело, когда читаю его творение, когда ищу в нем истины. Требую от историка, чтобы он показывал мне людей такими точно, какими они действительно были; а полюблю ли их или нет, одобрю ли их мысли, их поступки или напротив - это уже до меня, не до него касается ... любовь к отечеству в историке есть дело постороннее"41. Очевидно, что студентам Каченовский излагал эти идеи задолго до выхода в свет труда Карамзина.

Самое удивительное, что строевский учебник оказался востребованным. Вышло два издания, часть тиража была закуплена Министерством просвещения42. Современники отмечали, что книга "заслужила внимание знатоков и педагогов, и в самом деле была достойна внимания"43. В 1824 г. учитель Виленской гимназии Петр Ос-

стр. 118


--------------------------------------------------------------------------------

тровский ходатайствовал о разрешении ввести изданный им учебник Строева в польских училищах44. Понятно, что с точки зрения "приручения" поляков сдержанная индифферентность Строева была предпочтительнее пылкого русофильства Глинки.

Практически одновременно с сочинениями П. М. Строева и С. Н. Глинки в России была напечатана еще одна работа, которая замысливалась автором именно как учебное руководство45. Вышла она на окраине Империи, в тихом университетском городке Дерпте, на немецком языке, и с нею как будто на новом витке вернулся в русскую историческую науку дух немецкой учености и геттингенской школы. Автором книги "История руссов. Опыт руководства" был Густав Эверс, и вышла она с многозначительным подзаголовком - "первая часть". Книга содержала 500 с лишним страниц и охватывала период с древности до 1689 г., т. е. до начала самостоятельного правления Петра. Предполагалось, что вторая часть учебника будет посвящена периоду от царствования Петра до XIX в.

В Предисловии Эверс подчеркивал, что рискнул написать эту книгу в интересах преподавания, но надеется также и на внимание знатоков, которые найдут в книге то, чего нет в привычных учебных руководствах. Он сразу же достаточно четко обозначил то, что отличало его взгляды от позиций предшественников и современников. Предметом исторического изучения, по его мнению, должно стать в первую очередь развитие внутреннего строя государства: "Узнав слабости Государей и ход придворных интриг, узнав, кто предводительствовал армиею и на чьей стороне была победа, мы так и не увидим масштаба общественного благосостояния"46 (здесь и далее перевод мой. - Т. В.).

Итак, на первое место Эверс ставил не "деяния" правителей, а внутреннее развитие государства и общества. Каждый из четырех больших разделов в "Истории руссов" заканчивался пространными главами, посвященными государственному устройству, занятиям населения, социальным отношениям, нравам, обычаям и религии. Эти главы не были искусственным довеском, общий объем данных сюжетов составлял около половины книги.

Результатом подобного подхода явилась, в частности, специфическая периодизация. Первый период русской истории Эверс датировал 552 - 1015 гг. Традиционно у дворянских историков XVIII столетия "настоящая" история начиналась с призвания Рюрика и установления государственной власти. Эверс же в качестве точки отсчета берет 552 г., к которому относились первые известные ему свидетельства о жизни славянских племен. Здесь уже в зародыше содержались те идеи, которые позже будут развиты Эверсом в "Древнейшем праве руссов". Дорюрикова Русь рассматривается им как общество, в котором постепенно происходит переход от родовых общин во главе со старейшинами к более крупным объединениям,

стр. 119


--------------------------------------------------------------------------------

в которых прежние старейшины постепенно начинают приобретать черты территориальных правителей. "Маловероятно, - пишет он, - что выборные предводители могли пользоваться неограниченной властью, но каждый стремился уже превратить свой почетный пост в силу, которая у потомков уже не будет знать никаких ограничений"47. Несомненная заслуга Эверса заключалась в том, что он впервые отошел от взгляда на образование государства как на единовременный акт, связанный с действием некой внешней силы.

Новшеством для исторической науки того времени было пристальное внимание Эверса к социальным отношениям. Для каждого периода русской истории он стремился выявить и систематизировать сведения о социальной структуре общества, дать характеристику положения основных социальных групп. Именно поэтому на страницах его учебника впервые поднимается проблема закрепощения крестьянства. Росток будущего крепостничества он видит в переписи, которую провели монголы для обложения населения данью. Процесс закрепощения, по его мнению, начал после этого постепенно развиваться, и уже сами русские землевладельцы стали прикреплять крестьян к земле. Одновременно с этим шел и процесс перехода собственных наследственных крестьянских земель под власть господина. По мнению Эверса, только "жившие на землях великого князя, да на землях церкви, где платился оброк, пользовались еще некоторой свободой. Свободными оставались и дикари, жившие на севере охотой и рыболовством. Над большинством же тяготела барщина, которая должна была удовлетворять стяжательство господ, и крестьяне теперь, когда половину урожая они отдавали землевладельцу, и поэтому назывались "половниками" могли лишь вспоминать о былой своей свободе"48. Эверс скрупулезно анализирует изменения в положении крестьянства, разбирая соответствующие статьи Судебника Ивана Грозного, указов 1581 и 1597 гг. (о заповедных и урочных летах), указы Смутного времени и, наконец, Соборное уложение.

У Эверса не находим никакого стремления к литературно-драматической манере описания событий и к дидактическому морализаторству. Нравственные "апофегмы" Карамзина - это не для Эверса. Психологические черты того или иного исторического лица его не слишком интересуют, так как, по его мнению, за действиями конкретного человека кроется могущественная сила общего хода исторического развития. "Русская Правда" появилась не потому, что Ярослав был Мудрым, а потому, что по мере развития общества, стала ощущаться настоятельная потребность в составлении законов и именно таких законов. Историк не должен порицать или награждать правителей на страницах своих сочинений. События прошлого происходили в условиях, отличных от современности, и, с точки зрения Эверса, неразумно и неисторично пытаться использовать их в назидательных целях.

стр. 120


--------------------------------------------------------------------------------

Учебник Эверса отличался подчеркнутой сдержанностью оценок. В такой позиции, во-первых, отразилось влияние классической немецкой философии, с ее пониманием истории как объективного и закономерного процесса. Еще более важным представляется влияние интеллектуального течения, которое зародилось тогда в Германии и нашло наиболее яркое воплощение в творчестве Леопольда фон Ранке. Именно в германской науке вырабатывалось представление об историзме, и Ранке открывал свою первую книгу тезисом: "История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача - лишь показать, как все происходило на самом деле"49. Новое понимание истории восставало против всякой модернизации, против оценки явлений прошлого исходя из реалий дня сегодняшнего. Третий фактор можно связать с политической осторожностью Эверса и его маргинальным положением "русского немца". По рассказам Шлецера и по личным впечатлениям, он знал, как легко в России оказаться впутанным в "дело" и как нелегко из него выпутаться, даже если ты мирно занимаешься историческими трудами. Он был осторожен в оценке современных событий в стране, точно также старался быть осторожным в оценке событий прошлого. Эверс часто любил повторять: "У вас, у русских, есть приназидательная историческая поговорка: бумажки клочок далеко за собой волочет"50. Он уже достаточно обрусел, чтобы воспринять эту народную мудрость, но недостаточно обрусел, чтобы пренебречь ею.

Министерство просвещения имело серьезные виды на Эверса как на автора официально утвержденного и принятого в школах учебника, во всяком случае для прибалтийских губерний51. Дело было за малым - за второй частью "Истории", в которой события были бы доведены до современности. Но ее-то как раз и не было. Тщетно ждал продолжения "Истории руссов" Карамзин, тщетными были и ожидания Министерства52. В конце концов, Эверс известил министра просвещения, что из-за служебных обязанностей "вынужден отказаться пока от окончания своего руководства по русской истории"53.

Однако дело, на наш взгляд, заключалось не в "служебных обязанностях". В те годы в сознании историка уже стала складываться знаменитая "родовая теория", которая и помешала продолжению работы над учебником. Дело в том, что эта концепция "работала" лишь применительно к Древней Руси. Борьбой родовых и государственных начал можно было объяснять историю Киевской и удельной Руси, отголоски этого противоборства еще можно было увидеть в событиях XVI в.; но затем наступал тупик. Стержень, который для Древней Руси был "волшебной палочкой", здесь являл свою полную непригодность. В новейшей истории России действовали какие-то

стр. 121


--------------------------------------------------------------------------------

другие закономерности, которые невозможно было понять и объяснить при помощи "родовой теории". Это внутреннее методологическое противоречие Эверс, безусловно, должен был ощущать.

Линия государства в отношении учебников истории при Александре I не отличалась четкостью. Создается впечатление, что государственная власть сама подчас пребывала в растерянности, не понимая, чего должно требовать от учебника. Министерство просвещения то предпринимало попытки внедрить переводные учебники, то объявляло конкурсы на учебники по истории, то стремилось унифицировать их использование54. Но все эти попытки заканчивались неудачей.

Перелом обозначился в 1830-е годы. Европейские потрясения начала XIX в. отразились не только в политике, они оказали огромное влияние на область гуманитарного знания. На смену рационалистическому способу осмысления человека и общества приходит романтизм, а имперско-династическому пониманию государства бросает вызов национализм. Тем, кто пережил бурное время якобинцев и Наполеона, казалось, что обещания просветителей обернулись лишь кровью, хаосом, войнами и разрушением. Романтизм и явился реакцией на разочарование в прежних идеях. Он выстраивал свою систему координат, в корне отличную от мировоззрения XVIII столетия. Разум, по мнению романтиков, не способен руководить действиями людей, ибо в природе человеческой слишком много иррационального. Преобразовать общество писаными законами и конституциями невозможно, ибо глубинные основы общества сильнее "умствования". Темные и могучие силы, которые развиваются веками или тысячелетиями, становятся нравами, обычаями, предрассудками и господствуют над людьми помимо их воли и сознания. Совокупность этих феноменов и составляет народный дух, и каждый народ воплощает в своей культуре и истории индивидуальные, только ему присущие особенности. Каждая эпоха в историческом развитии тоже отличается особым колоритом, а каждое историческое событие обладает особым характером. При этом все развитие носит органический характер; нельзя отбросить "лохмотья прошлого", которые вошли в плоть и кровь народа. Не правители "управляют" обществом, издавая законы, а сами правительственные законы порождаются внутренним органическим развитием общества. Именно романтизм породил такое завоевание гуманитарного знания, как принцип историзма.

Прямым порождением французской революции являлось и появление оформленной доктрины национализма, происходило движение монархических режимов в сторону национализации. Если раньше король воспринимался как суверен, получивший власть от Бога, то в XIX столетии происходило переосмысление принципов легитимности государственной власти, и сувереном виделась нация.

стр. 122


--------------------------------------------------------------------------------

Именно эту сторону процесса афористически выразил Эрнест Ренан, когда в своей знаменитой сорбоннской лекции провозгласил: "Нация - это ежедневный плебисцит"55. Однако наряду с политическим развитием национализма, не менее важную роль в его оформлении играла интеллектуально-эмоциональная компонента. Национализму требовались новые конструкты, которые бы выражали определенные ценности и символы: общую историческую традицию, дух народа, память предков. В создании этих конструктов огромную роль играло историческое знание. Проще говоря, пока по деревням люди поют песни и рассказывают сказки, они составляют лишь этнос, сырье для будущей возможной нации; но когда в этих деревнях появляются университетские выпускники, записывающие песни и сказки, анализирующие и публикующие их, а затем создающие на этой основе исследования о "народном духе", можно с непреложностью сделать вывод - "тоска по нации" уже существует.

Ситуация в России не являлась исключением, хотя и имела своеобразные черты. Именно в то время начинают оформляться концепции, которые при различном политическом наполнении обладали и неким сходством. Их общим качеством было напряженное осмысление вопроса "Что есть Россия?" По свидетельству П. В. Анненкова это было главной отличительной чертой идейных поисков "замечательного десятилетия": "Все люди, мало-мальски пробужденные к мысли, принялись около этого времени искать, с жаром и алчностию голодных умов, основ для сознательного разумного существования на Руси. Само собою разумеется, что с первых же шагов они приведены были к необходимости, прежде всего, добраться до внутреннего смысла русской истории"56. Национальный импульс находил свое воплощение в различных формах. В этом ряду стоят отвлеченные философские поиски молодых московских "любомудров" и размышления над русской историей зрелого Пушкина, идейные построения западников и славянофилов и даже принципы "официальной народности".

В 1830-е годы наиболее яркими фигурами, которые выступили соперниками "на поле" исторической литературы для юношества, были Н. Г. Устрялов, М. П. Погодин и Н. А. Полевой57. Роль судьи досталась С. С. Уварову. В отличие от александровского времени государственная власть в 1830 - 1840-е годы хорошо представляла чего именно она желает от учебников истории. Ярким свидетельством этого являются перипетии министерского конкурса 1835 - 1836 гг.58 Лучше всех сумел воплотить уваровскую триаду в учебные тексты Устрялов, и его руководства на долгие годы стали основным источником исторических сведений для тех, кто сидел на школьной скамье.

В своих исторических сочинениях Устрялов отстаивал принципы "прагматической истории". Термин "прагматическая история" использовался тогда для обозначения особого типа исторических со-

стр. 123


--------------------------------------------------------------------------------

чинений, которым равно чужды философские отвлеченности и пафос красноречия. В глазах Устрялова главной задачей историка было "объяснение влияния одного события на другое, с указанием причины и следствия", однако делать это нужно на строгой основе фактов, а не привнесенных извне "философских систем"59. Устрялов считал, что именно прагматический подход дает шанс избежать хитроумных ловушек на пути исторического познания. Наибольшую трудность, по его мнению, представляет то, что историк "не имеет счастливого дара ... отделяться от современных понятий и представлять события в их истинном свете и значении"60. В результате, утверждал Устрялов, порожденные нашим сознанием и нашим временем идеи мы искусственно "притягиваем" к прошлому, и все дело заканчивается "затейливыми выводами".

Устрялов предпринял и критику некоторых принципиальных положений Карамзина; прежде всего это касалось периодизации. Карамзин, с его точки зрения, механически прилагал европейскую схему к фактам российской истории. Европейские историки в то время выделяли: древнюю историю, под которой подразумевалась преимущественно античность; средневековье, сущность которого определялась феодализмом; и новую историю, охватывавшую последние три столетия. От средневековья новую историю отличало как раз образование единых централизованных государств, т. е. полный разрыв с феодализмом. Отвергая периодизацию Карамзина, Устрялов фактически ставил важнейший вопрос русской историографии и общественной мысли - о соотношении исторического пути Европы и России. Его позиция была четкой: прошлое России и Европы имело принципиальные различия. Вообще ход исторического развития представлялся Устрялову в виде непрерывной цепи, все звенья которой крепко связаны между собой. Однако на эту цепь действуют различные "пружины" и изменяют направление хода истории61. Российская история отличалась от европейской именно потому, что на нее воздействовали другие "пружины".

Все эти идеи находили отражение не только в научных работах Устрялова, но и в его учебниках. Его отказ от черно-белой логики и навязчивого дидактизма может рассматриваться как одно из проявлений утверждавшегося принципа историзма. Он не стремился, например, "оправдать" действия России в прошлом с точки зрения представлений о нравственности XIX в. Для Устрялова жестокость и насилие являлись проявлением "духа времени" и неумолимой логики борьбы между народами, правителями, племенами. Например, описывая стояние на Угре, он сообщает, что Иван III в это время послал своего воеводу в "беззащитные низовья Волги", и тот "с полным успехом совершил свое поручение: разгромил улусы, где остались одни старцы, жены и дети, разрушил Сарай, взял множество пленников и с богатой добычей возвратился в отечество"62.

стр. 124


--------------------------------------------------------------------------------

Вся русская история делилась у него лишь на две части: древнюю - допетровскую, и новую - начавшуюся с петровских реформ. Устрялов таким образом попросту "ликвидировал" средневековье. Это с неизбежностью ставило перед ним вопрос о феодализме, на который историк давал четкий и недвусмысленный ответ: феодализм - это "европейское зло, коего Русь не испытала"63. Едино- и самодержавие как политический принцип в большей или меньшей степени проявлялось на всем протяжении русской истории. Под феодализмом Устрялов понимал, прежде всего, политическое всевластие земельной аристократии, а также самостоятельность городских общин и политическую власть Ватикана. В отличие от Карамзина, он проводил четкое различие между феодализмом и удельной системой. Во взаимоотношениях удельных и великих князей не было и следа вассалитета, как не было его и в поместной системе. В первом случае, по мнению Устрялова, все Рюриковичи выступали суверенными государями, во втором - речь шла лишь о более или менее богатых подданных64.

Перед историком неизбежно вставал вопрос: почему в России не было феодализма? Очень соблазнителен был ответ, который взял на вооружение Погодин: нет завоевания - нет феодализма65. Однако для Устрялова сам факт призвания не имел принципиального значения, ибо главным инструментом норманского господства в первые века существования Руси он считал меч. Именно насилием первые князья "удержали власть над славянскими народами, старавшимися от нее избавиться"66. Губительного разъединения победителей и побежденных не произошло в силу быстрого распространения христианства - "православная вера, при самом введении, слилась с русскою жизнью и стала необходимым для нее условием, подобно власти самодержавной"67.

Так "самодержавие" и "православие" становятся краеугольными камнями русской истории. Столь же органично вплетает в нее Устрялов и "народность". По его мнению, уже в первые века русской государственности, несмотря на кровавые столкновения князей, "крепкие узы соединяли все части русской земли в одно целое. Эти узы были язык, вера, господство одного дома, стремление князей к единодержавию, гражданское и церковное устройство"68. В результате образовалось некое "русское ядро", причем не только в территориальном, но и в духовном плане. В последующие века оно стало неким культурно-политическим магнитным полем, рано или поздно притягивавшим обратно отторгнутые куски. "Русскость", однажды оформившись, становится неизгладимым и неистребимым качеством, каким бы враждебным внешним влияниям она ни подвергалась.

На основе этих теоретических посылок Устрялов выстраивал концепцию, доказывавшую неразрывность исторических судеб Западной и Восточной Руси, что в 1830-е годы было особенно акту-

стр. 125


--------------------------------------------------------------------------------

ально. В то время польское восстание поставило правительственную идеологию и общественное мнение перед необходимостью осмыслить трудные вопросы: совпадает ли понятие "Российская империя" с понятием "Россия". Погодин, получив известия о восстании, записал в своем дневнике: "Польша начинается за Смоленском. Страшно"69. Этот страх и послужил одной из причин рождения устряловской концепции; она доказывала исконную русскость "Западного края" в противовес повстанцам, которые видели в нем исключительно "Wschodnie kresy polskie" (польские Восточные окраины).

Однако Устрялов избежал соблазна "славянской взаимности", как на языке 1830 - 1840г-х годов называли различные идеи оформления некоего славяно-русского единства. Для Устрялова Россия - это Россия, и ее интересы - это ее интересы, но они отнюдь не совпадают с интересами всех славян. Пристальное внимание историка к литовско-украинским сюжетам в истории объясняется именно тем, что для него это русская история. Польша же входит в Российскую империю, но собственно Россией она не является.

"Народность" в учебнике непременно должна была принимать "официальный" характер, ведь заказчиком выступало само государство. Именно поэтому принцип "русского ядра" у Устрялова сочетался со стремлением к сохранению и расширению империи, находя себе оправдание в двух пунктах: 1) это выгодно для России; 2) это является осуществлением "цивилизаторской миссии". Однако подобный подход был чреват скрытой идейной ловушкой. Если суть России составляет некое ядро, которое представлялось духовным носителем "русскости" и олицетворением народности еще в глубокой древности, то что и как может удержать вокруг России окраины, которые входят в Империю, но не входят в русскую нацию? Устрялову ответ был ясен - сила, которая обеспечивает спокойствие. Соперником Устрялова за официальный статус "автора учебников" выступил М. П. Погодин, но ему на этом поприще повезло гораздо меньше. В 1833 г., вскоре после официальной встречи с Уваровым, он "принялся за сочинение гимназической истории"70. Примечательно, что Уваров ознакомился с рукописью "Начертания" в 1835 г. еще до типографского напечатания учебника71. Московский профессор почти уверен, что его учебник будет признан официальным, и записывает в дневнике: "Думал об успехе моей Истории и тогда... Я показал бы им, что можно делать для просвещения"72. Однако Погодина ожидал болезненный удар: специальный комитет Министерства просвещения пришел к заключению, что "Русская история г. профессора Погодина не соответствует правилам, изложенным в программе Министерства народного просвещения о составлении руководства к преподаванию Русской истории в средних учебных заведениях... Начертание Русской исто-

стр. 126


--------------------------------------------------------------------------------

рии в настоящем своем виде не может быть употребляемо как учебное руководство в гимназиях"73.

В учебнике Погодина, безусловно, не было радикальных идей, но некоторые его стороны диссонировали с официальными требованиями. Возьмем, например, самодержавие. Его "исконность" выглядела неубедительно. Киевская Русь рисуется в учебнике как некое смешение "зародыша" государственности с сильными племенными традициями. И проявлением этих традиций подчас бывает решение "разорвать князя надвое, привязав его к верхушкам деревьев"74. А уж удельный период в плане "самодержавства" выглядит и вовсе непрезентабельно: князья заняты "грабежами, убийствами, опустошениями, клятвопреступлениями... Вооруженные толпы в поисках добычи переходят с одного места на другое"75.

Со вторым членом триады - православием - тоже было не все благополучно. Религия не выступала у Погодина самостоятельным и полноценным фактором русской истории. В учебнике она всегда рассматривалась в подчиненном отношении - применительно к развитию государственности, книжности, летописанию или возвышению Москвы. Еще труднее было с народностью. Желание доказать существование некой общности, которая не равна государству, у Погодина было. Говоря о характерных чертах русского "народного духа", он был склонен к броским и эмоциональным декларациям о единодушии, целостности, патриархальности, терпении и покорности76. Однако жанру учебника подобные "воспарения духа" были противопоказаны; сдержанный стиль требовал строгого изложения фактов. И вот здесь давала знать о себе одна характерная черта творческой манеры и темперамента Погодина. Все современники, так или иначе, говорили об этой стороне его натуры: настроенные более лояльно называли ее "отсутствием такта". В учебнике эта "бестактность" проявлялась достаточно часто. Например, принимается Погодин рассказывать о Святославе, "нашем норманнском витязе", рисуя мужественный облик князя, его воинственность и успешные походы посредством привычных летописных характеристик. И вдруг посреди этого "высокого штиля" фраза: "Греческий император Никифор Фока нанял его (Святослава. - Т. В.) за несколько пудов золота воевать болгар... Святослав ограбил и опустошил Болгарию"77. Князь Киевской Руси сразу низводился до фигуры головореза-наемника.

Кроме того, в учебнике Погодина была еще одна черта, которая настораживала власть. В рассмотрении военных и внешнеполитических сюжетов, касающихся Литвы или Польши, Погодин выступал как "апостол славянской взаимности". Для него территориальные приобретения России на Западе законны и благодетельны не потому, что присоединялись русские земли (как это было у Устрялова), а потому - что славянские. Романтическое шеллингианство сформировало в сознании Погодина мысль об общеславянском союзе, в ко-

стр. 127


--------------------------------------------------------------------------------

тором мессианская роль будет принадлежать России. Но если "влиться в русское море" можно ополяченной Литве, то в принципе это возможно и для поляков, чехов, болгар и сербов, - вот что было важно для Погодина. Однако, с точки зрения государственной власти, этот славянский акцент в понимании русской народности был мало подходящим. Он был чреват такими изменениями во внутренней и внешней политике, которые сулили только лишнюю головную боль.

Примерно в одно время с учебниками Погодина и Устрялова вышло в свет и руководство Н. А. Полевого. Среди тех, кто занимался историей в 1830-е годы, он больше всех будоражил сознание современников. Под пером Полевого рушились репутации, статьи его становились причиной не только журнальной полемики, но и разрыва личных отношений. Свою "Русскую историю для первоначального чтения" Полевой предназначал для юношества и любовно называл ее "маленькой Историей", в отличие от "большой" - "Истории русского народа"78. Можно сразу отметить, что "маленькая История" была фактически упрощенным изложением "большой". А в своих исторических сочинениях Полевой дерзко требовал привнести в историю "высшие взгляды", ибо без философии история перестает быть наукой, а делается "цифирною выкладкою или пустою сказкою"79. "Пустая сказка" - это камешек в огород Карамзина, под "цифирью" же Полевой понимал узкотекстологические штудии в духе XVIII столетия. Он желал другого. В ранних "Телеграфных" статьях Полевого бросается в глаза одна деталь: он выстреливает длинными вереницами имен, как будто желая продемонстрировать свою ученую эрудицию (Шеллинг, Гердер, Вальтер Скотт, Тьерри, Гизо, Нибур и др.). На самом деле таким образом он стремился обозначить круг авторитетов, у которых следовало учиться - "дабы могли мы, наконец, понять, что есть история, как должно ее писать и что удовлетворяет наш век"80.

Особенно поразили Полевого работы Нибура, и в первую очередь "Римская история" (это трехтомное сочинение было переиздано в 1830 - 1831 гг.); недаром "Историю русского народа" Полевой посвятит именно этому немецкому ученому. Для компетентного читателя это был "знак"; и Н. И. Надеждин даже назовет его "зловещим", ибо Нибур "разрушил пять веков римской истории"81.

На самом деле Георг Бартольд Нибур никаким разрушителем не был, он совершил коренной переворот в изучении древнейшей римской истории. До него этот период, который хуже всего освещен источниками, под пером историков чаще всего превращался в бесхитростный пересказ легендарной римской традиции; и каждый образованный человек знал про Ромула и Рема, про похищение сабинянок, про подвиг Муция Сцеволы и т. п. Среди европейских историков бы-

стр. 128


--------------------------------------------------------------------------------

ли свои скептики, которые объявляли все известия о древнейшей римской истории недостоверными. Нибур же преодолел прямолинейность такого скептицизма и применил к римской древности свой историко-критический метод, который вкратце можно выразить в нескольких пунктах.

1. Нет такого источника, в котором бы так или иначе не отразилась подлинная историческая действительность. Поздние источники, передающие легендарную традицию, в определенной степени основываются на подлинных свидетельствах отдаленного прошлого и несут о нем некоторую информацию. Задача историка - выявить эту реальную информацию.

2. Реконструируя прошлое на основе этой информации, историк может и должен прибегать к сравнительному методу для раскрытия внутреннего смысла картины прошлого, ибо во всемирно-историческом развитии разные народы проходят через сходные этапы.

3. В случае недостаточности материалов большую роль в реконструкции прошлого играет и интуиция ученого.

Полевому эти принципы казались откровением, особенно ценным потому, что Нибур не останавливался на одном теоретизировании, но умел блестяще приложить новую методологию к конкретике исторического исследования.

Требование "философической истории" Полевой пытался воплотить в своих исторических работах, и популярное руководство по русской истории не было исключением. Выделяя период, он, например, старается избегать точных хронологических указателей. Начало первого периода он связывает с "поселением варягов среди славян"82, но не приводит точных дат. Во-первых, даты "IX - X вв." вообще кажутся ему недостоверными, да и само призвание варягов, в глазах Полевого, было "сказкой". Но самое главное, он уже интуитивно ощущал, что любой конкретный год, служащий границей между периодами, является условностью и натяжкой. Полевому и полсотни лет кажутся слишком зыбким разграничителем; как уловить, где кончается старое и начинается новое, если новое постепенно вырастает из старого?

В популярном руководстве Полевого ярко проявлялось понимание истории как естественного процесса. У него не правители своей державной волей определяют путь развития, скорее сами они действуют, подчиняясь скрытым пружинам исторической закономерности. Полевой стремился раскрыть перед своими читателями этот внутренний смысл в действиях людей. Ярче всего это чувствуется у него при характеристике Грозного. Он отрицательно оценивает опыт предшественников: "Карамзин рисовал Иоанна каким-то кровожадным чудовищем... Недавно один русский писатель старался доказать, что Иоанн был притом человек ничтожный, трусливый и малоумный"83. Полевой же рисует Грозного могучим орудием в руках некой

стр. 129


--------------------------------------------------------------------------------

силы, которая определяет ход событий и посредством этих событий решает различные задачи. С точки зрения Полевого, правление Грозного являлось необходимым звеном в цепи исторического развития от Ивана III к Михаилу Романову; ибо проблемы, с которыми столкнулся Грозный, были порождены при его деде, а Смута явилась их естественным продолжением и разрешением. Полевой считал, что главной особенностью России в XVI в. было "какое-то колебание: государство самобытное и могущественное, но только возникшее; в Европе, но азиатское". При удобном случае, по мнению Полевого, "самодержавие могло превратиться в олигархию"; но азиатский характер государства придавал этим олигархическим устремлениям специфический характер: "Вельможество стремится (не ограничить власть самодержавия, об этом и мысли не было), но овладеть волей своих повелителей и под тенью их величия повелевать и властвовать, как будто вознаграждая себя за уничтожение уделов"84. Полевой указывает, что именно такой образ правления был характерен для деспотических держав Востока; Иван же, не понимая ясно этой опасности, "не хотел быть подвластным никому, и начал терзать все, что только возвышалось перед ним"85. Крутые меры царя чуть было не привели государство к разрушению; но Смута была вызвана не преступлениями Бориса Годунова (кстати, Полевой вообще подвергает сомнению виновность Бориса в угличском деле) и не появлением самозванца. В этом конфликте должен был, по мнению Полевого, разрешиться вопрос о типе государственной власти.

Еще одним новшеством, которое ясно проявилось в "Русской истории для первоначального чтения", было признание непреложности различия - между прошлым и настоящим, между различными эпохами прошлого. Люди, жившие в IX в., отличались от тех, кто жил в XVI столетии, а те и другие равно были не похожи на людей первой половины XIX в. В отношении достоверности древнейших источников Полевой, конечно, испытал влияние отечественных скептиков и Нибура. В разряд "недостоверных сказок" в его учебнике попадает призвание Рюрика, Гостомысл, летописное известие о Кие, месть Ольги древлянам, Олегов конь и его корабли на колесах, рассказ о сватовстве византийского императора к княгине Ольге и многое, многое другое. Однако скептицизм Полевого носил умеренный характер и никогда не посягал, скажем, на "Русскую Правду" или летопись Нестора. Кроме того, вслед за Нибуром, он провозглашал ценность "сказок", ибо в них отразились "дух, образ мыслей и степень развития народа"86.

Поражает в учебнике Полевого и другое: он сумел внести идею о единстве всемирно-исторического процесса в популярный текст, где по условиям жанра не было места пространным философско-историческим рассуждениям. Суть этой стороны исторического мировоззрения Полевого можно свести к нескольким пунктам.

стр. 130


--------------------------------------------------------------------------------

1. История человечества едина, ибо в основе развития разных народов лежат одинаковые явления. Однако это единство проявляется только через многообразие "частных историй", которые определяются индивидуальными условиями.

2. Не может быть "историй" более и менее важных: Греция, Россия или Монголия вплетают свои нити в ткань всемирно-исторического процесса и равно важны для понимания развития человечества. "С идеей человечества, - писал Полевой, - исчез для нас односторонний эгоизм народов"87.

3. История России не есть нечто исключительное; во многих ее чертах мы видим тождество с европейской историей. Всякое преувеличение достоинств своей истории, по мнению Полевого, рождает совсем не патриотизм; оно ведет лишь к искажению истины, самодовольству и научной слепоте. У него всегда вызывали лишь сарказм попытки доказать, "что и Адам был природный славянин"88.

Конечно, "Русская история для первоначального чтения" никак не могла в 1830 - 1840-е годы получить статус не то что официального учебника, но даже просто рекомендованной для училищ книги. Однако по некоторым обрывочным замечаниям в периодике и мемуарах можно сделать вывод: она находила читателей. Свидетельством этой "скрытой" популярности является, например, рецензия в "Московских ведомостях", посвященная учебной исторической литературе89. Шел 1859-й год, все вокруг кипело. Автор статьи с высоты своего либерализма лихо расправился со всей учебной литературой предшествующего времени, признав ее не только устаревшей, но и вредной. Всем "сестрам досталось по серьгам": Устрялову и Погодину, Шульгину и Ишимовой. И только "Русская история для первоначального чтения" удостоилась теплых слов: "Книга Полевого теперь уже очень устарела, но все-таки учителю приходилось давать ее в руки своим ученикам, указывая, конечно, на все ее неточности, ибо трудно найти книгу для детей по русской истории, написанную более живо и занимательно. В противоположность Устрялову, книга Полевого возбуждает интерес к предмету"90. Согласимся, такая оценка популярной исторической книги спустя 20 лет после ее выхода в свет дорогого стоит. Полевой, действительно, в учебной исторической литературе своего времени дальше всех уходил в сторону философической истории: он не описывал факты, а побуждал размышлять над ними.

Можно сделать вывод, что в целом авторы учебников 1830-х годов постепенно порывали с карамзинской традицией. Под влиянием новшеств французской и германской историографии они стремились к усвоению принципов историзма, прагматического подхода к истории и философского ее прочтения. Этому способствовал и общий импульс интеллектуальных устремлений 1830 - 1840-х годов, ок-

стр. 131


--------------------------------------------------------------------------------

рашенный потребностью в выработке национального сознания. В отличие от начала XIX в., эта потребность теперь рождалась не как реакция на внешнюю угрозу, а как результат внутреннего развития русского общества. В конструировании ответов важная роль отводилась истории.

Уваровская триада, которая наиболее полно отразилась в учебниках Устрялова, была попыткой государственной власти сформулировать национальную идею в консервативно-имперском ключе. В определенном смысле эта попытка была плодотворной, и, в условиях заметного дрейфа общества вправо при Николае I, консервативная интерпретация истории в течение некоторого времени довольно успешно справлялась с формированием лояльного патриотического сознания юношества. Однако в 1840-е годы все сильнее начала обнаруживаться психологическая реакция отторжения, проявлением которой было априорное неверие юношества в официальную версию истории. Стало ясно, что она не способна сыграть роль идейного фундамента в формировании национального сознания, ибо не в состоянии концептуально осмыслить и "снять" противоречия, порожденные существованием крепостничества, самодержавия и империи.

-----

1 Соловьев С. М. Николай Михайлович Карамзин и его "История государства Российского", Герард-Фридрих Миллер, писатели русской истории XVIII века, Август Людвиг Шлецер, Шлецер и антиисторическое направление // Соч. М., 1995. Кн. XVI; Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики. СПб., 1882; Иконников В. С. Опыт русской историографии. Киев, 1891. Т. 1, кн. 1; Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1901; Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1897.

2 См.: Милюков П. Н. Указ. соч. С. 73 - 76; Соловьев С. М. Август Людвиг Шлецер // Соч. Кн. XVI. С. 309 - 310.

3 Иконников В. С. Указ. соч. Т. 1, кн. 1. С. 254 - 255.

4 См.: Сахаров А. М. О некоторых вопросах историографических исследований // Вестн. Московского университета. 1973. N 6. С. 32; Чистякова Е. В. "Синопсис" 1654 г. // Вопросы историографии в высшей школе. Смоленск, 1973. С. 259; Шмидт С. О. Некоторые вопросы источниковедения историографии // Проблемы истории общественной мысли и историографии. М., 1976. С. 265; Гутнова Е. В. О типах историографических фактов и концепции историографа // Методологические и теоретические проблемы истории исторической науки. Калинин, 1980. С. 98.

5 См., например: Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под ред. К. Аймермахера и Г. Бордюгова. М., 1999; Шнирельман В. Ценность прошлого, этноцентристские исторические мифы, идентичность и этнополитика // Реальность этнических мифов / Под ред. А. Малашенко, М. Б. Олкотт. М., 2000; Историки читают учебники истории: Традиционные и новые концепции учебной литературы / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. М., 2002.

стр. 132


--------------------------------------------------------------------------------

6 См.: Зверева Г. И. Реальность и исторический нарратив: Проблемы саморефлексии новой интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в истории. М., 1996. С. 11 - 24; Репина Л. П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной истории // Там же. С. 25 - 38; Бойцов М. А. Вперед, к Геродоту! // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999. Вып. 2. С. 17 - 41.

7 Антощенко А. В. "Евразия" или "Святая Русь"? (Российские эмигранты в поисках самосознания на путях истории). Петрозаводск, 2003. С. 78.

8 См., например: Мохначева М. П. Журналистика и историческая наука. М., 1998 - 1999. Кн. 1 - 2; Образы историографии / Под ред. А. П. Логунова. М., 2001; Корзун В. П. Образы исторической науки на рубеже XIX - XX вв. Екатеринбург; Омск, 2000; Беленький И. Л. Образ историка в русской культуре XIX - XX веков // Историк во времени: Третьи Зиминские чтения: Доклады и сообщения научной конференции. М., 2000. С. 14 - 26.; Мир историка, идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999.

9 Егоров В. К. Историческое мышление, историческое познание и историческое сознание // Егоров В. К. История в нашей жизни. М, 1990. С. 58 - 115; Мильдон В. И. "Земля" и "небо" исторического сознания // Вопр. философии. 1992. N 5. С. 87 - 100; Ионов И. Кризис исторического сознания в России и пути его преодоления // Общественные науки и современность. 1994. N 6. С. 89 - 103; Левада Ю. А. Историческое сознание и научный метод // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1996. С. 17 - 31; Могильницкий Б. Г. Историческое познание и историческое сознание: К постановке вопроса // Историческая наука и историческое сознание. Томск, 2000. С. 34 - 68; Историческое сознание: Теорет. -методол. аспект: Материалы "круглого стола" // Армагеддон: Актуальные проблемы истории, философии, культурологии. М., 2001. Кн. 11. Окт.-дек. С. 110 - 161.

10 См.: Salmi H. On the Nature and Structure of Historical Narration // Storia della Storiographia. 1993. N 23. P. 126; Цит. по: Антощенко А. В. Указ. соч. С. 79.

11 http://elibrary.karelia.ru/m1000/monument.

12 См.: Ломоносов М. В. Краткий российский летописец // Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1955. Т. 6. С. 292 - 357; Schlozer A. L. Tableau de l'histoire de Russie. Gottingen, 1769; Изображение российской истории, сочиненной г. Шлецером / Пер. с фр. Н. Назимов. СПб., б.г.; Schlozer A. L. Geschichte von Russland. Erster Theil bis auf die Erbanung von Moskau. Gottingen; Gotha,1769; Schlozer A. L. Tableau de l'histoire de Russie. Gottingen, 1769; Краткая российская история, изданная в пользу народных училищ Российской империи. СПб., 1799; Стриттер И. История Российского государства. СПб., 1800. Т. 1 - 3; Муравьев М. Н. Опыты истории, словесности и нравоучения. М., 1796.

13 Курас Г. Сокращенная универсальная история. СПб., 1762 (раздел русской истории написан И. С. Барковым); Фрейер И. Краткая всеобщая история с продолжением оной до самых нынешних времен и просовокуплением к ней Российской истории для употребления учащегося юношества с немецкого на русский переведена и умножена при имп. Московском университете. М., 1769 (раздел русской истории написан Х. А. Чеботаревым); Мальгин Т. С. Зерцало российских государей. СПб., 1794; Детская российская история. Смоленск, 1797; Берлинский М. Краткая российская история, для употребления юношеству, начинающему обучаться истории, продолженная до исхода XVIII столетия. М., 1800; Захарьин П. М. Новый Синопсис. Николаев, 1798.

14 Подробнее об этом см.: Володина Т. А. У истоков "национальной идеи" в русской историографии // Вопр. истории. 2000. N 11/12. С. 3 - 19.

15 Ломоносов М. В. Указ. соч. Т. 6. С. 294.

стр. 133


--------------------------------------------------------------------------------

16 Цит. по: Прийма Ф. Я. Ломоносов и "История российской империи при Петре Великом" Вольтера // XVIII век: М.; Л., 1958. Сб. 3. С. 181.

17 См.: Порошин С. Л. Записки, служащие к истории его императорского высочества благоверного государя цесаревича великого князя Павла Петровича. СПб., 1881.

18 Там же. Стб. 132.

19 Там же. Стб. 98.

20 См.: Сочинения и переводы, издаваемые Российской Академией. СПб., 1810. Ч. IV. С. 145 - 146; Лепехин М. П. Об одном неосуществленном замысле Тимофея Мальгина // Институт русской литературы: Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1980 г. Л., 1984. С. 59.

21 См.: Захарьин П. М. Указ. соч. С. 4.

22 Там же. Вступление (нумерация страниц в этом разделе книги отсутствует).

23 Там же.

24 Schlozer A. L. Tableau de l'histoire de Russie. Gottingen, 1769; Изображение российской истории, сочиненной г. Шлецером / Пер. с фр. Н. Назимов. СПб., б.г.

25 Schlozer A. L. Geschichte von Russland. Erster Theil bis auf die Erbanung von Moskau. Gottingen; Gotha,1769; Schlozer A. L. Tableau de l'histoire de Russie. Gottingen, 1769.

26 См.: Шлецер А. Л. Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера, им самим описанная. СПб., 1875. С. 109 - 134.

27 Цит. по: Толстой Д. А. Городские училища в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1886. С. 86.

28 Подробнее об этом см.: Володина Т. А. К 200-летию создания первого учебника русской истории для народных училищ // Вестн. МГУ. 2000. Сер. История. N 1. С. 40 - 54; Она же. Иван Михайлович Стриттер // Историки России: Биографии / Под ред. А. А. Чернобаева. М., 2001. С. 67 - 75.

29 Глинка С. Н. Русская история в пользу семейного воспитания // Русский вестник. 1816. Ч. 6. Кн. 4 - 11; 1817. N 1, 4 - 8; до 1823 г. последовало еще три издания; Ewers Ph. G. Geschichte der Russen. Versuch eines Handbuchs. Dorpat, 1816; Строев П. М. Краткая российская история для начинающих. М., 1819.

30 См.: Межов В. И. Русская историческая библиография. СПб., 1892. Т. 1. С. 159 - 168.

31 См., например: Национализм и формирование наций: Теории - модели - концепции / Под ред. А. И. Миллера. М., 1994; The Formation of National States in Western Europe. (Ed. Tilly.) Princeton, 1975; Hobsbawm E. Nations and Nationalism since 1780: Programme, Myth, Reality. N. Y., 1990; Colley L. Britons. Forging the Nation. 1707 - 1837. Yale Univ. Press, 1992.

32 Подробнее об этом см.: Володина Т. А. "Русская история" С. Н. Глинки и общественные настроения в России начала XIX в. // Вопр. истории. 2002. N 4. С. 147 - 161.

33 См.: Русский вестник. 1808. N 1. С. 44.

34 Воейков А. Ф. Дом сумасшедших. М., 1911. С. 17.

35 Подробнее об этом см.: Володина Т. А. Студент Московского университета П. М. Строев и его учебник по истории России // Вестн. МГУ. 2002. Сер. История. N 1. С. 98 - 113.

36 Строев П. М. Указ. соч. С. 3.

37 Там же. С. 5.

38 Там же. С. 10.

39 См.: Болтин И. Примечания на "Историю древния и нынешния России" г. Леклерка. СПб., 1788. Т. 2. С. 298 - 300.

стр. 134


--------------------------------------------------------------------------------

40 См.: Шлецер А. Л. Нестор. СПб., 1809. Т. 1. С. 357; Т. 2. С. 7.

41 Каченовский М. Т. От Киевского жителя к его другу // Сборник материалов по истории исторической науки в СССР (Конец XVIII - первая треть XIX в.). М., 1990. С. 147.

42 См.: РГИА. Ф. 734. Оп. 1. Д. 267. Л. 1 - 2.

43 Срезневский И. И. Труды П. М. Строева // Записки имп. Академии наук. Т. 6. Кн. 1. С. 113.

44 РГИА. Ф. 734. Оп. 1. Д. 301. Л. 2.

45 Ewers Ph. G. Geschichte der Russen. Versuch eines Handbuchs. Dorpat, 1816.

46 Ewers I. G. Geschichte der Russen. Vorrede.

47 Ibid. P. 26.

48 Ibid. P. 220.

49 Цит. по: Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000. С. 16 - 17.

50 Цит по: Рябинин Д. Профессор Эверс по запискам Н. В. Баталина // Русский архив. 1878. N 4. С. 409.

51 Там же. С. 529 - 530. См. также: РГИА. Ф. 734. Оп. 1. Ед. хр. 50.

52 См.: Биографический словарь профессоров и преподавателей императорского Юрьевского, бывшего Дерптского университета. Юрьев, 1903. Т. 2. С. 530.

53 Там же. С. 531.

54 См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 118. Д. 35; Ф. 734. Оп. 1. Д. 18, 90, 55, 112; Ф. 737. Оп. 1. Д. 79.

55 Ренан Э. Что такое нация? // Собр. соч.: В 12 т. Киев, 1902. Т. 6. С. 89.

56 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 204 - 205.

57 В 1830-е годы были напечатаны: Погодин М. П. Начертание русской истории для училищ. М., 1835; 2-е изд. М., 1837; Он же. Краткое начертание русской истории. М., 1838; Полевой Н. А. Русская история для первоначального чтения. М., 1835 - 1841. Ч. 1 - 4; Усшрялов Н. Г. Русская история. СПб., 1837 - 1840. Ч. 1 - 4; Он же. Начертание русской истории для средних учебных заведений. СПб., 1839.

58 См. об этом подробнее: Володина Т. А. Уваровская триада и учебники по русской истории // Вопр. истории. 2004. N 2. С. 117 - 128.

59 Усшрялов Н. Г. Русская история. СПб., 1837. Т. 1. С. 8.

60 Устрялов Н. Г. О Литовском княжестве. СПб., 1838. С. 7.

61 См.: Устрялов Н. Г. Русская история. Т. 1. С. 4 - 8.

62 Устрялов Н. Г. Начертание русской истории. СПб., 1856. С. 103 - 104.

63 Там же. С. 90.

64 См.: Там же. С. 32 - 33, 46 - 49, 109 - 110.

65 См.: Погодин М. П. Взгляд на русскую историю // Историко-критические отрывки. М., 1846. Т. 1. С. 1 - 18.

66 Устрялов Н. Г. Начертание русской истории. С. 22.

67 Там же. С. 28.

68 Там же. С. 44.

69 Цит по: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1889. Кн. 3. С. 271.

70 Погодин М. П. Начертание русской истории для гимназий. 2-е изд. М., 1837. С. VI.

71 См.: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1891. Кн. 4. С. 279.

72 Цит. по: Там же. С. 38.

73 Там же. С. 40.

74 См.: Погодин М. П. Начертание... С. 9, 28 - 29.

75 См.: Там же. С. 35 - 36.

стр. 135


--------------------------------------------------------------------------------

76 См. например: Погодин М. П. Письмо к наследнику престола // Соч. М., 1874. Т. 4. С. 2 - 12.

77 Там же. С. 11.

78 См. например: Полевой К. Записки. СПб., 1880. С. 507.

79 Московский телеграф. 1832. Ч. 47. N 20. С. 83.

80 Там же. 1829. Ч. 27. N 12. С. 481.

81 Надеждин Н. Об исторических трудах в России // Библиотека для чтения. 1837. Т. 20. С. 112.

82 Полевой Н. А. Русская история для первоначального чтения. Т. 1. С. 372.

83 Там же. Т. 3. С. 125.

84 Там же. С. 128.

85 Там же. С. 129.

86 Там же. С. 200.

87 Там же. С. XI.

88 Московский телеграф. 1833. Ч. 49. N 3. С. 442.

89 Московские ведомости. 1859. N 62.

90 Там же.

стр. 136


Новые статьи на library.by:
ИСТОРИЯ РОССИИ:
Комментируем публикацию: УЧЕБНИКИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ КАК ПРЕДМЕТ ИСТОРИОГРАФИИ: СЕРЕДИНА XVIII - СЕРЕДИНА XIX В.

© Т. А. ВОЛОДИНА () Источник: История и историки, 2004, №1

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ИСТОРИЯ РОССИИ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.