ЛОМОНОСОВ И МИЛЛЕР: ДВА ПОДХОДА К РЕШЕНИЮ ВАРЯЖСКОГО ВОПРОСА
Автор: В. В. ФОМИН
Выдающийся вклад М. В. Ломоносова в развитие многих отраслей науки бесспорен, и о нем, как о гениальном ученом, надолго опередившем свое время, на конкретных примерах говорят химики, физики, математики, литераторы, лингвисты и многие другие их собратья по научному "цеху". Но когда речь заходит о Ломоносове как историке, то в устах большинства историков звучит иная тональность, тональность негативная, и при этом в качестве главных обвинительных пунктов ему предъявляют как его антинорманизм, так и его роль в обсуждении диссертации Г. Ф. Миллера в 1749 - 1750 гг. Состоятельность такой оценки Ломоносова-историка сомнительна уже потому, что она, во-первых, априорна, и, во-вторых, исходит от норманистов, к тому же придавших ей, уклоняясь от разговора по существу, ярко выраженный политический характер. Взгляд своего противника на этнос варягов они квалифицируют как якобы ложно понятый им патриотизм, что позволяет им выводить его за рамки науки.
При жизни Ломоносову не составляло труда открыто отстаивать свою концепцию начальной истории Руси в спорах с немецкими учеными, работавшими в Петербургской Академии наук. Но его кончина позволила им без всяких помех взять реванш не столько для себя, сколько для норманизма, бросив на Ломоносова тень как на специалиста в области истории. В 1773 г. Миллер утверждал, что в ней он не показал "себя искусным и верным повествователем"1. На рубеже XVIII - XIX вв. А. Л. Шлецер охарактеризовал Ломоносова "совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою" (даже в отношении других его научных занятий Шлецер сказал, что он и "в них остался посредственностью"). Не довольствуясь таким приговором, он навесил на Ломоносова еще и ярлык национал-патриота, объяснив причину его выступления против Миллера тем, что "в то время было озлобление против Швеции"2. Позже дерптский профессор Ф. Крузе с прозрачным намеком говорил, что "теперь уже миновало то время, когда история, вследствие ложно понимаемого патриотизма, подвергалась искажениям"3. Мнение немцев-ис-
стр. 3
--------------------------------------------------------------------------------
ториков, выдавших норманской теории своего рода охранительную грамоту, что ставило ее вне критики именно русских ученых, получило дальнейшее развитие в трудах авторитетнейших представителей исторической и общественной мысли России.
Н. М. Карамзин живописал, как Миллер, доказав ошибку Ломоносова, подвергся "гонениям", в результате чего "занемог от беспокойства", параллельно тому несколько раз подчеркнув, что его оппонент хотел опровергнуть "неоспоримую истину" о скандинавском происхождении варяжских князей. Норманская теория, утверждал Н. И. Надеждин, не только "оскорбила в некоторых народную гордость, но и возбудила политические опасения" в силу еще свежих неприязненных отношений к Швеции. "Грустно подумать", заключал он, что по вине Ломоносова Миллер не произнес своей речи4. "Властитель дум" тогдашней России В. Г. Белинский бичевал "надуто-риторический патриотизм" Ломоносова, в основе которого лежали убеждение "будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России" и "небезосновательна вражда" к немцам-академикам, с которыми он "так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил в полемику". Миллер, считал С. М. Соловьев, преследовался лишь за то, что "был одноземец Шумахера и Тауберта". Против него, с осуждением говорил П. С. Билярский, боролись те, кто считал "себя способными судить и решать исторические задачи без специального исторического образования и которые притом вооружены были против его результатов всею силой национального чувства"5. К. Н. Бестужев-Рюмин уверял, что прения Ломоносова с Миллером "о происхождении руссов имели основой раздражение патриотическое, а не глубокое знание источников". Ломоносов, добавлял он, и против Шлецера "восстал со стороны национальной"6.
По словам П. П. Пекарского, М. В. Ломоносов опротестовал речь своего "личного врага" "не с научной точки зрения, но во имя патриотизма и национальности", тогда как она "замечательна.., как одна из первых попыток ввести научные приемы при разработке русской истории и историческую критику". Согласно В. О. Ключевскому, "нападки Ломоносова на Миллера... вытекали из его патриотических взглядов", причем доводы его, подчеркивал ученый, "не столько убедительны (здесь и далее курсив автора. - В. Ф.), сколько жестоки". К тому же "речь Миллера явилась не вовремя; то был самый разгар национального возбуждения, которое появилось после царствования Анны" и войны со Швецией 1741 - 1743 гг. И если диссертация имеет "важное значение", то антинорманизм Ломоносова историк назвал "патриотическим упрямством". В 1897 г. П. Н. Милюков охарактеризовал Ломоносова представителем "патриотическо-панегирического" направления, "мутной струи" в историографии XVIII в., где главными были не "знание истины", а "патриотические
стр. 4
--------------------------------------------------------------------------------
преувеличения и модернизации", ведущие свое начало от Синопсиса. М. В. Войцехович в юбилейный год русского гения расписывал, как жертвой его "патриотического усердия" стал Миллер, диссертация которого, лишь скромно опровергая положения Синопсиса, "подверглась настоящему разгрому со стороны неистового академика", не имевшего твердых исторических знаний и нападавшего на своего оппонента "не по соображениям научным, а национально-патриотическим"7. В 1865 г. Н. А. Лавровский, хотя и возразил, что Ломоносов "вовсе не был предубежден против иностранных ученых и вовсе не был заражен национальною исключительностью", вместе с тем говорил, что его взгляд на характер и значение трудов по русской истории был основан "на преувеличенном и ложно понятом патриотическом чувстве", согласно которому история должна служить прославлению отечества. Объяснение чему исследователь видел в отсутствии у Ломоносова "сколько-нибудь солидного и основательного исторического образования", не позволившего ему также оценить "научное достоинство трудов Шлецера"8.
В среде дореволюционных ученых, принявших легенду о Ломоносове как борце "с иноземцами только потому, что они иноземцы"9, такой же аксиомой стало мнение Шлецера о нем как историке. В 1829 г. Н. А. Полевой был предельно краток, говоря о Ломоносове: "История не была его уделом". А. В. Старчевский уверял, что труды Ломоносова по истории, вызванные соперничеством с Миллером, "не могут выдержать исторической критики". Белинский, видя в нем предтечу славянофилов и потому с особой силой обрушившись на "исторические подвиги Ломоносова", охарактеризовал его как "человека ученого и гениального, но решительно не знавшего" русской истории и искавшего в ней "не истины, а "славы россов", противопоставил ему немцев-академиков, стоявших "в отношении к истории как науке неизмеримо выше его" и желавших "очистить историю от басни". Соловьев закрепил такой взгляд на Ломоносова в историографии, считая, что исторические занятия были чужды ему "вообще, а уж тем более занятия русскою историею". Ему недоставало, перечислял Соловьев, "ни времени, ни средств изучить вполне русскую историю", ни ясного понимания предмета, в связи с чем он смотрел "на историю с чисто литературной точки зрения, и, таким образом, являлся у нас отцом того литературного направления, которое после так долго господствовало"10.
В. О. Ключевский проиллюстрировал заключение своего учителя картиной, как "пожилой ученый... с трудом одолевал громадный и непривычный материал". Его же "Древняя Российская история", подводил он черту, не оказала "большого влияния ни на историческое сознание общества, ни на ход историографии", так как Ломоносов стремился сделать русскую историю "академическим похвальным словом в честь России", тогда как ученые-немцы занимались
стр. 5
--------------------------------------------------------------------------------
критическими исследованиями, "не заботясь о большой публике". Ученик Ключевского Милюков, наделяя последних владением всеми приемами классической критики, в отношении Ломоносова с его "чисто литературными приемами" был непреклонен в своем вердикте: для него критические приемы европейской науки остались "недосягаемыми образцами". По мнению Войцеховича, Ломоносов в истории "не только не поднялся выше тогдашнего уровня.., но как будто даже попятился назад, стал открещиваться от новых приобретений русской исторической науки и объявил им жестокую войну", ибо слепо следовал за Синопсисом, настойчиво расписывающим "события, льстившие национальному и патриотическому чувству". В результате чего было создано даже "нечто отрицательное, с чем науке русской истории считаться не приходилось, и что последующими исследователями рассматривалось как печальное недоразумение, не достойное ни гения Ломоносова, ни его научной репутации"11.
Насколько подобные высказывания не вязались с фактами, показывают сами же критики Ломоносова. Так, Соловьев признавал, что в той части "Древней Российской истории", где он разбирает источники, "иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время". Причину чего ученый увидел в том, "что этот предмет был ему вполне доступен, после тщательного изучения он мог овладеть им в полном, по тогдашнему состоянию науки, объеме". Ключевский говорил, что "его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения", что "в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь". Одобрительно он отозвался о "Кратком Российском летописце", ставшем во времена Екатерины "довольно распространенным школьным руководством по русской истории". Войцехович также счел нужным отметить, что Ломоносов обнаруживает немало проницательности, что некоторые частные вопросы получили у него "блестящее разрешение, несмотря на скудость тогдашних научных средств", а некоторые догадки ученого впоследствии получили "научное подтверждение"12. Такие признания Соловьева, Ключевского и Войцеховича нисколько не вязались с их же выводами, выставлявшими Ломоносова за рамки исторической науки, да и нисколько ими не объяснялись.
Более того, в целом вменяя в вину Ломоносову его споры с немцами-историками, ученые, весьма благожелательно относящиеся к последним, в чем-то даже солидаризировались с ним. Он, констатировал Пекарский, "подметил на этот раз довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи славян ...В речи его есть не мало неприличного для самолюбия русских". Ключевский, осуждающе подчеркнув, что Ло-
стр. 6
--------------------------------------------------------------------------------
моносов "до крайности резко разобрал" русскую грамматику Шлецера, в то же время признавал: "Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Дiев, князя от Knecht". Ценны вместе с тем и критические замечания ученых-норманистов в адрес человеческих и научных качеств Шлецера. Пекарский отмечал, что он был самого неуживчивого характера и чрезвычайно высокого мнения о своих знаниях, поэтому с презрением относился к грамматическим и историческим трудам Ломоносова. Бестужев-Рюмин говорил, что Шлецер своим "Нестором" "внес большую смуту в умы", ибо смотрел на славян как на "американских дикарей", которым скандинавы "принесли веру, законы, гражданственность". По заключению Ключевского, Шлецер не уяснил самого свойства Повести временных лет (ПВЛ) и прилагал к ней приемы, к ней "неидущие". И его "Нестор" историк рассматривал не как "результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора", прокомментированного пояснениями Байера и частью Миллера. Милюков соглашался, что Шлецер лишь "снабдил извлечения из Байера некоторыми частичными возражениями и поправками"13.
Из лагеря антинорманистов к противникам Ломоносова предъявлялись более принципиальные претензии. Ю. И. Венелин подметил, что рассуждения Байера о "варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность". Байер, Миллер, Шлецер, указывал С. А. Гедеонов, "трудились над древнейшей историей Руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса", не показывая при этом, "отозвалось ли это норманство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа". По мнению Н. В. Савельева-Ростиславича, Байер и Шлецер были проникнуты "своим народным патриотизмом", который увлекал их "за пределы исторической истины". М. А. Максимович именно "северным ветром критики шлецеровской" объяснял тот факт, что Ломоносов "имел ограниченное участие в дальнейшем ходе русской истории вообще". М. О. Коялович, говоря о "зле немецких национальных воззрений на наше прошедшее", доброжелательно отозвался лишь о Миллере. Байера он характеризовал человеком "великой западноевропейской учености", но совершенным невеждой в "русской исторической письменности", а результат его научной деятельности отнес в разряд крайне вредных, "потому что авторитетно отрезал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения". По оценке историка, Шлецер в России не созрел еще "в научности", но обнаруживал "невыносимое самохвальство и глумление над другими", презрение к русским и корыстолюбие к России. Назвав его план разработки летописей удачным и указав, что в его основе лежал труд В. Н. Татищева, Коялович высказал невысокое мнение о самом итоге этого проекта - о "Не-
стр. 7
--------------------------------------------------------------------------------
сторе". "Пали", перечислял он, желание Шлецера восстановить подлинный текст ПВЛ, его утверждения о диком состоянии восточных славян до призвания варягов, о невозможности найти что-либо верное в иностранных источниках, "пали" большей частью даже его объяснения текста летописи, его предубеждения против позднейших летописных списков, и удержал значение лишь "его научный прием, т. е. строгость, выдержанность изучения дела". Вместе с тем Коялович судил о Ломоносове как об историке и мотивах его выступления против Миллера абсолютно в русле мыслей норманистов14.
В историографии середины XIX в. слышался протест против низкой оценки Ломоносова как историка. Негативное отношение к нему со стороны немецких ученых, работавших в Академии наук в разное время, В. И. Ламанский объяснял недостатком общего характера немецкой образованности и национальной предубежденностью немецкого общества15. С особенной силой этот протест прозвучал тогда из уст П. А. Лавровского. Заметив, что Ломоносов для России "был и есть беспримерным явлением, недосягаемым великаном", ученый заключал, что он в обработке русской истории, как и на "не открытой прежде почве" русского языка, натолкнулся "также на неподготовленную еще почву и вынужден был сам и удобрять, и вспахивать, и засевать и боронить ее", совершив тем самым "многотрудный подвиг". До Ломоносова, говорит исследователь, не было труда, обнимавшего бы в общих чертах историю России, и что он в стремлении написать такое сочинение, на которое не были способны иностранцы, "вооружился всеми источниками, какие только могли находится у него под руками", причем тогда еще не было переводов большинства приводимых им греческих и латинских авторов. Лавровский справедливо отмечал, что, во-первых, современная наука многое повторяет, в том числе и в варяжском вопросе, из Ломоносова, "хотя и забывает при этом о Ломоносове", во-вторых, "русские привыкли судить о своих великих людях по отзывам Запада", и, в-третьих, "некоторые из русских немцев выбивались из сил, чтобы унизить и сдавить гениального туземца". Прозорливость ума, обширность и глубина знаний Ломоносова позволили ему, подчеркивает ученый, указать, например, на родство венгров с чудью (до этого только в XIX в. дошла филология), а сами венгры, "кажется, убедились в этом только с 1864 г., после почтенного сочинения Гунфальви". "Краткий Российский летописец", по мнению Лавровского, представляет собою такое руководство по русской истории, "какому подобного не предлагала тогдашняя литература"16.
Такой же мощи голос в защиту Ломоносова, как у П. А. Лавровского, раздастся потом почти через полвека. В 1912 г. И. А. Тихомиров, прекрасно понимая, почему Ломоносова пытаются вывести за рамки исторической науки, специально показал, какие мнения, высказанные им против норманизма, остаются в силе. И он очень высо-
стр. 8
--------------------------------------------------------------------------------
ко оценил его доказательства славянской природы названий Холмогор и Изборска, происхождения руси от роксолан, его указания на совершенно разрушавшие норманистские построения факты: что в Скандинавии неизвестно имя "Руси", что в скандинавских источниках нет информации о призвании Рюрика, что варяжские князья клялись славянскими, а не норманскими божествами, что термин "варяги" был приложим ко многим европейским народам. Научную значимость антинорманизма Ломоносова Тихомиров видел прежде всего в том, что он выступил против объяснения норманистами летописных имен, которые "коверкались в угоду теории на иностранный лад, как бы на смех и к досаде русских". Ломоносов "первый поколебал одну из основ норманизма - ономастику... он указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении", окончательно уничтожившим привычку "норманистов объяснять чуть не каждое древнерусское слово... из скандинавского языка". Говоря о мыслях Ломоносова об участии славян в Великом переселении народов, в разрушении Западно-Римской империи, ученый отмечает, что они "в настоящее время сделавшиеся ходячими истинами, будучи выражены полтораста лет тому назад да еще не специалистом-историком, указывают только на гениальность Ломоносова". И. А. Тихомиров полностью согласился с высокой оценкой П. А. Лавровского "Краткого Российского летописца", а в "Древней Российской истории" видел первый научный труд, основанный на первоисточниках, одно "из выдающихся исторических произведений XVIII века", изложенное слогом, понятным "обыкновенному читателю"17.
Над Ломоносовым, ко всему же, долгое время тяготело еще больше затмевавшее суть дела обвинение, злонамеренно пущенное в ход Шлецером и подхваченное в науке, что именно он "донес двору" об оскорбляющей "чести государства" диссертации Миллера18. Хотя Шлецер прекрасно знал, что даже сам Миллер инициатором обсуждения речи видел П. Н. Крекшина, не забывшего ему своего фиаско как историка. Именно П. Н. Крекшин, говорил С. М. Соловьев, начал распускать слухи, что в речи Миллера "находится многое, служащее к уменьшению чести русского народа", после чего И. Д. Шумахер направил ее на освидетельствование академикам. П. С. Билярский же пришел к выводу, что "завязка" следствия была "изобретена одним Шумахером, без всякого постороннего влияния". П. П. Пекарский, опровергнув мнение, что все началось "по наущению Ломоносова", заключил: у истоков дела Миллера стоял Г. Н. Теплов, поддержанный затем Шумахером. М. И. Сухомлинов, верно заметив, что "судьба речи Миллера послужила поводом к несправедливым нареканиям на Ломоносова", еще раз продемонстрировал, специально обращаясь к почитателям таланта русского ученого, "красневшим", по их словам, за своего кумира только в случае с Миллером, что почин и руководящая нить в этом вопросе "принад-
стр. 9
--------------------------------------------------------------------------------
лежит отнюдь не Ломоносову", а Шумахеру19. Миллер, остается добавить, в октябре 1750 г., т. е. уже после отклонения своей диссертации, в чем большую роль сыграл Ломоносов, в письме президенту Академии сообщал, что Шумахер давал читать речь Крекшину и об его суждениях "писал в Москву"20.
Звучание голосов дореволюционной поры в защиту Ломоносова как историка не сказалось на науке. Во-первых, оно было все же слишком слабым, во-вторых, негативную оценку ему давали норманисты, а при тотальном господстве их доктрины этой оценке было обеспечено общее признание. Поэтому мнение о несостоятельности Ломоносова как историка было перенесено в советскую историческую науку предвоенного времени. "Страстность" выступления русских ученых против диссертации Миллера продолжали объяснять, как и раньше, тем, что тот "нанес величайшее оскорбление русскому народу, настаивая на его варяжском происхождении"21, что в отношении Ломоносова к трактовке варяжского вопроса "немецкими учеными выразился протест русского национального чувства, вызванный временем Бирона"22. В те же годы все также старательно лепился образ Ломоносова, сотрудничавшего и дружившего со многими иностранными учеными, как нетерпимого националиста и ксенофоба. Так, Н. А. Рожков утверждал в 1923 г., что "патриот в духе того времени, националист Ломоносов... отверг норманскую теорию и сделал варягов славянами", по той же причине отрицательно относясь к немцам, работавшим над русской историей23. Через десять лет Г. П. Шторм массово растиражировал в серии "ЖЗЛ" мнение, как был "глубоко неправ" Ломоносов, "обрушившись" на Миллера - "беспристрастного историка" и "отца" русской научной историографии, стоявшего "несравненно выше Ломоносова как историка" - "с окрашенной в сугубо-националистический тон критикой"24.
В подобном ключе разговор о Ломоносове был перенесен в работы по историографии, в чем приоритет принадлежит Н. Л. Рубинштейну, только и говорившему о поруганном национальном чувстве русского Ломоносова, лишь "во имя национальной гордости" восставшего против монополизации иностранцами исторической науки, норманской теории и вывода Шлецером русских слов из немецкого языка. С порицанием Рубинштейн заключает, что Ломоносов, не будучи "историком-специалистом" и борясь с иноземным засильем в Академии, "без достаточного основания распространил это свое отношение и на подлинных представителей русской науки из иностранцев, как Миллер". По его словам, "национальная идея и ее литературное оформление в основном определили работу Ломоносова над русской историей", что он был весьма далек даже от критического духа "Истории Российской" Татищева, что его аргументация "малоубедительна". Работы же Миллера ученый характеризует как "совершенно новый этап в развитии русской исторической науки",
стр. 10
--------------------------------------------------------------------------------
предельно высоко оценивает "строгость научной критики, точность научного доказательства" Байера и требование Шлецера "точности научного исторического метода", "точности доказательства каждого своего положения"25.
Вместе с тем ряд довоенных исследователей усомнились в историографических легендах о Ломоносове. Так, Б. Н. Меншуткин подчеркивал, что он "ополчался против тех, кто являлся "гонителями наук".., а не против иностранцев вообще или немцев, многие из которых были его друзьями". А из материалов дискуссии ученый вывел, что Ломоносов "тогда уже много прочитал книг по этому предмету". Н. Пономарева также отметила, что в научных вопросах у Ломоносова не было "личных врагов или друзей. Могли быть только враги или друзья русской науки". К этому она добавила, что знания ученого "вовсе не ограничивались "Синопсисом", и что "Древняя Российская история" далеко опережала свое время"26. Особо следует выделить статью Б. Д. Грекова, где он высказался именно в пользу Ломоносова как историка, правда, не слишком твердо, ибо велико было давление груза традиции. Ученый утверждал, что в полемике с Миллером Ломоносов обнаружил знание предмета и источников, отметив при этом, что диссертация Миллера - "невысокого качества". Не развивая этот тезис, а лишь ограничившись приведением весьма нелестных мнений в ее адрес А. Л. Шлецера и А. А. Куника, Греков тут же сказал, что Ломоносов историком-профессионалом "в узком смысле слова, не был. Он не отдал всей своей жизни этой отрасли знания". Озвучил историк и давнюю идею, также выставляющую суть проблемы в надуманном свете, что Ломоносов вступил в спор с Миллером не столько как ученый, не удовлетворенный его доводами, "а главным образом как борец за свой народ, защитник его чести в прошлом (хотя и в ложном ее понимании)". Привычным рефреном звучали и слова, что Ломоносов иногда был несправедлив к Шлецеру, ни в малейшей степени не заслужившему "столь резкого к себе отношения"27. В целом, как справедливо заключал в 1940 г. Л. Бычков, "исторические труды Ломоносова ждут своего исследователя"28.
Агрессия фашистской Германии против СССР, Великая Отечественная война и победа в ней, издание Полного собрания сочинений М. В. Ломоносова, юбилейные даты МГУ и русского гения дали мощный импульс к изучению исторического наследия Ломоносова, в том числе и по варяжскому вопросу. На начало этого разговора наложили свой отпечаток борьба с преклонением "перед иностранщиной" конца 1940-х годов, тот факт, что норманская теория была взята на вооружение вождями третьего рейха и широко пропагандировалась фашистскими историками, убежденность советских исследователей в том, что ее антинаучность доказана марксистской наукой, а также вполне заслуженная критика весьма низкого мнения Н. Л. Рубинштейна о русских историках XVIII в. Так, Л. В. Черепнин
стр. 11
--------------------------------------------------------------------------------
пояснял, что негативная оценка вклада немецких ученых в развитие русской исторической науки, с особенной силой прозвучавшая тогда из уст М. Н. Тихомирова29, в определенной мере является реакцией на ошибочные утверждения Рубинштейна, "явно недооценившего уровень развития русской историографии в XVIII в. и связывавшего ее достижения с западноевропейским влиянием" и особенно с именем Байера30. Позиция Черепнина, выступившего против отрицательного отношения к немцам-историкам, характерного для работ конца 1940 - начала 1960-х годов31, была принята наукой32.
Ученые того времени не сомневались, что исторические труды Ломоносова "по праву занимают место рядом с его гениальными творениями в области естественных наук". Ими указывалось, что интерес Ломоносов к истории пробудился во время учебы в Москве и Киеве, где он, работая в богатых библиотеках, почерпнул многое, неизвестное составителю Синопсиса. В дальнейшем, самостоятельно изучив большое число источников, Ломоносов стал прекрасным знатоком русской и всеобщей истории, в силу чего он начал историю Отечества с более древнего времени, чем призвание варягов, что было "новым и важным построением в науке, и его выводы в этой части получили много лет спустя "блестящее подтверждение"33. Характеризуя "Древнюю Российскую историю" как "выдающийся научный труд", исследователи подчеркивали, что она создавалась "не для специалистов-историков, а для широкого читателя", и это надо иметь в виду, оценивая ее как историческое произведение. Как заключал М. Н. Тихомиров, "можно критиковать "Историю" Ломоносова, но нельзя забывать того, что она долгое время была единственным учебником русской истории", и "что за весь XVIII в. академики из иностранцев не написали русской истории, хотя и были якобы исполнены всевозможными научными доблестями". И "ошибки Ломоносова, - добавлял историк, - были ошибками его времени, а то, что он сделал для исторической науки, является ценнейшим вкладом"34.
По своим историческим знаниям Ломоносов, говорил Тихомиров, стоял "выше Миллера", к тому же, "он занимался вопросами языкознания и историей литературы", что давало ему большое преимущество перед оппонентом. И в полемике с ним Ломоносов предстает квалифицированным историком, прекрасно знавшим летописи, античные и средневековые источники, обладавшим профессиональным умением их анализировать. Г. Н. Моисеева, показав работу Ломоносова над большим числом русских памятников, отметила, что его "как историка отличает критическое отношение к источникам. Он стремится проверить каждый факт... внимательно сличал разные версии об одном и том же событии в разных летописях". Д. Гурвич подчеркивал то обстоятельство, что мысли о происхождении русского народа, высказанные Ломоносовым в ходе дискуссии, были затем включены в "Древнюю Российскую историю" и "Крат-
стр. 12
--------------------------------------------------------------------------------
кий российский летописец", т. е. были им давно продуманы. В историографии также отмечалось, что он правомерно указал на ненаучность приемов Миллера, игнорировавшего показания русских источников и следовавшего только скандинавским сагам, а норманистские объяснения Байера и Миллера русских имен были охарактеризованы "антинаучной лингвистикой". Причем Тихомиров указывал, что "до сих пор норманисты не могут ответить на те вопросы, которые поставил перед ними Ломоносов", например, почему так мало скандинавских слов в русском языке, почему в Киевской Руси не было ни одного города, который "носил бы скандинавское название"?35
В оценке вклада Шлецера в копилку русской исторической науки Тихомиров в 1948 г. резонно заметил, что при этом надо различать его труды 60-х годов XVIII в. и "Нестора" начала XIX в. Вскоре Г. П. Блок на конкретном материале продемонстрировал абсолютное превосходство Ломоносова над только что берущимся за изучение русской истории Шлецером. Так, в мае 1764 г. Шлецер представил в Канцелярию Академии наук небольшой сборник исторических и филологических этюдов на латинском языке под названием "Опыт изучения русской древности в свете греческих источников". Протест Ломоносова вызвал тот из, четырех этюдов, где Шлецер уверял, что после принятия Русью христианства русский язык настолько изменился "под влиянием духа греческой речи.., что сведущий в обоих языках человек, читая книги наших древнейших писателей, может иной раз подумать, что читает не русский, а греческий текст, пересказанный русскими словами". Остановился Блок и на анализе плана работы Шлецера над русской историей, предложенного им в июне 1764 г. Академическому собранию. Так, в той его части, где речь идет об изучении летописей, он на полном серьезе утверждал, что к этому занятию иностранец "способнее", чем русский. Отвергая труды В. Н. Татищева и М. В. Ломоносова по русской истории и предлагая в этом деле свои услуги, он четко изложил свое видение нашей истории. По его убеждению, русская нация "обязана благодарностию чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением". Блок также показал правоту Ломоносова, оспорившего мнение Шлецера, что исторический стиль летописцев сложился на основе слога Библии. Заострил он внимание и на том обстоятельстве, что против назначения Шлецера профессором истории выступил не только Ломоносов, но и Миллер. Причем именно последний выразил основательное сомнение в чистоте помыслов Шлецера, напомнив его же слова, что он в России лишь желал собрать материалы, которые в Германии "мог бы употребить с большею прибылью". Действительно, по признанию самого Шлецера, он мечтал "в Германии обращать в деньги то, что узнавал в России"36.
М. Т. Белявский опротестовал суждение, что Ломоносов в своем отношении к Шлецеру руководствовался "исключительно личными
стр. 13
--------------------------------------------------------------------------------
мотивами", и что конфликт между ними был лишен научного содержания. Отмечая "развязную самонадеянность" Шлецера, Г. П. Блок признавал, "как справедливо было негодование, с каким Ломоносов отозвался" о его плане, не руководствуясь при этом личными побуждениями. М. Н. Тихомиров отверг обвинения Ломоносова в "немцеедстве", в особой нелюбви к Миллеру. Параллельно с этим Д. Гурвич заметил, что Миллер и Шлецер "все, сделанное Ломоносовым в области русской исторической науки", постарались как можно скорее забыть, представляя его "то в роли химика, то в роли придворного стихотворца, но только не в качестве крупного русского историка". И если в XVIII в., констатирует ученый, исторические труды Ломоносова знали, на них учились и им подражали, "то русская историческая наука XIX - начала XX в., по сути дела, не знала Ломоносова-историка; его исторические работы упоминались с такими оговорками, что ценность их казалась совершенно незначительной", в связи с чем, добавлял Белявский, на фоне других сочинений ученого "его работы в области истории оставались в тени". С. Л. Пештич уточнял, что именно Шлецер "всем своим авторитетом европейски известного историка и источниковеда направил историографическое изучение Ломоносова по неправильному пути". А. М. Сахаров заключал, что Шлецер не мог простить ему борьбы с норманизмом. В целом, как подытоживал ученый, в дореволюционной историографии "антинорманистские идеи Ломоносова не могли получить одобрения в науке, где норманизм стал официальной теорией происхождения Древнерусского государства", поэтому его постарались вычеркнуть из исторической науки37.
В рассматриваемом плане значительный интерес представляют работы 1961 г. немецких историков П. Гофмана и Э. Винтера (ГДР). Гофман указал, что мнение о Ломоносове как историке в значительной мере определялось отрицательными высказываниями А. Л. Шлецера, усиленными С. М. Соловьевым. Он не сомневался, что Ломоносов в варяжском вопросе занял "прежде всего позицию русского патриота", но при этом, основываясь на превосходном знании источников и литературы, предвосхитил результаты исследований более позднего времени. Гофман, поставив перед собой задачу рассмотреть, насколько аргументация Ломоносова соответствовала научным требованиям и принципам той эпохи, "удивлен был", что она нашла широкое отражение в последующих работах Миллера. По его заключению, Ломоносов был на высоте исторической науки своего времени, тогда как Миллер был ограничен как историк, и что к источникам он относился почти всегда "совершенно некритически". Винтер, подчеркивая самохвальство и заносчивость Шлецера, что не могло не задеть Ломоносова, вместе с тем высказал мысль, что русского ученого против Шлецера настраивали Миллер и Тауберт. Так, по его мнению, два достойных человека "по недора-
стр. 14
--------------------------------------------------------------------------------
зумению" стали врагами. Говоря о плане Шлецера, содержащем много верного и плодотворного, Винтер отмечает "бессмысленность" его экзальтированных утверждений, что будто иностранец способен понимать древний язык народа лучше, чем коренной житель страны, что он, благодаря знанию церковно-славянской Библии, уже является знатоком языка летописей38.
Суть работ о Ломоносове в отечественной историографии конца 1940 - начала 1960-х годов целиком укладывается в слова Б. А. Рыбакова, охарактеризовавшего в 1958 г. норманскую теорию "величайшим злом русской исторической науки", а Ломоносова - "прекраснейшим знатоком русской истории", обрушившимся на "не-научные построения норманистов", при этом присовокупив к ним убежденность А. М. Сахарова, что значение трудов Ломоносова для борьбы с норманизмом "выяснены с достаточной полнотой и убедительностью"39. Но все было далеко не так, ибо разговоры о Ломоносове как основоположнике антинорманизма, создателе "новой исторической концепции", разбившей "лженаучную" норманскую теорию40, были абсолютно декларативными. И сводились лишь к тому, что в споре с норманистами Ломоносов был прав в основном, "доказывая, что возникновение государства не может быть объяснено случайными явлениями, вроде призвания варягов"41. Эти разговоры были, к тому же, явно двусмысленными, так как диссонансом им звучали слова, что антинорманисты "непомерно раздували некоторые, часто неудачные мысли и гипотезы Ломоносова", например, о славянской природе варягов42. Из чего непреложно выходило, вопреки официальным заверениям, что Ломоносов в дискуссии с норманистами ошибался в главном, значит, ошибался и в частностях. Следовательно, он уступал им как историк, что всегда и утверждала предшествующая историография, чьи воззрения на сей счет в послевоенное время подверглись вообще-то весьма обоснованной критике43.
Подняться до действительной оценки Ломоносова как историка советским исследователям не позволял норманизм, с которым они расстались только на словах. Твердо полагая, что в рамках марксистской концепции возникновения государства спор об этносе варягов, в связи с установлением самого незначительного характера их участия в социально-политической жизни Руси, стал "беспредметным"44, они, именуя себя антинорманистами, сохранили основополагающий тезис норманизма о скандинавстве варяжской руси. Причем ученые искренне верили, что они, показав происхождение Киевской Руси "как этап внутреннего развития восточнославянского общества" до появления варягов, "добили норманскую теорию"45, видели в ней "труп"46 и под "настоящими норманистами" понимали лишь тех, "кто утверждал неспособность славян самим создать свое государство"47. В таких условиях, конечно, никого уже не интересовали ни конкретные доводы Миллера в пользу норманства варягов, ни их оп-
стр. 15
--------------------------------------------------------------------------------
ровержения Ломоносовым, ни в целом его контраргументы норманизму, а сам разговор о дискуссии между ними по существу был беспредметным. Объективно оценить исторические возможности Ломоносова мешал и вывод, что "главной побудительной причиной", толкавшей его на занятия историей, "была деятельная любовь к своей родине", вывод о "патриотической основе" его исторических интересов48. Об этом говорилось так подчеркнуто и так громогласно, что вкупе с норманистскими убеждениями научной общественности также заставляло основательно усомниться в параллельно звучащем тезисе о Ломоносове как выдающемся историке XVIII в. и ниспровергателе норманизма. Вот почему никакого отголоска не получило в историографии предостережение С. Л. Пештича, высказанное им в 1961 г., что "представления, унаследованные от старой объективистской историографии, о национальных чувствах, якобы затемняющих научный рассудок, нельзя принимать всерьез"49. Но вскоре сам историк, к сожалению, начнет судить теми же представлениями.
В свете сказанного неудивительно, что уже в конце 1950 - середине 1960-х годов в науке, незаметно для глаз, исповедовавших норманизм, ревизии были подвергнуты те положения о Ломоносове, которые так активно в ней утверждались. В 1957 г. Л. В. Черепнин, отметив, что исторические работы Ломоносова "явились новым словом в науке", и выступив против умаления вклада немецких ученых в русскую историческую науку, вместе с тем внес элемент сомнения в оценке исторических заслуг Ломоносова. Побудительные мотивы, заставившие его обратиться к истории, Черепнин квалифицировал в духе Рубинштейна: "Национальное достоинство русских было оскорблено тем, что они фактически оказались отстраненными от участия в работе Академии по изучению русской истории и что это дело было поручено лишь немецким ученым", да, к тому же, "норманская теория происхождения Руси использовалась немецким дворянством в целях умаления достоинства русских". Он также со значением подчеркивал, что Ломоносов "проявлял слабость, когда задачи исторического исследования подчинял потребностям текущей политики царизма и спрашивал, например, "не будут ли из того выводить какого опасного следствия", что "Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода". Позже Черепнин, говоря о положительном влиянии Шлецера на развитие исторической науки в России, в то же время сказал, что якобы Ломоносов вместо научной полемики с ним в отношении его "Русской грамматики" применил "методы идейной борьбы", а противостояние ученых объяснял взаимным непониманием и обоюдной личной недоброжелательностью50.
С. Л. Пештич в 1961 г., настаивая на том, что для Ломоносова история "была таким же делом всей его жизни и творчества, как фи-
стр. 16
--------------------------------------------------------------------------------
зика, химия и литература", уже утверждал, что его "великие заслуги.., как естествоиспытателя все-таки не сопоставимы с его достижениями в области разработки русской истории"51. Эти же слова историк повторил в 1965 г. в исследовании о русской историографии XVIII в., значительная часть которого была отведена анализу исторического наследия Ломоносова, Миллера и Шлецера. В целом она производит двойственное впечатление, ибо ученый, следуя официальной точке зрения на Ломоносова как историка, взвешивает его в том качестве лишь на весах норманизма. С одной стороны, Пештич рассуждает о Ломоносове как "выдающемся историке", имевшем самую солидную историческую подготовку, и многие гипотезы которого были приняты наукой, констатирует, что Миллер как историк не был способен "к широким обобщениям и глубокому анализу исторических событий", что в конце 1740-х годов он уступал Ломоносову "в понимании предмета истории". С другой стороны, Пештич, заявив о своем стремлении дать "более беспристрастную оценку историографического спора середины XVIII в.", все свел к тому, что норманизм Миллера был не приемлем "для национального патриотизма", при этом дополнительно и настойчиво говоря о "национальной тенденциозности" и "уязвленном национальном самолюбии" Ломоносова вообще, в целом о патриотических побуждениях русских историков середины XVIII в., придававших "национальную заостренность их выступлениям".
Читателя убеждает в необоснованности выступления Ломоносова против норманской теории и мысль Пештича, что у нее была "прочная историографическая традиция в средневековой отечественной литературе и летописании", его утверждение о "норманизме" автора ПВЛ. Тезис о "норманизме" летописцев проводили многие историки второй половины XIX - середины XX в.52, но в разговор о Ломоносове его привнес Пештич. Параллельно тому он уверяет, что вывод "основоположника антинорманизма" о славянском происхождении варягов "не выдержал научной проверки". Само представление Ломоносова о Пруссии как родине варягов ученый связал с политической ситуацией времени Семилетней войны, когда Восточная Пруссия входила в состав России, при этом умолчав, что варяжских князей из Пруссии выводила "августианская" легенда, возникшая во второй половине XV в., т. е. почти за 300 лет до Семилетней войны. Он не сомневается, что ПВЛ привлекала Миллера "более, чем его оппонентов", что его позиции в целом "были более серьезно обеспечены", чем точка зрения противостоящих ему. Явно симпатизирует Пештич Шлецеру, хотя и считает, что ему не была присуща скромность в оценке своих собственных научных заслуг, но при этом подчеркнуто говоря, не вдаваясь в объяснения, что против него неоднократно выступал Ломоносов, к тому же давший отрицательную оценку плану научных работ Шлецера, "достоинство которого было
стр. 17
--------------------------------------------------------------------------------
несомненным". Сам же отзыв Ломоносова на "Русскую грамматику" Шлецера Пештич охарактеризовал как "наиболее резкий документ, вышедший из-под пера русского ученого и направленного против немецкого автора". Заслугу Шлецера исследователь видит прежде всего в том, что он дал русским историкам критический метод в изучении источников53.
Разговор о Ломоносове как историке и его оппонентах в последующее время, в конце 1960-х - начале 1980-х годов, не носил уже той актуальности, что была характерна для первых послевоенных десятилетий. Н. Л. Рубинштейн, в корне поменяв свой взгляд на Ломоносова, уже говорил, что он "обнаружил значительные познания в русской истории в самом начале своей деятельности в Академии наук", а в полемике с Миллером показал "прекрасное знание" источников, причем основные положения, высказанные им в ходе ее, получили свое развитие в "Древней Российской истории". В системе доказательств Ломоносова Рубинштейн особенно выделил получившие признание в науке его указание на наличие имени "русь" в Восточной Европе до призвания варягов, его вывод об отсутствии скандинавских слов в русском языке. Но фоном этому позитиву продолжало звучать мнение, что "чувство национальной гордости, горячий патриотизм были важной движущей силой" научных интересов Ломоносова, боровшегося "против засилья немцев в Академии наук, за развитие национальной исторической науки"54.
М. А. Алпатов, характеризуя норманизм как "антирусскую теорию", квалифицировал его как "идейный реванш" за победу в Северной войне. Приняв тезис Шлецера о не признании русскими шведского происхождения Рюрика "из-за ссоры" со шведами, он не сомневался, что конфликт Ломоносова с Миллером имел под собой прежде всего политическую основу, ибо в норманстве варягов Ломоносов увидел оскорбление чести государства, а сама борьба с норманистами была для него "составной частью его борьбы с немецким засильем в Академии". Создав выдающиеся исторические труды, построенные на широкой источниковой базе, Ломоносов, пользуясь устаревшим арсеналом "предшествующей русской историографии", ошибался, отрицая норманство Рюрика. В научном плане немцы, говорил ученый, сыграли прогрессивную роль, ибо покончили с легендарным периодом в русской историографии, много сделали для становления русского источниковедения. Вместе с тем он отметил, что план Шлецера, обладая несомненными достоинствами, имел и крупные изъяны, обусловленные недостаточным знакомством с русской историографией, а сама источниковедческая часть его была "построена на ложной предпосылке", так как первоначального Нестора не существовало55.
А. М. Сахаров также традиционно утверждал, что Ломоносов, будучи горячим патриотом, не мог мириться ни с засильем иностран-
стр. 18
--------------------------------------------------------------------------------
цев в Академии, ни со служившей оправданию этого засилья норманской теорией, а в "Древней Российской истории" он "намного опередил науку своего времени". Главную заслугу иностранных историков исследователь видел в том, что они приступили к критическому изучению источников и подходили к пониманию истории не с провиденциалистских, а с рационалистических позиций. А. Л. Шапиро называет Ломоносова автором "самых читаемых во второй половине XVIII в. трудов по истории России", а в науке, констатирует он, получила поддержку его мысль, что в русском языке не заметно влияния норманнов, что Миллер и Шлецер ошибались, говоря о совершенной дикости восточных славян до призвания варягов. Но вместе с тем не устоялись его мнения о происхождении россиян от роксолан и приходе Рюрика со славянского побережья Балтики, а в критике исторического баснословия Ломоносов уступал Татищеву. Шапиро считает, что Ломоносов, борясь с немецкими лжеучеными, "иногда обрушивался и на немцев, по-настоящему способствовавшим успехам науки в России", и что Шлецер еще в России хорошо изучил древнерусские источники56.
Безраздельное господство норманизма в науке и объяснение побудительных мотивов, якобы приведших Ломоносова к занятию историей, лишь реакцией ущемленного национального достоинства ученого, на чем выросло несколько поколений историков, закономерно привели к тому, что в 1983 г. И. П. Шаскольский отказал антинорманизму в научности. Свой вывод он объяснял именно тем, что многие его представители, сознавая антирусскую направленность норманизма, выступали против него "не из научных позиций, а из соображений дворянско-буржуазного патриотизма и (Иловайский, Грушевский) национализма". Построения антинорманистов в целом носили, говорил Шаскольский, по причине отсутствия у большинства из них исторического образования, "любительский, дилетантский характер". И если норманская теория, по его мысли, не была изобретена Байером и Миллером, а была взята ими из "донаучной историографии - летописей", то гипотеза призвания варягов из южнобалтийского Поморья была заимствована из легендарной традиции XVI - XVII вв. После революции, заключал Шаскольский, антинорманизм "стал течением российской эмигрантской историографии", где и "скончался" в 1950-х годах, а его возрождение "на почве советской науки невозможно"57. Тем самым ученый признал, что антинорманизма в советское время не было, а всегда был норманизм, прикрытый марксистской фразеологией, необходимость в которой все больше отпадала. С конца 1980-х годов в литературе началось осуждение "антинорманизма" советских лет: что он был "доведен до абсурда", что в науке с 1940-х годов верховодили "патриоты", что антинорманисты прошлого - это "посредственности типа Д. И. Иловайского"58.
стр. 19
--------------------------------------------------------------------------------
Новая ситуация в науке, а также политические процессы, протекавшие в стране, не замедлили сказаться на проблеме "Ломоносов-Миллер". В 1988 г. Л. П. Белковец утверждал, что Ломоносов, не приняв норманизма Миллера, "все его труды подверг суровой и небеспристрастной критике", и проводил мысль, что верхушка Академии поддерживала и подогревала неприязнь в их отношениях59. В 1989 г. А. Б. Каменский, уверяя, что в оценке дискуссии Ломоносова и Миллера не хватает объективизма, тут же заполнил этот вакуум. По его мнению, Миллер к решению варяжского вопроса "подходил именно как ученый, а имевшиеся в его распоряжении источники (которые он, кстати, в то время знал лучше Ломоносова), иного решения и не допускали", и только политической подоплекой спора он объяснил "административный характер его завершения". Через два года исследователь к сказанному добавил, что Ломоносов, пользуясь высоким покровительством, подчас выдвигал "против своего оппонента не столько научные, сколько политические обвинения". И если Миллера в дискуссии интересовала только научная истина, то Ломоносов видел в норманском вопросе "прежде всего аспект политический, связанный с ущемлением русского национального достоинства". Отметил Каменский и "глубоко патриотическую и вместе с тем объективно ошибочную позицию" Ломоносова в споре с Миллером об истории, так как Миллер пытался показать все без изъяна, без прикрас, Ломоносов же выступал за создание в истории "запретных зон". Красной нитью автор проводит мысль, что образ Ломоносова как "положительного героя", существующий в историографии, закрывает "путь к познанию истины", и что Ломоносова возвеличивали "за счет Миллера"60.
В середине и второй половине 90-х годов XX в., когда пересмотру подвергались ценности советской историографии, ученые демонстрировали непоколебимую приверженность тезису, что Ломоносов, желая утвердить патриотический подход к русской истории, счел обязанным выступить против норманизма61. Причем, тональность его стала более жесткой: научную аргументацию Ломоносов зачастую заменял, уверял А. С. Мыльников, "доводами гипертрофированного патриотизма"62. Каменский усилил акценты недавних своих публикаций, говоря, что аргументация Миллера "была едва ли не безупречной", но для Ломоносова норманская трактовка русской истории была неприемлема именно "как антипатриотическая"63. По линии другого противопоставления подчеркивалось, что если у Байера "достаточно объективный исторический подход к вопросу", то у Ломоносова многие положения "были лишены научного основания"64. Параллельно с этим утверждалось, что антинорманизм почти всегда был "следствием отнюдь не анализа источников, а результатом предвзятой идеологической установки"65, и привычно нагнеталась атмосфера вокруг антинорманизма с его "шумным национа-
стр. 20
--------------------------------------------------------------------------------
лизмом"66. Весьма показательна в плане состоятельности приведенных мнений позиция норманиста Д. Н. Шанского, сказавшего, что "интерпретация полемики Миллера и Ломоносова только как представителя антинаучных немецких кругов и русских патриотических сил чрезвычайно обедняет реальную картину и нуждается в качественно новом видении". Но в силу понятных причин он все свел к тому, что Миллер в диссертации "провозгласил высшей целью историка все же изыскание истины, приход через критику источников к подлинно научному знанию, главным критерием которого является не "полезность", а беспристрастность", с чем не мог примириться "гениальный Ломоносов". И даже значительно позже, осуждая уже "Опыт новейшей истории России" Миллера, Ломоносов вновь отверг мысль оппонента, "что история - наука, а следовательно, должна быть выведена за пределы эмоций"67.
В те же годы Ломоносов был обвинен в создании ненужного ажиотажа вокруг проблемы этноса варягов. Э. П. Карпеев, говоря, что варяжский вопрос возник не в сфере науки, а в области политики, уточнил: "При этом не антирусской политики, выразителем которой выставляется Байер, а скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов". По мнению И. Н. Данилевского, именно Ломоносову "мы в значительной степени обязаны появлению в законченном виде так называемой "норманской теории". Точнее, "химии адъюнкту Ломоносову" принадлежит сомнительная честь придания научной дискуссии о происхождении названия "русь" и этнической принадлежности первых русских князей вполне определенного политического оттенка"68. Следует заметить, что Ломоносов никогда не был "химии адъюнктом". В январе 1742 г., через полгода по возвращению из Германии на родину, он был назначен адъюнктом физического класса Петербургской Академии наук, а в июле 1745 г. - профессором химии. Именно как "профессор" и как "химии профессор" Ломоносов подписал свои замечания на диссертацию Миллера69.
Неприкрытая и все более усиливающаяся в науке недоброжелательность к Ломоносову вызвала ответную реакцию. А. Г. Кузьмин напомнил научной общественности, по сути, неизвестные ей доводы Ломоносова, которым так ничего и не могут противопоставить норманисты. Так, он показал нелогичность произведения имени "русь" от финского названия шведов "руотси", так как ни славяне, ни варяги такого этнонима не знали, при этом обращая внимание на то, что "имя страны может восходить либо к победителям, либо к побежденным, а никак не к названиям третьей стороны". Ломоносов ввел новый документ - окружное послание византийского патриарха Фотия, говорившее о пребывании росов на Черном море до призвания Рюрика и перечеркивающее мнение Миллера об отсутствии в Причерноморье до варягов этнонима "русь". Высоко Кузьмин оценил
стр. 21
--------------------------------------------------------------------------------
его заключения, когда он, отвергнув попытки выдать имена русских князей за скандинавские, указал, во-первых, "что на скандинавском языке не имеют сии имена никакого знаменования", и, во-вторых, что "сами по себе имена не указывают на язык их носителей". Остановившись на факте "отрицательного" характера, приведенном Ломоносовым, что в русском языке почти нет германизмов, Кузьмин подчеркнул: норманисты, столько веков выискивая эти следы в русском языке, пришли к неутешительному итогу. Историк отметил данные Ломоносова о "Неманской Руси", его вывод, что варяги - общее имя многих народов, отождествление славянского Перуна и литовского Перкуна, объединение проблем руси и роксолан.
Ценен вывод Кузьмина, что Байер вообще не анализировал Сказание о призвании варягов. В противовес утверждениям, что Ломоносов оперировал "общими рассуждениями, нередко эмоционально-патриотического наполнения", историк ответил: "Здравый смысл показывал Ломоносову такие решения, которые прямолинейно из источника как будто не вытекают и которые при формальном педантичном подходе даже и нельзя вывести из источника". И его преимущество перед немцами "заключалось в гораздо более глубоком понимании сущности и связей между явлениями внешнего мира, в стихийном понимании того, что явление, факт не существуют сами по себе вне связи с другими явлениями и фактами. "Немецкая ученость" вместо сколько-нибудь обоснованной теории брала за основу наивный германоцентризм, через призму которого рассматривались и все явления истории славян и руси". Вот почему Миллер игнорировал русские источники при изучении русской истории. В целом, заключает Кузьмин, первые замечания Ломоносова на диссертацию Миллера "носили более эмоциональный и общелогический характер, нежели основательный, научный". Но вскоре он "вошел в проблему и превосходил своего оппонента не только по методу, но и по широте эрудиции"70.
Тогда же Ю. Д. Акашев отметил высокий потенциал Ломоносова как историка. Автор настоящей статьи привел негативные мнения о диссертации Миллера иностранных ученых XVIII - XIX вв., что уже ставило под сомнение наличие у Ломоносова лишь "патриотического порыва" в ее неприятии, отметил его превосходство как источниковеда перед Миллером. Н. М. Рогожин указал, что в ходе полемики с Миллером Ломоносов продемонстрировал хорошее знание источников71. Но насколько велика была инерционность заданного норманистами представления о Ломоносове, что даже те ученые, которые говорили об искажении немецкими академиками свидетельств ПВЛ, отделяющей русь от норманнов, и положительно оценивали борьбу Ломоносова "против теории о немцах-цивилизаторах", вместе с тем продолжали рассуждать в рамках привычного шаблона. Так, В. П. Макарихин утверждал, что "патриотическая об-
стр. 22
--------------------------------------------------------------------------------
щественность России восприняла" норманскую теорию "как оскорбление, европейское хамство", а Ломоносов в ходе идейно-политической борьбы допускал "тенденциозное истолкование исторических фактов, исторических источников"72.
Чтобы понять, соответствует ли истине приговор Ломоносову как историку, вынесенный заинтересованной стороной - норманистами, следует обратиться к первоисточникам: к диссертации Миллера "О происхождении имени и народа российского" ("De origine gentis russicae") и замечаниям на нее Ломоносова. Над своим произведением Миллер работал с весны 1749 г., готовясь прочитать его на первой в истории Академии наук "ассамблее публичной", назначенной на 6 сентября (на следующий день после тезоименитства императрицы), а затем перенесенной на 26 ноября (на другой день празднеств годовщины ее восшествия на престол). Одновременно с Миллером получил предписание выступить на торжественном собрании с похвальным словом Елизавете Петровне Ломоносов. Как подчеркивалось в определении Канцелярии Академии, оба сочинения "требуют великого осмотрительства, так как новое дело"73, в связи с чем были предварительно "апробованы" президентом Академии наук К. Г. Разумовским и Г. Н. Тепловым, находившимися тогда в Москве. Похвальное слово Ломоносова в начале августа 1749 г. было ими одобрено и разрешено к печати74. Но у них вызвала сомнение речь Миллера, в связи с чем Теплов, возвращая ее первую часть, советовал "некоторые строки выпустить". Это сомнение возрастало по мере знакомства с нею, и по решению президента она была передана на экспертизу коллегам Миллера. 21 августа Шумахер поставил Теплова в известность о мнении профессоров, что, если напечатать ее в том виде, как есть, то "это было бы уничижением для Академии". Через два дня на соединенном Академическом и Историческом собрании речь была, по словам П. С. Билярского, "торопливо" рассмотрена и разрешена к печати с учетом замечаний, поступивших от присутствующих. Но, как уведомлял Шумахер Теплова, "Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения"75.
Перенос торжественного заседания И. Д. Шумахер использовал для организации пересмотра диссертации Г. Ф. Миллера "по отдельности", и она была послана И. Э. Фишеру, Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, С. П. Крашенинникову, В. К. Тредиаковскому, М. В. Ломоносову, Н. И. Попову с тем, чтобы "освидетельствовать, не сыщется ль во оной чего для России предосудительного". Названные лица и на сей раз вынесли ей тот же вердикт, который они высказали еще при первом знакомстве с нею, но только использовав теперь формулировку Канцелярии Академии: они расценили речь именно как "предосудительную России". Как выразил общий настрой Штрубе де
стр. 23
--------------------------------------------------------------------------------
Пирмонт, Академия имеет справедливую причину сомневаться, "пристойно ли чести ея помянутую диссертацию публично читать и напечатавший в народ издать"76. После того, как Миллер обвинил оппонентов в пристрастном отношении к своей работе, в стенах Академии разгорелась острая дискуссия (октябрь 1749-март 1750 г.). В итоге диссертация была забракована, а отпечатанный тираж был уничтожен. Надо сказать, что она не пропала для потомства и многократно была явлена ученому свету, да и не только ему. Список с нее А. Л. Шлецер послал И. К. Гаттереру в Геттинген, и к 1773 г., по словам Миллера, она была там напечатана "уже вторым тиснением"77. С основными ее положениями, лишь несколько измененными под воздействием критики Ломоносова, в полной мере могли ознакомиться и русские читатели. В 1761 г. она была опубликована как вводная часть исследования Миллера, посвященного истории Новгорода, одновременно на страницах "Сочинений и переводов к пользе и увеселению служащих" и академического журнала "Sammlung russischer Geschichte"78. Главные ее мысли Миллер затем повторил в книге "О народах издревле в России обитавших", изданной в 1773 г. в Петербурге79.
В разговоре о полемике Ломоносова и Миллера симпатии большинства специалистов находятся на стороне последнего. Тому способствуют несколько обстоятельств. Первое из них заключается в том, что Ломоносов не мог терпеть иностранцев, потому-то он так и третировал Миллера. Еще Шлецер упор делал именно на то, что "русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских"80, но как заметил Б. И. Краснобаев, были "вздорны обвинения Ломоносова в нетерпимости, нелюбви к "немцам". Они распространялись его недругами из числа приверженцев клики Шумахера-Тауберта, с которой он вел борьбу принципиальную, отнюдь не личную"81. Но к распространению этих обвинений еще в большей мере причастны многие наши исследователи, игнорирующие факты дружбы Ломоносова с работавшими в России иностранными учеными. После смерти Г. В. Рихмана, с которым, говорил Ломоносов, его связывали "согласие и дружба", он принимает живейшее участие в судьбе его семьи, оставшейся без средств существования, и просит влиятельных царедворцев И. И. Шувалова и М. И. Воронцова назначить вдове пожизненную пенсию. Ломоносов говорит о "добром сердце и склонности к российским студентам" И. Г. Гмелина, читавшего "им в Сибири лекции, таясь от Миллера, который в том ему запрещал". В отношении И. А. Брауна Ломоносов отмечал его "старание о научении российских студентов и притом честная совесть особливой похвалы и воздаяния достойны". Был очень близок со Я. Я. Штелиным, которого единственного из своих знакомых в письмах называл другом и который последние дни пробыл с умирающим Ломоносовым82.
стр. 24
--------------------------------------------------------------------------------
Ломоносов, которого рисуют непримиримым борцом за "чистоту" рядов российской науки, рекомендовал для работы в Академии И. К. Шпангенберга. Предлагал он пригласить К. Дахрица, но Миллер, будучи секретарем Академического собрания, выписал У. Х. Сальхова, который, вспоминал Ломоносов, не пристав "к шумахерской стороне", был "выгнан из России бесчестным образом". Он же опротестовал мнение Л. Эйлера, вниманием и добрым расположением которого к себе очень дорожил, выступившего против приглашения в Академию И. К. Шпангенберга и И. П. Эбергарда. Объясняя Миллеру, почему Эйлер отклонил кандидатуру последнего, Ломоносов подчеркнул, что тот "Невтоновой теории в рассуждении цветов держится. Я больше, нежели г. Ейлер, в теории цветов с Невтоном не согласен, однако тем не неприятель, которые инако думают (курсив мой. - В. Ф.)". В отношении своего учителя немца Х. Вольфа Ломоносов проявил беспримерный такт. Дело в том, что его физические воззрения вошли в диаметральное противоречие с взглядами Вольфа. Но на протяжении нескольких лет Ломоносов не решался опубликовать результаты своих наблюдений, боясь, по его словам, "омрачить старость мужу, благодеяния которого по отношению ко мне я не могу забыть"83.
Ломоносов, которому приписывают особую нелюбовь к немцу Миллеру, полностью его поддержал в конфликте с русским П. Н. Крекшиным, когда тот, получив отрицательный отзыв Миллера на свое сочинение по генеалогии, где выводил Романовых от Рюриковичей, обвинил его в "государственном преступлении". К разрешению конфликта были привлечены Штрубе де Пирмонт, Тредиаковский и Ломоносов. И в чью пользу он был решен и прежде всего благодаря кому, видно из жалобы Крекшина в Сенат в декабре 1747 г. Он писал, что Миллер, "не знав истины, заблудил и высочайшую фамилию неправо простою дворянскою дерзнул писать, и профессоры Ломоносов, Тредиаковский и Штрубе в неведении же сию лжу за истину признавали", и требовал привлечь их к делу84. Ломоносов, решительно встав на защиту правоты немца Миллера и выступив против фальсификации русского Крекшина, проявил при этом, как справедливо заметил С. Л. Пештич, "большое гражданское мужество"85. По словам А. И. Андреева и В. Р. Свирской, позиция Ломоносова в данном споре говорит "о защите им исторической правды и принципа научности от чуждых науке влияний"86, независимо от того, надо подчеркнуть, от кого они исходили - от русского или немца.
Хотя для А. Б. Каменского этот случай - лишь пример корпоративной солидарности, вызванной "необходимостью защиты авторитета Академии"87, странный в свете разглагольствований автора о крайне пристрастном отношении Ломоносова к Миллеру, да к тому же заручавшегося в том поддержкой своих высоких покровителей.
стр. 25
--------------------------------------------------------------------------------
Ломоносов всю свою жизнь следовал принципу, который он изложил в заметках по физике в начале 1740-х годов: "Я не признаю никакого измышления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждениями"88. К этому нужно добавить слова, которые он произнес в 1761 г.: "За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю"89. И, борясь за торжество правды и справедливости в науке, Ломоносов не был "ксенофобом, жизненная задача которого заключалась в борьбе с иноземцами". Это слова произнес недавно Э. П. Карпеев, правда, все сведя лишь к "идейным позициям" тех, кто стремился использовать его имя в своих целях90. Но подобное представление о русском гении создали именно норманисты.
Отношения между Ломоносовым, Миллером и Шлецером были очень непростыми, но на них нельзя смотреть только с позиций последних. И Ломоносов отмечал, что Миллер "нигде не пропускает случая, чтобы какое-нибудь зло против меня вселять", что он "профессорами прозван бичом профессоров; он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии". Так, в 1761 г. Г. Г. Миллер настраивал Г. Н. Теплова: "Верьте мне, сударь, Ломоносов - это бешеный человек с ножом в руке". Весной 1763 г., когда разнеслась весть об отставке Ломоносова, он делился радостью с одним из своих заграничных корреспондентов: "Академия освобождена от г. Ломоносова"91. Вместе со Шлецером Миллер постарался после смерти русского ученого в негативном свете выставить его перед зарубежными историками. В Германии были напечатаны, указывали Т. А. Быкова и С. Л. Пештич, вероятно, "инспирированные самим Шлецером, недоброжелательные рецензии на труды Ломоносова". Причем, в них явно видно стремление просто опорочить имя Ломоносова. Так, в одной из них (1771) звучало, что покойный профессор химии Ломоносов "не сможет больше бесчестить свою страну и вредить русской истории". Сегодня Р. Б. Городинская, отмечая значительное количество откликов на исторические сочинения Ломоносова в немецких изданиях (среди которых всего одна положительная рецензия!), подчеркивает, что в них "совершенно отчетливо прослеживается влияние, а быть может и авторство А. Л. Шлецера и, вероятно, Г. Ф. Миллера". Исследовательница прямо говорит о враждебном отношении последних к Ломоносову, которое в значительной степени явилось, заключает она, отголоском дискуссии92. Шлецер в своих воспоминаниях постарался навязать просвещенной Европе более чем отталкивающий образ Ломоносова, говоря, что он противился изданию ПВЛ и труда В. Н. Татищева, так как хотел напечатать свой "Краткий Российский летописец", что он был полон "варварской гордости", тщеславия, что он клеветник, кляузник, грубый невежда, горький пьяница, "хищный зверь", "дикарь", который стремился не толь-
стр. 26
--------------------------------------------------------------------------------
ко удалить Шлецера из Академии, но и хотел его "погибели, в серьезном значении"93.
Второе из обстоятельств, определяющих расположение исследователей к Миллеру, это их убежденность лишь в патриотической подоплеке выступления русского Ломоносова против идей норманизма, только в силу политических причин (реакция на бироновщину, антишведские настроения) добившегося запрета диссертации немца, отстаивавшего истину. Но нелестные отзывы на нее дали и нерусские ученые - профессор истории И. Э. Фишер (Шлецер высоко ставил его "классическую критику" и знание "классических древностей"94) и Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, которых, в отличие от Ломоносова, сложно записать в патриоты. Более того, последний, по оценке норманиста В. А. Мошина, "наиболее жестоко критиковавший доклад Миллера, в сущности расходился с ним лишь в частностях, признавая норманское происхождение руси"95. Уже один этот факт многое говорит о научной значимости рецензируемого ими труда, что подтверждают мнения крупнейших норманистов, немцев по происхождению. Так, А. Л. Шлецер увидел во многих положениях диссертации Миллера "глупости" и "глупые выдумки"96, А. А. Куник же в целом охарактеризовал ее "препустою"97. Тем самым они, не желая того, признали принципиальную правоту Ломоносова в ее оценке и отмели домыслы об отсутствии в его критике каких-либо серьезных оснований, кроме, как только патриотических. Немец И. Д. Шумахер, стоит добавить, назвал речь Миллера "галиматьей"98.
Если ситуацию в науке середины XVIII в. воспринимать только как борьбу патриотов и непатриотов, то нельзя тогда понять, почему к этому времени были опубликованы все работы Байера, в которых доказывалось норманство варягов, но никто из русских ученых не препятствовал их выходу в свет уже после смерти автора, когда эпоха бироновщины канула в Лету. Более того, русский перевод статьи Байера "De Varagis" ("О варягах") был включен бесспорным патриотом В. Н. Татищевым в первый том своей "Истории", а в 1767 г. К. А. Кондратович выпустил его отдельным изданием99. 6 сентября 1756 г. Ф. Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии произнес речь "Слово о начале и переменах российских законов", где утверждал о норманском происхождении норм Русской Правды, о германской природе россов. И это далеко "непатриотичная" речь, если говорить языком норманистов, прозвучала на торжествах, посвященных тезоименитству императрицы, и нисколько не была вменена в вину немцу, да еще бывшему секретарю Э. Бирона. Тремя годами ранее ту же мысль он проводил в своей диссертации100. Поэтому, как справедливо подчеркивал один из крупнейших норманистов прошлого столетия В. А. Мошин, ошибочно считать варяго-русский вопрос "борьбою объективной науки с ложно понятым патриотизмом"101.
стр. 27
--------------------------------------------------------------------------------
За границей также не сомневаются, что Ломоносову норманская теория "казалось обидной для русского самосознания". К этому мнению, взращенному российской наукой, там еще добавляют, что он "опасался, что шведский король, ссылаясь на шведское происхождение первой русской династии, снова может претендовать на русский престол"102. Такой аргумент, надо заметить, не брали в расчет даже шведские короли XVII в., когда их придворные историографы создавали норманскую теорию, направленную против России103 (к тому же ни они, ни их преемники XVIII в. не имели никакого отношения к конунгам древности, в силу чего не могли ни на что претендовать). Весьма курьезным выглядит и другой вывод современного норвежского историка: в начале XIX в. варяжский вопрос в большей степени потерял характер патриотического спора, возможно, и по той причине, что взамен "германских" государств Швеции и Пруссии главным противником России стала наполеоновская Франция104. Подобные мысли, как и слова Шлецера, что во времена Ломоносова "было озлобление против Швеции", выглядят довольно сомнительными в свете хотя бы факта избрания в апреле 1760 г. русского ученого почетным членом Шведской академии наук. И Ломоносов с искренними словами благодарности к "славнейшей академии" "за столь великую и особенную милость", принял этот почетный титул105, которым очень гордился. Поэтому, можно согласиться с Н. В. Савельевым-Ростиславичем, сказавшим в 1845 г. в отношении слов Шлецера, что русские ученые не приняли шведского происхождения Рюрика из-за "ссоры" со Швецией: "Ссора сама по себе, а правда сама по себе"106.
Рассматривая причины противостояния Ломоносова и Миллера лишь как противостояние русского и немца, исследователи-норманисты, чрезмерно преувеличивая роль "патриотического фактора" и упрощенно сводя принципиальную позицию Ломоносова лишь только к нему, тем самым грубо искажают ее, отчего из поля их зрения выпадают подлинные причины разгоревшейся полемики между ними. А этих причин две и они названы Ломоносовым. Во-первых, свое неприятие диссертации Миллера он объяснял в ходе самой дискуссии тем, что она, служа "только к славе скандинавцев или шведов... к изъяснению нашей истории почти ничего не служит (курсив мой. - В. Ф.)", т. е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории. Во-вторых, в 1764 г. Ломоносов добавил, что Миллер при сочинении диссертации "из российской истории... избрал материю, весьма для него трудную, - о имени и начале российского народа", а академики в ней "тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского народа"107. Но как мог судить о недостатках речи "историографа" Миллера и что мог знать об этой "ученой материи" "профессор химии" Ломоносов?
стр. 28
--------------------------------------------------------------------------------
Третье из обстоятельств, заставляющих специалистов занимать сторону Миллера, это как раз то, что Ломоносов, по их понятиям, "не был профессиональным историком". У истоков такого мнения стоял Шлецер, говоривший, что между всеми русскими, "писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка". "...Что от химика по профессии, - иронизировал он в адрес Ломоносова, - уже a priori можно было бы ожидать такой же отечественной истории, как от профессора истории"108. Но не то, что в "профессора истории", но даже в историки не готовились сами немецкие ученые, но они стали таковыми, как и Ломоносов, в ходе самостоятельной и напряженной работы. Байер, еще в школе начав изучать языки и историю церкви, продолжил свое образование в Кенигсбергском университете, где защитил диссертацию по крестным словам Иисуса Христа, после чего занимался в основном Востоком, Китаем. Миллер, менее двух лет пробыв в Ринтельнском и год в Лейпцигском университетах, проявил интерес к этнографии и экономике. Шлецер, проучившись около трех лет на богословском факультете Виттенбергского университета, защитил там диссертацию "О жизни Бога". Затем год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся филологической критикой библейских текстов, говоря впоследствии, что "вырос на филологии". Некоторое время спустя Шлецер в том же университете изучал медицину (по ней он также защитил диссертацию), естественные науки, метафизику, математику, политику, статистику, юриспруденцию109.
В университете Байер, Миллер, Шлецер, получая типичное для того времени эрудитское образование, могли ознакомиться с историей, но только с древней, да и то лишь "в своих главных событиях", если говорить словами Шлецера. Другие периоды в истории человечества не интересовали тогдашних ученых мужей. Так что до своего прибытия в Россию немецкие ученые мало что знали из средневековой истории и вообще не имели никакого представления о русской истории, начав к ней приобщаться только по приезду в Петербург и только в той мере, в какой они овладевали русским языком. Некоторое исключение представляет Шлецер, который перед отъездом в Россию два с половиной месяца, по его словам, "усиленно изучал Россию" и "узнал почти все главное, что об этом государстве можно было тогда узнать вне его пределов". Какого качества были эти знания, говорит его же признание: к середине XVIII в. Россия была совершенно ложно представлена "иностранцам большею частию людьми недовольными"110. Шлецер в марте 1764 г. в письме Ф. Эпинусу сообщал, что "русская история стала моим занятием в такой степени, что я без всякого раздумья хотел заменить ею библейскую филологию". Но еще тогда путешествие на Восток, как он сам же пишет, не вышло из его ума111. И лишь в июне 1764 г. в своем плане
стр. 29
--------------------------------------------------------------------------------
Шлецер сказал, что желает заняться русской историей, обещая за три года написать на немецком языке с помощью трудов Татищева и Ломоносова русскую историю до пресечения династии Рюриковичей, но только "по русским хроникам"112. Так что только с этого времени Шлецер и занялся по настоящему русской историей, с головой уйдя в нее по своему возвращению в Германию, когда стал преподавать русскую историю и работать над привезенными из России богатыми материалами.
Ломоносов, взрастая на Русском Севере, аккумулировавшем народную память, уже с детства, по словам В. И. Ламанского, впитывал историю Родины113. Слушая в Славяно-греко-латинской академии курсы истории, а также пиитики и риторики, укреплявшие его интерес к истории вообще, он, овладев в совершенстве латынью (ее он знал, свидетельствует историк Фишер, "несравненно лучше Миллера"114) и читая по-гречески, самостоятельно изучает отечественные и зарубежные источники, затем приумножая знания русской и европейской истории и совершенствуя навыки в работе с письменными памятниками в Киеве115. Сверх того Ломоносов получил прекрасное европейское образование в Марбургском университете под руководством знаменитого Х. Вольфа, крупнейшего знатока важнейших проблем как естественных, так и гуманитарных наук. И университет он закончил просто блестяще. Вольф, характеризуя своего воспитанника, отмечал в июле 1739 г.: "Молодой человек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью старался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю"116.
Успешно овладевая в Германии по программе математикой, механикой, химией, физикой, минералогией, металлургией, философией, Ломоносов по собственному почину занимался еще риторикой, изучением западноевропейской литературы, стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, овладел немецким и французским языками. Не оставил он за границей и своей тяги к истории России. Так, в феврале 1740 г. им была приобретена "История о великом княжестве Московском" шведа П. Петрея117, вышедшая во втором десятилетии XVII в. на шведском и немецком языках. Ломоносов продолжал накапливать свой исторический потенциал по возвращению домой. О его высоком авторитете как историка перед началом дискуссии говорит тот факт, что свою "Историю Российскую" к нему на рецензирование направил В. Н. Татищев. Лестно оценив этот труд, Ломоносов особенно отме-
стр. 30
--------------------------------------------------------------------------------
тил "Предъизвесчение", которым он открывался. В письме автору от 27 января 1749 г. Ломоносов подчеркивал, что "оно весьма изрядно и вовсем достаточно и поправления никакого не требует"118. Столь высокая характеристика введения, в котором Татищев обосновывает принципы понимания истории, задачи ее изучения, отбора и критики источников, в свою очередь, полно характеризует Ломоносова как историка.
Сам же интерес Ломоносова к варяжской проблеме пробудился задолго до 1749 г. В преддверии отъезда в Россию он из Марбурга обратился в апреле 1741 г. с просьбой к Д. И. Виноградову (товарищу по учебе в Германии, находившемуся во Фрейберге) выслать три книги из числа тех, что оставил, покинув этот город, а именно риторику француза Коссена, сочинение немецкого поэта Гюнтера и названное уже сочинение Петрея, а также "деньги за может быть проданные книги"119. Почему Ломоносов, остро нуждавшийся в средствах, не хотел расстаться именно с этими книгами? В отношении Коссена и Гюнтера все предельно ясно. Именно в рамках тематики этих трудов шла тогда интенсивная работа Ломоносова, вылившаяся в 1740-е годы в новационные исследования по риторике и поэзии. Внимание к Петрею могло быть вызвано только тем, что у него Ломоносов впервые встретил пояснение (положившее начало норманизму в шведской историографии XVII в.), "что варяги вышли из Швеции"120. В пользу целенаправленного интереса ученого к варягам до 1749 г. говорит и тот факт, что к этому времени он очень хорошо знал статью Байера "De Varagis", часто упоминая ее в дискуссии с Миллером.
В Библиотеке Академии наук имеются рукописи, поступившие в ее фонды до 1749 г. и хранящие пометки Ломоносова. Так, в Патриаршем списке Никоновской летописи им особенно подчеркнуты те места, где излагается Сказание о призвании варягов, а в Хронографе редакции 1512 г. и Псковской летописи выделена иная, чем в ПВЛ, версия этого Сказания. И в других летописях Г. Н. Моисеева нашла следы работы ученого над теми текстами, где речь идет о варягах (например, что Ягайло "съвокупи литвы много и варяг и жемоти и поиде на помощь Мамаю", причем Ломоносов внизу сделал сноску: "варяги и жмудь вместе"). Исследовательница полагает, что интерес Ломоносова к варяжской теме обозначился в полемике с Миллером121. Но этот вывод ставит под сомнение материал, который Моисеева открыла в Киеве, и с которым работал Ломоносов, будучи несколько месяцев в этом городе в 1734 г. Так, в рукописи Киево-Печерского Патерика им выделена та часть, где говорится о Варяжской пещере, в которой "варяжский поклажай есть, понеже съсуди латиньстии суть. И сего ради Варяжскаа печера зовется и доныне", а на полях Ломоносовым приписано: "Latini wasi[s]" ("латинские сосуды")122.
стр. 31
--------------------------------------------------------------------------------
Многолетняя и целенаправленная работа с историческими источниками (большинство из которых еще не было опубликовано) и исторической литературой превратила Ломоносова к 1749 г. в высокопрофессионального историка. Об уровне квалификации Ломоносова в этой области знаний свидетельствует его отношение к источникам, и этот уровень диктовался как предыдущими занятиями историей, так и всем кругом научных интересов Ломоносова, в котором он показал себя уже выдающимся ученым, в совершенстве владеющим методами научного познания. Это сразу же позволило ему увидеть односторонность принципа отбора Миллером источников. Вопрос об источниковой базе оппонента Ломоносов (характеристика его профессионализма) поднял в самом первом пункте своего первого отзыва на диссертацию, указав, что Миллер использовал только иностранные памятники, совершенно игнорируя русские и маскируя свою тенденциозность утверждением, "будто бы в России скудно было известиями о древних приключениях". Сказав, что оппонент "весьма немного читал российских летописей", Ломоносов замечает, что Миллер выборочно пользуется свидетельствами иностранных авторов, которых употребляет "весьма непостоянным и важному историографу непристойным образом, ибо где они противны его мнениям, засвидетельствует их недостоверными, а где на его сторону клонятся, тут употребляет их за достоверных". Миллер, подытоживал Ломоносов, демонстрирует "презрение российских писателей, как преподобного Нестора, и предпочтение им своих неосновательных догадок и готических басней"123.
Миллер, хотя и пишет в диссертации, что у датчан и норвежцев древняя история "наполнена баснями и написана больше для своей похвалы, нежели для подлинного изъявления учинившихся тогда приключений", но тут же жестко задает цель своего сочинения: что из их истории "объявлю, чем показать можно, что скандинавы всегда старались наипаче о приобретении себе славы российскими походами"124. Тенденциозный подбор Миллером источников, подлаженный под четко обозначенную им цель, был виден, кстати, не только Ломоносову. Его еще раньше заметил И. Д. Шумахер. В письме Г. Н. Теплову 7 августа 1749 г. он сообщал, что Миллер пытается разрушить "при помощи шведских и датских писателей мнение, столько стоившее сочинителям, работавшим для прославления нации"125. На абсолютизацию свидетельств северных авторов Миллеру указывал и Ф. Г. Штрубе де Пирмонт126. И вряд ли можно усомнится в правомерности вывода Ломоносова, что "опустить историю скандинавов в России" надо потому, что она "состоит из нелепых сказок о богатырях и колдуньях, наподобие наших народных рассказов вроде сказки о Бове-королевиче". Уровень доказательств Миллера и запрограммированость самой речи полно характеризует его реакция на упоминание Ломоносовым Бовы-королевича, известного
стр. 32
--------------------------------------------------------------------------------
героя русской волшебной богатырской повести: "Не помню, чтобы я когда-нибудь слышал рассказ о королевиче Бове; на основании имени подозреваю, что он, пожалуй, согласуется с северными рассказами о Бове, брате Бальтера... если бы это было так, то он еще больше иллюстрировал бы связь между обоими народами"127.
Правоту Ломоносова, отдававшего, по сравнению с Миллером, приоритет летописей перед скандинавскими сагами в деле разработки русской истории, подтвердили именитые норманисты. Так, А. Л. Шлецер, выделяя ПВЛ из числа средневековых памятников, отмечал, что она превосходна "в сравнении с беспрестанной глупостью" саг, называл последние "безумными сказками", "глупыми выдумками", "бреднями исландских старух", которые необходимо выбросить из русской истории, сожалел о том, что Байер "слишком много верил" им128. Н. М. Карамзин противопоставлял саги - "сказки, весьма недостоверные" ("и кто отличит в них ложь от истины"?) - летописям, достойным "уважения", заметив в отношении Миллера, что он в своей речи "с важностью повторил сказки" Саксона Грамматика о России129. В. Г. Васильевский констатировал, что исследователи, "при пользовании сагами, редко дают себе ясный отчет о том, с какого рода источниками они имеют дело, то есть забывают первую обязанность критика"130. Со временем Миллер поменял свой взгляд на летописи. И если в 1755 г. он, рассуждая о ПВЛ, указывал, что подобной летописи другие славянские народы не имеют, то в 1760 - 1761 гг. уже подчеркивал, что летописи представляют собой "собрание российской истории, толь совершенное, что никакой народ подобным сокровищем, толь много лет в непрерывном продолжении включительным, хвалиться не может"131. Показательный штрих. Миллер, признавая, что руководством в истории русского летописания для него был Татищев, отрицал за его трудом "научное достоинство"132. Значительно сдержаннее он стал и в оценке саг, говоря, что в них находится "много бесполезного, гнусного и баснословного, а особливо что нельзя оттуда выбрать никакого согласного леточисления: однако, по сему не должно еще опровергать всего, что там ни упомянуто"133.
Ломоносов заключал, что "иностранные писатели ненадежны" при изучении истории России, так как имеют "грубые погрешности"134. Миллер усвоил и эту часть урока по источниковедению, который ему преподал оппонент, говоря в 1755 г., что если пользоваться только иностранными авторами, то "трудно в том изобрести самую истину, ежели притом" не работать с летописями и хронографами, "которые для их точности и совершенства особой похвалы достойны; и когда притом не наблюдать, чтоб ничего российским летописям прекословесно не принимать за правду". Позже он добавил, что иностранцы не долго были в России, большинство из них не знало русского языка, и "то они слышали много несправедливо,
стр. 33
--------------------------------------------------------------------------------
худо разумели, и неисправно рассуждали"135. Но лучше по этой теме сказал Шлецер. Характеризуя работу профессора Г. С. Трейера "Введение в Московскую историю" (1720), излагающую ее с Ивана Грозного и лишь на основе записок иностранцев, он был весьма немногословен: "Слепца водили слепцы"136. Вместе с тем Ломоносов не абсолютизировал показания отечественных памятников, в то же время предостерегая от отказа от них лишь на том основании, что "в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках"137. В отношении этих слов А. Г. Кузьмин заметил, что "провозглашенный здесь методологический принцип в большой мере противоположен байеровскому: "лучше признать свое неведение, чем заблуждаться". Ломоносов призывает к бережному отношению к источнику и обоснованию не только утверждений, но и отрицаний"138.
Под влиянием Ломоносова Миллер кардинально поменял свое отношение к исследованиям зарубежных историков, касавшихся варяжского вопроса, став относиться к ним критически. Так, в ходе дискуссии он советовал своим оппонентам и в первую очередь, конечно, Ломоносову почитать шведа О. Далина139, полагая, что тот развеет все их сомнения в норманстве варягов. Действительно, в 1746 г. этот историк, повествуя о подвигах своих далеких предков на Руси, утверждал, что Швеция "покровительствовала Гольмгардскому государству" до самого прихода татар, а "подпорами" ему были скандинавы140. Но уже в 1761 г. Миллер сказал о неправоте Далина, "когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю", а в 1773 г. прямо назвал все его разглагольствования "вымыслами"141. Стоит в этом случае заметить, что А. Л. Шлецер, говоря о "смешных глупостях" писавших о России иностранных ученых, в качестве примера назвал "Далинов роман о Голмгордском царстве (курсив автора. - В. Ф.)". А Карамзин охарактеризовал выводы шведского историка "нелепостями" и "баснословием", отметив при этом, что он "обратил сказки древних о гетах и скифах в шведские летописи!"142
В разговоре об исторических трудах Ломоносова обычно указывают, как он ошибался, считая, например, пруссов славянами. Но подобными заблуждениями полна, в силу своего еще младенческого состояния, тогдашняя историография, и их много у немецких историков. Так, Байер ставил знак равенства между названием "Москвы" ("Moskau") и "мужской" ("Musik"), т. е. монастырь, и между Псковом и псами143, увидел на Кавказе народ "дагистанцы", а в "Казахии" "древнейшее казацкого народа поселения упомянутие", на что Татищев сказал: "Дагистань не есть особный народ, но обсчее всех в горах Кавказских обитаюсчих народов звание персидское, по-
стр. 34
--------------------------------------------------------------------------------
руски тоже горские", и что "казацкаго народа древность Беера подобными именами не однова обманула". Он же уверял, что в Сибири живет народ чудь, а "чудь иное есть, как не самое имя скиф". И вновь Татищев разъяснял, что в Сибири нет такого народа и что "чудь и скиф разных языков и разное знаменование". Утверждение Байера, что литовцы зовут русских "гудами", т. е. готами, опять оспорил Татищев: "Сего имени я ни в польских, ни в руских не нахожу, но Стрыковский сказует, что они руских зовут креви". А его мнение, что до Владимира на Руси не было письменности, историк прямо охарактеризовал как "ложь"144. Причину этих и других ошибок Байера Татищев видел в том, что "ему руского языка, следственно руской истории, недоставало" (как и "географии разных времен"), так как он не читал летописи, "а что ему переводили, то неполно и неправо", поэтому, "хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал"145. И Шлецер говорил, что Байер, не зная русского языка, "почему и зависел всегда от неискусных переводчиков и наделал важные ошибки", и что у него "нечему учиться". Карамзин также подчеркивал, что Байер "худо знал нашу древнюю географию"146.
Принципиальные ошибки связаны с именем Шлецера. Считая, что ПВЛ испорчена позднейшими переписчиками, он стремился к восстановлению "чистого" Нестора, отрицал существование летописей до Нестора147. Применив, констатировал А. М. Сахаров, свою излюбленную методику критики библейских текстов "к изучению русского летописания, Шлецер направил его по ложному пути поисков "очищенного Нестора", выбрасывая из поля зрения разночтения и редакции летописных текстов, которые он считал результатом невежества позднейших переписчиков"148. Хотя при этом знал как мнение В. Н. Татищева и И. Н. Болтина, что "были прежде Нестора летописцы, но писания их от времени утратилися"149, так и работу Г. Ф. Миллера, в которой тот вслед за Татищевым утверждал, что "Нестор уже застал письменные известия, по которым сочинил он свою летопись, хотя на оныя и не ссылается"150. В итоге, М. Д. Приселков, крупнейший специалист в области летописания, говорил о "величайшем произволе" Шлецера, подавляющего всякие сомнения своим европейским авторитетом, в отношении летописи151, а А. Г. Кузьмин заключил, что "колоссальный ущерб науке нанесло представление о том, что автором "Повести временных лет" был один летописец - Нестор, писавший якобы в начале XII в."152 Поэтому, истинная разработка истории летописания началась лишь тогда, когда Г. Эверс и П. М. Строев установили сводческий характер летописей153. Шлецер также привнес в науку тезис, лишенный основания, о совершенно низком уровне развития восточных славян, а несогласных с тем резко обрывал. Так, вывод немецкого экономиста А. К. Шторха, что до Рюрика у восточных славян существовала тор-
стр. 35
--------------------------------------------------------------------------------
говля, назвал "ненаучным" и "уродливым", подчеркнув при этом, что этот вывод, будь он "научным", опроверг бы все, "что до сих пор" думали о Руси154.
В угоду норманизму Шлецер пошел на отрицание подмеченного Байером факта, что россы были в Восточной Европе прежде Рюрика, и попытался вычеркнуть черноморскую русь из русской истории, говоря, что "никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью (курсив автора. - Б. Ф.)"155. Такая позиция вызвала протест Н. М. Карамзина, справедливо заметившего, что "народы не падают с неба, и не скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия"156. Существование Руси Причерноморской намного ранее прихода Рюрика на Северо-Запад вскоре доказал Г. Эверс157, что было затем закреплено трудами И. Г. Неймана, Г. Розенкампфа и др.158 Шлецер навязывал науке мнение, что русская история начинается лишь "от пришествия Рюрика" и основания русского "царства"159, в чем Л. В. Черепнин увидел сильное отставание "от исторической науки своего времени"160. В целом, как заключал В. О. Ключевский, А. Л. Шлецер "не был достаточно подготовлен к научному изучению истории России", а в "Несторе" "собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов". Советский историк А. А. Зимин констатировал, что "как историк Древней Руси, Шлецер намного слабее", чем критик текста летописи161. Впрочем, лучше всего сказал сам Шлецер, признавшись, "что для серьезных читателей, а тем более для ученых историков-критиков он не способен написать связной русской истории"162, хотя и ставил перед собой такую цель.
Но более всего скептически отзываются историки об исходном уровне знаний Миллера. Так, Шлецер с иронии говорил, что Миллер имел "хорошие основания, особенно в классической литературе", приобретенные им в гимназии. Но пребывание в Петербурге, а еще более десятилетнее пребывание в Сибири "стерли все до чиста". Дискуссия, продолжал он, надолго отбила у Миллера охоту к русской истории, "для занятия которою у него без того не доставало знания классических литератур и искусной критики". П. Н. Милюков отмечал отсутствие у Миллера "строгой школы и серьезной ученой подготовки". По словам С. Л. Пештича, Миллер по сравнению со Шлецером "не имел такой блестящей научной историко-филологической подготовки", и даже в годы обсуждения "Сибирской истории" "недостаточно знал древнерусский язык" (точнее, тогда он еще плохо владел русским языком, и его труд, написанный по-немецки, затем переводили на русский переводчики). А. Л. Шапиро указывал, что Миллер, "не окончив курс университетских наук, и к историографическим штудиям прибился случайно"163. Д. Н. Шанский, напротив, уверяет, что на родине он получил "разносторонние знания"164. Сам же Миллер был очень скромен в оценке своих возможностей.
стр. 36
--------------------------------------------------------------------------------
Прибыв в Россию, он мечтал только о служебной карьере: "Я более прилежал к сведениям, требуемым от библиотекаря, рассчитывая сделаться зятем Шумахера и наследником его должности". И лишь когда эти планы не сбылись, он "счел нужным проложить другой, ученый путь"165.
Этот путь Миллер в конечном итоге пройдет и пройдет с честью. Но он давался ему неимоверно сложно, ибо изучение русской истории Миллер начинал с абсолютного нуля, и этот процесс долгое время отягощался незнанием русского языка, а тем паче языка летописей, что закрывало доступ к самым важным источникам. За пять лет своего пребывания в России в этом направлении Миллер мало что сделал, о чем полно говорит характеристика, которая была ему дана при назначении профессором истории в июле 1730 г. Она более чем сдержана и нацелена только на перспективу: "Хоть г. Герхард Фридрих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные "Примечания" успели дать достаточное представление об его начитанности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней Библиотекой. Можно поэтому надеяться, что если эта прекрасная возможность за ним сохраниться, если повседневной работы у него поубавиться и если, вследствие этого, у него освободиться больше времени для приватного изучения истории, то, изучая ее таким образом, он сумеет выдвинуться, в каковых целях ему можно было бы доверить кафедру истории"166.
Даже к 1749 г. у Миллера был наименьший опыт работы в области русских древностей. Его начальные занятия русской историей были сведены лишь к составлению родословных таблиц167. О степени его вхождения в нее и сложный мир летописей свидетельствует тот факт, что Миллер, опубликовав в 1732 - 1735 гг. в "Sammlung russischer Geschichte" немецкий перевод извлечений из летописи с 860 по 1175 г., приписал ее "игумену Феодосию", вслед за ним это повторил Байер168. Лишь под воздействием Татищева Миллер в диссертации и позже говорил, что ПВЛ написал Нестор, "прежде сего ошибкою переводчика Феодосием назван"169. Но дело было не только в переводчике: в конце 1740-х годов Миллер Сильвестра, чье имя в качестве составителя ПВЛ читается в ряде летописей, выдавал за игумена Никольского, а не Выдубицкого монастыря, в чем его опять же поправил Татищев170. Еще в 1761 г. он демонстрировал не совсем основательные знания по русской истории. Так, в "Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа", по характеристике С. Л. Пештича, "упрощенном описании новгородской истории", Г. Ф. Миллер увидел в бояр выборных лиц, а термин "тысяцкий" наивно объяснял тем, что тот должен был "стараться о
стр. 37
--------------------------------------------------------------------------------
благосостоянии многих тысяч человек"171. Но, не зная истории Руси, не зная русского языка, он уже тогда смотрел на нее глазами, если повторить его слова, "норвежских и древних датских поэтов и историков"172. Сам же перевод 1732 г. выдержек из ПВЛ был так ошибочен, что Миллер в 1755 г. признал, что они "во многих местах неисправны", тем самым, как заметил Шлецер, "лишил" его значения173.
Пребывание Миллера в Сибири (1733 - 1743) и последующая работа над "Сибирской историей" вызвали 16-летний перерыв в его интересе к ранней истории Руси (в споре с Крекшиным он вряд ли к ней возвращался, пользуясь наработками в генеалогических разысканиях). И к ней ученый обратился лишь весной 1749 г., когда ему было поручено подготовить речь к торжественному заседанию Академии. И ему менее чем за полгода надлежало раскрыть тему "О происхождении имени и народа российского", которой он доселе никогда не занимался. Задача была нереальной, но Миллер решил ее удобным и единственным для себя способом. Что это был за способ, сразу же определил Ломоносов, говоря в замечаниях на диссертацию про "доводы господина Миллера, у Бейера занятые". В 1761 г. он сказал более конкретно: "Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в "Комментариях", хотел возобновить в ученом свете"174. В. О. Ключевский почти через полтора века произнес по сути те же слова: Миллер своими изысканиями "сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера". Немецкий историк П. Гофман в 1961 г. также заметил, что диссертация Миллера "в основном лишь обобщала и систематизировала взгляды Байера"175. Но все равно дело шло необычайно трудно, так что Миллер начал представлять свою диссертацию на суд президента Академии лишь с 14 августа и то лишь по частям176.
В норманистской литературе не принято говорить, в чем же конкретно заключалась "безупречная" аргументация Миллера, утверждавшего ею "научную истину", и что ей противопоставлял Ломоносов. А аргументация эта весьма красноречива. Миллер согласился с Байером, что не было Аскольда и Дира, а был только один "Осколд, по чину своему прозванный Диар, которое слово на старинном готфском языке значит судью или начальника (курсив автора. - В. Ф.)", чего не знали летописцы177. Это мнение Ломоносов оспорил, сославшись на ПВЛ и М. Стрыйковского178 (Н. М. Карамзин говорит, что данную ошибку "доказал" А. Л. Шлецер179, видимо, имея в виду его статью 1773 г.). Миллер, опираясь на мнение Байера, что литовцы русских называют "гудами", заключал, "из чего, как кажется, явствует, что они или знатнейшая их часть по мнению соседственных народов, произошли от готфов"180. В системе доказательств последнего Миллер важное место отвел топонимике. Но его суждение, что имя г. Холмогор произошло "от Голмгардии, которым его
стр. 38
--------------------------------------------------------------------------------
скандинавцы называли", разбивало простое объяснение Ломоносова: "Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земли горы, по которым и деревни близ оного называются"181. Миллер, надо сказать, и уже после дискуссии все продолжал проводить мысль, что Гольмгардом, как называют саги Новгород, кажется, вначале именовали Холмогоры, "столицу Биармии"182.
По тому же принципу Миллер попытался превратить название г. Изборска в скандинавское, утверждая, что "он от положения своего у реки Иссы (здесь и далее курсив автора. - В. Ф.) именован Иссабург, а потом его непрямо называть стали Изборском"183. На что его оппонент коротко, но исчерпывающе заметил: "Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург"184. Мысль Миллера попытался закрепить в науке А. Л. Шлецер, говоря, что Изборск, кажется, прежде назывался по-скандинавски Исабург "по тамошней р. Иссе"185. Н. М. Карамзин, возражая Миллеру, отметил обстоятельство, делающее "изъяснение" Изборск как Исаборг бессмысленным: "Но Иса далеко от Изборска"186. Норманист П. Г. Бутков, отметив, что Исса вливается в р. Великую выше Изборска "по прямой линии не ближе 94 верст", привел наличие подобных топонимов в других русских землях. И как заключал он, нельзя "отвергать славянство в имени" Изборска "токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург (курсив автора. - В. Ф.)"187. Современные исследователи, видящие в варягах норманнов, говорят, что Изборск - "славянский топоним", подчеркивая при этом, что зафиксированное в памятниках написание "Изборскъ" (только через -з- и без -ъ- после него) "указывает на невозможность отождествления форманта "Из- с названием реки Исы (Иссы)"188. Данную тему закрывает вывод лингвиста С. Роспонда, констатировавшего совершенное отсутствие среди названий древнерусских городов IX - X вв. "скандинавских названий" вообще189. Но миражный "Иссабург" Миллера ныне пытаются возродить археологи-норманисты, без труда преодолевая непреодолимое препятствие, указанное Карамзиным и Бутковым. Заложив скандинавский Isaborg в конце IX в. на р. Великой (по-фински Иса), С. В. Белецкий часть его жителей в 30-е годы XI в. переселяет за десятки километров на новое место - Труворово городище, ставшее Изборском. С топонимом "Исуборг", заключает ученый, параллельно использовался топоним Пъсков, который был возрожден, "но уже применительно к основанному на месте сожженного Исуборга древнерусскому городу"190. Такая сверхсложная комбинация потребовалась по той причине, что, согласно Сказанию о призвании варягов, брат Рюрика Трувор сел в Изборске, но в его археологических материалах IX - X вв. абсолютно отсутствуют скандинавские вещи191.
стр. 39
--------------------------------------------------------------------------------
Приняв тезис Байера, что имя "русь" перешло на восточных славян от финнов, именовавших так шведов, Миллер добавил, "подобным почти образом как галлы франками и британцы агличанами именованы"192. Происхождения "россов" от шведов Ломоносов охарактеризовал как "на догадках основанное", заметив, что "пример агличан и франков... не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но всех от чухонцев!"193. Позиция Ломоносова получила поддержку среди антинорманистов и их противников. По мнению Г. Эверса, "беспримерным и неестественным мне кажется, чтоб завоевывающий народ переменил собственное имя на другое, употребляющееся у соседа, и сообщил сие принятое имя основанному им государству"194. "Как-то странно допустить, - говорил К. Н. Бестужев-Рюмин, - чтобы скандинавы сами называли себя именем, данным им финнами"195. М. П. Погодин признал, что "посредством финского названия для Швеции Руотси... объяснять имени Русь нельзя, нельзя и доказывать ими скандинавского ее происхождения ...Ruotsi... есть случайное созвучие с Русью"196. Г. В. Вернадский отмечал, что историк не может быть удовлетворен "трансмутацией" ruotsi в Rus. И если имя "русь" произошло от искаженного финского ruotsi, то как объяснить, что это название (в форме "рось") было известно византийцам еще до призвания варягов197. Лингвист А. В. Назаренко показал, что этноним "русь" появляется в южнонемецких диалектах не позже рубежа VIII - IX вв., "а, возможно, и много ранее". А этот факт, по его словам, усугубляет трудности в объяснении имени "Русь" от финского Ruotsi. И оригиналом заимствования древневерхненемецкого термина Ruzzi послужила, заключает ученый, славянская форма этнонима, "а не гипотетический скандинавоязычный прототип *rops-"198.
Принято учеными и заключение Ломоносова, что "имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано"199. Сначала Миллер признал, что имя россов не было в середине IX в. "известно в Швеции"200, а затем в 1877 г. известный норманист В. Томсен согласился (а за ним это делают сейчас все его единомышленники), что среди скандинавов не было племени "русь" и так себя они не называли201. Вместе с тем Ломоносов обратил внимание на существование в Европе, помимо Киевской Руси, других "Русий", например, "Белой и Чермной", которые, как он заметил, "имеют имя свое, конечно, не от чухонцев", доказал, что "российский народ был за многое время до Рюрика", чему так упорствовал Миллер, но затем уже сам утверждавший, что "россы (здесь и далее курсив автора. - В. Ф.) были и прежде Рурика"202. Уже в XIX в. историками было доказано существование Русий азовско-черноморской, южнобалтийских, паннонской, карпатской и др. Все большую роль
стр. 40
--------------------------------------------------------------------------------
в науке играет идея Ломоносова о связи руси с роксоланами. Так, антинорманист Л. В. Падалко выводил имя "руси" от роксалан, т. е. белых (господствующих) алан203. Норманист Г. В. Вернадский полагал, что название русов изначально принадлежало одному из "аланских кланов" - светлым асам (рухс-асам)204. Д. Т. Березовец установил, что восточные авторы под "русами" понимали алан Подонья. Д. Л. Талис показал существование Причерноморской Руси в VIII -начале X в. в Восточном и Западном Крыму, а также в Северном и Восточном Приазовье, увязав ее с аланами. М. Ю. Брайчевский "русские" названия днепровских порогов, приведенные Константином Багрянородным, объяснил из осетинского языка, являющегося наследием аланского. Существование Салтовской и Причерноморской Русий, а также Аланской Руси в Прибалтике, созданной в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона из пределов разгромленного хазарами и венграми Росского каганата, обосновал А. Г. Кузьмин205.
Ломоносов, опровергая мнение Миллера, видевшего в варягах лишь датчан, норвежцев и шведов, доказывал, что так "назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря". Эту же мысль он проводил позже, говоря, что варяги "от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем". Миллер во время дискуссии упорно не соглашался с оппонентом: "Итак, неверно, что все племена у Варяжского моря носили название варягов ...Неверно, что варяги, кроме морских побережий, населяли также большую полосу земли к югу и востоку"206. Но, во-первых, согласно показанию ПВЛ, варяги сидели по Варяжскому морю "ко въстоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски"207. Летописец начинал "Симов предел" с Волжской Болгарии208, а земля "Агнянска" - это юго-восточная часть Ютландского полуострова209, где до своего переселения в Британию обитали англо-саксы (о чем напоминает название нынешней провинция Angeln земли Шлезвиг-Голштейн ФРГ). Во-вторых, правоту Ломоносова в определении широкого значения термина "варяги" подтверждают источники. В начале XVII в. швед П. Петрей, проведший в России несколько лет, констатировал, что "русские называют варягами народы, соседние Балтийскому морю, например, шведов, финнов, ливонцев, куронов, пруссов, кашубов, поморян и венедов", т. е. относят к варягам германцев, финнов, куршей, славян Южной Балтики, и какие-то еще другие, не названные им европейские народы. Швед Ф. -И. Страленберг, 13 лет пробыв в русском плену после Полтавы, в 1730 г. сообщил, что "варяги есть имя общественное, которым называлися... народы, обитавшия около Балтий-скаго моря"210. Позже Миллер также утверждал, что по всему Варяжскому морю не было народа, который бы собственно варягами назывался, что под варягами следует разуметь мореплавателей, во-
стр. 41
--------------------------------------------------------------------------------
инов, которые "могли состоять из всех северных народов и из каждого состояния людей"211.
С. М. Соловьев, ставя в особую заслугу Ломоносову именно то, что он отрицал этническое содержание термина "варяги", рассуждал в том же русле, в основном понимая под варягами европейские дружины, "сбродную шайку искателей приключений"212. Ломоносов в 1749 г. также говорил, что новгородцы западные народы "варягами называли"213, т. е. значительно расширил рамки приложения русскими слова "варяги". Как установил А. Г. Кузьмин, собственно варягами были соседи англо-саксов на востоке - "варины", "вары", "вагры", населявшие Вагрию. Именем варягов затем называли на Руси всю совокупность славянских и славяноязычных народов, проживавших на южном побережье Балтики от польского Поморья до Вагрии включительно, а еще позднее - многих из западноевропейцев214. С рубежа XII - XIII вв. термин "варяги" был вытеснен из письменной (светской) практики понятием "немцы", но сохранялся в устной и церковной традициях215. Ломоносов был первым в науке, кто обратил внимание на тесную смысловую связь терминов "варяги" и "немцы" и даже пытался ее объяснить216. И в этом случае его позиция подкрепляется источниками. Например, в Рогожском летописце (свод второго десятилетия XV в., список 40-х годов XV в.) в рассказе под 986 г. о приходе к Владимиру посольств вместо "немцев" к князю явились уже "варяги": "приидоша к Владимиру бохмичи и варязи и жидове"217. В ранних летописях в этом случае сказано иное: "придоша немьци... от папежа" (Лаврентьевская), "от Рима немци" (Радзивиловская), "немци от Рима" (Ипатьевская)218. Густинская летопись (1670), ведя речь о шведах, подчеркивает: "Их же бо оные тогда варягами нарицах. Си мы всех обще немцами нарицаем. Си есть шведов, ангелчиков, гишпанов, французов и влохов и прусов"219.
Ломоносов в ходе дискуссии задал Миллеру вопрос, ставящий под сомнение все его выводы: почему он "нигде не указал отца Рюрика, его деда или какого-нибудь скандинава из его предков? Он поступил неразумно и вообще опустил то, что является самым важным в этом вопросе. Но, конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает". Позже, говоря о призвании Рюрика, ученый заметил, что если бы он был скандинавом, то "нормандские писатели, конечно бы, сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан"220. Более точно выразился по этому поводу немец Г. Эверс. Охарактеризовав отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как "убедительное молчание", он заключил, что "всего менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях"221. По мнению Ломоносова, Байер, "после-
стр. 42
--------------------------------------------------------------------------------
дуя своей фантазии", имена русских князей "перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч."222 Правоту этих слов подтвердил норманист В. О. Ключевский, сказав о способе Байера "превращать" русские имена в скандинавские: "Впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе"223.
Но сам Ломоносов заблуждался, полагая имя Рюрик скандинавским, объяснение чему видел в тесных связях (том числе и брачных) южнобалтийских славян со скандинавами224. Еще С. А. Гедеонов указывал, что имя Рюрик шведам "неизвестно"225. Об отсутствии этого имени у шведов затем спустя много лет говорил норманист Н. Т. Беляев226. А. Г. Кузьмин показал, что это имя имело широкое распространение в Европе уже "с первых веков нашей эры", отразив в себе племенное название руриков, имя которых происходит от р. Рур или Раура227. Недавно шведская исследовательница Л. Грот, напомнив, что имя Рюрик не встречается в шведских именословах, доказала отсутствие связи между шведским именем "Helge", означающее "святой" и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русскими именами IX - X вв. "Олег" и "Ольга"228. Еще в 30-е годы XX в. в немецкой и отечественной историографии указывалось, что "в договоре Олега с греками 907 г. упоминаются дружинники, имена которых звучат совершенно по-эстонски"229. А. Г. Кузьмин, обращая внимание на сложный, полиэтничный состав древнерусского именослова (славянский, кельтский, иллиро-венетский, подунайский, восточнобалтийский, иранский и другие компоненты), установил, что в нем "германизмы единичны и не бесспорны", а норманская интерпретация, которая сводится к отысканию приблизительных параллелей, а не к их объяснению, противоречит материалам, "характеризующим облик и верования социальных верхов Киева и указывающим на разноэтничность населения Поднепровья"230.
Миллер уверял, что Ломоносов не может подкрепить свои "выдумки" о южнобалтийском происхождении руси "свидетельствами историй", подчеркивая при этом, что "ни у кого из писателей в уме никогда не было, кроме автора киевского "Синопсиса", варягов признавать за славян"231. Но, помимо Синопсиса (1674), о том же говорят, например, "августианская" легенда (вторая половина XV в.), "Хронограф" С. Кубасова (1626), Бело-Церковский универсал Б. Хмельницкого (1648)232. О южнобалтийской Вагрии как родине варягов вели речь многие западноевропейцы - С. Герберштейн (первая половина XVI в.), Г. В. Лейбниц (1710)233. Датчанин А. Селлий, тремя годами ранее Миллера приехавший в Россию, утверждал то же самое234. В XVII в. немецкие историки Ф. Хемнитц и Б. Латом ус-
стр. 43
--------------------------------------------------------------------------------
тановили, что Рюрик жил около 840 г. и был сыном ободритского (южнобалтийское славянское племя) князя Годлиба235. В 1708 г. был издан первый том "Генеалогических таблиц" И. Хюбнера. Династию русских князей он начинает с Рюрика, потомка вендо-ободритских королей236. И Миллер лукавил, упрекая оппонента в отсутствии "свидетельств истории", ибо был в курсе их существования. Так, Байер в статье "De Varagis" привел известия "августианской" легенды, Герберштейна, Латома, Хемнитца237. Ломоносов пользовался 4-м изданием Хюбнера (1725), имевшимся в Библиотеке Академии наук238, и Миллер, несколько лет проработав ее библиотекарем, знал, конечно, о наличии в ее фондах этого труда. В последующих работах он, что показательно, не проходил уже мимо версии о выходе варягов из Вагрии и "мекленбургских писателей", выводивших Рюрика от ободритских князей239.
Критикуя Миллера, Ломоносов акцентировал внимание на том факте, что Перуна почитали "российские князья варяжского рода", и что его культ был распространен на славянском побережье Балтийского моря, пришел к выводу, что варяжская русь вышла именно из тех мест и говорила "языком славенским"240. С. А. Гедеонов отмечал невозможность того, чтобы норманские конунги поклонялись славянским Перуну и Волосу, ибо они "тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги вели свой род от Одина". "Вообще, -добавлял историк, - промена одного язычества на другое не знает никакая история"241. Скандинавских божеств нет в языческом пантеоне, созданном Владимиром. Причем тогда, когда, подчеркивает А. Г. Кузьмин, по мнению норманистов, скандинавы "в социальных верхах числено преобладали". Хотя языческий пантеон Владимира, говорит историк, "указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам", но при этом ни одному германскому или скандинавскому богу в нем "места не нашлось"242. Перуну, богу варяго-русской дружины, совершенно не известному германцам, поклонялись на всем славянском Поморье. С Южной Балтикой связан и характер изображения божеств, установленных Владимиром в 980 г.243
С. А. Гедеонов заметил, что "из признаков влияния одной народности на другую самые верные представляет язык"244. В этом аспекте и следует рассматривать заключение Ломоносова, что, если бы русь была скандинавской, то "должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских"245. Но норманист В. А. Мошин в русском языке насчитал всего лишь 6 слов германского происхождения246. Вместе с тем в шведском и в других скандинавских языках имеется 12 весьма значимых заимствований из древнерусского, например, "lodhia" - лодья (грузовое судно), "torg" - торг, рынок, торговая площадь, "besman" ("bisman") - безмен, pitschaft -печать и др.247 И, исходя из того, говорил норманист С. Н. Сыромят-
стр. 44
--------------------------------------------------------------------------------
ников, что слово "torg" стало достоянием всего скандинавского мира, то "мы должны признать, что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносившие с собою арабские монеты, были славянами"248. О том, что торговые пути на Балтике, а затем в Восточной Европе прокладывали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, нумизматические данные: самые древние клады восточных монет находятся на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже такие клады появляются на Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине этого столетия в самой Швеции249. Археолог А. Н. Кирпичников сегодня уточняет, что "до середины IX в. не устанавливается" сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра "на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)"250, хотя начало дирхемной торговли ученый относит к 50 - 60-м годам VIII в. Из чего следует, что почти 100 лет эта торговля, по существу, не затрагивала скандинавов251. В свете этих данных актуально звучат слова Ломоносова, произнесенные в "Древней Российской истории", что южнобалтийские славяне "издревле к купечеству прилежали"252. Действительно, торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, на что указывает, подчеркивают специалисты, топография кладов253.
Ломоносов как в дискуссии с Миллером, так и позже, обращая внимание на название устья Немана, Руса, указал на бытование в прошлом Неманской Руси, откуда и выводил варяжских князей на Русь254. Эта мысль нашла поддержку среди широкого круга исследователей, в том числе и среди норманистов. Так, Миллер уже после дискуссии говорил о варяжской руси (роксоланах-готах) в Пруссии при устье Немана. Н. М. Карамзин под влиянием "августианской" легенды и "русского" топонимического материала в Пруссии допускал возможность призвания варягов из ее пределов, причем полагая, что само название Пруссия "произошло от реки Русы или Русны". Наличие Руси в устье Немана доказывал в 1840 г. И. Боричевский255. М. П. Погодин, вначале выводя варягов из Скандинавии, в 1860 г. уже полагал, что на Южную Балтику переселилось из Норвегии "племя скандинавское или готское", совершенно "покрывшее" первых поселенцев. А через несколько лет утверждал, что "призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими" и что в славянских землях Южной Балтики (имелась в виду прежде всего Вагрия) может заключаться "ключ к тайне происхождения варягов и руси. Здесь соединяются вместе и славяне, и норманны, и вагры, и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау". Но в 1874 г., перед своей кончиной Погодин сказал, что варяги-русь в эпоху призвания "жили, вероятнее, в нижнем течении Немана", где их только и надо искать256.
стр. 45
--------------------------------------------------------------------------------
Вышеприведенные памятники, отразившие южнобалтийскую традицию происхождения варягов, привели А. Г. Кузьмина к заключению, что "говорить о Ломоносове как о родоначальнике антинорманизма можно лишь условно: по существу, он восстанавливал то, что ранее уже было известно, лишь заостряя факты, либо обойденные, либо произвольно интерпретированные создателями норманно-германской концепции"257. Вместе с тем не имеет под собой никакого основания мнение, что у норманизма "была прочная историографическая традиция в средневековой отечественной литературе и летописании". В качестве доказательства этого посыла обычно обращаются к Сказанию о призвании варягов, придавая значение тому обстоятельству, что варяжская русь названа в одном ряду со скандинавами: послы идут "к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гъте, тако и си"258. Но специалисты в области летописания указывают, что скандинавы названы варягами лишь в этом разъяснении Сказания, не являющимся его органической частью, и видят в нем пояснение летописца второго десятилетия XII в.259, во времена которого термин "варяги" уже прилагался ко многим западноевропейским народам. В связи с чем он специально и выделил русь из числа других варяжских, как бы сейчас сказали западноевропейских народов, при этом не смешивая ее со шведами, норвежцами, англами-датчанами и готами. И первым об этом сказал Ломоносов, что нашло поддержку в историографии260. Сама же ПВЛ подчеркивает только славянское происхождение руси. В Сказании о славянской грамоте говорится, что "словеньскый язык и рускый одно есть"261. А из ее рассказа об основании варягами в Северо-Западной Руси городов, носящих исключительно славянские названия - Новгород, Белоозеро, Изборск, вытекает, что языком ее общения был славянский язык. Летопись, подытоживал С. А. Гедеонов, "всегда останется... живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси"262.
Прекрасное знание Ломоносовым источников, русской и европейской истории, его превосходство над Миллером и в методологическом плане позволили ему доказать стремление оппонента "покрыть истину мраком"263. А что это за истина, демонстрируют саги, которыми так был увлечен Миллер. Исследовательница саг Т. Н. Джаксон, говоря, что к сведениям саг и у нас, и за рубежом относятся "без должного критического внимания", в связи с чем их нередко используют "при построении малообоснованных гипотез", сказала, что, "по-видимому, в сагах роль скандинавов значительно преувеличена"264. Но роль скандинавов в истории Руси преувеличивают норманисты, тогда как саги свидетельствуют, о чем говорилось еще в XIX в., что герои севера впервые стали появляться на Руси лишь при Владимире, в конце X в.265, причем действуя исключи-
стр. 46
--------------------------------------------------------------------------------
тельно только в Прибалтике, и лишь только при Ярославе Мудром, в связи с его женитьбой на шведке Ингигерде, в среду варягов-наемников вливаются, как показывает А. Г. Кузьмин, шведы. После чего они начинают проникать в Византию, где приблизительно в 1030 г. вступают в корпус варангов266. Эти выводы полностью подтверждают принципиальную правоту Ломоносова, отрицавшего норманство варягов предшествующего времени.
Поэтому он и заключал, что "оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит", ибо "вся она основана на вымысле и на ложно приведенном во свидетельство от господина Миллера Несторовом тексте", и может составить "бесславие" Академии. Ломоносов обращал внимание и на политическую подоплеку норманского вопроса, говоря, что в диссертации находятся "опасные рассуждения", а именно: "происхождение первых великих князей российских от безъимянных скандинавов в противность Несторову свидетельству, который их именно от варягов-руси производит, происхождение имени российского весьма недревне... частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями... России перед другими государствами предосудительны, а российским слушателям досадны и весьма несносны быть должны". В этих словах и в словах, "что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия"267, обычно и видят единственный мотив выступления Ломоносова против норманской теории. Несомненно, патриотизм и эмоции в этом деле присутствовали, но они уже были явлениями, так сказать, второго порядка, ибо Ломоносов прежде всего выступил против фальсификации начальной истории Руси, в угоду чему совершалось явное насилие над источниками. И вряд ли ему можно вменять в вину то, что он на заре зарождения исторической науки в России встал на защиту исторической правды, желая ознакомить с ней соотечественников. Да и в трудах по истории России, вышедших за границей, говорил Шлецер, встречается "множество смешных глупостей" о ней268.
В условиях национального подъема России понятна забота Ломоносова о ее международном престиже, зависящем не только от ее настоящего, но и от ее прошлого. О своем престиже тогда беспокоились, наверное, все европейские страны, не оставляя без внимания ничего, что могло бы принести им бесчестье. В этом плане показательна та обеспокоенность Шумахера, которую он выразил 4 декабря 1749 г. в письме Теплову. Сообщая, что похвальная речь Ломоносова императрице на торжественном заседании Академии была принята с одобрением, он при этом подчеркнул: в ней имеются выражения, которые могут показаться обидными прусскому и шведскому правительству ("прусаки и шведы также, когда вы им покажите прилагательное при сем писание, потому что они устыдятся своих жалоб против г. Ломоносова")269. Опытный Шумахер, чтобы упредить
стр. 47
--------------------------------------------------------------------------------
возможный международный скандал, завел разговор всего лишь из-за того, что Ломоносов несколько раз упомянул о победах русских над шведами в Северной войне и войне 1741 - 1743 гг. Пруссию же он прямо нигде не назвал, но в его словах о "завистнике благополучия нашего", которому Россия может ответить всей своей мощью, видят намек на прусского короля Фридриха II270. Зрела Семилетняя война, и европейские государства, зная себе цену в настоящем и свои устремления в будущем, всемерно вставали на защиту своего прошлого. И Россия не желала быть своей историей, как считал Вольтер, "подтверждением и дополнением к истории Швеции"271. У нее была своя судьба, свое предначертание.
Ломоносов показал несостоятельность норманской теории также профессионально, как он профессионально показал в 1764 г. непригодность "Русской грамматики" Шлецера в том виде, в каком она была задумана. Шлецер стремился русские слова либо вывести из немецкого, либо дать им неблагозвучное объяснение: "дева" и "Dieb" (вор), нижнесаксонское "Tiffe" (сука), голландское "teef" (сука, непотребная женщина); "князь" и "Knecht" (холоп); боярин, барин и баран, дурак272. В этих словопроизводствах, проистекающих из представления немцев, что русский язык есть Knechtsprache273, Ломоносов увидел, как и в случае с диссертацией Миллера, отсутствие науки. Над своей "Российской грамматикой", которая, по словам П. А. Лавровского, "на целый век предупреждает умственное развитие образованного класса"274, Ломоносов трудился не менее десяти лет. Шлецер, только что научившийся читать, но еще не умевший свободно говорить по-русски, на ту же работу потратил всего четыре месяца. Поэтому "кость" он переводит как "Bein" (нога), пишет "блита или плита", "лез" вместо "лес", "клыба" вместо "глыба", вводит в состав основного словарного фонда несуществующее слово "дарда" (в значении "копье")275. Нисколько не сомневаясь в своих способностях вообще, Шлецер и в этом случае остался верен себе, утверждая, что имел перед Ломоносовым "значительное преимущество", а тот на его грамматику взъелся лишь потому, что ее написал иностранец. А что им произносилось, для его последователей обретало силу закона. Так, С. К. Булич говорил о неоспоримом превосходстве Шлецера над Ломоносовым в отношении широты филологического и лингвистического образования, знания языков и проницательности взгляда276. Ф. Эмин в 1767 г. по поводу якобы связи Knecht с князем сказал, что здесь нет ни близкого сходства слов, "ниже в мысли разума", и равно тому, если немецкое Konig, "у вестфальцев произносимое конюнг (курсив автора. - В. Ф.)", сопоставить с русским "конюх". Но то, что заметили Ломоносов и его современники, не желали замечать более образованные их потомки. Так, В. Г. Белинский в 1845 г. в приведенных примерах увидел лишь то, как Шлецер "смешно ошибался в производстве некоторых русских слов"277.
стр. 48
--------------------------------------------------------------------------------
Как историк России, Ломоносов ставил перед собой задачу: "Коль великим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются"278. Благородная цель, служению которой хотел бы посвятить жизнь каждый историк. И можно только гадать, что было бы им сделано на поприще истории, если бы она одна была его уделом. Но и того, что он сделал, занимаясь еще химией, математикой, физикой, металлургией и многими другими отраслями науки, где прославил свое имя на века, вполне достаточно, чтобы признать Ломоносова историком и без предвзятости взглянуть и на него и на его наследие. От чего ни в коей мере не пострадают истинные и весьма значительные заслуги немецких ученых перед русской исторической наукой, но это уже тема отдельного разговора. Великий Эйлер в одном из писем за 1754 г. с восхищением говорил Ломоносову, что "я всегда изумлялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных научных областях"279. Таким же дарованием, помноженным на свойственное ему трудолюбие и желание дойти до самой сути дела, обладал Ломоносов и в истории, не жертвуя при этом ни истиной и ни своей очень высокой научной репутацией.
-----
1 Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 127.
2 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера, им самим описанная. СПб., 1875. С. 48, 56, 193 - 196, 200 - 201, 207, 227, 229 - 230; Шлецер А. Л. Нестор. СПб., 1809. Ч. I. С. 325, 430.
3 Крузе Ф. Происходят ли руссы от вендов и именно от ругов, обитавших в Северной Германии // Журнал Министерства народного просвещения. СПб., 1843. Ч. XXXIX. Июль. С. 38. (Далее: ЖМНП.)
4 Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1818. Т. I. Примеч. 105, 106, 111; Надеждин Н. И. Об исторических трудах в России // Библиотека для чтения. СПб., 1837. Т. XX. С. 101.
5 См. об этом: Белинский В. Г. Славянский сборник Н. В. Савельева-Ростиславича. СПб, 1845 // Он же. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1981. Т. 7. С. 373, 380, 382, 384; Соловьев С. М. Герард Фридрих Мюллер (Федор Иванович Миллер) // Соч. М., 2000. Кн. XXIII. С. 57; Билярсшй П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 767.
6 Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. СПб., 1872 Т. 1. С. 211; Он же. Биографии и характеристики (летописцы России). М., 1997. С. 160; Лекции по историографии профессора Бестужева-Рюмина за 1881 - 1882 года. СПб., [б.г.]. С. 9.
7 Пекарский П. П. История императорской Академии наук в Петербурге. СПб., 1873. Т. П. С. 144, 145, 428, 432; Ключевский В. О. Лекции по русской историографии // Соч.: В 8 т. М., 1959. Т. VIII. С. 400, 403, 407 - 408,410 - 411, 484. Примеч. 51; Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. 3-е изд. СПб., 1913. С. 7 - 8, 87 - 88,127; Войцехович М. В. Ломоносов как историк // Памяти М. В. Ломоносова: Сб. статей к 200-летию со дня рождения Ломоносова. СПб., 1911. С. 64 - 65, 71 - 74, 81.
8 Лавровский Н. А. О Ломоносове по новым материалам. Харьков, 1865. С. 128 - 129, 145 - 151, 169 - 172.
стр. 49
--------------------------------------------------------------------------------
9 Берков П. Н. Ломоносовский юбилей 1865 г. (Страница из истории общественной борьбы шестидесятых годов) // Ломоносов: Сб. статей и материалов. М.; Л., 1946. Т. II. С. 244.
10 Полевой Н. А. История русского народа. М, 1997. Т. 1. С. 29; Старчевский А. В. Очерк литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845. С. 142; Белинский В. Г. Указ. соч. С. 373, 378 - 381, 384; Соловьев С. М. Писатели русской истории // Соч. Кн. XVI. 1995. С. 221 - 222.
11 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 407, 409, 411, 415; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 19, 63, 72 - 76, 92, 98, 107 - 114, 127; Войцехович М. В. Указ. соч. С. 60 - 67, 75, 77 - 79, 83 - 87.
12 Соловьев С. М. Писатели русской истории. С. 222; Ключевский В. О. Указ. соч. С. 408, 409 - 410; Войцехович М. В. Указ. соч. С. 82 - 83.
13 Пекарский П. П. Указ. соч. Т. П. С. 430 - 431, 824, 835; Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики... С. 170; Ключевский В. О. Указ. соч. С. 447, 451 - 452; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 65.
14 Венелин Ю. И. Скандинавомания и ее поклонники, или Столетния изыскания о варягах. М., 1842. С. 12; Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. Киев, 1837. С. 139 - 140; Савельев-Ростиславич Н. В. Варяжская русь по Нестору и чужеземным писателям. СПб., 1845. С. 15, 22 - 24; Гедеонов С. А. Варяги и Русь: В 2 ч. / Автор предисловия, коммент., биограф, очерка В. В. Фомин. М., 2004. С. 65; Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Минск, 1997. С. 135 - 136, 144 - 149, 151 - 154, 156 - 158, 161 - 163, 273, 289.
15 Ламанский В. И. Михаил Васильевич Ломоносов: Биограф, очерк // Отечественные записки. СПб., 1864. Т. CXLVI. С. 250 - 253.
16Лавровский П. А. О трудах Ломоносова по грамматике языка русского и по русской истории // Памяти Ломоносова. Харьков, 1865. С. 21 - 22, 50 - 56.
17 Тихомиров И. А. О трудах М. В. Ломоносова по русской истории // ЖМНП. СПб., 1912. Нов. сер. Ч. XLI. Сент. С. 41 - 64.
18 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 48; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рмв; Старчевский А. В. Указ. соч. С. 262 - 263.
19 Соловьев С. М. Герард Фридрих Мюллер. С. 57 - 58; Пекарский П. П. Дополнительные известия для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 50. Примеч. 1; Он же. История императорской Академии... Т. П. С. 423 - 424, 429; Билярский П. С. Указ. соч. С. 755; Сочинения М. В. Ломоносова. С объяснительными примечаниями академика М. И. Сухомлинова. СПб., 1902. Т. 5. С. 104 - 107.
20 Цит. по: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М., Л., 1952. Т. 6. С. 547.
21 См. об этом: Андреев А. И. Ломоносов и Крашенинников // Ломоносов: Сб. статей и материалов. М.; Л., 1940. Т. I. С. 291.
22 Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX - XIV вв. // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования. 1978 год. М., 1978. С. 128.
23 Рожков Н. А. Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы социальной динамики). М., 1923. Т. 7. С. 142.
24 Шторм Г. Л. Ломоносов. М., 1933. С. 87.
25 Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С. 87 - 92, 95 - 97, 107, 114, 153 - 155.
26 Меншуткин Б. Н. Жизнеописание Михаила Васильевича Ломоносова. М.; Л., 1937. С. 104, 193; Пономарева Н. У истоков русской исторической науки (К 175-летию со дня смерти М. В. Ломоносова) // Ист. журн. 1940. N 4/5. С. 88 - 89, 92.
стр. 50
--------------------------------------------------------------------------------
27 Греков Б. Д. Ломоносов-историк // Историк-марксист. М., 1940. N 11. С. 18, 20, 34.
28 Бычков Л. Гениальный сын великого русского народа М. В. Ломоносов (К 175-летию со дня смерти) // Ист. журн. 1940. N 4/5. С. 82.
29 Тихомиров М. Н. Русская историография XVIII века // Вопр. истории. 1948. N 2. С. 95 - 97. (Далее: ВИ); Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1955. Т. I. С. 170, 190.
30 Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века: Курс лекций. М., 1957. С. 188 - 189.
31 Мавродин В. В. Борьба с норманизмом в русской исторической науке: Стенограмма публичной лекции, прочитанной в 1949 году в Ленинграде. Л., 1949. С. 7 - 9; Белявский М. Т. М. В. Ломоносов и русская история // ВИ. 1961. N 11. С. 96. Примеч. 16.
32 Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века. С. 188 - 191, 210 - 211; Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век: Курс лекций. Л., 1982. С. 144, 222 - 224; Рогожин Н. М. Историография второй четверти и середины XVIII в. Деятельность Академии наук: Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер, М. В. Ломоносов // Историография истории России до 1917 года. М., 2003. Т. 1. С. 141.
33 Гурвич Д. М. В. Ломоносов и русская историческая наука // ВИ. 1949. N 11. С. 108 - 109, 111, 117, 119; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова в области истории // Вестн. Моск. ун-та. М., 1953. Сер. общественных наук. Вып. 3. N 7. С. 116 - 118, 122; Он же. М. В. Ломоносов и русская история. С. 98 - 100, 106; Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века. С. 191; Фруменков Г. Г. М. В. Ломоносов - историк нашей Родины. [Архангельск], 1970. С. 4 - 7, 18, 54; Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке // Вестн. Ленингр. ун-та. Л., 1961. Сер. истории, языка и литературы. Вып. 4. N 20. С. 76; Сахаров А. М. Ломоносов-историк в оценке русской историографии // Вестн. Моск. ун-та. Сер. IX. История. N 5. С. 3; Моисеева Г. Н. К вопросу об источниках трагедии М. В. Ломоносова "Тамира и Селим" // Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы. М., Л., 1962. С. 253 - 257; Он же. Ломоносов в работе над древнейшими рукописями (По материалам ленинградских рукописных собраний) // Русская литература. 1962. N 1. С. 181 - 194; Он же. М. В. Ломоносов и польские историки // Русская литература XVIII в. и славянские литературы: Исследования и материалы. М.; Л., 1963. С. 140 - 157; Он же. М. В. Ломоносов на Украине //Там же. С. 79 - 101; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова // ВИ. 1962. N 5. С. 64 - 65, 67; Очерки истории исторической науки в СССР. С. 194 - 195, 199, 200 - 201, 204; и др.
34 Тихомиров М. Н. Русская историография XVIII века. С. 98; Он же. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 66 - 67, 73; Гурвич Д. Указ. соч. С. 118; Очерки истории исторической науки в СССР. С. 199.
35 Гурвич Д. Указ. соч. С. 110; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 551; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова в области истории. С. 117; Он же. М. В. Ломоносов и русская история. С. 93 - 94, 97; Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века. С. 194; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 8; Моисеева Г. Н. Ломоносов в работе над древнейшими рукописями... С. 193; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 64, 68 - 70; Очерки истории исторической науки в СССР. С. 191, 194, 196.
36 Цит. по: Тихомиров М. Н. Русская историография XVIII века. С. 97; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1955. Т. 9. С. 409, 823 - 824, 827 - 831.
стр. 51
--------------------------------------------------------------------------------
37 Гурвич Д. Указ. соч. С. 107, 113, 115, 118; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова в области истории. С. 120 - 121; Он же. М. В. Ломоносов и русская история. С. 92,94; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 828 - 831; Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 64; Сахаров А. М. Ломоносов-историк... С. 5, 7 - 9, 11 - 12; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 69.
38 Гофман П. Значение Ломоносова в изучении древней русской истории // Ломоносов: Сб. статей и материалов. М.; Л., 1961. Т. V. С. 204, 207, 209 - 211; Винтер Э. М. В. Ломоносов и Шлецер // Там же. С. 265 - 271.
39 Рыбаков Б. А. Предпосылки образования Древнерусского государства // Очерки истории СССР: Кризис рабовладельческой системы и зарождение феодализма на территории СССР. III - IX вв. М., 1958. С. 735; Сахаров А. М. Ломоносов-историк... С. 18.
40 См. об этом: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 539, 553. Примеч. 22; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 4.
41 Белявский М. Т. М. В. Ломоносов и русская история. С. 98; Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 73; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 69.
42 Гурвич Д. Указ. соч. С. 107; Белявский М. Т. М. В. Ломоносов и русская история. С. 97.
43 Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 61 - 72; Сахаров А. М. Ломоносов-историк... С. 4 - 13.
44 Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 73.
45 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 553. Примеч. 22; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 14.
46 Мавродин В. В. Указ. соч. С. 11.
47 Новосельцев А. П. Образование Древнерусского государства и первый его правитель // ВИ. 1991. N 2/3. С. 7.
48 Гурвич Д. Указ. соч. С. 110; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова в области истории. С. 116, 122; Он же. М. В. Ломоносов и русская история. С. 105 - 106; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 70; Астахов В. И. Курс лекций по русской историографии. Харьков, 1965. С. 102; Очерки истории исторической науки в СССР. С. 197.
49 Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 73.
50 Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века. С. 187 - 188, 191, 210 - 211; Он же. А. Л. Шлецер и его место в развитии русской исторической науки (Из истории русско-немецких научных связей во второй половине XVIII - начале XIX в.) // Международные связи России в XVII - XVIII вв. (экономика, политика и культура). М., 1966. С. 196, 198 - 199, 216.
51 Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 60.
52 См. об этом: Фомин В. В. Норманизм русских летописцев: миф или реальность? // Межвузовские научно-методические чтения памяти К. Ф. Калайдовича. Елец, 2000. Вып. 3. С. 129 - 134; Он же. Норманская проблема в западноевропейской историографии XVII века // Сборник Русского исторического общества М., 2002. Т. 4 (152). С. 305. (Далее: Сб. РИО.)
53 Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Л., 1965. Ч. П. С. 164, 168 - 176, 178 - 187, 191 - 192, 196, 199 - 200, 203 - 209, 213, 215, 217, 222, 224, 226 - 230, 236 - 241.
54 Историография истории СССР. С древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции / Под ред. В. Е. Иллерицкого и И. А. Кудрявцева. 2-е изд. М., 1971. С. 75 - 76.
стр. 52
--------------------------------------------------------------------------------
55 Алпатов М. А. Как возник варяжский вопрос? // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финлядиии. Петрозаводск, 1968. Ч. I. С. 119 - 120; Он же. Русская историческая мысль и Западная Европа. XII - XVII вв. М., 1973. С. 12 - 14, 31, 46 - 47; Он же. Русская историческая мысль и Западная Европа. XVII - первая четверть XVIII века. М., 1976. С. 6; Он же. Варяжский вопрос в русской дореволюционной историографии // ВИ. 1982. N 5. С. 32 - 34, 40 - 42; Он же. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII - первая половина XIX в.). М., 1985. С. 9 - 12, 14, 17 - 19, 23, 36 - 39, 41 - 42, 53, 58, 61 - 63, 66 - 68, 70 - 71.
56 Сахаров А. М. Историография истории СССР. Досоветский период. М., 1978. С. 56 - 57, 68 - 69; Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век. С. 144, 153 - 154, 158, 162, 219, 222 - 224; Он же. Историография с древнейших времен до 1917 года. Л., 1993. С. 195 - 196, 200 - 201.
57 Шаскольский И. П. Антинорманизм и его судьбы // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1983. Вып. 7. С. 35 - 51.
58 Джаксон Т. Н., Плимак Е. Г. Некоторые спорные проблемы генезиса русского феодализма. (В связи с изучением и публикацией в СССР "Разоблачений дипломатической истории XVIII века" К. Маркса) // История СССР. 1988. N 6. С. 48. Примеч. 61; Новосельцев А. П. Указ. соч. С. 7.
59 Белковец Л. П. Россия в немецкой исторической журналистике XVIII в. Г. Ф. Миллер и А. Ф. Бюшинг. Томск, 1988. С. 21 - 22.
60 Каменский А. Б. Академик Г. -Ф. Миллер и русская историческая наука XVIII века // История СССР. 1989. N 1. С. 144, 146 - 147, 159; Он же. Ломоносов и Миллер: два взгляда на историю // Ломоносов: Сборник статей и материалов. СПб., 1991. Т. IX. С. 40 - 42, 44 - 47.
61 Некрасова М. Б. Михаил Васильевич Ломоносов // Историки XVIII - XX веков. М., Вып. 1. 1995. С. 22, 26.
62 Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представление об этнической номинации и этничности XVI - начала XVIII века. СПб., 1999. С. 57.
63 Каменский А. Б. Судьба и труды историографа Герарда Фридриха Миллера (1705 - 1783) // Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России: Избранное. М., 1996. С. 384.
64 Хлевов А. А. Норманская проблема в отечественной исторической науке. СПб., 1997. С. 6, 9.
65 Там же. С. 35 - 36.
66 Джаксон Т. Н. Август Людвиг Шлецер // Историки XVIII - XX веков. С. 51.
67 Цит по: Шанский Д. Н. Запальчивая полемика: Герард Фридрих Миллер, Готлиб Зигфрид Байер и Михаил Васильевич Ломоносов // Историки России. XVIII - начало XX века. М., 1996. С. 32 - 36.
68 Карпеев Э. П. Г. З. Байер у истоков норманской проблемы // Готлиб Зигфрид Байер - академик Петербургской Академии наук. СПб., 1996. С. 50; Он же. Г. З. Байер и истоки норманской теории // Первые скандинавские чтения: Этногр. и культ. -ист. аспекты. СПб., 1997. С. 24; Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX - XII вв.): Курс лекций. М., 1998. С. 44.
69 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 25, 42, 80; М.; Л., 1957. Т. 10. С. 338 - 339, 742; Павлова Г. Е., Федоров А. С. Михаил Васильевич Ломоносов (1711 - 1765). М., 1986. С. 105, 108 - 109, 121.
стр. 53
--------------------------------------------------------------------------------
70 Кузьмин А. Г. История России с древнейших времен до 1618 г. М., 2003. Кн. 1. С. 73; Он же. Начало Руси. Тайны рождения русского народа. М., 2003. С. 34 - 38, 40, 358. Коммент. 38; Славяне и Русь: Проблемы и идеи. Концепции, рожденные трехвековой полемикой, в хрестоматийном изложении / Сост. А. Г. Кузьмин. М., 1998. С. 238, 414. Примеч. 53, 54, 60, 64.
71 Акашев Ю. Д. Историко-этнические корни русского народа. М., 2000. С. 6; Фомин В. В. Кто же был первым норманистом: русский летописец, немец Байер или швед Петрей? // Мир истории. М., 2002. N 4/5. С. 59 - 60; Рогожин Н. М. Указ. соч. С. 131.
72 Макарихин В. П. Курс лекций по отечественной историографии. Досоветский период. Нижний Новгород, 2001. С. 34 - 35.
73 Билярский П. С. Указ. соч. С. 763.
74Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1959. Т. 8. С. 954 - 956.
75 Цит. по: Билярский П. С. Указ. соч. С. 755; Пекарский П. П. Дополнительные известия... С. 48.
76 Цит. по: Билярский П. С. Указ. соч. С. 763.
77 Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. С. 122; Пекарский П. П. История императорской Академии... СПб., 1870. Т. I. С. 405.
78 Миллер Г. Ф. Краткое известие о начале Новгорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях // Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие. СПб., 1761. Ч. 2. Июль. С. 3 - 13; Muller G. F. Kurzgefasste Nachricht von dem Ursprunge der Stadt Nowgorod und der Russen uberhaupt, nebst einer Reihe der nowgorodischen Fiirsten, und der Stadt vornehmsten Begebenheiten // Sammlung russischer Geschichte. SPb., 1761. Bd. 5, stud. 4. S. 381 - 392.
79 См. об этом: Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке. С. 63. Примеч. 17.
80 Цит. по: Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 196.
81 Краснобаев Б. И. Русская культура второй половины XVII - начала XIX в. М., 1983. С. 133.
82 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1957. Т. 10. С. 61, 280, 293, 484 - 485, 489; Меншуткин Б. Н. М. В. Ломоносов. Жизнеописание. СПб., 1911. С. 151 - 152; Он же. Жизнеописание Михаила Васильевича Ломоносова. С. 226; Бабкин Д. С. Биографии М. В. Ломоносова, составленные его современниками // Ломоносов: Сб. статей и материалов. Т. П. С. 39 - 40; Кладо Т. Н. Иосиф Адам Браун и его сотрудничество с М. В. Ломоносовым // Ломоносов: Сб. статей и материалов. Л., 1983. Т. VIII. С. 91, 93, 95 - 96.
83 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 286, 503, 506 - 508; Павлова Г. Е., Федоров А. С. Указ. соч. С. 83, 85.
84 Цит. по: Пекарский П. П. Дополнительные известия... С. 22 - 24; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 9 - 12, 541 - 543; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 6 - 7; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 171 - 173.
85 Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 172.
86 Цит. по: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 543.
87 Каменский А. Б. Ломоносов и Миллер. С. 41.
88 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1950. Т. 1. С. 115.
89 Там же. Т. 10. С. 554.
90 Карпеев Э. П. Ломоносов в русской культуре. Вместо предисловия // Ломоносов: Сб. статей и материалов. Т. IX. С. 3.
91 Цит. по: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 538, 563, 597, 662, 672.
стр. 54
--------------------------------------------------------------------------------
92 Быкова Т. А. Литературная судьба переводов "Древней российской истории" М. В. Ломоносова // Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. С. 241 - 242; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 237; Городинская Р. Б. Ломоносов в немецкой литературе XVIII в. //Ломоносов: Сб. статей и материалов. Т. IX. С. 129 - 131.
93 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 56, 187, 193 - 196, 198, 200, 220, 222, 229, 273.
94 Там же. С. 70, 171.
95 Мошин В. А. Варяго-русский вопрос // Casopis pro slovanskou filologii. Praze, 1931. Rocnik X. Sesit 1. С 127.
96 Цит. по: Греков Б. Д. Указ. соч. С. 20.
97 Цит. по: Забелин И. Е. История русской жизни с древнейших времен. М., 1876. Ч. 1. С. 84.
98 Цит. по: Пекарский П. П. Дополнительные известия... С. 53; Он же. История императорской Академии... Т. I. С. 58.
99 Татищев В. Н. История государства Российского. М.; Л., 1962. Т. I. С. 292 - 307; Сочинение о варягах автора Беэра / Пер. Кирияка Кондратовича. СПб., 1767.
100 Штрубе Ф. Г. Слово о начале и переменах российских законов (в торжественное празднество тезоименитства Елизаветы Петровны в публичном собрании Санкт-Петербургской Академии наук 6 сентября 1756 г.). СПб., [1756]. С. 3 - 4, 6, 11, 13, 15, 17, 26; Он же. Рассуждения о древних россиянах. М., 1791. С. 120 - 125.
101 Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. С. 112 - 113.
102 Нильсен И. П. Рюрик и его дом. Опыт идейно-историографического подхода к норманскому вопросу в русской и советской историографии. Архангельск, 1992. С. 7.
103 Фомин В. В. Норманизм и его истоки // Дискуссионные проблемы отечественной истории. Арзамас, 1994. С. 18 - 30; Он же. Кто же был первым норманистом... С. 59 - 62; Он же. Норманская проблема... С. 305 - 324; Он же. Комментарии // Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 552. Коммент. 63.
104 Нильсен Й. П. Указ. соч. С. 14 - 15.
105 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 541 - 542, 579 - 580, 850.
106 Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 51.
107 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 40; Т. 10. С. 287 - 288.
108 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 56; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 325. Примеч.
109 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 1 - 2, 303; Пекарский П. П. История императорской Академии... Т. I. С. 181 - 187, 309 - 310; Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики... С. 150 - 152, 158.
110 Цит по: Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 3, 9, 31.
111 August Ludwig v. Schlozer und Russland / Eingeleitet und unter mitarbeit von L. Richter und L. Zeil herausgegeben von E. Winter. Berlin, 1961. S. 46; Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 176, 180.
112 Цит. по: Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 288 - 289.
113 Ламанский В. И. Указ. соч. С. 269, 275 - 279..
114 Цит. по: Пекарский П. П. Дополнительные известия... С. 49.
115 Моисеева Г. Н. М. В. Ломоносов на Украине. С. 79 - 101; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 168 - 169; Павлова Г. Е., Федоров А. С. Указ. соч. С. 51 - 52, 58 - 59.
стр. 55
--------------------------------------------------------------------------------
116 Цит. по: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 570 - 571; Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. М.; Л., 1961. С. 46.
117 Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. С. 51, 58; Павлова Г. Е., Федоров А. С. Указ. соч. С. 101, 359.
118 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 461 - 462.
119 Там же. С. 433.
120 Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867. С. 90 - 91.
121 Моисеева Г. Н. Ломоносов в работе над древнейшими рукописями... С. 184, 187 - 189.
122 Моисеева Г. Н. М. В. Ломоносов на Украине. С. 90, 98 - 99.
123 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 19 - 20, 80.
124 Цит по: Сочинения М. В. Ломоносова. С. 161 - 162.
125 Цит по: Пекарский П. П. Дополнительные известия... С. 46.
126 См. об этом: Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 229.
127 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 72, 74.
128 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XIX, кв, лв-лг, мд-ме, мз, нз, 49, 52 - 55, 65, 149, 276 - 285, 420, 425 - 426.
129 Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 45. Примеч. 78, 96, 106.
130 Васильевский В. Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI - XII веков // Он же. Труды. СПб., 1908. Т. I. С. 223.
131 Миллер Г. Ф. О первом летописателе российском, преподобном Несторе, о его летописи, и о продолжателях оныя // Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие. СПб., 1755. Апр. С. 276; Он же. Опыт новейшей истории о России // Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие. СПб., 1761 Янв. С. 8; Muller G. F. Versuch einer neueren Geschichte von Russland // Sammlung russischer Geschichte. SPb., 1760. Bd. 5, stud. 1/2. S. 6.
132 Цит. по: Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 218.
133 Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. С. 98.
134 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 19 - 20.
135 Миллер Г. Ф. Разговор о двух браках, введенных чужестранными писателями в ряд великих князей всероссийских // Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие. СПб., 1755. Февр. С. 83; Он же. Опыт новейшей истории о России. С. 7; Muller G. F. Versuch einer neueren Geschichte von Russland. S. 5.
136 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рли.
137 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 20.
138 Славяне и Русь. С. 413. Примеч. 52.
139 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 69.
140 Dalin O. Geschichte des Reichs Schweden. Greifswald, 1756. Bd. 1. S. 409 - 418; Далин О. История шведского государства. СПб., 1805. Ч. 1, кн. 1. С. 137. Примеч.; СПб., 1805. Ч. 1, кн. 2. С. 674 - 687. Примеч. на с. 654.
141 Миллер Г. Ф. Краткое известие о начале Новагорода... С. 9; Он же. О народах издревле в России обитавших. С. 101.
142 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. р. Примеч.; Карамзин Н. М. Указ. соч. Примеч. 96 и 106.
143 Полевой Н. А. Указ. соч. С. 453. Примеч. 36; Коялович М. О. Указ. соч. С. 148 - 149.
144 Bayer G. S. De Varagis // Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae. Petropoli, 1735. T. IV. P. 294; Татищев В. Н. Указ. соч. С. 186, 189, 208, 214, 221, 299. Примеч. 8 на с. 202; примеч. 17 на с. 203; примеч. 8 и 9 на с. 226; примеч. 61 на с. 231; примеч. 24 на с. 309.
стр. 56
--------------------------------------------------------------------------------
145 Татищев В. Н. Указ. соч. С. 90, 93, 201, 225. Примеч. 39 на с. 229; примеч. 73 на с. 232.
146 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 49, 305; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рм; Карамзин Н. М. Указ. соч. Примеч. 513.
147 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XIX, 149, 276.
148 Сахаров А. М. Историография истории СССР. С. 57.
149 Татищев В. Н. Указ. соч. С. 96 - 97, 107; Болтин И. Н. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка. СПб., 1788. Т. I. С. 58. Примеч.а
150 Миллер Г. Ф. О первом летописателе российском... С. 275.
151 Приселков М. Д. История русского летописания XI - XVI вв. СПб., 1996. С. 43.
152 Кузьмин А. Г. История России... С. 115.
153 Эверс Г. Предварительные критические исследования для российской истории. М., 1826. Кн. 1/2. С. 249 - 255; Софийский временник или русская летопись с 862 по 1534 год. М, 1820. Ч. I. С. X - XI.
154 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 388 - 390.
155 Bayer G. S. Op. cit. P. 281; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XXVIII, 258, 315; СПб., 1816. Ч. П. С. 86, 107, 109 - 110, 114.
156 Карамзин Н. М. Указ. соч. Примеч. 283.
157 Эверс Г. Указ. соч. С. 159 - 273.
158 Погодин М. П. О жилищах древнейших руссов. Сочинение г-на N. и краткий разбор оного. М, 1826. С. 13 - 61; Розенкампф Г. Объяснение некоторых мест в Нестеровой летописи в рассуждении вопроса о происхождении древних руссов // Труды и летописи Общества истории и древностей российских, учрежденного при императорском Московском университете. М., 1828. Ч. IV, кн. 1. С. 140 - 141, 166.
159 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 418 - 419.
160 Черепнин Л. В. А. Л. Шлецер... С. 212.
161 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 449, 451; Цит. по: Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 236.
162 Цит. по: Коялович М. О. Указ. соч. С. 160.
163 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 30, 48; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 67, 69, 72; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 213 - 214; Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век. С. 155; Он же. Историография с древнейших времен до 1917 года. С. 191.
164 Шанский Д. Н. Указ. соч. С. 29.
165 Цит. по: Пекарский П. П. История императорской Академии наук... Т. I. С. 317 - 318.
166 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 701.
167 Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 171.
168 Muller G. F. Nachricht von einem alten Manuscript der russischen Geschichte des Abtes Theodosii von Kiow // Sammlung russischer Geschichte. SPb., 1732. Bd. I. stud. I. S. 1; Auszug russischer Geschichte nach Anleitung des Chronici Theodosiani Kiouiesis // Ibid. Stud. I. S. 9 - 33; 1733. Stud. II. S. 93 - 113; Stud. III. S. 171 - 195; 1734. Stud. IV. S. 349 - 358; Stud. V. S. 359 - 406; 1735. Stud. VI. S. 455 - 494; Bayer G. S. Op. cit. P. 303 (305).
169 Татищев В. Н. Указ. соч. С. 309. Примеч. 30; Сочинения М. В. Ломоносова. С. 149; Миллер Г. Ф. Разговор о двух браках... С. 84; Он же. О первом лето-писателе российском... С. 281 - 282; Muller G. F. Versuch einer neueren Geschichte von Russland. S. 6 - 7.
стр. 57
--------------------------------------------------------------------------------
170 См. об этом: Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 214.
171 Там же. С. 221 - 222.
172 Miiller G. F. Nachricht von einem alten Manuscript... S. 4, anm.*
173 Миллер Г. Ф. Разговор о двух браках... С. 84; Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 48; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рма.
174 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 30, 32 - 33, 40; Т. 10. С. 233.
175 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 402, 483. Примеч. 35; Гофман П. Указ. соч. С. 207.
176 Билярский П. С. Указ. соч. С. 755.
177 Bayer G. S. Op. cit. P. 288; Татищев В. Н. Указ. соч. С. 297, 308. Примеч. 13; Сочинения М. В. Ломоносова. С. 148.
178 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 23, 40, 78.
179 Карамзин Н. М. Указ. соч. Примеч. 282.
180 Цит. по: Сочинения М. В. Ломоносова. С. 158.
181 Сочинения М. В. Ломоносова. С. 162; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 41.
182 Миллер Г. Ф. Краткое известие о начале Новагорода... С. 5 - 6.
183 Цит. по: Сочинения М. В. Ломоносова. С. 147.
184 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 22.
185 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 338.
186 Карамзин Н. М. Указ. соч. Примеч. 278.
187 Бутков П. Г. Оборона летописи русской, Нестеровой, от наветов скептиков. СПб., 1840. С. 61.
188 Джаксон Т. Н., Рождественская Т. В. К вопросу о происхождении топонима "Изборск" // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования. 1986 год. М., 1988. С. 224 - 226.
189 Роспонд С. Структура и стратиграфия древнерусских топонимов // Восточно-славянская ономастика. М., 1972. С. 21, 62.
190 Белецкий С. В. Изборск "Варяжской легенды" и Труворово городище (Проблема соотношения) // Петербургский археологический вестник. СПб., 1993. N 6: Скифы. Сарматы. Славяне. Русь. С. 112 - 114; Он же. Возникновение города Пскова (К проблеме участия варягов в судьбах Руси) // Шведы и Русский Север: историко-культурные связи. (К 210-летию Александра Лаврентьевича Витберга): Материалы Международного научного симпозиума. Киров, 1997. С. 142 - 146, 149.
191 Седов В. В. Восточные славяне в VI - XIII вв. М., 1982. С. 56 - 57; Он же. Племена восточных славян, балты и эсты // Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 176; Он же. Топоним Изборск // Археология и история Пскова и Псковской земли. 1989: Тез. докл. науч. практ. конф. Псков, 1990. С. 25; Он же. Изборск - протогород. М., 2002. С. 4, 91 - 92; Он же. Конфедерация северно-русских племен в середине IX в. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. М., 2000. С. 246.
192 Bayer G. S. Op. cit. P. 294, 304 (306); Сочинения М. В. Ломоносова. С. 147.
193 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 22, 36 - 37, 41 - 42.
194 Эверс Г. Указ. соч. С. 111.
195 Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. С. 93.
196 Погодин М. П. Г. Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. СПб., 1864. С. 6.
197 Вернадский Г. В. Древняя Русь. Тверь; М., 1996. С. 286.
198 Назаренко А. В. Об имени "Русь" в немецких источниках IX - XI вв. // Вопр. языкознания. 1980. N 5. С. 54; Он же. Происхождение др. -русск. "Русь": со-
стр. 58
--------------------------------------------------------------------------------
стояние проблемы и возможности лингвистической ретроспективы // X Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка скандинавских стран и Финляндии: Тез. докл. М., 1986. С. 127 - 128; Он же. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX - XII вв. М., 2001. С. 49.
199 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33.
200 Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. С. 95.
201 Томсен В. Начало Русского государства. М., 1891. С. 80, 82; Вернадский Г. В. Указ. соч. С. 284, 340; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX - XI веков. Смоленск; М., 1995. С. 27, 52; Он же. "От тех варяг прозвася..." // Родина. 1997. N 10. С. 14; Франклин С, Шепард Д. Начало Руси. 750 - 1200. СПб., 2000. С. 51 - 52; и др.
202 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 28, 36, 39 - 40, 74; Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. С. 93, 95 - 97.
203 Падалко Л. В. Происхождение и значение имени "Русь" // Труды XV Археологического съезда в Новгороде. 1911. М., 1914. С. 365 - 373.
204 Вернадский Г. В. Указ. соч. С. 286, 289.
205 Брайчевский М. Ю. "Русские" названия порогов у Константина Багрянородного // Земли Южной Руси в IX - XIV вв. (история и археология). Киев, 1985. С. 19 - 30; Кузьмин А. Г. От моря до моря // Мир истории. М., 2002. N 4/5. С. 37, 40, 43 - 47; Он же. История России... С. 85, 96 - 97, 100 - 103, 105; Он же. Начало Руси. С. 160 - 161, 242 - 293; Славяне и Русь. С. 335 - 353, 396 - 403.
206 Цит. по: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 36, 65 - 66, 203 - 204, 293, 295.
207 Летопись по Лаврентьевскому списку. СПб., 1897. С. 3 - 4. (Далее: ЛЛ.)
208 Погодин М. П. О происхождении Руси: Ист. -крит. рассуждение. М., 1825. С. 8; Он же. Исследования, замечания и лекции о русской истории. М., 1846. Т. 2. С. 7.
209 Славянский сборник Н. В. Савельева-Ростиславича. СПб., 1845. С. LX, LXXXIX. Примеч. 170; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 3, 5 - 6, 10, 12, 25, 34, 51 - 52; Забелин И. Е. История русской жизни с древнейших времен. М., 1876. Ч. 1. С. 135 - 136, 142 - 143, 189, 193.
210 Петрей П. Указ. соч. С. 90; Записки капитана Филиппа-Иоганна Страленберга об истории и географии Российской империи Петра Великого. Северная и восточная часть Европы и Азии. М.; Л., 1985. Ч. 1. С. 75. Примеч. 2 на с. 73.
211 Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. С. 84, 89, 93.
212 Соловьев С. М. Писатели русской истории. С. 224; Он же. История России с древнейших времен. М., 1993. Кн. 1, т. 1/2. С. 87 - 88, 100, 198, 250 - 253, 276. Примеч. 142, 147, 148 к т. 1.
213 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 37.
214 Кузьмин А. Г. "Варяги" и "Русь" на Балтийском море // ВИ. 1970. N 10. С. 31 - 32, 34, 37; Он же. Об этнониме "варяги" // Дискуссионные проблемы отечественной истории. Арзамас, 1994. С. 7 - 9; Он же. История России... С. 88 - 90; Он же. Начало Руси. С. 187, 203 - 222, 236 - 242.
215 Фомин В. В. Наименование западноевропейцев в ранних русских источниках // Вехи минувшего / Уч. зап. ист. ф-та ЛГПУ. Липецк, 2000. Вып. 2. С. 214 - 227; Он же. Норманская проблема... С. 312 - 313; Он же. Комментарии. С. 515. Коммент. 24.
216 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33 - 34.
217 ПСРЛ. М., 1965. Т. 15, вып. 1. Стб. 15.
218 ЛЛ. С. 83; ПСРЛ. М., 1962. Т. 2. Стб. 72.
стр. 59
--------------------------------------------------------------------------------
219 Библиотека Академии наук. Отд. рукописей. 24.4.35. Л. 16; 16.12.5. Л. 28; Российская государственная библиотека. Ф. 205. N 118. Л. 14 - 14 об.
220 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 77, 216.
221 Эверс Г. Указ. соч. С. 151.
222 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 30.
223 Ключевский В. О. Указ. соч. С. 398.
224 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 31.
225 Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 173.
226 Беляев Н. Т. Рорик Ютландский и Рюрик Начальной летописи // Seminarium Kondakovianum recueil d'etudes archftologie, histoire de l'art, fttudes Byzantines. Prague, 1929. T. III. P. 242.
227 Кузьмин А. Г. Об этнической природе варягов (к постановке проблемы) // ВИ. 1974. N 11. С. 75 - 76; Он же. Начало Руси. С. 329 - 330; Откуда есть пошла Русская земля. Века VI - X / Сост., предисл., введ. к документ., коммент. А. Г. Кузьмина. М., 1986. Кн. 2. С. 652 - 653; Славяне и Русь. С. 415. Примеч. 65.
228 Грот Л. Мифологические и реальные шведы на севере России: взгляд из шведской истории // Шведы и Русский Север. С. 153 - 158.
229 Зутис Я. Русско-эстонские отношения в IX - XIV вв. // Историк-марксист. 1940. N 3. С. 40.
230 Кузьмин А. Г. Об этнической природе варягов. С. 70 - 81; Он же. Падение Перуна. М., 1988. С. 139 - 140; Он же. От моря до моря. С. 46 - 47; Он же. Начало Руси. С. 36, 313 - 332; Откуда есть пошла Русская земля. С. 25 - 26, 639 - 654.
231 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 55; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. С. 226.
232 Фомин В. В. Варяжский вопрос: его состояние и пути разрешения на современном этапе // Сб. РИО. М., 2003. Т. 8(156). С. 262 - 264; Он же. Комментарии. С. 506. Коммент. 22.
233 Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 60; Герье В. И. Лейбниц и его век. Отношения Лейбница к России и Петру Великому по неизданным бумагам Лейбница в Ганноверской библиотеке. СПб., 1871. С. 102.
234 Зерцало историческое государей Российских // Древняя Российская Вивлиофика. СПб., 1891. С. 29.
235 Цит. по: Bayer G. S. Op. cit. P. 278.
236 Hiibner J. Genealogische Tabellen, nebst denen darzu Gehorigen genealogischen Fragen. Leipzig, 1725. Bd. I. S. 281. Die 112 Tab.
237 Bayer G. S. Op. cit. P. 275 - 279, 296.
238 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 545.
239 Миллер Г. Ф. Краткое известие о начале Новагорода... С. 10; Он же. О народах издревле в России обитавших. С. 118 - 119, 121.
240Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 34, 206 - 207.
241 Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 92.
242 Кузьмин А. Г. Об этнической природе варягов. С. 81; Он же. История России... С. 103; Он же. Начало Руси. С. 213, 339, 347; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 584, 642; Славяне и Русь. С. 370.
243 Гильфердинг А. Ф. История балтийских славян // Он же. Собрание сочинений. СПб., 1874. Т. 4. С. 172,189 - 190; Первольф И. Германизация балтийских славян. СПб., 1876. С. 12, 64; Кузьмин А. Г. "Варяги" и "Русь"... С. 53; Он же. История России... С. 124; Он же. Начало Руси. С. 211, 213, 338, 347; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 689. Примеч. к с. 605.
244 Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 238.
стр. 60
--------------------------------------------------------------------------------
245 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 35.
246 Мошин В. А. Начало Руси. Норманны в Восточной Европе // Byzantinoslavika. Praha, 1931. Rocnik III, svarek 1. С. 43.
247 Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования в шведском языке // Древнейшие государства на территории СССР: Материалы и исследования. 1982 год. М., 1984. С. 68 - 74.
248 Сыромятников С. Н. Древлянский князь и варяжский вопрос // ЖМНП. СПб., 1912. Нов. сер. Ч. XL. Июль. С. 133.
249 Потин В. М. Русско-скандинавские связи IX - XII вв. по нумизматическим данным // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. Петрозаводск, 1968. Ч. I. С. 180; Он же. Русско-скандинавские связи по нумизматическим данным (X - XII вв.) // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 66 - 68; Кропоткин В. В. О топографии кладов куфических монет IX в. в Восточной Европе // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 113, 115.
250 Кирпичников А. Н. Сказание о призвании варягов. Легенды и действительность // Викинги и славяне. Ученые, политики, дипломаты о русско-скандинавских отношениях. СПб., 1998. С. 51.
251 Цит по: Фомин В. В. Комментарии. С. 466. Коммент. 7.
252 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 184.
253 Потин В. М. Некоторые вопросы торговли Древней Руси по нумизматическим данным // Вестник истории мировой культуры. Л., 1961. N 4. С. 74; Он же. Древняя Русь и европейские государства в X - XIII вв: Ист. -нумизм. очерк. Л., 1968. С. 63.
254 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33 - 34, 36, 65 - 66, 206 - 209, 295.
255 Миллер Г. Ф. Краткое известие о начале Новагорода... С. 9; Он же. О народах издревле в России обитавших. С. 107 - 111; Карамзин Н. М. Указ. соч. С. 50. Примеч. 111; Боричевский И. Руссы на южном берегу Балтийского моря // Маяк. СПб., 1840. Т. 7. С. 174 - 182.
256 Погодин М. П. Г. Гедеонов и его система... С. 47; Он же. Новое мнение г. Иловайского // Беседа. М., 1872. Кн. IV. Отд. II. С. 114; Он же. Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями. М., 1874. С. 156, 297 - 298, 384 - 390.
257 Откуда есть пошла Русская земля. С. 17.
258 ЛЛ. С. 18 - 19.
259 Шахматов А. А. Сказание о призвании варягов. СПб., 1904. С. 2, 7, 42 - 43, 51, 74 - 75, 81 - 82; Он же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 3, 338 - 339, 396; Рыбаков Б. А. Остромирова летопись // ВИ. 1956. N 10. С. 46; Он же. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 218, 290, 294; Кузьмин А. Г. "Варяги" и "Русь"... С. 30; Он же. Падение Перуна. С. 156.
260 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33, 80, 204; Руссов С. Письмо о Россиях, бывших некогда вне нынешней нашей России // Отечественные записки. М., 1827. Ч. 31. С. 120, 126; Костомаров Н. И. Начало Руси // Современник. СПб., 1860. Т. LXXIX. N 1. С. 8, 14; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 319 - 320, 326; Забелин И. Е. Указ. соч. С. 134, 136; Кузьмин А. Г. История России... С. 96; Он же. Два вида русов в юго-восточной Прибалтике. С. 192; Славяне и Русь. С. 235.
261 ЛЛ. С. 28.
262 Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 58.
263 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 52.
стр. 61
--------------------------------------------------------------------------------
264 Джаксон Т. Н. К методике анализа русских известий исландских королевских саг // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 128, 138, 140, 142; Она же. Скандинавский конунг на Руси (о методике анализа сведений королевских саг) // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 283, 285.
265 Публичный диспут 19 марта 1860 года о начале Руси между гг. Погодиным и Костомаровым. [Б.м.], [б.г.]. С. 29; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 82. Примеч. 149 на с. 415; примеч. 235 на с. 440; Иловайский Д. И. Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю. М., 1876. С. 316 - 317.
266 Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 49, 157, 166 - 167, 175; Он же. Кто в Прибалтике "коренной"? М., 1993. С. 5; Он же. История России... С. 90, 92, 161; Он же. Начальные этапы древнерусской историографии // Историография истории России до 1917 года. С. 39; Он же. Начало Руси. С. 215, 221, 225 - 226, 242, 332; Откуда есть пошла Русская земля. С. 584 - 586, 654.
267 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 40 - 41, 77, 80.
268 Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. р.
269 Цит. по: Пекарский П. П. Дополнительные известия... С. 53.
270 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 239, 243 - 244, 246 - 248, 959. Примеч. 34.
271 Гурвич Д. Указ. соч. С. 113.
272 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 448, 460 - 461, 464 - 465; Шлецер А. Л. Русская грамматика. I - II / Предисл. С. К. Булича. СПб., 1904. С. 35, 48, 52.
273 Ламанский В. И. Указ. соч. С. 293.
274 Лавровский П. А. Указ. соч. С. 24 - 25.
275 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 450, 461, 466 - 467.
276 Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера... С. 154, 202; Шлецер А. Л. Русская грамматика. С. II, VI.
277 Эмин Ф. Российская история. СПб, 1767. Т. I. С. 36 - 37; Белинский В. Г. Указ. соч. С. 378.
278 Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 474 - 475.
279 Цит. по: Ченакал В. Л. Эйлер и Ломоносов (к истории их научных связей) // Эйлер Л.: Сборник статей в честь 250-летия со дня рождения, представленных Академией наук СССР. М., 1958. С. 442.
стр. 62
Опубликовано 11 октября 2007 года