ИСТОРИЯ РОССИИ (последнее)
Историческая наука русского зарубежья. СУДЬБА РОССИИ В ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ
Актуальные публикации по вопросам истории России.
Историческая наука русского зарубежья. СУДЬБА РОССИИ В ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ
Автор: Т. В. Марченко
Запечатлеть изменчивый лик истории - задача для литературы не просто захватывающе увлекательная, но и поучительная. Появление в начале XIX в. "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина стало событием культурной жизни не только потому, что заново открывало пласты древней восточнославянской и собственно русской истории, развивало неведомый дотоле свиток имен, событий, великих деяний и бесславных поступков, но и потому, что систематизированные в громадном труде факты отечественной истории своим богатством и неоднозначностью истолкования заставляли задуматься и над "неизъяснимою прелестью" (Н. Тургенев) истории, и над историческими судьбами страны и народа. Обращаясь к истории как к неиссякающему источнику, литература, противопоставляя интуицию вымысла строгости научного познания, заглядывала в бездну минувшего, устанавливая причинно-следственную связь между прошлым, настоящим и будущим, прослеживая судьбу нации.
Писатели XIX в. почувствовали ход отечественной истории, осознали ее движение во времени, поступательность этого движения. Они жили в эпоху ожидания великих исторических свершений в России, надежд на ее "пробуждение", пытались проникнуть в тайну ее неведомого грядущего: "Русь, куда же несешься ты? Дай ответ!.. Не дает ответа". Со времени, когда декабристы-романтики рылись в томах карамзинской "Истории" в поисках героических характеров, а Пушкин провидчески извлек из нее пример столкновения народа и власти в период смуты и пагубных последствий этой смуты для государства; со времени, когда русская публика зачитывалась историческими романами Загоскина, Лажечникова, А. К. Толстого, а великий однофамилец последнего, создав портрет эпохи, проник в самые сущностные глубины бытия народа, - словом, с того благословенного времени, когда писатели заглядывали в прошлое в поисках ответов на насущные вопросы современности, история ворвалась в будущее, когда отдаленные утопические прогнозы стали реальным, свершившимся фактом.
стр. 33
--------------------------------------------------------------------------------
События 1917 г. в России нарушили поступательный ход развития истории. Раскололось русское общество, и "великий исход" нескольких миллионов бывших граждан громадной российской империи предопределил разделение русской литературы XX в. на два потока. Традиции развития литературы, преемственность поколений отступали перед новой реальностью, мощно вторгавшейся на страницы художественных произведений. Грандиозный социально- политический эксперимент, поставленный над страной, стал экспериментом и над литературой: одни писатели остались на родной земле, со своим народом, но под гнетом жесточайшей диктатуры (живя, "под собою не чуя страны"), в условиях строжайшей цензуры и регламентации творчества, в том числе на уровне эстетическом и языковом; другие, теряя прямую связь с родной культурой и языком, с "российской человечиной" (И. Бунин), работали в условиях полной внутренней свободы.
Исход из России сместил привычные эстетические координаты, по которым, если говорить с известной долей упрощения, шло развитие литературы. В одном духовном пространстве оказались писатели, принадлежавшие к различным, подчас полярным направлениям... В результате прежние эстетические границы и каноны оказались размытыми и многое из прежних заветов решительно пересмотрено. К тому же общее горе эмиграции стало для каждого писателя-изгнанника глубоко личной трагедией, вызвало у многих растерянность, переживания от бытовых тягот и горьких воспоминаний, апатию и творческий спад 1 . Почти сразу в литературе русского зарубежья обозначилась жанровая доминанта мемуаристики, художественной автобиографии, документальной прозы, что было связано с естественным желанием осмыслить произошедшую в России катастрофу и поведать миру о собственных страданиях и мытарствах в "окаянные дни" революции и гражданской войны.
За границей оказались люди разных социальных слоев, даже среди профессиональных литераторов чувствовался этот привкус сословности (выходцы из мещан, купцов, казаков, дворян разных городов и местностей, они составляли демократичную среду литературы рубежа веков), разных политических убеждений и партийной принадлежности. При широчайшем спектре противоречивых точек зрения, мнений, оценок, симпатий и антипатий, в условиях независимости творчества от властных структур нужно было ожидать споров и об исторических путях России, и об отражении этой темы в литературе. Эмигранты, "сев на пищу святого Антуана" (И. Сургучев), оказавшись в тяжелейших условиях плохо налаженного быта и не всегда имевшие возможность от него отрешиться, были, между тем, непосредственными участниками или свидетелями самой истории, слушали "музыку революции", их овевало дыхание "времени и судьбы"; в хаосе, в "кровавой мути"; сквозь жуткое и жалкое они прозревали действие великих сил, управляющих народами. Поэтому сме-
стр. 34
--------------------------------------------------------------------------------
шение частных, обыденных, глубоко личностных подробностей с обобщениями самого высокого порядка становится характерной чертой русской зарубежной литературы.
Меняется само понимание истории и отношение к ней. Общение с историей писателей-эмигрантов было предопределено сущностью того культурно-исторического феномена, каким являлось в 1920-1930-е годы русское зарубежье. Особая жизненная и творческая ситуация влияла и на критерии отбора фактического материала, и на тягу к тем или иным эпохам и личностям, и на сами предлагаемые версии исторического прошлого России.
Важно и другое - ощущение сопричастности истории, личного отношения автора к описываемым событиям и героям, позиция сопереживания при перелистывании страниц отечественной истории. Чувство кровной связи не терялось, а, напротив, обострялось в условиях русского рассеяния. Ведь история была не менее притягательна и для европейских писателей XX в. В прошлое, как в "колодец глубины несказанной", вернее, "просто бездонный", погружается, в частности, один из самых глубоких писателей XX в. - Т. Манн. В романе "Иосиф и его братья" он пытается прикоснуться ко времени, ставшем предысторией для христианского мира и христианского сознания, прологом к началу новой эры. Однако обращение к мифу не дает писателю полноты ощущения исторической глубины: "Ведь чем глубже тут копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы... то, что не поддается исследованию, словно бы подтрунивает над нашей исследовательской неуемностью, приманивая нас к мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до них доберешься, сразу же открываются новые дали прошлого... Поэтому практически начало истории той или иной людской совокупности, народности или семьи единоверцев определяется условной отправной точкой, и хотя нам отлично известно, что глубины колодца так не измерить, наши воспоминания останавливаются на подобном первоистоке, довольствуясь какими-то определенными, национальными и личными, историческими пределами" 2 .
Для писателей-эмигрантов этот исторический предел (в котором национальное удивительно не отделялось от личного) был предельно ясен. "Мнимые рубежи" теряли ценность рядом с истинным рубежом, рядом с безусловной "отправной точкой". Судьба России, неотделимая от судьбы частного человека, мучительный поиск смысла в вехах минувшего и размышления над закономерностью подобного исторического итога оказывались в центре художественного осмысления писателей-эмигрантов. Мир ушедшей России - вот что неотступно волнует умы бывших россиян, воспринимавших 1917 г. как конец истории (или как начало скорого конца). К прошлому обращаются в поисках мудрости, в нем пытаются обрести на-
стр. 35
--------------------------------------------------------------------------------
дежду, оно - единственная прочная связь с родиной. Сам же эмигрант в краткости своего исторического бытования совершает лишь "переход по жердочке между вечностями прошлого и будущего" (М. Осоргин).
За "рубежом" - историческим и символическим - переосмыслялось многое и обретало новый, неожидаемый смысл. Теряли безусловность истины прежние литературные постулаты: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", исчезла ирония из определения "исторический человек". В переломные для отечества времена огромный народ волей или неволей стал участником истории, не было обывателя, которого нельзя было бы с полным правом назвать человеком историческим. Литература пропитывалась горечью, наполнялась апокалиптическими картинами и трагическим мироощущением, близким тому, с каким повествовал древний сказитель о бесславном походе Игоря, о гибели его "полка" и о его пленении. Только у русского беженца XX в. не было ждущей его на родной земле Ярославны.
Историческая судьба России, пропущенная через индивидуальное мировосприятие, - вот центральная тема литературы русского зарубежья. "Наше поколение, хотя порою и завидующее мертвецам, все же самое интересное, что появлялось в русской истории, - утверждал живущий тяжело даже по эмигрантским меркам известный прозаик и драматург начала века Илья Сургучев. - ...И если бы мне предстояло еще раз явиться на земле и если бы в царстве неродившихся душ мне сказали бы, что в моей новой земной судьбе снова будут и война, и революция, и эмиграция, - я принял бы их без всякого колебания" 3 . Проклиная свою судьбу, вспоминая оставленную Россию в чужом и чуждом мире, стремились понять, "какую чашу расплескали!" (И. Шмелев), как попустили разразившейся катастрофе.
Тот же И. Сургучев определил формирование нового взгляда на оставленную Россию как освобождение от зашоренности, от предвзятых представлений, от психологии "хмурых людей", которые, наконец, "протерли глаза" и "стали отдавать себе отчет: "Черт возьми! Да почему мы, собственно, были так недовольны Россией? Что, собственно, в ней, по сравнению с Европой, было плохого?" Если даже согласиться с Митрофанами, что свободы было мало, то уж, черт возьми, независимости-то у нас было много. Правительство ошибалось? Ошибалось. Бывали бездарные министры? Бывали. Но, брат мой, страдающий брат, выдь на Волгу и укажи мне такую обитель, где правительства не ошибаются и где все министры - с гением на челе? Полиция била в участках? Била. А укажи мне такие великие демократии, где полиция по головке гладит мордочитателей? Но суд наш - лучший в мире, и на глазах русской Фемиды повязка была не из марли, а голландского полотна! Жизнь была дешева, просторна, работай, кто хочет, русский ты или иностранец, не спрашивали. А железные дороги? А волжские пароходы? А университеты? А нау-
стр. 36
--------------------------------------------------------------------------------
ка? А печать? ... А деньги? А мой батюшка рубль? Э-эх! А возьмешься за литературу, голова кружится. Панихида. Надгробные рыдания. Скучные люди, хмурые люди, тяжелые люди. Откуда? В чем дело?" 4 Именно это постепенно приходящее прозрение заставляет писателей эмиграции обращаться к разным периодам развития России, доискиваться причин постигшего ее краха.
Создание целостной картины исторического бытия России самим литераторам русского зарубежья казалось целью недостижимой. Даже выделение темы исторической судьбы русского государства, места и роли русского народа в мировой истории как главенствующей не проступало с несомненностью в периодике и книгах тех лет. Эмигрантская литература представлялась современникам раздробленным процессом, сосуществованием "разрозненных, друг другу противоречащих течений, самых различных настроений, отдельных миров или мирков в сознании каждого отдельного писателя" 5 . Но при всей пестроте и сложности русской политической и философской мысли она неизбежно концентрировалась вокруг двух заведомых полюсов, условно определяемых как "правые" и "левые". Первые были убежденными монархистами, носителями православного сознания, тесно связаны с "белой идеей". Вторые, среди которых большинство составляли эсеры, - носители либерально-демократических воззрений, участники "освободительного движения в России", принимавшие самое активное участие в раскачивании лодки российской государственности и свержении царизма. Противостояние, непримиримость позиций сказывались не только в резких газетных выступлениях, в острой публицистике, не чурающейся желчных, ядовитых ярлыков (с одной стороны, клеймили прозвищем "большевизан", с другой - обвиняли в "полицейщине" и "черносотенстве"). Гораздо сложнее обстояло дело с индивидуальным мировоззрением художника, с его концепцией мира и человека, России и истории, в условиях эмиграции обычно приобретавшими черты консерватизма.
Сиюминутность политических баталий отступала перед мировоззренческими ценностями: монархисты и эсеры были одинаково бесправны перед советской властью, но православная вера не могла примириться с законченным атеизмом. Так, освященный почти тысячелетним светом веры облик шмелевской России не мог найти сочувственного отклика у Адамовича, брюзжавшего по поводу "соляночки на сковороде". Еще более суровая судьба (по сравнению с недоброжелательным отзывом литературного оппонента) постигла роман Шмелева "Солдаты". Один из очевидцев травли Шмелева в "Современных записках" - В. Рудинский - не просто поведал об этом неблаговидном эпизоде из жизни литературной эмиграции, но и верно указал на причину враждебных отношений к писателю со стороны редакции "Современных записок". Темы, сюжеты, образы произведений Шмелева неотделимы от православия, причем право-
стр. 37
--------------------------------------------------------------------------------
славия "не отвлеченного, не увязанного с марксизмом... а того исконного, кондового, наполняющего жизнь и само по себе являющегося политической программой, какое для левой интеллигенции неприемлемо никак" 6 . Роман, названный главным редактором "Современных записок" "нестерпимо пахнущим" духом "полицейщины черносотенной", остался незавершенным: глубоко задетый автор отказался от воплощения этого "замечательного по замыслу" произведения.
И это не частный эпизод журнальной полемики: не состоялась книга, в которой должна была прозвучать правда о старой России, что само по себе было вызовом и обвинением леворадикальной публике, целенаправленно эту Россию уничтожавшей. "Именно такой роман - художественная правда о старой России и о революции, о ее кознях, необходим нам сейчас и вдвойне будет необходим в будущем России", - сокрушается о невозвратной потере мемуарист. Его свидетельство позволяет установить существенную особенность литературных размышлений о судьбах России в эмиграции: у одних творческий поиск был направлен на оправдание революции; для других создание одухотворенного образа старой России означало ее оправдание перед преступлением революции. Важно было то, что "Шмелев осмелился защищать историческую Россию против революции. Этого ему простить не могли" 7 . Постепенно, однако, нарастало стремление у литераторов и публицистов столь непримиримых позиций сохранить верность объективной истине, установить ее под напластованиями времени, лжи, подтасовок, с бесстрастием историка воспринимать революцию как неизбежную закономерность и с мужеством гражданина - как возмездие.
Новизна и сложность задач, вставших перед литературой, необходимость во многом работать для будущего в условиях отрыва от отечественного читателя определяли и ту меру ответственности, которую брали на себя писатели-эмигранты. "Мы не в изгнании, мы в послании", - эта известная формула эмигрантской литературы определяла ее существование и оправдывала ее как "коллективное послание" грядущей России. "Вот и поплыли эмигрантские корабли, - с грустным лиризмом оглядывался на опыт зарубежной литературы один из ее столпов Б. Зайцев. - ...С чем прибыли, то и распространяли эмигрантские писатели: главное в этом было - Россия" 8 . Художественно же тема эта разрабатывалась в трех направлениях: историческое прошлое России, Россия в своем предреволюционном состоянии ("утраченная Россия") и годы гражданской войны и революции, т.е. история недавнего прошлого.
Жанр исторической романистики, со своеобразным сочетанием строгой документалистики, мистики и лиризма, представлен в литературе русской эмиграции рядом интересных имен: М. Алданов, П. Краснов, И. Лукаш, М. Осоргин, М. Каратеев. Каждый из этих писателей обладал собственным "коньком" в исторической
стр. 38
--------------------------------------------------------------------------------
беллетристике - например, Алданов тяготел к политическим вопросам, любил составлять прогнозы, Осоргин был больше известен своей любовью к русской древности; если в романах Краснова всегда превалировала приключенческая сторона, то в романах Лука-ша элементы мистической фантастики неотделимы от исторической правды. Краснов, Лукаш, Каратеев, до сих пор столь мало известные на родине, - это писатели почвеннической ориентации и православных воззрений; какими бы ни были их взгляды на настоящее России, славное и великое прошлое их отечества наполняло их сочинения естественной гордостью патриота и гражданина и заставляло задуматься над трагическим финалом российской империи. Казалось, они свято следовали завету Карамзина: "Историк должен ликовать и горевать со своим народом... он, может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем прежде всего должен быть историк" 9 .
Народность, вбиравшая в себя патриотичность, национальную гордость и гражданский пафос, составляла лучшее качество исторической прозы П. Краснова. Легкость и размашистость повествовательного стиля писателя, выразительность и пластичность образов, приподнятость тона, умение не просто воссоздать исторический колорит, но заразить читателя своей увлеченностью, вызвать в нем эмоциональный отклик - эти особенности его произведений проистекали, видимо, из того, что Краснов сам являл собой тип деятельного энергичного человека - путешественника, казачьего атамана, военачальника. И в истории Краснова привлекают завоевания, эпоха становления русского царства. Ощущая драматизм истории и давая своему двухтомному роману исполненный экклезиастовой мудрости заголовок "Все проходит", писатель посвящает свое повествование истории взятия и укрепления казаками Азова как части русского царства. Достоверные сведения неотделимы в книге от атрибутики авантюрно- приключенческого романа с элементами мелодрамы. Герой романа "Все проходит", молодой воин Костя Бояринов, поступающий на службу к казакам, - романтик, чьи мечтания связаны с упрочением родной страны, защитник отечества, чьи надежды на личное счастье гибнут, но его индивидуалистические стремления, его воля сливаются с коллективной волей казачества, всего народа. П. Краснов открыто проповедует свои монархические воззрения: только самодержавие является для него приемлемой формой правления, как армия, казачество являются оплотом страны и залогом ее мощи.
Не идеализируя прошлого, раскрывая тяжкие, страшные стороны жизни эпохи трехвековой давности, П. Краснов утверждал, что только централизованная царская власть была способна к мудрому и
стр. 39
--------------------------------------------------------------------------------
справедливому управлению. Оценивая минувшее, Краснов в будущем видит возвращение к законной форме власти. Сквозь прозрачные метафоры его стиля очевидно, что составляло его государственно-политический идеал. Он словно вместе с казачьим атаманом вглядывается в даль, откуда должен показаться царь Михаил Федорович: "Там все еще был туман. Постепенно в том тумане обозначилось мутное, серое, прозрачное пятно. Оно приближалось ровно, не быстро и не медленно, и вдруг, точно по чьему-то велению, туман разорвался, взмыл плоскими белесыми волнами вверх и растаял. В синем небе, в ослепительном сиянии солнца, светившего прямо в лицо Ивану Наумычу, словно одетый лучезарным блистанием, показался Царь, окруженный стрельцами и боярами. ... Он был впереди всех, и Ивану Наумычу казалось, что это от него шло сияние. Трепет охватил его, и все кругом стало для него серым и ничтожным перед блеском и сиянием Московского Царя" 10 . В жизни Краснов готов был идти до конца в осуществлении своих целей: в годы гитлеризма он перешел ради сражения с большевиками на сторону Германии, командовал казачьими соединениями вермахта. "Россия без большевиков", та историческая Россия, которую он превозносил в романистике, всегда оставалась в его сознании неким идеальным представлением.
Уникальность жизненной и творческой судьбы П. Н. Краснова - соединение в одном лице крупного беллетриста и военачальника, решавшего на полях гражданской войны судьбу России, - определила и своеобразие его художественных сочинений, и неспособность отделить реальную жизнь и историю от творческого вымысла. Такая неординарная, вызывающая неоднозначные оценки судьба давала романисту богатейший материал и определяла ту "широту и непринужденность" (Г. Адамович), которыми отличались его исторические сочинения. И если Р. Гуль отмечал, что "прекрасно писать" Краснов мог только о том, что сам знал, то это его знание можно было бы отнести к самой России. В сфере внимания П. Краснова - исторического романиста - оказывались такие важнейшие эпохи в жизни страны, как правление Елизаветы Петровны ("Цесаревна. 1709-1762") и Екатерины II ("Екатерина Великая"), а также русско-турецкая война и подготовка покушения на Александра II ("Цареубийцы"), и наконец, годы революции и гражданской войны ("От Двуглавого орла к красному знамени"). Писатель неизменно утверждал, что в своих исторических книгах он выводит одну истинную главную героиню - Россию.
Тяготение П. Краснова к эпопейному размаху, его умение соединить факторизацию и бытописательство с увлекательным разветвленным сюжетом ("он так много знает и так занятен", - замечал Бунин) проявилось и в его наиболее популярном в эмигрантской среде романе "От Двухглавого орла к красному знамени". В этом эпохальном сочинении нашли отражение важнейшие события российской действительности нескольких первых десятилетий XX в.; заверша-
стр. 40
--------------------------------------------------------------------------------
ется оно картинами красного террора и апокалиптическим видением - "пророческим сном" о спасении России от "завоеваний революции", понятых с прямо обратным к советской пропаганде знаком: "Все завоевала революция. Всего лишила Русский народ". Краснов задается весьма непростой целью - отразить судьбу нации, но если первые части объемного четырехтомного сочинения выдержаны в духе объективного эпического повествования, то переходя к первым годам правления большевиков и итогам их властвования над страною, он становится все нетерпимее. По силе художественной выразительности Краснов уступает Шолохову, обратившемуся к той же теме в Советской России, но в его произведениях проглядывают черты, столь свойственные книгам, написанным в духе социалистического реализма, с его схематизмом и тенденциозностью. Меняются только знаки, и Краснов описывает большевиков как патологических жестоких "босяков", "мерзавцев", жаждущих лишь крови и мести: "Они уничтожали Россию под корень, они губили будущее России", "по их указанию... вытравливалось из души народной сознание великого исторического прошлого" 11 . Эмоциональный накал, отличающий заключительные главы книги, боль, гнев и горечь, с которыми писатель клеймит ненавистных большевиков, обусловили и ту историческую грань, которая отделила для него прошлое, великое и славное, от бездны настоящего. "Далеко в русскую землю углубилась революция и все, что могла, завоевала и разрушила", - сокрушается писатель-воин, перечеркивая как несуществующее историческое бытие России после революции.
Переставая различать живых людей, а в ослеплении все подменяя идеологией "белых" и "красных", писатель замечательно просто и верно формулирует свое кредо исторического романиста, ту правду, силу и красоту, которые привлекали его в прошлом: "Для меня и для тех, кто на юге, дорога Россия со всеми ее красотами, с ее верою православной, с попами, дворянами, офицерами и солдатами, с купцами и сидельцами, с торговками и мужиками, нам дорог наш быт, который вынесли мы из глубины веков и от которого веет былинами про богатырей и победами над природой, над татарами и поляками, над шведами и турками, над англичанами и французами...
Им дорога утопия. Им желателен мир, где люди обращены в скотов, и сами того не понимая, они вкладывают шеи свои в жидовское ярмо..." 12 Книга писалась по горячим следам, когда еще гремела гражданская война и корабли беженцев еще не ушли к чужим берегам, но подобный идеологический абсолютизм и завел Краснова в лагерь таких же беспощадных врагов коммунизма - врагов России.
Произведения о недавних событиях, написанные по свежим воспоминаниям о лично пережитом, по собранным документам и материалам (например, документальные книги- отчеты следственной комиссии по делу об убийстве царской семьи или книги С. Мельгунова о белом и красном терроре), отражали само движение истории. По-
стр. 41
--------------------------------------------------------------------------------
степенно все яснее осознавалось: и революция, и гражданская война - это исторические события. В этом смысле и "Окаянные дни" Бунина, и "Солнце мертвых" Шмелева, отражая эпизоды крестного пути России, становились сочинениями историческими, касались переломного момента в судьбе страны и народа. Россия периода последней смуты раскрывается на страницах документальной прозы Р. Гуля, А. Туркула, В. Корсака. В этих произведениях перед читателем проходят массы людей - представители враждующих армий, обыватели, интеллигенция, дворяне, - словом, весь поднятый с места, от векового ("былинного") уклада русский народ, ставший игрушкой в руках политических сил, гибнущий, бегущий, ожесточенный и растерянный, и среди этой людской массы, вовлеченной в события мировой значимости, мелькают отдельные лица - вождей революции, военачальников, политиков и руководителей нового государства. Обращает на себя внимание тот факт, что в художественном отношении поиски, шедшие в советской и эмигрантской литературе, двигались в одном направлении. Но если произведения литературы соцреализма были проникнуты боевым духом, пафосом справедливой борьбы и верой в конечное торжество светлых идеалов, несмотря на всю кровь, ужас и страдания ("Оптимистическая трагедия"), то в литературе эмиграции - литературе побежденных - трагический надлом был предопределен. Настоятельно требовали осмысления крах "белой идеи" и победа большевиков. Однако эти задачи встали перед историками и публицистами, тогда как писатели сосредоточились на более частных вопросах будней войны, плена, беженства.
Мемуаристика, документальная проза, публицистика зарубежья показали крестный путь сотен тысяч русских, судьбу людей, лишенных отечества, судьбу народа без родины. Если А. Туркул пишет об участниках белого движения, о героизме и бессмысленной гибели русского офицерства, среди которого были совсем юные бывшие кадеты и гимназисты, увлеченные романтическими идеалами ("Дроздовцы в огне"), то В. Корсак ("Забытые", "У красных") повествует о рутине армии и плена, о будничном существовании народа на войне. Лишенный героической окраски, трагизм столкновения человека и истории раскрывается именно через показ толпы людей, внутри которой существует автор, который "затушевал себя и свое мнение и центром внимания сделал серую, очень однородную массу русского офицерства, маленьких людей, участников великой человеческой бойни, внезапно изъятых из жизни активной и поставленных в условия бездействия, ожидания, неосведомленности, непонимания происходящего. И вот день за днем он рассказывает о мелочах их быта, о крохотных интересах, ничтожных происшествиях, поглощающих все их внимание, о больших порывах, убитых постоянными недоеданиями, о благородных движениях, упирающихся в тюремную стену" 13 . Это еще не осмысление истории в художественных образах, но подобные книги аккумулировали материал громадной
стр. 42
--------------------------------------------------------------------------------
исторической значимости и фактической ценности. Только знание "другой" правды, унесенной в эмиграцию, может дать возможность историкам и литераторам составить полное и объективное представление о революционной эпохе.
По пути исследования феномена победы "красных" пошел р. Гуль, предпринявший в 1930-х годах попытку создания портретной серии деятелей большевизма. В психологических этюдах, посвященных разбору личных качеств и свойств полководцев революции - "Тухачевский: Красный маршал", "Красные маршалы: Ворошилов, Буденный, Блюхер, Котовский", - Гуль пытается разрешить загадку того, как эти люди смогли увлечь и сплотить крестьянскую массу, добиться победы. Однако после периода установления власти следует жестокий период диктатуры, способствующий удержанию власти. Гуль считал террор главным приводом в большевистском властном механизме. Анализируя типы чекистов (Дзержинский, Менжинский, Петере, Лацис, Ягода), писатель создает историю "коммунистического террора". Суть осуществляемого в Советской России тотального, духовного и физического насилия Гуль усматривал не в личных особенностях его вершителей; целью террора было уничтожить старую Россию, живущую в традициях, в народной памяти, в духовной и материальной культуре, в самом языке. Именно на разрушение той России, которую так любили, знали и "унесли с собой" эмигранты, и был направлен красный террор, деятельность ВЧК. Смерть физическая, уничтожение людей, массовые расстрелы и инсценированный голод, сопрягались, по мысли Р. Гуля, с гибелью духовной, с нравственным омертвлением: "В СССР у населения навеки разрушена память о прошлой России, отняты ее традиции, отняты мысль, слово, и духовно советское население омертвело: мертвые молчат, и живые молчат, как мертвые" 14 .
По убеждению Гуля, хранительницей культуры и памяти стала русская эмиграция. Для большинства эмигрантов своеобразным евангелием русского зарубежья стали книги И. С. Шмелева "Лето Господне" и "Богомолье", которые многие действительно держали на ночном столике рядом с Евангелием. Успех шмелевской книги "Лето Господне" определялся открытием особого поворота в теме России, с удивительной поэтической силой сказавшегося именно у этого писателя, которого, пользуясь терминологией П. Краснова, с полным правом можно назвать "национальным бытописателем". Шмелев в "Лете Господнем" решил небывалую в истории литературы задачу: восстановить внешний и духовный облик утраченной России. Это был не просто подобный прустовскому поиск "утраченного времени", населенного вымышленными персонажами. Вымыслу в шмелевском повествовании отводилась скромная вспомогательная роль в тех случаях, если подводила память. Но индивидуальные воспоминания рассказчика приобретали звучание обобщенной народной памяти. Русскими людьми было утрачено веками создавав-
стр. 43
--------------------------------------------------------------------------------
шееся отечество, и утрачено не только эмигрантами, оторванными от родной земли: Россия сгинула, исчезла и для тех, кто оставался в ее географических пределах. Историческая Москва, первопрестольная, древняя, исчезла (как "исчез Ершалаим, город древний") - с укромными уголками, двориками, садами, усадьбами, дачами, богадельнями, старинными названиями; изменили облик улицы и площади, получившие новые наименования; и советский человек пришел на смену представителям многообразных классов и сословий, от аристократии до городских низов.
Иван Шмелев не создает мифа о граде Китеже, не занимается идеализацией патриархального прошлого. Бытовой уклад жизни, закрепленный в жизни одного из самых консервативных сословий -мещанско-купеческом, соединенный со стихией православия и стихией природной, дает возможность раскрыть "коренные глубины" национального русского духа. "Шмелев прежде всего русский поэт по строению своего художественного акта, своего содержания, своего творчества. В то же время он - певец России, изобразитель русского исторического, сложившегося душевного и духовного уклада, и то, что он живописует, есть русский человек и русский народ - в его подъеме, в его силе и слабости, в его умилении и в его окаянстве. Это русский художник пишет о русском естестве. Это - национальное толкование национального. И уже там, дальше, глубже, в узренных национальных образцах, раскрывается та художественно-предметная глубина, которая открывала Шемелеву доступ почти во все национальные литературы" 15 . Подобной оценки в русской литературе удостаивался разве лишь только Пушкин.
"Лето Господне" - не миф, не утопия и не идиллия, но это и не картины быта, настолько глубоко драматично и вместе с тем высоко лирично повествование. Шмелев пишет о "родном", причем пропущенном через восприятие семилетнего ребенка, отчего изображаемый им мир кажется особенно светлым, и так задушевна интонация рассказа. Таинственная прелесть обыденной жизни, столь ведомая детям, незамутненная чистота детского сознания, свежесть детского взгляда на мир воздействовали на самые чувствительные струны читательского сердца, заменяя в нем ощущение ностальгической тоски первозданностью любви к родине: "Масленица... Я и теперь еще чувствую это слово, как чувствовал его в детстве: яркие пятна, звоны - вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую, снежную дорогу, уже замаслившуюся на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми конями в розанах, в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньи. Или с детства осталось во мне чудесное, непохожее ни на что другое, в ярких цветах и позолоте, что весело называлось "масленица"? ... Чудесную эту "масленицу" устраивал старичок в Зарядье, какой-то Иван Егорыч. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы" исчезли. Но живы они во мне. Теперь по-
стр. 44
--------------------------------------------------------------------------------
тускнели праздники, и люди как будто охладели. А тогда... все и все были со мною связаны, и я был со всеми связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на "убогий блин", до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном. И Бог на небе, за звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте! В этом широком слове и теперь еще для меня жива яркая радость, перед грустью... - перед постом?" 16 Русский мир и увиден глазами ребенка, глядящего на мир с точки зрения правды, добра, красоты, и требует детского восприятия: "Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце, - обращается к внучатому племяннику, французу с русской кровью, писатель и, нарисовав картину рождественских праздников, заключает - В детстве таким явилось - и осталось" 17 .
От Великого поста до Масленицы, через праздники православной церкви и радости русской природы и замоскворецкой старины идет приобщение героя-рассказчика, а вместе с ними и читателя к русской национальной духовности. Шмелев создает эпос русской жизни, и содержание "Лета Господня" обусловлено тем годовым календарным циклом, который на Руси имел и природную, и обрядово-религиозную стороны. Нерасторжимое единство простонародного быта и православия, его озаряющего, ложится в основу книги. Но мир ушедшей России показан не в своем историческом развитии, а в неизменности и цикличной повторяемости бытия, которое сложилось и устоялось, упрочилось, уцелело при всех трагических коллизиях истории, при всех смутах, вплоть до последней, разрушившей все до основания. Замоскворечье оказалось хранителем "древлей старины", и, живописуя его, Шмелев отражает всю многоликую, многострадальную и праздничную Русь; личное, заурядно-бытовое и нравственные заветы, семейные традиции и предания, услышанные от простого люда истории, церковные легенды - все переплавляется в "Лете Господнем", в том "благоприятном господнем лете", которое проповедовал Христос (Ев. от Луки, 4, 16-21). Совершенно особый характер обретает в книге Шмелева время: линейное, историческое время обнаруживает себя лишь в третьем разделе - "Скорби", связанной с кончиной отца писателя. Это 1880 год - сооружение памятника Пушкину (последний подряд Сергея Ивановича); следующий год - убийство Александра II, царя- освободителя, новый поворот истории, уже необратимый. Горе ребенка, оплакавшего смерть отца, вбирает в себя и скорбь русских изгнанников по отчизне. Эпический же годовой круг времени позволяет взглянуть на историю, на конечность бытия с точки зрения вечности: "Смерть - это только так: все воскреснут".
Глубокая вера Шмелева позволяет ему не только заглянуть в прошлое России, но и дать свое понимание ее будущей судьбы, путей грядущего возрождения России и восстановления целостности ее истории. Не случайно согласно линейному времени построено "Бого-
стр. 45
--------------------------------------------------------------------------------
молье". Это повествовательное время находится в точном согласовании с дорогой, по которой паломники - а это целая вереница странников, все увеличивающееся их число по мере продвижения их к цели, - достигают обители Живоначальной Троицы в Сергиевом Посаде. Образ свечи-колокольни, которая то ли чудится маленькому Ване, то ли в самом деле горит над лесными далями, обретает символический смысл движения к православию, к вековечным святыням, к русской национальной духовности.
Идеал России был привит Шмелеву вскормившей и воспитавшей его культурой русского простонародного церковного благочестия. Но о развитии "христианских истинно-национальных начал" писал и И. А. Бунин. Глубокие духовные перемены происходили в творчестве целого ряда писателей зарубежья, в литературе постепенно нарастала роль религиозного начала. Литература, бывшая в России общественной трибуной, остается верна своему назначению, но писатель из учителя жизни превращается все больше в проповедника.
"Это уже не литература, - отзывался один из историков о творчестве Шмелева. - ...Это утоление голода духовного" 18 .
В эмиграции тема "Святой Руси" приобретает особый смысл в творчестве Б. Зайцева, создавшего серию биографий святых - от жития "Преподобного Сергия Радонежского", через которое читатель "как бы приобщается к таинству обновления стародавних традиций" (Вяч. Завалишин) до новелл "Алексей Божий человек" и "Богородица Умиление сердец" ("Сердце Авраамия"), а также выпустившего книги очерков "Афон" и "Валаам", тесно связанных с древнерусским жанром "хождений". Г. С. Струве считал Зайцева одним из представителей русского религиозного возрождения в эмиграции, прошедших искус бездуховности. О нем можно поэтому сказать, что своим "приходом к религии и к Церкви он из всех крупных русских писателей своего времени всех ближе разделил общую пореволюционную судьбу когда-то религиозной интеллигенции, явился выразителем характерных для нее новых настроений..." 19 Но выстраданное православное начало свойственно и произведениям Зайцева со "светской" тематикой, написанным в зарубежье.
Религиозные тенденции нарастают и в творчестве И. Лукаша, причем для него "богопознание" и "боговыражение" связаны прежде всего с обращением к русской истории. Постепенно историческая тема становится ведущей в творчестве писателя, углубляясь и расширяясь от сборника новелл "Дворцовые гренадеры" к "Трилогии в рассказах", "Снам Петра" вплоть до "необъятного" по замыслу романа "Пожар Москвы" с интуитивным прозрением автора "в судьбы России" (К. Зайцев). И. Лукаш обращается к наиболее драматичным моментам русской истории и заново переосмысляет уже описанные коллизии, в том числе дает новое освещение литературным сюжетам. Среди героев его рассказов из русского прошлого - и вымышленные дюжинные люди, представители различных российских со-
стр. 46
--------------------------------------------------------------------------------
словий и профессий, и великие дети России, от императоров до писателей, среди которых и Гоголь, "одинокий гений России", и сын Н. О. и С. Л. Пушкиных, маленький "дурной арапченок", и Достоевский. Связующим звеном истории, обеспечивающим преемственность поколений, составом необычайной крепости была в понимании Лукаша культура, и потому в его произведениях история неотделима от литературы, русская реальность от классической поэзии и прозы, так что в основе каждой новеллы лежит и реальный факт и известный литературный сюжет или образ.
В своих исторических сочинениях сам писатель выделял главную мысль - "мысль о том, что мое отечество было обречено на ту его судьбу, которая раскрылась на глазах нашего поколения" 20 . Воспринимая эпоху реформ Петра как неоцененный страной дар, которым она не сумела в должной мере воспользоваться, именно с XVIII столетия Лукаш ведет отсчет трагедии, разыгравшейся в полной мере в начале XX в. ("горчайшее пробуждение"), отмечая как ее этапы и несчастное царствование Павла I, и восстание декабристов. Дарование исторического писателя у Лукаша было предопределено его самозабвенной любовью к России, к ее многострадальной судьбе и героической истории, и осознавая в полной мере трагедию своего поколения, он рассматривал ее лишь как эпизод в многовековом историческом процессе: "Дети Санкт-Петербурга, дети отставных солдат, полковых музыкантов, натурщиков, сторожей, департаментских писцов, дети тех, кто жил в подвалах громадных зданий и дворцов Империи, ее аттических храмов, - какая судьба открылась всем нам. Мы все угодили под красную шапку, и кто из нас убит, кто расстрелян, кто в изгнании, кто коммунистический комиссар, - не все ли равно.
Я рассказываю не о людях, прошедших толпой глухонемых видений по высоким залам, а об огромном свете тех зал, которые высятся за Невой, были мы там или не были, и о стремительных лестницах, по которым будут вбегать и после нас..." 21 Не претендуя на задачу такой огромной сложности, как воссоздание России в ее тысячелетнем облике и духе, И. Лукаш своими художественными средствами создает "свой мир - легенду о Российской Империи" (И. Н. Голенищев-Кутузов). Мир России Лукаша создан на границе "полуяви и полувидения", но его персонажи - это отнюдь не ряд безгласных теней, они вылеплены выпукло, зримо; с особым мастерством романист передает аромат времени, атмосферу отдаленных и столь непохожих эпох, представляет Россию через действующие "народные массы" и "исторические силы" (В. Ходасевич). Созданный не без налета мистицизма, мир его России тесно связан с традициями русской классики, преломленными несколько необычно: пушкинское признание "над вымыслом слезами обольюсь" может быть отнесено к позиции Лукаша по отношению к истории, о которой он пишет поистине "сквозь слезы грусти и умиления".
стр. 47
--------------------------------------------------------------------------------
Немаловажную роль в таком восприятии истории играла религиозность писательского сознания; в творчестве писателей православной ориентации сквозь мрак настоящего, сквозь пессимизм всегда пробивает свет надежды. Безрелигиозность сознания самого, пожалуй, известного сейчас на родине исторического романиста зарубежья - М. А. Алданова - придает его сочинениям известную ограниченность и не позволяет сбалансировать задушевностью тона или горячностью отстаиваемых убеждений скептицизма объективного рассказчика. Интонация его произведений, в которых историческая тема занимает главенствующее место, всегда ровна, за маской отстраненности автора скрывается то ли холодное равнодушие, то ли экклезиастова мудрость. Неспроста Алданов завидовал верующему Бунину, с которым состоял в дружбе и многолетней переписке, сам будучи не в состоянии с юношески безоглядным идеализмом, свойственным вдохновляемым религиозным чувством писателям, погружаться в глубины прошлого, прозревать его внутренним, духовным зрением. Не обладая способностью к подлинно народному мирочув-ствию, основой которого было православие, Алданов не решался заглядывать в глубины исторического прошлого: "Романа из эпохи семнадцатого века я писать не буду, - признавался он в одном из писем Бунину, - только потратил время на чтение множества книг: убедился, что почти невозможно проникнуть в психологию людей того времени. Дальше конца восемнадцатого века идти, по-моему, нельзя. Не знаю, буду ли вообще писать роман, но если нужда заставит... то буду писать современный" 22 . Те приемы творчества, которые Алданов выработал для исторической романистики, казались весьма продуктивными: опора на романную традицию Толстого, кропотливая ("египетская", по удачному выражению Н. Ульянова) работа над документальным материалом, упорная обработка словесной ткани. Не открывая новых форм, Алданов черпал полной пригоршней из "старого доброго хозяйства" (Н. Ульянов), которого ему вполне хватало на добротные многостраничные сочинения: "В "Чортовом мосте" будет около 600 страниц, в одном томе не издашь. А если поставить на обложке том первый, никто в руки не возьмет..." 23 . Возможно, сказывалась первая профессия Алданова: химик по образованию, он и в литературу, казалось, вносил методы лабораторных исследований; а возможно, был справедлив В. Вейдле, сочтя ум Алданова "слишком трезвым" для литературы. Не случайно и сам Алданов чувствовал, но не мог преодолеть органической несоединимости "озарения поэта" и "научного провидения". "Интересно и поучительно наблюдать приемы алдановского творчества", - камуфлировал восхищением вечную свою иронию Набоков, отмечая в качестве двух основных приемов мэтра "однообразность" и "одинаковость". И этот однообразный, монотонный, холодный писатель, не создавший ни одного полнокровного выразительного художественного образа, ни одного глубокого произведения (лучшим
стр. 48
--------------------------------------------------------------------------------
из его сочинений так и осталась первая историческая повесть "Святая Елена, маленький остров"), долгие годы держался на пике популярности в эмигрантской среде, и его не коснулось ни одно безжалостное критическое жало.
В чем же кроется успех исторической романистики Алданова?
Исторические произведения Алданова были, в сущности, политическими по основным темам и проблемам. Пожалуй, впервые в русской литературе политика вводилась так широко в повествование, играла ведущую роль в развитии сюжета. Сложная, захватывающая, почти детективная фабула его произведений, неразрывно связанная с его излюбленной идеей иронии судьбы, философско-политические беседы его героев-резонеров, так много рассуждающих об эпохальных событиях прошлого и современности, галерея исторических лиц, выведенная в его книгах, наконец, редкая даже для пишущего в историческом жанре эрудиция, научно полная и точная осведомленность, - эти качества романистики Алданова заменяли подлинную художественность и глубину интуиции. Обращаясь к разным эпизодам истории - от конца XVIII в. ("Пуншевая водка") через такие этапные события, как убийство Павла I ("Заговор"), зарождение русской революции ("Истоки", "Ключ") и катастрофа октябрьского переворота ("Самоубийство"), опасность распада советской империи для ее народов и всего мира ("Бред"), что в целом охватывало почти полтора столетия, - Алданов видит в ней лишь отражение одного непреложного закона - повторяемости, или "возвращения истории". Но если Шмелев сумел из этой повторяемости вывести формулу гармоничного мироуклада, увидеть в повторении смысл и прочность бытия, то для Алданова она означала бессмысленность истории. Алданов остроумен, ироничен, его романы пересыпаны точными афоризмами и блестящими "mots", однако выстраивая совершенные с точки зрения архитектоники громады своих романов, писатель выявляет лишь тщету и бессмысленность жизни в ее великих и низменных проявлениях.
Последним и самым значительным произведением Алданова стал роман "Самоубийство", в котором впервые в эмигрантской (в советской литературе раскрытие этой темы было далеко от объективности) литературе в центре повествования оказывается Ленин и совершенная под его руководством Октябрьская революция. Размышляя над смыслом прожитой вождем большевиков жизни, Алданов остается на той же точке философского тупика "суеты сует", что и в повести "Святая Елена", подвергая моральному осуждению личность, обрекшую народ на гибель, а страну на разрушение ради "великого" социального эксперимента. Столь же трудно, как и в психологию человека прошлых эпох, было Алданову проникнуть во внутренний мир такой сложной, противоречивой, безусловно гениальной личности, которая, однако, принесла "в мир больше страданий, чем кто бы то ни было другой в истории". Больше всего писа-
стр. 49
--------------------------------------------------------------------------------
тель боится лишиться опоры объективности - тона и оценок, и даже описывая последние минуты жизни вождя, цепляется за документальные свидетельства и справки. При этом Алданов не избегал личной ответственности, не прятал собственного мнения: "Верно, половина человечества "оплакала" его смерть. Надо было бы оплакать рождение" 24 . Такой скованности не знали ни смело пишущий о Петре ли, о Пугачеве ли Пушкин, ни судивший историю с мужицкой прямотой и графской самонадеянностью Лев Толстой, ни столь презираемый Алдановым создатель советского исторического романа "третий" Толстой (Алексей Николаевич).
Однако стремление разобраться в истории, осмысливая судьбы великих сынов отечества, ощутимо у литераторов разных идейных установок и творческих платформ. Жанр биографии, обращение к жизненному и творческому опыту тех, кто был творцом российской истории и культуры, становится в литературе эмиграции довольно популярным явлением. Но в условиях полной творческой свободы и небольшой читательской аудитории, в условиях, благоприятных творчески и невыносимых житейски, писатели- эмигранты ищут примеры сложных судеб, принося в свои портреты людей искусства, главным образом литераторов, элементы автобиографии. Само же написание биографий людей, формировавших национальное самосознание, непосредственно влиявших на умы и чувства современников, позволяло через жизнь частного лица увидеть глазами выдающейся личности жизнь той или иной эпохи, совместить историко-философский план с изображением обыденной жизни. Биография крупной творческой личности, созданная в годы раскола нации, в момент расщепления национального сознания, утраты традиций, духовных и нравственных ориентиров, давала простор для широких обобщений о судьбе России, русской культуры, русского народа.
К жизненному пути крупнейшего поэта и государственного деятеля допушкинской эпохи обращается В. Ходасевич, один из ведущих критиков зарубежья и сам поэт, в своем поэтическом творчестве постулирующий необходимость следования классическим - пушкинским традициям. Личность и время - вот ядро его биографического повествования "Державин". Конец XVIII в. - время, когда обстоятельства влияли на судьбу человека столь же сильно, насколько сам человек был способен воздействовать на обстоятельства: сын бедного дворянина, начавший службу провинившимся солдатом, Державин заканчивает свой жизненный путь почитаемым вельможей и знаменитым поэтом. Биография его и пишется поэтом, в первую очередь упоенно воссоздающим противоречивую, пышную эпоху, век фаворитов и восстаний, иллюстрацию к державинской формуле: "Я царь, я раб, я червь, я Бог". Как биограф-историк, Ходасевич неукоснительно следует биографическим данным, но как поэт-лирик и тонкий ценитель поэзии личность Державина поверяет его стихотворениями. "Он любил историю и поэзию, потому что в них
стр. 50
--------------------------------------------------------------------------------
видел победу над временем, - пишет о своем герое Ходасевич. - В поэзии сам был отчасти историком. На будущего историка своей жизни взирал с доверием... В бессмертие поэтическое верил он еще тверже и многократно высказывал эту веру, подчас даже с некоторым упрямством, не без задора... История и поэзия способны побеждать время, - соглашается с Державиным автор, - но лишь во времени. Тут отказывался Державин от мечты, утешавшей его всю жизнь. ...Отказываясь от исторического бессмертия, Державин должен был обратиться к мысли о личном бессмертии - в Боге" 25 . Эта религиозная мысль-утешение проникнута не пессимизмом или всеразъедающим скепсисом, а светлым жизнеутверждением, гимном вере, поэзии, истории.
Книга Ходасевича, основанная на "Записках" самого Державина и на богатой фактографической основе жизнеописания поэта, принадлежащей Я. Гроту, полна догадок и прозрений. Выводы и умозаключения биографа- поэта относительно тех или иных темных мест в биографии Державина лишь в недавнее время нашли архивно- документальные подтверждение. А ведь Ходасевич, как и многие другие создатели биографий, не мог располагать обширным материалом, попросту недоступным в эмиграции; он основывался на лирике Державина, выводя и основные линии его судьбы, и характер эпохи из его творчества. Оригинальность личности Державина, уникальность его политической карьеры и поэтической судьбы не помешали Ходасевичу выйти на уровень широких обобщений: придавая своему герою автобиографические черты, он делает попытку создания образа русского поэта, православного по мироощущению и национального по духу, свободного, независимого, неразрывно связанного с почвой и родным языком.
Иначе выступает в жанре биографии Б. Зайцев. Некоторая упрощенность повествования, некое простодушие рассказчика позволяют приблизить, придать черты "домашности" личности творца, представить его без черт монументальности, свойственных официальным портретам, а показать его в повседневных заботах и мелочах жизни, не отделяя горние поэтические прозрения от рутины государственной службы. Так, биография В. А. Жуковского неотделима от имен его многочисленных соратников, определивших в начале XIX в. развитие русской литературы на столетие вперед; его судьба учителя царевичей, в том числе будущего освободителя крестьян, заставляет задуматься над самыми серьезными вопросами отечественной истории. Но в отличие от Ходасевича, вслед за Державиным строгого судьи времени, Б. Зайцев менее решителен в своих оценках, они более неопределенны, эмоциональны, и к прошлому он подходит с простодушным неведением так удачно придуманной им маски рассказчика-биографа. Даже даль времени не означает для Зайцева априорного права на исторический и нравственный суд, на осуждение потомками свершений и деяний предков. Зайцев избегал
стр. 51
--------------------------------------------------------------------------------
придавать фактам оценочность и рассуждал как неискушенный человек. "Странно и загадочно складывалась судьба" императора Александра, - теряется перед загадками истории Зайцев. - "И все в нем противоречие", "таинственная легенда"; иной взгляд на Николая I, но все та же неуверенность в авторских суждениях: "Николай подходил к духу времени и обстоятельствам тогдашним: мощной фигурой своей что-то выражал" (так!), "К скипетру относился мистически", "С первого же дня путь его оказался грозным... Все-таки, раз уж взялся, выполнил изо всех сил" 26 . Тем же тоном поведано и о важнейшем поворотном пункте в жизни Жуковского: "Решили по-прежнему: быть Жуковскому главным руководителем Наследника.
Значит, не для себя и литературы и поэзии, а для России. Тогда не знал еще, что обучать предстоит будущего Освободителя - будущую и жертву.
Жуковский шел на это в настроении, подобном тому, как Николай принимал трон. Размеры иные, а суть та же: обязанность. Отказываться нельзя" 27 . Зайцев демонстрировал осторожное, бережное отношение и к своим героям, и к истории; с одной стороны, это вело к упрощенности, почти бедности рассказа, с другой - позволяло вести его так, будто речь идет о знакомых, близких, родных людях; Зайцев и сам признавался, что пишет о писателях, ему близких творчески (Жуковский, Тургенев, Чехов). Эпохальные вопросы бытия, философские рассуждения о бессмертии не представляли для Зайцева первостепенного интереса в созданных им биографиях; гораздо важнее было для него выявление личности писателя через мир его интимных переживаний, исследование непоглощенной в семейном счастье любви Жуковского и Маши Протасовой, сложное чувство Тургенева к Полине Виардо... Уделяя первостепенное внимание психологии личности, Зайцев раскрывал полный драматизма жизненный путь великих писателей в простоте их земного существования, оправданного творческими свершениями.
В одном из лучших своих произведений - романе "Бедная любовь Мусогорского" И. Лукаш накладывает мистический колорит на едва ли не вымышленную им самим историю взаимоотношений известного композитора с уличной арфисткой. Исторический документ тесно переплетается с лирической биографией, но в центре внимания автора - прежде всего напряжение творческой личности, способной на величайшие озарения. Действительность преображается перед мысленным взором гения, фигура уличной певицы несет в себе заряд творческой энергии, но вместе с нею в жизнь композитора вторгаются пошлость и грязь городского дна, так что "бедная любовь" становится для Мусогорского началом деградации. Лукаш отказывается от стилизации повествования - от "пушкинской" стилевой манеры, счастливо найденной Ходасевичем в "Державине", от нарочитого простодушия рассказа в зайцевских биографиях. Лукаш опирается на русскую романную традицию, и в этом коренится ус-
стр. 52
--------------------------------------------------------------------------------
пех его книги (переведенной на двенадцать иностранных языков). Воссоздавая атмосферу Петербурга Гоголя и Достоевского, фантасмагорического города-призрака, города социальных контрастов и ежечасных трагедий, униженных и оскорбленных, мечтателей, безумцев и падших женщин, писатель вводит в этот хорошо знакомый по литературе мир реальных людей одного из ярчайших представителей русской музыкальной классики. Рождение песни-гадания Марфы из "Хованщины" или создание и неудачная премьера "Бориса Годунова" становятся предметом музыковедческого разговора лишь в заключительной главе книги. Лукаш пытается докопаться до истоков трагедии богато одаренной личности, до истоков страшного финала его жизни, он выстраивает свою версию известной судьбы.
Еще дальше идет по пути построения версии биографии реального лица В. Набоков, для которого игра с реальностью стала своеобразным решением проблем литературы и истории. Стремление к объективности и желание придерживаться исторической истины - принципы, неприемлемые для набоковской эстетики. Политические пристрастия толкали на путь прямых подтасовок, замалчивания одних и нарочитого утрирования других сторон российского бытия литераторов разного масштаба дарования, причем вольное обращение с историей, с документальными свидетельствами и тенденциозное их токование по своему художественному решению оказывалось гораздо убедительнее неукоснительного следования фактам. С бесподобным виртуозным мастерством написана вставная биография Чернышевского в романе В. Набокова "Дар", столь эпатажная по развенчанию кумира и столь обаятельная ловкостью совершенной мистификации, что ее отказались печатать декларирующие центризм и открытость "Современные записки".
Набоков, строго говоря, движим тем же побуждением, что и другие романисты-биографы, но с прямо противоположным знаком оценивает своего героя. Его задача, реконструируя жизненный путь властителя дум целого поколения, кардинально повлиявшего на развитие русской мысли, ставшего предтечей русской революции, - показать, что кумир молодежи 60-х годов XIX в. ("бог" по державинскому измерению) лишь "червь", ничтожество, достойное развенчания и осмеяния. Набоков, с его репутацией холодного эстета, с юношеским пылом (недаром вставная биография Чернышевского "принадлежит перу" главного героя, молодого литератора Годунова-Чердынцева) кидается доказывать несостоятельность личности Чернышевского, его идей и трудов. Сатирическая биография Чернышевского остроумна и зла. Умелое владение внешними признаками научной биографии, использование ее формальных признаков призвано подчеркнуть подлинность излагаемых фактов и, следовательно, представленных выводов. Впрочем, система научных отсылок, цитат, постоянное апеллирование к трудам составителя жизнеописания Чернышевского некоего Страннолюбского лишь слегка прикрывает
стр. 53
--------------------------------------------------------------------------------
вивисекцию, предпринятую Набоковым. Авторитет Чернышевского на глазах растаптывается, жестоко и дерзко, и перед читателем корчится, как подопытное насекомое, жалкий человечек, который лишь по недоразумению мог быть провозглашен ведущим критиком, публицистом, мыслителем, прозаиком: "Увы! писать "Что делать?" в крепости было не столь поразительно, сколь безрассудно, - хотя бы потому, что оно было присоединено к делу. Вообще история появления этого романа исключительно любопытна. Цензура разрешила печатание его в "Современнике", рассчитывая на то, что вещь, представляющая собой "нечто в высшей степени антихудожественное", наверное уронит авторитет Чернышевского, что его просто высмеют за нее. И действительно, чего стоят, например, "легкие" сцены в романе... Иногда слог смахивает не то на солдатскую сказку, не то на... Зощенко... Много и прелестных безграмотностей... Но никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись", - поражается Набоков 28 . Поражается - но не пытается понять ни время, ни подлинного героя того времени. Чернышевский становится в интерпретации Набокова выхолощенным символом ненавистного последнему "освободительного движения", той силы, которая подготовила революцию 1917 г. Подвергшийся гражданской казни, прошедший тюрьмы, каторгу, ссылку, переживший свое время и свои идеалы, Н. Г. Чернышевский, кажется, сполна испытал в своей действительной судьбе и личную, и общественную драму. Велика же ненависть писателя, если спустя полвека он не может удержаться от нового суда над Чернышевским, от фатального "распни его, распни". Всеразъедающая ирония Набокова, обаяние его метафорического ассоциативного письма делают его памфлетную биографию, пожалуй, самым талантливым, ярким и прямолинейным антиреволюционным выступлением в эмигрантской литературе.
Превращенный в антигероя герой противопоставлен другому, подлинному герою, призванному представить в романе другие силы дореволюционной России. Играя в биографии, Набоков наряду с мнимой биографией реального лица создает лирическую биографию лица вымышленного (но на автобиографической основе; отец Годунова-Чердынцева некоторыми чертами напоминает отца писателя, лидера кадетской партии В. Д. Набокова). Но Набоков во второй биографии резко отмежевывается от политики, противопоставляя мир науки - энтомологии и природы, мир красоты, гармонии, покоя, свободы и многообразия форм мирку куцых теорий, мерзопакостных делишек, скудоумия и безвкусицы. Биография отца главного героя, написанная совсем в ином тоне - почти не сдерживаемого восхищения, - построена по всем канонам научной биографии; сам занимавшийся изучением бабочек, он легко оперировал научными терминами, статьями, авторитетами. Без устали нанизывая одни прекрасные качества на другие, еще более замечательные, Набоков создает одухотворенный, полный "ясной и прямой силы" образ "на-
стр. 54
--------------------------------------------------------------------------------
стоящего, очень настоящего" человека. "Искатель словесных приключений, заставивший своего вымышленного героя - alter ego автора - создать две биографии, реального лица и вымышленного (о котором якобы есть статья в Большой советской энциклопедии!), Набоков с легкостью разрушал репутацию и демонстрировал, насколько и для него важен полный жизни, лишенный ходульности идеал. Однако писатель не в силах действовать вне пределов своего времени: историю нельзя переписать, нельзя вернуться в прошлое и переломить его ход. Литература, и ярким тому подтверждением становится роман Набокова, может служить лишь лабораторией для истории, экспериментальным полигоном, где допустимы любые смещения и догадки.
История не имеет обратной силы; литература, корректирующая действительность вымыслом, обладает и еще одним свойством: субъективностью. Движимый соображениями нравственного порядка или партийными пристрастиями, художник освещает события далекого прошлого или современности в лично им избранном ракурсе. Это приводит к вольному обращению с историей, но вместе с тем облекает в плоть и кровь то, что доносит до потомков сухой язык документов, наполняет знание о минувшем красками, запахами, звуками, извлекает из прошлого нравственный урок. Разнообразие художественных миров, представленных в литературе русской эмиграции, показывает и всю неоднозначность российской истории, и еще большую неоднозначность ее воплощения в литературе. Примером писателя, в творчестве которого как бы сфокусированы противоречия послереволюционного, сложившегося в зарубежье взгляда на русскую историю, может служить М. А. Осоргин. Обращаясь к переломным моментам "движущейся" истории - периоду первой мировой войны и революции, к этапам ее подготовки (осуществление терактов и "эксов"), а также погружаясь в чарующий мир русской старины, Осоргин упорно, но тщетно стремится примирить мировоззрение, радикалистски гуманистическое, вбирающее в себя традицию русской либерально-демократической мысли и идеалы масонства, с почвенническими взглядами, с любовью к "России-земле".
Известность Осоргину принес его первый, во многом несовершенный художественно роман "Сивцев Вражек" - о трагедии русской интеллигенции в переломные времена. Деятельность тех, кто способен влиять на ход истории, не влечет писателя. В "Сивцевом Вражке" Осоргин меряет историю неповторимым существованием каждого человека. Оторвавшийся от отвлеченной теории, вылившийся в земные формы насилия и террора социальный переворот означает гибель наименее защищенных, т.е. тех, кто строит жизнь в согласии с нравственными ценностями и в бытовом отношении укоренен в традиционном укладе. Задаваясь "страшным" вопросом о Цене обещанного будущего счастья, писатель отказывается оправдывать какие бы то ни было жертвы, приносимые во имя высокой
стр. 55
--------------------------------------------------------------------------------
цели: "Строить Хеопсову пирамиду на человеческих костях не хочу. Мне шелудивый Ванька дороже его благородных потомков" 29 . Русская катастрофа показана романистом в преломлении интеллигентского сознания - произошедший переворот означает не только боль и страдания, это гибель духа (культуры) и разума (науки). И даже представители большевистской диктатуры не предстают в сознательно сниженном виде: ослепленные не классовым гневом, а тупым, поистине животным сознанием вседозволенности, они сами оказываются жертвами истории.
Обращение Осоргина к предреволюционной эпохе, когда в начале XX в. в среде русской интеллигенции складывалась идея насильственного свержения государственного строя, когда движимая революционной романтикой русская молодежь пополняла ряды его активных ниспровергателей, требовало от писателя большой гражданской смелости. Некогда близкий партии эсеров, тесно связанный с ее максималистским крылом, Осоргин касается самого драматичного в судьбе русской интеллигенции факта: всегда находясь в оппозиции к режиму, призывая к изменению существующего строя, она первая оказывается под обломками рухнувшего колосса. Значение романов Осоргина "Свидетель истории" и "Книга о концах" прежде всего в том, что это художественно-документальное свидетельство очевидца и участника революционных событий начала века, носителя того мировоззрения, которое прямо подталкивало к перевороту; вместе с тем, написанные в изгнании, эти произведения являются итогом обобщения личного опыта и результатом самооценки. Но если революционная тематика в литературе Советской России решалась по строго определенным канонам, то литература эмиграции являла собой как раз пример несовпадения и даже полной противоположности точек зрения на одни и те же исторические события; и в этом отношении дилогия Осоргина интересна в сопоставлении с романом П. Краснова "Цареубийцы". Краснов, стоя на монархических позициях, обличает нравственное уродство террористов и противопоставляет их разрушительной деятельности подвиг русского воинства; Осоргин, хотя тоже развенчивает романтику революционной среды, но показывает ее изнутри. Принципиальная противоположность взглядов двух писателей заставляет их воспользоваться одним и тем же художественным приемом, - но если Краснов черными красками рисует образы революционеров и особенно презираемой им С. Перовской, ненавидя в них тех, кто разжег в России "ужасное, бушующее пламя" (С. Франк) революции, и воспевает "белого генерала" М. Д. Скобелева, то Осоргин не менее тенденциозен в изображении "председателя совета министров" (в романе "Свидетель истории" рассказано об одном из самых чудовищных покушений на П. А. Столыпина), видя в нем некое символическое воплощение самого строя и не замечая истинной роли этого государственного деятеля в истории России; зато "жертвенный подвиг" терро-
стр. 56
--------------------------------------------------------------------------------
ристов, неоправданный и бессмысленно-жестокий, оборачивается у писателя гимном романтически настроенной "идейной" молодежи начала века. Финалы "Цереубийц" и дилогии Осоргина - книг о движении России к пропасти революции - также закономерно аутентичны приговору самой действительности: и героиня Краснова Вера Ишимова и героиня Осоргина Наташа Калымова гибнут, но физическая смерть осоргинских персонажей означает бесславный конец "буревестников" революции, а Краснов предлагает и иную версию исчезновения героини - растворение в боге, монашеский постриг.
Писатель, сложившийся в условиях эмиграции, М. Осоргин был прямым наследником демократического направления русской литературы XIX в.: имя Чернышевского звучало для него отнюдь не по-набоковски одиозно. Антикрепостническое и антиклерикальное содержание одного из лучших новеллистических циклов писателя - "Старинных рассказов" не могут не восприниматься как историко-литературный анахронизм. Обратившись к теме старой России, Осоргин создает мир, который если и бывает страшен в своей непредсказуемости и чреват наказанием или гибелью, это все же мир чудесный, мудрый и наивный, как мир утраченной сказки. Отталкиваясь от истинных происшествий, зафиксированных в официальных бумагах или частных записях и уцелевших во всех перипетиях истории Осоргин рисует мрачные картины, со всеми издержками помещичьего caмoдyрства и неправедного судопроизводства. Но сам автор находится под обаянием созданного им мира, потому что влюблен в него хотя и тайно, но так же сильно, как Шмелев, потому что, обращаясь к истории, постепенно приходит к осознанию нераздельности России , соединившей в себе самые разнородные качества. Материал ложащийся в основу сочинения, побеждает сочинителя, заставляя его отказаться от идеологической оценки истории, создавать на страницах своих рассказов колоритный, праздничный, органичный образ России в ее страшном и прекрасном прошлом. В подобном подходе казался именно "природный русак", опирающийся в вымысле на подлинные факты, которые переживут и время, и литературную версию. Как писатель-изгнанник, Осоргин полубессознательно выразил свою мечту об утраченной России в новеллах и очерках о русской старине. "Старинные рассказы" М. Осоргина отличает умение писателя, живописуя казусы и курьезы минувшего российского "жития", создать такие чудесные его картины, что вдохновленный читатель готов поверить вместе с автором, что "настоящая историй России вся впереди".
Футуристические прогнозы способна подтвердить или опровергнуть только сама история, ход которой не в силах предсказать даже самые чуткие писатели. Но история минувшего времени предоставляет литераторам благодатную возможность "пророчества назад" (Б Пастернак). Обострение интереса к отечественной истории у писателей-изгнанников предопределено обстоятельствами
стр. 57
--------------------------------------------------------------------------------
эмиграции: хранители памяти о канувшем в историческое небытие Российской империи, они пытались осознать тот путь, который привел Россию к бездне революции, разгадать мистическую формулу ее судьбы. Если в предреволюционные годы история служила синонимом казенной науки, скучно, однообразно и бескрыло представленной в официальных учебниках, то и стать она могла лишь мишенью для пародии, примером чему и явилась блестящая "Всеобщая история, обработанная "Сатириконом"". Смешные несообразности, забавные нелепости сливались в пестром хороводе всемирной комедии. Эмиграция заставила смотреть на родную историю (в том числе и бывших авторов "Сатирикона") как на трагедию. Понять ее истоки, угадать значение этапных моментов российской истории, осмыслить причины крушения Российской империи пытались в зарубежье писатели разных творческих судеб, эстетической ориентации, политических воззрений и пристрастий, носители различных мировоззрений, исповедующие противоречивые духовные идеалы.
Многоликая, пестрая по этническому и социальному составу Русь сказывалась и в литературе изгнанничества. Национальные чувства, отношение к государственному устройству страны корректировались происхождением, той средой, где были заложены пронесенные через всю жизнь духовные ценности, привито патриотическое чувство. Разнообразие форм бытия в Российской империи оказалось представленным в литературе с удивительной полнотой, давая, с одной стороны, картины жизни дореволюционной России в срезах, с другой - отражение мировосприятия разных сословий и сословных групп. Шмелевская "кондовая" Русь, с "древним благочестием" и многовековым жизненным укладом; дух и быт поместной России, дворянских "гнезд" (И. Бунин); надменность аристократического Петербурга (столь явственная в отношении Набокова к плебею Чернышевскому) и его разночинно-демократическая стихия (И. Лукаш); пафос военного подвига, слава русского оружия (П. Краснов) и фрунтовые будни (обличенные А. Куприным в дореволюционном творчестве как опоэтизированный строй, дисциплина, учения в его "Юнкерах"!); скромное подвижничество русской интеллигенции (М. Осоргин), - сохранение в слове исторической России означало исполнение миссии русского писателя в эмиграции, оправдывало и сам исход, и все тяготы и лишения, вынесенные в изгнании.
Литература русского зарубежья не была литературой откровений о прошлом и прозрений в будущее. Но созданная людьми, чья личная судьба неотделима от трагической судьбы их отечества в XX столетии, она сберегла память и сохранила историю страны как задушевное семейное предание, обрастающее различными противоречивыми толкованиями; предание, которое рано или поздно вернется к своему творцу - русскому народу.
стр. 58
--------------------------------------------------------------------------------
1 Литература русского зарубежья: 1920-1940. М., 1993. С. 66-67.
2 Манн Т. Иосиф и его братья. М., 1991. С. 29- 30.
3 Сургучев И. Ротонда. Париж, 1952. С. 55.
4 Там же. С. 48-49.
5 Адамович Г . Русская литература в эмиграции // Современные записки. 1932. N 50.
6 Рудинский В. Поучительный опыт: Книга М. Вишняка о "Современных записках" // Возрождение. 1957. Т. 70.
7 Там же.
8 Зайцев Б. Изгнание // Русская литература в изгнании: сб. ст. / Под ред. Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1972. С. 3-4.
9 Цит. по: История русской литературы. Л., 1981. Т. 2. С. 26.
10 Краснов П. Все проходит // Там же. Т. 2. С. 23.
11 Он же. От двухглавого орла к красному знамени. Берлин, 1921. Т. 4. С. 39.
12 Там же. Т. 3. С. 395.
13 Осоргин М. В. Корсак. Забытые // Современные записки. 1928. Т. 36.
14 Гуль Р. Я унес Россию // Новый журнал. 1982. N 147.
15 Ильин И. А. О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959. С. 136.
16 Шмелев И. С. Избранное. М., 1989. С. 407.
17 Там же. С. 368, 375.
18 Карташев А. Певец святой Руси (Памяти И. С. Шмелева) // Возрождение. 1950. Т. 1. С. 157.
19 Воропаева Е. Жизнь и творчество Бориса Зайцева // Зайцев Б. К. Соч. М., 1993. Т. 1.С. 39-40.
20 Лукаш И. Сны Петра: Трилогия в рассказах. Белград, 1931. С. 3.
21 Там же. С. 123.
22 Письма М. А. Алданова к И. А. и В. Н. Буниным // Новый журнал. 1965. N 80. С. 277.
23 Там же. С. 274.
24 Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 446.
25 Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988. С. 265.
26 Зайцев Б. К. Соч. М., 1993. Т. 3. С. 281-283.
27 Там же. С. 284.
28 Набоков В. Дар. М., 1990. С. 249.
29 Осоргин М. А. Письма к старому другу // Родина. 1989. N 4. С. 73.
стр. 59
Автор: Т. В. Марченко
Запечатлеть изменчивый лик истории - задача для литературы не просто захватывающе увлекательная, но и поучительная. Появление в начале XIX в. "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина стало событием культурной жизни не только потому, что заново открывало пласты древней восточнославянской и собственно русской истории, развивало неведомый дотоле свиток имен, событий, великих деяний и бесславных поступков, но и потому, что систематизированные в громадном труде факты отечественной истории своим богатством и неоднозначностью истолкования заставляли задуматься и над "неизъяснимою прелестью" (Н. Тургенев) истории, и над историческими судьбами страны и народа. Обращаясь к истории как к неиссякающему источнику, литература, противопоставляя интуицию вымысла строгости научного познания, заглядывала в бездну минувшего, устанавливая причинно-следственную связь между прошлым, настоящим и будущим, прослеживая судьбу нации.
Писатели XIX в. почувствовали ход отечественной истории, осознали ее движение во времени, поступательность этого движения. Они жили в эпоху ожидания великих исторических свершений в России, надежд на ее "пробуждение", пытались проникнуть в тайну ее неведомого грядущего: "Русь, куда же несешься ты? Дай ответ!.. Не дает ответа". Со времени, когда декабристы-романтики рылись в томах карамзинской "Истории" в поисках героических характеров, а Пушкин провидчески извлек из нее пример столкновения народа и власти в период смуты и пагубных последствий этой смуты для государства; со времени, когда русская публика зачитывалась историческими романами Загоскина, Лажечникова, А. К. Толстого, а великий однофамилец последнего, создав портрет эпохи, проник в самые сущностные глубины бытия народа, - словом, с того благословенного времени, когда писатели заглядывали в прошлое в поисках ответов на насущные вопросы современности, история ворвалась в будущее, когда отдаленные утопические прогнозы стали реальным, свершившимся фактом.
стр. 33
--------------------------------------------------------------------------------
События 1917 г. в России нарушили поступательный ход развития истории. Раскололось русское общество, и "великий исход" нескольких миллионов бывших граждан громадной российской империи предопределил разделение русской литературы XX в. на два потока. Традиции развития литературы, преемственность поколений отступали перед новой реальностью, мощно вторгавшейся на страницы художественных произведений. Грандиозный социально- политический эксперимент, поставленный над страной, стал экспериментом и над литературой: одни писатели остались на родной земле, со своим народом, но под гнетом жесточайшей диктатуры (живя, "под собою не чуя страны"), в условиях строжайшей цензуры и регламентации творчества, в том числе на уровне эстетическом и языковом; другие, теряя прямую связь с родной культурой и языком, с "российской человечиной" (И. Бунин), работали в условиях полной внутренней свободы.
Исход из России сместил привычные эстетические координаты, по которым, если говорить с известной долей упрощения, шло развитие литературы. В одном духовном пространстве оказались писатели, принадлежавшие к различным, подчас полярным направлениям... В результате прежние эстетические границы и каноны оказались размытыми и многое из прежних заветов решительно пересмотрено. К тому же общее горе эмиграции стало для каждого писателя-изгнанника глубоко личной трагедией, вызвало у многих растерянность, переживания от бытовых тягот и горьких воспоминаний, апатию и творческий спад 1 . Почти сразу в литературе русского зарубежья обозначилась жанровая доминанта мемуаристики, художественной автобиографии, документальной прозы, что было связано с естественным желанием осмыслить произошедшую в России катастрофу и поведать миру о собственных страданиях и мытарствах в "окаянные дни" революции и гражданской войны.
За границей оказались люди разных социальных слоев, даже среди профессиональных литераторов чувствовался этот привкус сословности (выходцы из мещан, купцов, казаков, дворян разных городов и местностей, они составляли демократичную среду литературы рубежа веков), разных политических убеждений и партийной принадлежности. При широчайшем спектре противоречивых точек зрения, мнений, оценок, симпатий и антипатий, в условиях независимости творчества от властных структур нужно было ожидать споров и об исторических путях России, и об отражении этой темы в литературе. Эмигранты, "сев на пищу святого Антуана" (И. Сургучев), оказавшись в тяжелейших условиях плохо налаженного быта и не всегда имевшие возможность от него отрешиться, были, между тем, непосредственными участниками или свидетелями самой истории, слушали "музыку революции", их овевало дыхание "времени и судьбы"; в хаосе, в "кровавой мути"; сквозь жуткое и жалкое они прозревали действие великих сил, управляющих народами. Поэтому сме-
стр. 34
--------------------------------------------------------------------------------
шение частных, обыденных, глубоко личностных подробностей с обобщениями самого высокого порядка становится характерной чертой русской зарубежной литературы.
Меняется само понимание истории и отношение к ней. Общение с историей писателей-эмигрантов было предопределено сущностью того культурно-исторического феномена, каким являлось в 1920-1930-е годы русское зарубежье. Особая жизненная и творческая ситуация влияла и на критерии отбора фактического материала, и на тягу к тем или иным эпохам и личностям, и на сами предлагаемые версии исторического прошлого России.
Важно и другое - ощущение сопричастности истории, личного отношения автора к описываемым событиям и героям, позиция сопереживания при перелистывании страниц отечественной истории. Чувство кровной связи не терялось, а, напротив, обострялось в условиях русского рассеяния. Ведь история была не менее притягательна и для европейских писателей XX в. В прошлое, как в "колодец глубины несказанной", вернее, "просто бездонный", погружается, в частности, один из самых глубоких писателей XX в. - Т. Манн. В романе "Иосиф и его братья" он пытается прикоснуться ко времени, ставшем предысторией для христианского мира и христианского сознания, прологом к началу новой эры. Однако обращение к мифу не дает писателю полноты ощущения исторической глубины: "Ведь чем глубже тут копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы... то, что не поддается исследованию, словно бы подтрунивает над нашей исследовательской неуемностью, приманивая нас к мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до них доберешься, сразу же открываются новые дали прошлого... Поэтому практически начало истории той или иной людской совокупности, народности или семьи единоверцев определяется условной отправной точкой, и хотя нам отлично известно, что глубины колодца так не измерить, наши воспоминания останавливаются на подобном первоистоке, довольствуясь какими-то определенными, национальными и личными, историческими пределами" 2 .
Для писателей-эмигрантов этот исторический предел (в котором национальное удивительно не отделялось от личного) был предельно ясен. "Мнимые рубежи" теряли ценность рядом с истинным рубежом, рядом с безусловной "отправной точкой". Судьба России, неотделимая от судьбы частного человека, мучительный поиск смысла в вехах минувшего и размышления над закономерностью подобного исторического итога оказывались в центре художественного осмысления писателей-эмигрантов. Мир ушедшей России - вот что неотступно волнует умы бывших россиян, воспринимавших 1917 г. как конец истории (или как начало скорого конца). К прошлому обращаются в поисках мудрости, в нем пытаются обрести на-
стр. 35
--------------------------------------------------------------------------------
дежду, оно - единственная прочная связь с родиной. Сам же эмигрант в краткости своего исторического бытования совершает лишь "переход по жердочке между вечностями прошлого и будущего" (М. Осоргин).
За "рубежом" - историческим и символическим - переосмыслялось многое и обретало новый, неожидаемый смысл. Теряли безусловность истины прежние литературные постулаты: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", исчезла ирония из определения "исторический человек". В переломные для отечества времена огромный народ волей или неволей стал участником истории, не было обывателя, которого нельзя было бы с полным правом назвать человеком историческим. Литература пропитывалась горечью, наполнялась апокалиптическими картинами и трагическим мироощущением, близким тому, с каким повествовал древний сказитель о бесславном походе Игоря, о гибели его "полка" и о его пленении. Только у русского беженца XX в. не было ждущей его на родной земле Ярославны.
Историческая судьба России, пропущенная через индивидуальное мировосприятие, - вот центральная тема литературы русского зарубежья. "Наше поколение, хотя порою и завидующее мертвецам, все же самое интересное, что появлялось в русской истории, - утверждал живущий тяжело даже по эмигрантским меркам известный прозаик и драматург начала века Илья Сургучев. - ...И если бы мне предстояло еще раз явиться на земле и если бы в царстве неродившихся душ мне сказали бы, что в моей новой земной судьбе снова будут и война, и революция, и эмиграция, - я принял бы их без всякого колебания" 3 . Проклиная свою судьбу, вспоминая оставленную Россию в чужом и чуждом мире, стремились понять, "какую чашу расплескали!" (И. Шмелев), как попустили разразившейся катастрофе.
Тот же И. Сургучев определил формирование нового взгляда на оставленную Россию как освобождение от зашоренности, от предвзятых представлений, от психологии "хмурых людей", которые, наконец, "протерли глаза" и "стали отдавать себе отчет: "Черт возьми! Да почему мы, собственно, были так недовольны Россией? Что, собственно, в ней, по сравнению с Европой, было плохого?" Если даже согласиться с Митрофанами, что свободы было мало, то уж, черт возьми, независимости-то у нас было много. Правительство ошибалось? Ошибалось. Бывали бездарные министры? Бывали. Но, брат мой, страдающий брат, выдь на Волгу и укажи мне такую обитель, где правительства не ошибаются и где все министры - с гением на челе? Полиция била в участках? Била. А укажи мне такие великие демократии, где полиция по головке гладит мордочитателей? Но суд наш - лучший в мире, и на глазах русской Фемиды повязка была не из марли, а голландского полотна! Жизнь была дешева, просторна, работай, кто хочет, русский ты или иностранец, не спрашивали. А железные дороги? А волжские пароходы? А университеты? А нау-
стр. 36
--------------------------------------------------------------------------------
ка? А печать? ... А деньги? А мой батюшка рубль? Э-эх! А возьмешься за литературу, голова кружится. Панихида. Надгробные рыдания. Скучные люди, хмурые люди, тяжелые люди. Откуда? В чем дело?" 4 Именно это постепенно приходящее прозрение заставляет писателей эмиграции обращаться к разным периодам развития России, доискиваться причин постигшего ее краха.
Создание целостной картины исторического бытия России самим литераторам русского зарубежья казалось целью недостижимой. Даже выделение темы исторической судьбы русского государства, места и роли русского народа в мировой истории как главенствующей не проступало с несомненностью в периодике и книгах тех лет. Эмигрантская литература представлялась современникам раздробленным процессом, сосуществованием "разрозненных, друг другу противоречащих течений, самых различных настроений, отдельных миров или мирков в сознании каждого отдельного писателя" 5 . Но при всей пестроте и сложности русской политической и философской мысли она неизбежно концентрировалась вокруг двух заведомых полюсов, условно определяемых как "правые" и "левые". Первые были убежденными монархистами, носителями православного сознания, тесно связаны с "белой идеей". Вторые, среди которых большинство составляли эсеры, - носители либерально-демократических воззрений, участники "освободительного движения в России", принимавшие самое активное участие в раскачивании лодки российской государственности и свержении царизма. Противостояние, непримиримость позиций сказывались не только в резких газетных выступлениях, в острой публицистике, не чурающейся желчных, ядовитых ярлыков (с одной стороны, клеймили прозвищем "большевизан", с другой - обвиняли в "полицейщине" и "черносотенстве"). Гораздо сложнее обстояло дело с индивидуальным мировоззрением художника, с его концепцией мира и человека, России и истории, в условиях эмиграции обычно приобретавшими черты консерватизма.
Сиюминутность политических баталий отступала перед мировоззренческими ценностями: монархисты и эсеры были одинаково бесправны перед советской властью, но православная вера не могла примириться с законченным атеизмом. Так, освященный почти тысячелетним светом веры облик шмелевской России не мог найти сочувственного отклика у Адамовича, брюзжавшего по поводу "соляночки на сковороде". Еще более суровая судьба (по сравнению с недоброжелательным отзывом литературного оппонента) постигла роман Шмелева "Солдаты". Один из очевидцев травли Шмелева в "Современных записках" - В. Рудинский - не просто поведал об этом неблаговидном эпизоде из жизни литературной эмиграции, но и верно указал на причину враждебных отношений к писателю со стороны редакции "Современных записок". Темы, сюжеты, образы произведений Шмелева неотделимы от православия, причем право-
стр. 37
--------------------------------------------------------------------------------
славия "не отвлеченного, не увязанного с марксизмом... а того исконного, кондового, наполняющего жизнь и само по себе являющегося политической программой, какое для левой интеллигенции неприемлемо никак" 6 . Роман, названный главным редактором "Современных записок" "нестерпимо пахнущим" духом "полицейщины черносотенной", остался незавершенным: глубоко задетый автор отказался от воплощения этого "замечательного по замыслу" произведения.
И это не частный эпизод журнальной полемики: не состоялась книга, в которой должна была прозвучать правда о старой России, что само по себе было вызовом и обвинением леворадикальной публике, целенаправленно эту Россию уничтожавшей. "Именно такой роман - художественная правда о старой России и о революции, о ее кознях, необходим нам сейчас и вдвойне будет необходим в будущем России", - сокрушается о невозвратной потере мемуарист. Его свидетельство позволяет установить существенную особенность литературных размышлений о судьбах России в эмиграции: у одних творческий поиск был направлен на оправдание революции; для других создание одухотворенного образа старой России означало ее оправдание перед преступлением революции. Важно было то, что "Шмелев осмелился защищать историческую Россию против революции. Этого ему простить не могли" 7 . Постепенно, однако, нарастало стремление у литераторов и публицистов столь непримиримых позиций сохранить верность объективной истине, установить ее под напластованиями времени, лжи, подтасовок, с бесстрастием историка воспринимать революцию как неизбежную закономерность и с мужеством гражданина - как возмездие.
Новизна и сложность задач, вставших перед литературой, необходимость во многом работать для будущего в условиях отрыва от отечественного читателя определяли и ту меру ответственности, которую брали на себя писатели-эмигранты. "Мы не в изгнании, мы в послании", - эта известная формула эмигрантской литературы определяла ее существование и оправдывала ее как "коллективное послание" грядущей России. "Вот и поплыли эмигрантские корабли, - с грустным лиризмом оглядывался на опыт зарубежной литературы один из ее столпов Б. Зайцев. - ...С чем прибыли, то и распространяли эмигрантские писатели: главное в этом было - Россия" 8 . Художественно же тема эта разрабатывалась в трех направлениях: историческое прошлое России, Россия в своем предреволюционном состоянии ("утраченная Россия") и годы гражданской войны и революции, т.е. история недавнего прошлого.
Жанр исторической романистики, со своеобразным сочетанием строгой документалистики, мистики и лиризма, представлен в литературе русской эмиграции рядом интересных имен: М. Алданов, П. Краснов, И. Лукаш, М. Осоргин, М. Каратеев. Каждый из этих писателей обладал собственным "коньком" в исторической
стр. 38
--------------------------------------------------------------------------------
беллетристике - например, Алданов тяготел к политическим вопросам, любил составлять прогнозы, Осоргин был больше известен своей любовью к русской древности; если в романах Краснова всегда превалировала приключенческая сторона, то в романах Лука-ша элементы мистической фантастики неотделимы от исторической правды. Краснов, Лукаш, Каратеев, до сих пор столь мало известные на родине, - это писатели почвеннической ориентации и православных воззрений; какими бы ни были их взгляды на настоящее России, славное и великое прошлое их отечества наполняло их сочинения естественной гордостью патриота и гражданина и заставляло задуматься над трагическим финалом российской империи. Казалось, они свято следовали завету Карамзина: "Историк должен ликовать и горевать со своим народом... он, может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем прежде всего должен быть историк" 9 .
Народность, вбиравшая в себя патриотичность, национальную гордость и гражданский пафос, составляла лучшее качество исторической прозы П. Краснова. Легкость и размашистость повествовательного стиля писателя, выразительность и пластичность образов, приподнятость тона, умение не просто воссоздать исторический колорит, но заразить читателя своей увлеченностью, вызвать в нем эмоциональный отклик - эти особенности его произведений проистекали, видимо, из того, что Краснов сам являл собой тип деятельного энергичного человека - путешественника, казачьего атамана, военачальника. И в истории Краснова привлекают завоевания, эпоха становления русского царства. Ощущая драматизм истории и давая своему двухтомному роману исполненный экклезиастовой мудрости заголовок "Все проходит", писатель посвящает свое повествование истории взятия и укрепления казаками Азова как части русского царства. Достоверные сведения неотделимы в книге от атрибутики авантюрно- приключенческого романа с элементами мелодрамы. Герой романа "Все проходит", молодой воин Костя Бояринов, поступающий на службу к казакам, - романтик, чьи мечтания связаны с упрочением родной страны, защитник отечества, чьи надежды на личное счастье гибнут, но его индивидуалистические стремления, его воля сливаются с коллективной волей казачества, всего народа. П. Краснов открыто проповедует свои монархические воззрения: только самодержавие является для него приемлемой формой правления, как армия, казачество являются оплотом страны и залогом ее мощи.
Не идеализируя прошлого, раскрывая тяжкие, страшные стороны жизни эпохи трехвековой давности, П. Краснов утверждал, что только централизованная царская власть была способна к мудрому и
стр. 39
--------------------------------------------------------------------------------
справедливому управлению. Оценивая минувшее, Краснов в будущем видит возвращение к законной форме власти. Сквозь прозрачные метафоры его стиля очевидно, что составляло его государственно-политический идеал. Он словно вместе с казачьим атаманом вглядывается в даль, откуда должен показаться царь Михаил Федорович: "Там все еще был туман. Постепенно в том тумане обозначилось мутное, серое, прозрачное пятно. Оно приближалось ровно, не быстро и не медленно, и вдруг, точно по чьему-то велению, туман разорвался, взмыл плоскими белесыми волнами вверх и растаял. В синем небе, в ослепительном сиянии солнца, светившего прямо в лицо Ивану Наумычу, словно одетый лучезарным блистанием, показался Царь, окруженный стрельцами и боярами. ... Он был впереди всех, и Ивану Наумычу казалось, что это от него шло сияние. Трепет охватил его, и все кругом стало для него серым и ничтожным перед блеском и сиянием Московского Царя" 10 . В жизни Краснов готов был идти до конца в осуществлении своих целей: в годы гитлеризма он перешел ради сражения с большевиками на сторону Германии, командовал казачьими соединениями вермахта. "Россия без большевиков", та историческая Россия, которую он превозносил в романистике, всегда оставалась в его сознании неким идеальным представлением.
Уникальность жизненной и творческой судьбы П. Н. Краснова - соединение в одном лице крупного беллетриста и военачальника, решавшего на полях гражданской войны судьбу России, - определила и своеобразие его художественных сочинений, и неспособность отделить реальную жизнь и историю от творческого вымысла. Такая неординарная, вызывающая неоднозначные оценки судьба давала романисту богатейший материал и определяла ту "широту и непринужденность" (Г. Адамович), которыми отличались его исторические сочинения. И если Р. Гуль отмечал, что "прекрасно писать" Краснов мог только о том, что сам знал, то это его знание можно было бы отнести к самой России. В сфере внимания П. Краснова - исторического романиста - оказывались такие важнейшие эпохи в жизни страны, как правление Елизаветы Петровны ("Цесаревна. 1709-1762") и Екатерины II ("Екатерина Великая"), а также русско-турецкая война и подготовка покушения на Александра II ("Цареубийцы"), и наконец, годы революции и гражданской войны ("От Двуглавого орла к красному знамени"). Писатель неизменно утверждал, что в своих исторических книгах он выводит одну истинную главную героиню - Россию.
Тяготение П. Краснова к эпопейному размаху, его умение соединить факторизацию и бытописательство с увлекательным разветвленным сюжетом ("он так много знает и так занятен", - замечал Бунин) проявилось и в его наиболее популярном в эмигрантской среде романе "От Двухглавого орла к красному знамени". В этом эпохальном сочинении нашли отражение важнейшие события российской действительности нескольких первых десятилетий XX в.; заверша-
стр. 40
--------------------------------------------------------------------------------
ется оно картинами красного террора и апокалиптическим видением - "пророческим сном" о спасении России от "завоеваний революции", понятых с прямо обратным к советской пропаганде знаком: "Все завоевала революция. Всего лишила Русский народ". Краснов задается весьма непростой целью - отразить судьбу нации, но если первые части объемного четырехтомного сочинения выдержаны в духе объективного эпического повествования, то переходя к первым годам правления большевиков и итогам их властвования над страною, он становится все нетерпимее. По силе художественной выразительности Краснов уступает Шолохову, обратившемуся к той же теме в Советской России, но в его произведениях проглядывают черты, столь свойственные книгам, написанным в духе социалистического реализма, с его схематизмом и тенденциозностью. Меняются только знаки, и Краснов описывает большевиков как патологических жестоких "босяков", "мерзавцев", жаждущих лишь крови и мести: "Они уничтожали Россию под корень, они губили будущее России", "по их указанию... вытравливалось из души народной сознание великого исторического прошлого" 11 . Эмоциональный накал, отличающий заключительные главы книги, боль, гнев и горечь, с которыми писатель клеймит ненавистных большевиков, обусловили и ту историческую грань, которая отделила для него прошлое, великое и славное, от бездны настоящего. "Далеко в русскую землю углубилась революция и все, что могла, завоевала и разрушила", - сокрушается писатель-воин, перечеркивая как несуществующее историческое бытие России после революции.
Переставая различать живых людей, а в ослеплении все подменяя идеологией "белых" и "красных", писатель замечательно просто и верно формулирует свое кредо исторического романиста, ту правду, силу и красоту, которые привлекали его в прошлом: "Для меня и для тех, кто на юге, дорога Россия со всеми ее красотами, с ее верою православной, с попами, дворянами, офицерами и солдатами, с купцами и сидельцами, с торговками и мужиками, нам дорог наш быт, который вынесли мы из глубины веков и от которого веет былинами про богатырей и победами над природой, над татарами и поляками, над шведами и турками, над англичанами и французами...
Им дорога утопия. Им желателен мир, где люди обращены в скотов, и сами того не понимая, они вкладывают шеи свои в жидовское ярмо..." 12 Книга писалась по горячим следам, когда еще гремела гражданская война и корабли беженцев еще не ушли к чужим берегам, но подобный идеологический абсолютизм и завел Краснова в лагерь таких же беспощадных врагов коммунизма - врагов России.
Произведения о недавних событиях, написанные по свежим воспоминаниям о лично пережитом, по собранным документам и материалам (например, документальные книги- отчеты следственной комиссии по делу об убийстве царской семьи или книги С. Мельгунова о белом и красном терроре), отражали само движение истории. По-
стр. 41
--------------------------------------------------------------------------------
степенно все яснее осознавалось: и революция, и гражданская война - это исторические события. В этом смысле и "Окаянные дни" Бунина, и "Солнце мертвых" Шмелева, отражая эпизоды крестного пути России, становились сочинениями историческими, касались переломного момента в судьбе страны и народа. Россия периода последней смуты раскрывается на страницах документальной прозы Р. Гуля, А. Туркула, В. Корсака. В этих произведениях перед читателем проходят массы людей - представители враждующих армий, обыватели, интеллигенция, дворяне, - словом, весь поднятый с места, от векового ("былинного") уклада русский народ, ставший игрушкой в руках политических сил, гибнущий, бегущий, ожесточенный и растерянный, и среди этой людской массы, вовлеченной в события мировой значимости, мелькают отдельные лица - вождей революции, военачальников, политиков и руководителей нового государства. Обращает на себя внимание тот факт, что в художественном отношении поиски, шедшие в советской и эмигрантской литературе, двигались в одном направлении. Но если произведения литературы соцреализма были проникнуты боевым духом, пафосом справедливой борьбы и верой в конечное торжество светлых идеалов, несмотря на всю кровь, ужас и страдания ("Оптимистическая трагедия"), то в литературе эмиграции - литературе побежденных - трагический надлом был предопределен. Настоятельно требовали осмысления крах "белой идеи" и победа большевиков. Однако эти задачи встали перед историками и публицистами, тогда как писатели сосредоточились на более частных вопросах будней войны, плена, беженства.
Мемуаристика, документальная проза, публицистика зарубежья показали крестный путь сотен тысяч русских, судьбу людей, лишенных отечества, судьбу народа без родины. Если А. Туркул пишет об участниках белого движения, о героизме и бессмысленной гибели русского офицерства, среди которого были совсем юные бывшие кадеты и гимназисты, увлеченные романтическими идеалами ("Дроздовцы в огне"), то В. Корсак ("Забытые", "У красных") повествует о рутине армии и плена, о будничном существовании народа на войне. Лишенный героической окраски, трагизм столкновения человека и истории раскрывается именно через показ толпы людей, внутри которой существует автор, который "затушевал себя и свое мнение и центром внимания сделал серую, очень однородную массу русского офицерства, маленьких людей, участников великой человеческой бойни, внезапно изъятых из жизни активной и поставленных в условия бездействия, ожидания, неосведомленности, непонимания происходящего. И вот день за днем он рассказывает о мелочах их быта, о крохотных интересах, ничтожных происшествиях, поглощающих все их внимание, о больших порывах, убитых постоянными недоеданиями, о благородных движениях, упирающихся в тюремную стену" 13 . Это еще не осмысление истории в художественных образах, но подобные книги аккумулировали материал громадной
стр. 42
--------------------------------------------------------------------------------
исторической значимости и фактической ценности. Только знание "другой" правды, унесенной в эмиграцию, может дать возможность историкам и литераторам составить полное и объективное представление о революционной эпохе.
По пути исследования феномена победы "красных" пошел р. Гуль, предпринявший в 1930-х годах попытку создания портретной серии деятелей большевизма. В психологических этюдах, посвященных разбору личных качеств и свойств полководцев революции - "Тухачевский: Красный маршал", "Красные маршалы: Ворошилов, Буденный, Блюхер, Котовский", - Гуль пытается разрешить загадку того, как эти люди смогли увлечь и сплотить крестьянскую массу, добиться победы. Однако после периода установления власти следует жестокий период диктатуры, способствующий удержанию власти. Гуль считал террор главным приводом в большевистском властном механизме. Анализируя типы чекистов (Дзержинский, Менжинский, Петере, Лацис, Ягода), писатель создает историю "коммунистического террора". Суть осуществляемого в Советской России тотального, духовного и физического насилия Гуль усматривал не в личных особенностях его вершителей; целью террора было уничтожить старую Россию, живущую в традициях, в народной памяти, в духовной и материальной культуре, в самом языке. Именно на разрушение той России, которую так любили, знали и "унесли с собой" эмигранты, и был направлен красный террор, деятельность ВЧК. Смерть физическая, уничтожение людей, массовые расстрелы и инсценированный голод, сопрягались, по мысли Р. Гуля, с гибелью духовной, с нравственным омертвлением: "В СССР у населения навеки разрушена память о прошлой России, отняты ее традиции, отняты мысль, слово, и духовно советское население омертвело: мертвые молчат, и живые молчат, как мертвые" 14 .
По убеждению Гуля, хранительницей культуры и памяти стала русская эмиграция. Для большинства эмигрантов своеобразным евангелием русского зарубежья стали книги И. С. Шмелева "Лето Господне" и "Богомолье", которые многие действительно держали на ночном столике рядом с Евангелием. Успех шмелевской книги "Лето Господне" определялся открытием особого поворота в теме России, с удивительной поэтической силой сказавшегося именно у этого писателя, которого, пользуясь терминологией П. Краснова, с полным правом можно назвать "национальным бытописателем". Шмелев в "Лете Господнем" решил небывалую в истории литературы задачу: восстановить внешний и духовный облик утраченной России. Это был не просто подобный прустовскому поиск "утраченного времени", населенного вымышленными персонажами. Вымыслу в шмелевском повествовании отводилась скромная вспомогательная роль в тех случаях, если подводила память. Но индивидуальные воспоминания рассказчика приобретали звучание обобщенной народной памяти. Русскими людьми было утрачено веками создавав-
стр. 43
--------------------------------------------------------------------------------
шееся отечество, и утрачено не только эмигрантами, оторванными от родной земли: Россия сгинула, исчезла и для тех, кто оставался в ее географических пределах. Историческая Москва, первопрестольная, древняя, исчезла (как "исчез Ершалаим, город древний") - с укромными уголками, двориками, садами, усадьбами, дачами, богадельнями, старинными названиями; изменили облик улицы и площади, получившие новые наименования; и советский человек пришел на смену представителям многообразных классов и сословий, от аристократии до городских низов.
Иван Шмелев не создает мифа о граде Китеже, не занимается идеализацией патриархального прошлого. Бытовой уклад жизни, закрепленный в жизни одного из самых консервативных сословий -мещанско-купеческом, соединенный со стихией православия и стихией природной, дает возможность раскрыть "коренные глубины" национального русского духа. "Шмелев прежде всего русский поэт по строению своего художественного акта, своего содержания, своего творчества. В то же время он - певец России, изобразитель русского исторического, сложившегося душевного и духовного уклада, и то, что он живописует, есть русский человек и русский народ - в его подъеме, в его силе и слабости, в его умилении и в его окаянстве. Это русский художник пишет о русском естестве. Это - национальное толкование национального. И уже там, дальше, глубже, в узренных национальных образцах, раскрывается та художественно-предметная глубина, которая открывала Шемелеву доступ почти во все национальные литературы" 15 . Подобной оценки в русской литературе удостаивался разве лишь только Пушкин.
"Лето Господне" - не миф, не утопия и не идиллия, но это и не картины быта, настолько глубоко драматично и вместе с тем высоко лирично повествование. Шмелев пишет о "родном", причем пропущенном через восприятие семилетнего ребенка, отчего изображаемый им мир кажется особенно светлым, и так задушевна интонация рассказа. Таинственная прелесть обыденной жизни, столь ведомая детям, незамутненная чистота детского сознания, свежесть детского взгляда на мир воздействовали на самые чувствительные струны читательского сердца, заменяя в нем ощущение ностальгической тоски первозданностью любви к родине: "Масленица... Я и теперь еще чувствую это слово, как чувствовал его в детстве: яркие пятна, звоны - вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую, снежную дорогу, уже замаслившуюся на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми конями в розанах, в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньи. Или с детства осталось во мне чудесное, непохожее ни на что другое, в ярких цветах и позолоте, что весело называлось "масленица"? ... Чудесную эту "масленицу" устраивал старичок в Зарядье, какой-то Иван Егорыч. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы" исчезли. Но живы они во мне. Теперь по-
стр. 44
--------------------------------------------------------------------------------
тускнели праздники, и люди как будто охладели. А тогда... все и все были со мною связаны, и я был со всеми связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на "убогий блин", до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном. И Бог на небе, за звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте! В этом широком слове и теперь еще для меня жива яркая радость, перед грустью... - перед постом?" 16 Русский мир и увиден глазами ребенка, глядящего на мир с точки зрения правды, добра, красоты, и требует детского восприятия: "Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце, - обращается к внучатому племяннику, французу с русской кровью, писатель и, нарисовав картину рождественских праздников, заключает - В детстве таким явилось - и осталось" 17 .
От Великого поста до Масленицы, через праздники православной церкви и радости русской природы и замоскворецкой старины идет приобщение героя-рассказчика, а вместе с ними и читателя к русской национальной духовности. Шмелев создает эпос русской жизни, и содержание "Лета Господня" обусловлено тем годовым календарным циклом, который на Руси имел и природную, и обрядово-религиозную стороны. Нерасторжимое единство простонародного быта и православия, его озаряющего, ложится в основу книги. Но мир ушедшей России показан не в своем историческом развитии, а в неизменности и цикличной повторяемости бытия, которое сложилось и устоялось, упрочилось, уцелело при всех трагических коллизиях истории, при всех смутах, вплоть до последней, разрушившей все до основания. Замоскворечье оказалось хранителем "древлей старины", и, живописуя его, Шмелев отражает всю многоликую, многострадальную и праздничную Русь; личное, заурядно-бытовое и нравственные заветы, семейные традиции и предания, услышанные от простого люда истории, церковные легенды - все переплавляется в "Лете Господнем", в том "благоприятном господнем лете", которое проповедовал Христос (Ев. от Луки, 4, 16-21). Совершенно особый характер обретает в книге Шмелева время: линейное, историческое время обнаруживает себя лишь в третьем разделе - "Скорби", связанной с кончиной отца писателя. Это 1880 год - сооружение памятника Пушкину (последний подряд Сергея Ивановича); следующий год - убийство Александра II, царя- освободителя, новый поворот истории, уже необратимый. Горе ребенка, оплакавшего смерть отца, вбирает в себя и скорбь русских изгнанников по отчизне. Эпический же годовой круг времени позволяет взглянуть на историю, на конечность бытия с точки зрения вечности: "Смерть - это только так: все воскреснут".
Глубокая вера Шмелева позволяет ему не только заглянуть в прошлое России, но и дать свое понимание ее будущей судьбы, путей грядущего возрождения России и восстановления целостности ее истории. Не случайно согласно линейному времени построено "Бого-
стр. 45
--------------------------------------------------------------------------------
молье". Это повествовательное время находится в точном согласовании с дорогой, по которой паломники - а это целая вереница странников, все увеличивающееся их число по мере продвижения их к цели, - достигают обители Живоначальной Троицы в Сергиевом Посаде. Образ свечи-колокольни, которая то ли чудится маленькому Ване, то ли в самом деле горит над лесными далями, обретает символический смысл движения к православию, к вековечным святыням, к русской национальной духовности.
Идеал России был привит Шмелеву вскормившей и воспитавшей его культурой русского простонародного церковного благочестия. Но о развитии "христианских истинно-национальных начал" писал и И. А. Бунин. Глубокие духовные перемены происходили в творчестве целого ряда писателей зарубежья, в литературе постепенно нарастала роль религиозного начала. Литература, бывшая в России общественной трибуной, остается верна своему назначению, но писатель из учителя жизни превращается все больше в проповедника.
"Это уже не литература, - отзывался один из историков о творчестве Шмелева. - ...Это утоление голода духовного" 18 .
В эмиграции тема "Святой Руси" приобретает особый смысл в творчестве Б. Зайцева, создавшего серию биографий святых - от жития "Преподобного Сергия Радонежского", через которое читатель "как бы приобщается к таинству обновления стародавних традиций" (Вяч. Завалишин) до новелл "Алексей Божий человек" и "Богородица Умиление сердец" ("Сердце Авраамия"), а также выпустившего книги очерков "Афон" и "Валаам", тесно связанных с древнерусским жанром "хождений". Г. С. Струве считал Зайцева одним из представителей русского религиозного возрождения в эмиграции, прошедших искус бездуховности. О нем можно поэтому сказать, что своим "приходом к религии и к Церкви он из всех крупных русских писателей своего времени всех ближе разделил общую пореволюционную судьбу когда-то религиозной интеллигенции, явился выразителем характерных для нее новых настроений..." 19 Но выстраданное православное начало свойственно и произведениям Зайцева со "светской" тематикой, написанным в зарубежье.
Религиозные тенденции нарастают и в творчестве И. Лукаша, причем для него "богопознание" и "боговыражение" связаны прежде всего с обращением к русской истории. Постепенно историческая тема становится ведущей в творчестве писателя, углубляясь и расширяясь от сборника новелл "Дворцовые гренадеры" к "Трилогии в рассказах", "Снам Петра" вплоть до "необъятного" по замыслу романа "Пожар Москвы" с интуитивным прозрением автора "в судьбы России" (К. Зайцев). И. Лукаш обращается к наиболее драматичным моментам русской истории и заново переосмысляет уже описанные коллизии, в том числе дает новое освещение литературным сюжетам. Среди героев его рассказов из русского прошлого - и вымышленные дюжинные люди, представители различных российских со-
стр. 46
--------------------------------------------------------------------------------
словий и профессий, и великие дети России, от императоров до писателей, среди которых и Гоголь, "одинокий гений России", и сын Н. О. и С. Л. Пушкиных, маленький "дурной арапченок", и Достоевский. Связующим звеном истории, обеспечивающим преемственность поколений, составом необычайной крепости была в понимании Лукаша культура, и потому в его произведениях история неотделима от литературы, русская реальность от классической поэзии и прозы, так что в основе каждой новеллы лежит и реальный факт и известный литературный сюжет или образ.
В своих исторических сочинениях сам писатель выделял главную мысль - "мысль о том, что мое отечество было обречено на ту его судьбу, которая раскрылась на глазах нашего поколения" 20 . Воспринимая эпоху реформ Петра как неоцененный страной дар, которым она не сумела в должной мере воспользоваться, именно с XVIII столетия Лукаш ведет отсчет трагедии, разыгравшейся в полной мере в начале XX в. ("горчайшее пробуждение"), отмечая как ее этапы и несчастное царствование Павла I, и восстание декабристов. Дарование исторического писателя у Лукаша было предопределено его самозабвенной любовью к России, к ее многострадальной судьбе и героической истории, и осознавая в полной мере трагедию своего поколения, он рассматривал ее лишь как эпизод в многовековом историческом процессе: "Дети Санкт-Петербурга, дети отставных солдат, полковых музыкантов, натурщиков, сторожей, департаментских писцов, дети тех, кто жил в подвалах громадных зданий и дворцов Империи, ее аттических храмов, - какая судьба открылась всем нам. Мы все угодили под красную шапку, и кто из нас убит, кто расстрелян, кто в изгнании, кто коммунистический комиссар, - не все ли равно.
Я рассказываю не о людях, прошедших толпой глухонемых видений по высоким залам, а об огромном свете тех зал, которые высятся за Невой, были мы там или не были, и о стремительных лестницах, по которым будут вбегать и после нас..." 21 Не претендуя на задачу такой огромной сложности, как воссоздание России в ее тысячелетнем облике и духе, И. Лукаш своими художественными средствами создает "свой мир - легенду о Российской Империи" (И. Н. Голенищев-Кутузов). Мир России Лукаша создан на границе "полуяви и полувидения", но его персонажи - это отнюдь не ряд безгласных теней, они вылеплены выпукло, зримо; с особым мастерством романист передает аромат времени, атмосферу отдаленных и столь непохожих эпох, представляет Россию через действующие "народные массы" и "исторические силы" (В. Ходасевич). Созданный не без налета мистицизма, мир его России тесно связан с традициями русской классики, преломленными несколько необычно: пушкинское признание "над вымыслом слезами обольюсь" может быть отнесено к позиции Лукаша по отношению к истории, о которой он пишет поистине "сквозь слезы грусти и умиления".
стр. 47
--------------------------------------------------------------------------------
Немаловажную роль в таком восприятии истории играла религиозность писательского сознания; в творчестве писателей православной ориентации сквозь мрак настоящего, сквозь пессимизм всегда пробивает свет надежды. Безрелигиозность сознания самого, пожалуй, известного сейчас на родине исторического романиста зарубежья - М. А. Алданова - придает его сочинениям известную ограниченность и не позволяет сбалансировать задушевностью тона или горячностью отстаиваемых убеждений скептицизма объективного рассказчика. Интонация его произведений, в которых историческая тема занимает главенствующее место, всегда ровна, за маской отстраненности автора скрывается то ли холодное равнодушие, то ли экклезиастова мудрость. Неспроста Алданов завидовал верующему Бунину, с которым состоял в дружбе и многолетней переписке, сам будучи не в состоянии с юношески безоглядным идеализмом, свойственным вдохновляемым религиозным чувством писателям, погружаться в глубины прошлого, прозревать его внутренним, духовным зрением. Не обладая способностью к подлинно народному мирочув-ствию, основой которого было православие, Алданов не решался заглядывать в глубины исторического прошлого: "Романа из эпохи семнадцатого века я писать не буду, - признавался он в одном из писем Бунину, - только потратил время на чтение множества книг: убедился, что почти невозможно проникнуть в психологию людей того времени. Дальше конца восемнадцатого века идти, по-моему, нельзя. Не знаю, буду ли вообще писать роман, но если нужда заставит... то буду писать современный" 22 . Те приемы творчества, которые Алданов выработал для исторической романистики, казались весьма продуктивными: опора на романную традицию Толстого, кропотливая ("египетская", по удачному выражению Н. Ульянова) работа над документальным материалом, упорная обработка словесной ткани. Не открывая новых форм, Алданов черпал полной пригоршней из "старого доброго хозяйства" (Н. Ульянов), которого ему вполне хватало на добротные многостраничные сочинения: "В "Чортовом мосте" будет около 600 страниц, в одном томе не издашь. А если поставить на обложке том первый, никто в руки не возьмет..." 23 . Возможно, сказывалась первая профессия Алданова: химик по образованию, он и в литературу, казалось, вносил методы лабораторных исследований; а возможно, был справедлив В. Вейдле, сочтя ум Алданова "слишком трезвым" для литературы. Не случайно и сам Алданов чувствовал, но не мог преодолеть органической несоединимости "озарения поэта" и "научного провидения". "Интересно и поучительно наблюдать приемы алдановского творчества", - камуфлировал восхищением вечную свою иронию Набоков, отмечая в качестве двух основных приемов мэтра "однообразность" и "одинаковость". И этот однообразный, монотонный, холодный писатель, не создавший ни одного полнокровного выразительного художественного образа, ни одного глубокого произведения (лучшим
стр. 48
--------------------------------------------------------------------------------
из его сочинений так и осталась первая историческая повесть "Святая Елена, маленький остров"), долгие годы держался на пике популярности в эмигрантской среде, и его не коснулось ни одно безжалостное критическое жало.
В чем же кроется успех исторической романистики Алданова?
Исторические произведения Алданова были, в сущности, политическими по основным темам и проблемам. Пожалуй, впервые в русской литературе политика вводилась так широко в повествование, играла ведущую роль в развитии сюжета. Сложная, захватывающая, почти детективная фабула его произведений, неразрывно связанная с его излюбленной идеей иронии судьбы, философско-политические беседы его героев-резонеров, так много рассуждающих об эпохальных событиях прошлого и современности, галерея исторических лиц, выведенная в его книгах, наконец, редкая даже для пишущего в историческом жанре эрудиция, научно полная и точная осведомленность, - эти качества романистики Алданова заменяли подлинную художественность и глубину интуиции. Обращаясь к разным эпизодам истории - от конца XVIII в. ("Пуншевая водка") через такие этапные события, как убийство Павла I ("Заговор"), зарождение русской революции ("Истоки", "Ключ") и катастрофа октябрьского переворота ("Самоубийство"), опасность распада советской империи для ее народов и всего мира ("Бред"), что в целом охватывало почти полтора столетия, - Алданов видит в ней лишь отражение одного непреложного закона - повторяемости, или "возвращения истории". Но если Шмелев сумел из этой повторяемости вывести формулу гармоничного мироуклада, увидеть в повторении смысл и прочность бытия, то для Алданова она означала бессмысленность истории. Алданов остроумен, ироничен, его романы пересыпаны точными афоризмами и блестящими "mots", однако выстраивая совершенные с точки зрения архитектоники громады своих романов, писатель выявляет лишь тщету и бессмысленность жизни в ее великих и низменных проявлениях.
Последним и самым значительным произведением Алданова стал роман "Самоубийство", в котором впервые в эмигрантской (в советской литературе раскрытие этой темы было далеко от объективности) литературе в центре повествования оказывается Ленин и совершенная под его руководством Октябрьская революция. Размышляя над смыслом прожитой вождем большевиков жизни, Алданов остается на той же точке философского тупика "суеты сует", что и в повести "Святая Елена", подвергая моральному осуждению личность, обрекшую народ на гибель, а страну на разрушение ради "великого" социального эксперимента. Столь же трудно, как и в психологию человека прошлых эпох, было Алданову проникнуть во внутренний мир такой сложной, противоречивой, безусловно гениальной личности, которая, однако, принесла "в мир больше страданий, чем кто бы то ни было другой в истории". Больше всего писа-
стр. 49
--------------------------------------------------------------------------------
тель боится лишиться опоры объективности - тона и оценок, и даже описывая последние минуты жизни вождя, цепляется за документальные свидетельства и справки. При этом Алданов не избегал личной ответственности, не прятал собственного мнения: "Верно, половина человечества "оплакала" его смерть. Надо было бы оплакать рождение" 24 . Такой скованности не знали ни смело пишущий о Петре ли, о Пугачеве ли Пушкин, ни судивший историю с мужицкой прямотой и графской самонадеянностью Лев Толстой, ни столь презираемый Алдановым создатель советского исторического романа "третий" Толстой (Алексей Николаевич).
Однако стремление разобраться в истории, осмысливая судьбы великих сынов отечества, ощутимо у литераторов разных идейных установок и творческих платформ. Жанр биографии, обращение к жизненному и творческому опыту тех, кто был творцом российской истории и культуры, становится в литературе эмиграции довольно популярным явлением. Но в условиях полной творческой свободы и небольшой читательской аудитории, в условиях, благоприятных творчески и невыносимых житейски, писатели- эмигранты ищут примеры сложных судеб, принося в свои портреты людей искусства, главным образом литераторов, элементы автобиографии. Само же написание биографий людей, формировавших национальное самосознание, непосредственно влиявших на умы и чувства современников, позволяло через жизнь частного лица увидеть глазами выдающейся личности жизнь той или иной эпохи, совместить историко-философский план с изображением обыденной жизни. Биография крупной творческой личности, созданная в годы раскола нации, в момент расщепления национального сознания, утраты традиций, духовных и нравственных ориентиров, давала простор для широких обобщений о судьбе России, русской культуры, русского народа.
К жизненному пути крупнейшего поэта и государственного деятеля допушкинской эпохи обращается В. Ходасевич, один из ведущих критиков зарубежья и сам поэт, в своем поэтическом творчестве постулирующий необходимость следования классическим - пушкинским традициям. Личность и время - вот ядро его биографического повествования "Державин". Конец XVIII в. - время, когда обстоятельства влияли на судьбу человека столь же сильно, насколько сам человек был способен воздействовать на обстоятельства: сын бедного дворянина, начавший службу провинившимся солдатом, Державин заканчивает свой жизненный путь почитаемым вельможей и знаменитым поэтом. Биография его и пишется поэтом, в первую очередь упоенно воссоздающим противоречивую, пышную эпоху, век фаворитов и восстаний, иллюстрацию к державинской формуле: "Я царь, я раб, я червь, я Бог". Как биограф-историк, Ходасевич неукоснительно следует биографическим данным, но как поэт-лирик и тонкий ценитель поэзии личность Державина поверяет его стихотворениями. "Он любил историю и поэзию, потому что в них
стр. 50
--------------------------------------------------------------------------------
видел победу над временем, - пишет о своем герое Ходасевич. - В поэзии сам был отчасти историком. На будущего историка своей жизни взирал с доверием... В бессмертие поэтическое верил он еще тверже и многократно высказывал эту веру, подчас даже с некоторым упрямством, не без задора... История и поэзия способны побеждать время, - соглашается с Державиным автор, - но лишь во времени. Тут отказывался Державин от мечты, утешавшей его всю жизнь. ...Отказываясь от исторического бессмертия, Державин должен был обратиться к мысли о личном бессмертии - в Боге" 25 . Эта религиозная мысль-утешение проникнута не пессимизмом или всеразъедающим скепсисом, а светлым жизнеутверждением, гимном вере, поэзии, истории.
Книга Ходасевича, основанная на "Записках" самого Державина и на богатой фактографической основе жизнеописания поэта, принадлежащей Я. Гроту, полна догадок и прозрений. Выводы и умозаключения биографа- поэта относительно тех или иных темных мест в биографии Державина лишь в недавнее время нашли архивно- документальные подтверждение. А ведь Ходасевич, как и многие другие создатели биографий, не мог располагать обширным материалом, попросту недоступным в эмиграции; он основывался на лирике Державина, выводя и основные линии его судьбы, и характер эпохи из его творчества. Оригинальность личности Державина, уникальность его политической карьеры и поэтической судьбы не помешали Ходасевичу выйти на уровень широких обобщений: придавая своему герою автобиографические черты, он делает попытку создания образа русского поэта, православного по мироощущению и национального по духу, свободного, независимого, неразрывно связанного с почвой и родным языком.
Иначе выступает в жанре биографии Б. Зайцев. Некоторая упрощенность повествования, некое простодушие рассказчика позволяют приблизить, придать черты "домашности" личности творца, представить его без черт монументальности, свойственных официальным портретам, а показать его в повседневных заботах и мелочах жизни, не отделяя горние поэтические прозрения от рутины государственной службы. Так, биография В. А. Жуковского неотделима от имен его многочисленных соратников, определивших в начале XIX в. развитие русской литературы на столетие вперед; его судьба учителя царевичей, в том числе будущего освободителя крестьян, заставляет задуматься над самыми серьезными вопросами отечественной истории. Но в отличие от Ходасевича, вслед за Державиным строгого судьи времени, Б. Зайцев менее решителен в своих оценках, они более неопределенны, эмоциональны, и к прошлому он подходит с простодушным неведением так удачно придуманной им маски рассказчика-биографа. Даже даль времени не означает для Зайцева априорного права на исторический и нравственный суд, на осуждение потомками свершений и деяний предков. Зайцев избегал
стр. 51
--------------------------------------------------------------------------------
придавать фактам оценочность и рассуждал как неискушенный человек. "Странно и загадочно складывалась судьба" императора Александра, - теряется перед загадками истории Зайцев. - "И все в нем противоречие", "таинственная легенда"; иной взгляд на Николая I, но все та же неуверенность в авторских суждениях: "Николай подходил к духу времени и обстоятельствам тогдашним: мощной фигурой своей что-то выражал" (так!), "К скипетру относился мистически", "С первого же дня путь его оказался грозным... Все-таки, раз уж взялся, выполнил изо всех сил" 26 . Тем же тоном поведано и о важнейшем поворотном пункте в жизни Жуковского: "Решили по-прежнему: быть Жуковскому главным руководителем Наследника.
Значит, не для себя и литературы и поэзии, а для России. Тогда не знал еще, что обучать предстоит будущего Освободителя - будущую и жертву.
Жуковский шел на это в настроении, подобном тому, как Николай принимал трон. Размеры иные, а суть та же: обязанность. Отказываться нельзя" 27 . Зайцев демонстрировал осторожное, бережное отношение и к своим героям, и к истории; с одной стороны, это вело к упрощенности, почти бедности рассказа, с другой - позволяло вести его так, будто речь идет о знакомых, близких, родных людях; Зайцев и сам признавался, что пишет о писателях, ему близких творчески (Жуковский, Тургенев, Чехов). Эпохальные вопросы бытия, философские рассуждения о бессмертии не представляли для Зайцева первостепенного интереса в созданных им биографиях; гораздо важнее было для него выявление личности писателя через мир его интимных переживаний, исследование непоглощенной в семейном счастье любви Жуковского и Маши Протасовой, сложное чувство Тургенева к Полине Виардо... Уделяя первостепенное внимание психологии личности, Зайцев раскрывал полный драматизма жизненный путь великих писателей в простоте их земного существования, оправданного творческими свершениями.
В одном из лучших своих произведений - романе "Бедная любовь Мусогорского" И. Лукаш накладывает мистический колорит на едва ли не вымышленную им самим историю взаимоотношений известного композитора с уличной арфисткой. Исторический документ тесно переплетается с лирической биографией, но в центре внимания автора - прежде всего напряжение творческой личности, способной на величайшие озарения. Действительность преображается перед мысленным взором гения, фигура уличной певицы несет в себе заряд творческой энергии, но вместе с нею в жизнь композитора вторгаются пошлость и грязь городского дна, так что "бедная любовь" становится для Мусогорского началом деградации. Лукаш отказывается от стилизации повествования - от "пушкинской" стилевой манеры, счастливо найденной Ходасевичем в "Державине", от нарочитого простодушия рассказа в зайцевских биографиях. Лукаш опирается на русскую романную традицию, и в этом коренится ус-
стр. 52
--------------------------------------------------------------------------------
пех его книги (переведенной на двенадцать иностранных языков). Воссоздавая атмосферу Петербурга Гоголя и Достоевского, фантасмагорического города-призрака, города социальных контрастов и ежечасных трагедий, униженных и оскорбленных, мечтателей, безумцев и падших женщин, писатель вводит в этот хорошо знакомый по литературе мир реальных людей одного из ярчайших представителей русской музыкальной классики. Рождение песни-гадания Марфы из "Хованщины" или создание и неудачная премьера "Бориса Годунова" становятся предметом музыковедческого разговора лишь в заключительной главе книги. Лукаш пытается докопаться до истоков трагедии богато одаренной личности, до истоков страшного финала его жизни, он выстраивает свою версию известной судьбы.
Еще дальше идет по пути построения версии биографии реального лица В. Набоков, для которого игра с реальностью стала своеобразным решением проблем литературы и истории. Стремление к объективности и желание придерживаться исторической истины - принципы, неприемлемые для набоковской эстетики. Политические пристрастия толкали на путь прямых подтасовок, замалчивания одних и нарочитого утрирования других сторон российского бытия литераторов разного масштаба дарования, причем вольное обращение с историей, с документальными свидетельствами и тенденциозное их токование по своему художественному решению оказывалось гораздо убедительнее неукоснительного следования фактам. С бесподобным виртуозным мастерством написана вставная биография Чернышевского в романе В. Набокова "Дар", столь эпатажная по развенчанию кумира и столь обаятельная ловкостью совершенной мистификации, что ее отказались печатать декларирующие центризм и открытость "Современные записки".
Набоков, строго говоря, движим тем же побуждением, что и другие романисты-биографы, но с прямо противоположным знаком оценивает своего героя. Его задача, реконструируя жизненный путь властителя дум целого поколения, кардинально повлиявшего на развитие русской мысли, ставшего предтечей русской революции, - показать, что кумир молодежи 60-х годов XIX в. ("бог" по державинскому измерению) лишь "червь", ничтожество, достойное развенчания и осмеяния. Набоков, с его репутацией холодного эстета, с юношеским пылом (недаром вставная биография Чернышевского "принадлежит перу" главного героя, молодого литератора Годунова-Чердынцева) кидается доказывать несостоятельность личности Чернышевского, его идей и трудов. Сатирическая биография Чернышевского остроумна и зла. Умелое владение внешними признаками научной биографии, использование ее формальных признаков призвано подчеркнуть подлинность излагаемых фактов и, следовательно, представленных выводов. Впрочем, система научных отсылок, цитат, постоянное апеллирование к трудам составителя жизнеописания Чернышевского некоего Страннолюбского лишь слегка прикрывает
стр. 53
--------------------------------------------------------------------------------
вивисекцию, предпринятую Набоковым. Авторитет Чернышевского на глазах растаптывается, жестоко и дерзко, и перед читателем корчится, как подопытное насекомое, жалкий человечек, который лишь по недоразумению мог быть провозглашен ведущим критиком, публицистом, мыслителем, прозаиком: "Увы! писать "Что делать?" в крепости было не столь поразительно, сколь безрассудно, - хотя бы потому, что оно было присоединено к делу. Вообще история появления этого романа исключительно любопытна. Цензура разрешила печатание его в "Современнике", рассчитывая на то, что вещь, представляющая собой "нечто в высшей степени антихудожественное", наверное уронит авторитет Чернышевского, что его просто высмеют за нее. И действительно, чего стоят, например, "легкие" сцены в романе... Иногда слог смахивает не то на солдатскую сказку, не то на... Зощенко... Много и прелестных безграмотностей... Но никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись", - поражается Набоков 28 . Поражается - но не пытается понять ни время, ни подлинного героя того времени. Чернышевский становится в интерпретации Набокова выхолощенным символом ненавистного последнему "освободительного движения", той силы, которая подготовила революцию 1917 г. Подвергшийся гражданской казни, прошедший тюрьмы, каторгу, ссылку, переживший свое время и свои идеалы, Н. Г. Чернышевский, кажется, сполна испытал в своей действительной судьбе и личную, и общественную драму. Велика же ненависть писателя, если спустя полвека он не может удержаться от нового суда над Чернышевским, от фатального "распни его, распни". Всеразъедающая ирония Набокова, обаяние его метафорического ассоциативного письма делают его памфлетную биографию, пожалуй, самым талантливым, ярким и прямолинейным антиреволюционным выступлением в эмигрантской литературе.
Превращенный в антигероя герой противопоставлен другому, подлинному герою, призванному представить в романе другие силы дореволюционной России. Играя в биографии, Набоков наряду с мнимой биографией реального лица создает лирическую биографию лица вымышленного (но на автобиографической основе; отец Годунова-Чердынцева некоторыми чертами напоминает отца писателя, лидера кадетской партии В. Д. Набокова). Но Набоков во второй биографии резко отмежевывается от политики, противопоставляя мир науки - энтомологии и природы, мир красоты, гармонии, покоя, свободы и многообразия форм мирку куцых теорий, мерзопакостных делишек, скудоумия и безвкусицы. Биография отца главного героя, написанная совсем в ином тоне - почти не сдерживаемого восхищения, - построена по всем канонам научной биографии; сам занимавшийся изучением бабочек, он легко оперировал научными терминами, статьями, авторитетами. Без устали нанизывая одни прекрасные качества на другие, еще более замечательные, Набоков создает одухотворенный, полный "ясной и прямой силы" образ "на-
стр. 54
--------------------------------------------------------------------------------
стоящего, очень настоящего" человека. "Искатель словесных приключений, заставивший своего вымышленного героя - alter ego автора - создать две биографии, реального лица и вымышленного (о котором якобы есть статья в Большой советской энциклопедии!), Набоков с легкостью разрушал репутацию и демонстрировал, насколько и для него важен полный жизни, лишенный ходульности идеал. Однако писатель не в силах действовать вне пределов своего времени: историю нельзя переписать, нельзя вернуться в прошлое и переломить его ход. Литература, и ярким тому подтверждением становится роман Набокова, может служить лишь лабораторией для истории, экспериментальным полигоном, где допустимы любые смещения и догадки.
История не имеет обратной силы; литература, корректирующая действительность вымыслом, обладает и еще одним свойством: субъективностью. Движимый соображениями нравственного порядка или партийными пристрастиями, художник освещает события далекого прошлого или современности в лично им избранном ракурсе. Это приводит к вольному обращению с историей, но вместе с тем облекает в плоть и кровь то, что доносит до потомков сухой язык документов, наполняет знание о минувшем красками, запахами, звуками, извлекает из прошлого нравственный урок. Разнообразие художественных миров, представленных в литературе русской эмиграции, показывает и всю неоднозначность российской истории, и еще большую неоднозначность ее воплощения в литературе. Примером писателя, в творчестве которого как бы сфокусированы противоречия послереволюционного, сложившегося в зарубежье взгляда на русскую историю, может служить М. А. Осоргин. Обращаясь к переломным моментам "движущейся" истории - периоду первой мировой войны и революции, к этапам ее подготовки (осуществление терактов и "эксов"), а также погружаясь в чарующий мир русской старины, Осоргин упорно, но тщетно стремится примирить мировоззрение, радикалистски гуманистическое, вбирающее в себя традицию русской либерально-демократической мысли и идеалы масонства, с почвенническими взглядами, с любовью к "России-земле".
Известность Осоргину принес его первый, во многом несовершенный художественно роман "Сивцев Вражек" - о трагедии русской интеллигенции в переломные времена. Деятельность тех, кто способен влиять на ход истории, не влечет писателя. В "Сивцевом Вражке" Осоргин меряет историю неповторимым существованием каждого человека. Оторвавшийся от отвлеченной теории, вылившийся в земные формы насилия и террора социальный переворот означает гибель наименее защищенных, т.е. тех, кто строит жизнь в согласии с нравственными ценностями и в бытовом отношении укоренен в традиционном укладе. Задаваясь "страшным" вопросом о Цене обещанного будущего счастья, писатель отказывается оправдывать какие бы то ни было жертвы, приносимые во имя высокой
стр. 55
--------------------------------------------------------------------------------
цели: "Строить Хеопсову пирамиду на человеческих костях не хочу. Мне шелудивый Ванька дороже его благородных потомков" 29 . Русская катастрофа показана романистом в преломлении интеллигентского сознания - произошедший переворот означает не только боль и страдания, это гибель духа (культуры) и разума (науки). И даже представители большевистской диктатуры не предстают в сознательно сниженном виде: ослепленные не классовым гневом, а тупым, поистине животным сознанием вседозволенности, они сами оказываются жертвами истории.
Обращение Осоргина к предреволюционной эпохе, когда в начале XX в. в среде русской интеллигенции складывалась идея насильственного свержения государственного строя, когда движимая революционной романтикой русская молодежь пополняла ряды его активных ниспровергателей, требовало от писателя большой гражданской смелости. Некогда близкий партии эсеров, тесно связанный с ее максималистским крылом, Осоргин касается самого драматичного в судьбе русской интеллигенции факта: всегда находясь в оппозиции к режиму, призывая к изменению существующего строя, она первая оказывается под обломками рухнувшего колосса. Значение романов Осоргина "Свидетель истории" и "Книга о концах" прежде всего в том, что это художественно-документальное свидетельство очевидца и участника революционных событий начала века, носителя того мировоззрения, которое прямо подталкивало к перевороту; вместе с тем, написанные в изгнании, эти произведения являются итогом обобщения личного опыта и результатом самооценки. Но если революционная тематика в литературе Советской России решалась по строго определенным канонам, то литература эмиграции являла собой как раз пример несовпадения и даже полной противоположности точек зрения на одни и те же исторические события; и в этом отношении дилогия Осоргина интересна в сопоставлении с романом П. Краснова "Цареубийцы". Краснов, стоя на монархических позициях, обличает нравственное уродство террористов и противопоставляет их разрушительной деятельности подвиг русского воинства; Осоргин, хотя тоже развенчивает романтику революционной среды, но показывает ее изнутри. Принципиальная противоположность взглядов двух писателей заставляет их воспользоваться одним и тем же художественным приемом, - но если Краснов черными красками рисует образы революционеров и особенно презираемой им С. Перовской, ненавидя в них тех, кто разжег в России "ужасное, бушующее пламя" (С. Франк) революции, и воспевает "белого генерала" М. Д. Скобелева, то Осоргин не менее тенденциозен в изображении "председателя совета министров" (в романе "Свидетель истории" рассказано об одном из самых чудовищных покушений на П. А. Столыпина), видя в нем некое символическое воплощение самого строя и не замечая истинной роли этого государственного деятеля в истории России; зато "жертвенный подвиг" терро-
стр. 56
--------------------------------------------------------------------------------
ристов, неоправданный и бессмысленно-жестокий, оборачивается у писателя гимном романтически настроенной "идейной" молодежи начала века. Финалы "Цереубийц" и дилогии Осоргина - книг о движении России к пропасти революции - также закономерно аутентичны приговору самой действительности: и героиня Краснова Вера Ишимова и героиня Осоргина Наташа Калымова гибнут, но физическая смерть осоргинских персонажей означает бесславный конец "буревестников" революции, а Краснов предлагает и иную версию исчезновения героини - растворение в боге, монашеский постриг.
Писатель, сложившийся в условиях эмиграции, М. Осоргин был прямым наследником демократического направления русской литературы XIX в.: имя Чернышевского звучало для него отнюдь не по-набоковски одиозно. Антикрепостническое и антиклерикальное содержание одного из лучших новеллистических циклов писателя - "Старинных рассказов" не могут не восприниматься как историко-литературный анахронизм. Обратившись к теме старой России, Осоргин создает мир, который если и бывает страшен в своей непредсказуемости и чреват наказанием или гибелью, это все же мир чудесный, мудрый и наивный, как мир утраченной сказки. Отталкиваясь от истинных происшествий, зафиксированных в официальных бумагах или частных записях и уцелевших во всех перипетиях истории Осоргин рисует мрачные картины, со всеми издержками помещичьего caмoдyрства и неправедного судопроизводства. Но сам автор находится под обаянием созданного им мира, потому что влюблен в него хотя и тайно, но так же сильно, как Шмелев, потому что, обращаясь к истории, постепенно приходит к осознанию нераздельности России , соединившей в себе самые разнородные качества. Материал ложащийся в основу сочинения, побеждает сочинителя, заставляя его отказаться от идеологической оценки истории, создавать на страницах своих рассказов колоритный, праздничный, органичный образ России в ее страшном и прекрасном прошлом. В подобном подходе казался именно "природный русак", опирающийся в вымысле на подлинные факты, которые переживут и время, и литературную версию. Как писатель-изгнанник, Осоргин полубессознательно выразил свою мечту об утраченной России в новеллах и очерках о русской старине. "Старинные рассказы" М. Осоргина отличает умение писателя, живописуя казусы и курьезы минувшего российского "жития", создать такие чудесные его картины, что вдохновленный читатель готов поверить вместе с автором, что "настоящая историй России вся впереди".
Футуристические прогнозы способна подтвердить или опровергнуть только сама история, ход которой не в силах предсказать даже самые чуткие писатели. Но история минувшего времени предоставляет литераторам благодатную возможность "пророчества назад" (Б Пастернак). Обострение интереса к отечественной истории у писателей-изгнанников предопределено обстоятельствами
стр. 57
--------------------------------------------------------------------------------
эмиграции: хранители памяти о канувшем в историческое небытие Российской империи, они пытались осознать тот путь, который привел Россию к бездне революции, разгадать мистическую формулу ее судьбы. Если в предреволюционные годы история служила синонимом казенной науки, скучно, однообразно и бескрыло представленной в официальных учебниках, то и стать она могла лишь мишенью для пародии, примером чему и явилась блестящая "Всеобщая история, обработанная "Сатириконом"". Смешные несообразности, забавные нелепости сливались в пестром хороводе всемирной комедии. Эмиграция заставила смотреть на родную историю (в том числе и бывших авторов "Сатирикона") как на трагедию. Понять ее истоки, угадать значение этапных моментов российской истории, осмыслить причины крушения Российской империи пытались в зарубежье писатели разных творческих судеб, эстетической ориентации, политических воззрений и пристрастий, носители различных мировоззрений, исповедующие противоречивые духовные идеалы.
Многоликая, пестрая по этническому и социальному составу Русь сказывалась и в литературе изгнанничества. Национальные чувства, отношение к государственному устройству страны корректировались происхождением, той средой, где были заложены пронесенные через всю жизнь духовные ценности, привито патриотическое чувство. Разнообразие форм бытия в Российской империи оказалось представленным в литературе с удивительной полнотой, давая, с одной стороны, картины жизни дореволюционной России в срезах, с другой - отражение мировосприятия разных сословий и сословных групп. Шмелевская "кондовая" Русь, с "древним благочестием" и многовековым жизненным укладом; дух и быт поместной России, дворянских "гнезд" (И. Бунин); надменность аристократического Петербурга (столь явственная в отношении Набокова к плебею Чернышевскому) и его разночинно-демократическая стихия (И. Лукаш); пафос военного подвига, слава русского оружия (П. Краснов) и фрунтовые будни (обличенные А. Куприным в дореволюционном творчестве как опоэтизированный строй, дисциплина, учения в его "Юнкерах"!); скромное подвижничество русской интеллигенции (М. Осоргин), - сохранение в слове исторической России означало исполнение миссии русского писателя в эмиграции, оправдывало и сам исход, и все тяготы и лишения, вынесенные в изгнании.
Литература русского зарубежья не была литературой откровений о прошлом и прозрений в будущее. Но созданная людьми, чья личная судьба неотделима от трагической судьбы их отечества в XX столетии, она сберегла память и сохранила историю страны как задушевное семейное предание, обрастающее различными противоречивыми толкованиями; предание, которое рано или поздно вернется к своему творцу - русскому народу.
стр. 58
--------------------------------------------------------------------------------
1 Литература русского зарубежья: 1920-1940. М., 1993. С. 66-67.
2 Манн Т. Иосиф и его братья. М., 1991. С. 29- 30.
3 Сургучев И. Ротонда. Париж, 1952. С. 55.
4 Там же. С. 48-49.
5 Адамович Г . Русская литература в эмиграции // Современные записки. 1932. N 50.
6 Рудинский В. Поучительный опыт: Книга М. Вишняка о "Современных записках" // Возрождение. 1957. Т. 70.
7 Там же.
8 Зайцев Б. Изгнание // Русская литература в изгнании: сб. ст. / Под ред. Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1972. С. 3-4.
9 Цит. по: История русской литературы. Л., 1981. Т. 2. С. 26.
10 Краснов П. Все проходит // Там же. Т. 2. С. 23.
11 Он же. От двухглавого орла к красному знамени. Берлин, 1921. Т. 4. С. 39.
12 Там же. Т. 3. С. 395.
13 Осоргин М. В. Корсак. Забытые // Современные записки. 1928. Т. 36.
14 Гуль Р. Я унес Россию // Новый журнал. 1982. N 147.
15 Ильин И. А. О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959. С. 136.
16 Шмелев И. С. Избранное. М., 1989. С. 407.
17 Там же. С. 368, 375.
18 Карташев А. Певец святой Руси (Памяти И. С. Шмелева) // Возрождение. 1950. Т. 1. С. 157.
19 Воропаева Е. Жизнь и творчество Бориса Зайцева // Зайцев Б. К. Соч. М., 1993. Т. 1.С. 39-40.
20 Лукаш И. Сны Петра: Трилогия в рассказах. Белград, 1931. С. 3.
21 Там же. С. 123.
22 Письма М. А. Алданова к И. А. и В. Н. Буниным // Новый журнал. 1965. N 80. С. 277.
23 Там же. С. 274.
24 Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 446.
25 Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988. С. 265.
26 Зайцев Б. К. Соч. М., 1993. Т. 3. С. 281-283.
27 Там же. С. 284.
28 Набоков В. Дар. М., 1990. С. 249.
29 Осоргин М. А. Письма к старому другу // Родина. 1989. N 4. С. 73.
стр. 59
Опубликовано 11 октября 2007 года
Новые статьи на library.by:
ИСТОРИЯ РОССИИ:
Комментируем публикацию: Историческая наука русского зарубежья. СУДЬБА РОССИИ В ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Предполагаемый источник
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1192091527 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций