КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
СВАДЬБА
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
Шафер в цилиндре и в белых перчатках, запыхавшись, сбрасывает в
передней пальто и с таким выражением, как будто хочет сообщить что-то
страшное, вбегает в зал.
- Жених уже в церкви! - объявляет он, тяжело переводя дух.
Наступает тишина. Всем вдруг становится грустно.
Отец невесты, отставной подполковник, с тощим, испитым лицом,
чувствуя, вероятно, что его куцая военная фигурка в рейтузах недостаточно
торжественна, солидно надувает щеки и выпрямляется. Он берет со столика
образ. Его жена, маленькая старушка в тюлевом чепце с широкими лентами,
берет хлеб-соль и становится рядом с ним. Начинается благословение.
Невеста Любочка бесшумно, как тень, опускается перед отцом на колени,
и ее фата волнуется при этом и цепляется за цветы, разбросанные по платью,
и из прически выбивается несколько шпилек. Поклонившись образу и
поцеловавшись с отцом, который еще сильнее надувает щеки, Любочка
опускается перед матерью; фата ее опять цепляется, и две барышни,
взволнованные, подбегают к ней, обдергивают, поправляют, прикалывают
булавками...
Тишина, все молчат, не шевелятся; только одни шафера, как горячие
пристяжные, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, точно ждут, когда им
позволено будет сорваться с места.
- Кто повезет образ? - слышится тревожный шёпот. - Спира, где ты?
Спира!
- Цичас! - отвечает из передней детский голос.
- Бог с вами, Дарья Даниловна! - кто-то вполголоса утешает старуху,
которая припала к дочери лицом и всхлипывает. - Да разве можно плакать,
Христос с вами? Надо радоваться, душенька, а не плакать.
Благословение кончается. Любочка, бледная, такая торжественная,
строгая на вид, целуется со своими подругами, и после этого все с шумом,
толкая друг друга, устремляются в переднюю. Шафера с тревожной спешкой,
крича без всякой надобности "pardon!", одевают невесту.
- Любочка, дай я на тебя хоть еще разочек посмотрю! - стонет старуха.
- Ах, Дарья Даниловна! - вздыхает кто-то укоризненно. - Радоваться
надо, а вы это бог знает что выдумали...
- Спира! Да где же ты? Спира! Наказание с этим мальчишкой! Иди
вперед!
- Цичас!
Один из шаферов берет шлейф невесты, и процессия начинает спускаться
вниз. На перилах лестницы и на косяках всех дверей виснут чужие горничные
и няньки; они пожирают глазами невесту, слышится их одобрительное
жужжанье. В задних рядах раздаются тревожные голоса: кто-то что-то забыл,
у кого-то невестин букет; дамы взвизгивают, умоляя не делать чего-то,
потому что "примета есть".
У подъезда уже давно ждут карета и коляска. На лошадиных гривах
бумажные цветы, и у всех кучеров руки перевязаны около плеч цветными
платками. На козлах кареты сидит чудо-богатырь с широкой окладистой
бородой, в новом кафтане. Его протянутые вперед руки с сжатыми кулаками,
откинутая назад голова, необычайно широкие плечи придают ему не
человеческий, не живой вид; весь он точно окаменел...
- Тпррр! - говорит он тонким голосом и тотчас же добавляет густым
басом: - Шалишь! (отчего и кажется, что в его широкой шее два горла.)
Тпррр! Шалишь!
Улица по обе стороны запружена публикой.
- Пода-ай! - кричат шафера, хотя подавать нечего, так как карета
давно уже подана. Спира с образом, невеста и две подруги садятся в карету.
Дверца хлопает, и улица оглашается грохотом кареты.
- Коляску шаферам! пода-ай!
Шафера прыгают в коляску и, когда она трогается с места,
приподнимаются и, корчась как в судорогах, натягивают на себя свои пальто.
Подаются следующие экипажи.
- Софья Денисовна, садитесь! - слышатся голоса. - Пожалуйте и вы,
Николай Мироныч! Тпррр! Не беспокойтесь, барышня, всем будет место!
Берегись!
- Слышишь, Макар! - кричит отец невесты. - Назад из церкви поезжайте
другой дорогой! Примета есть!
Экипажи гремят по мостовой, шум, крики... Наконец все уехали, стало
опять тихо. Отец невесты возвращается в дом; в зале лакеи убирают стол, в
соседней темной комнатке, которую все в доме называют "проходной",
сморкаются музыканты, всюду суета, беготня, но ему кажется, что в доме
пусто. Солдаты-музыканты копошатся в своей маленькой, темной комнатке, всё
никакие могут поместиться со своими громоздкими пюпитрами и инструментами.
Пришли они недавно, но уже воздух в "проходной" стал заметно гуще, нет
никакой возможности дышать. Их "старшой" Осипов, у которого от старости
усы и бакены сбились в паклю, стоит перед пюпитром и сердито глядит в
ноты.
- А тебе, Осипов, сносу нет, - говорит подполковник. - Сколько лет я
тебя уже знаю? Лет двадцать!
- Больше, ваше высокоблагородие. На вашей свадьбе играл, ежели
изволите помнить.
- Да, да... - вздыхает подполковник и задумывается. - Такая, брат,
история... Сыновей, слава богу, поженил, теперь вот дочку выдаю, и
остаемся мы со старухой сироты... Нету у нас теперь деток. Начистоту
разделались.
- Кто знает? Может, Ефим Петрович, вам бог еще пошлет, ваше
высокоблагородие...
Ефим Петрович с удивлением глядит на Осипова и смеется в кулак.
- Еще? - спрашивает он. - Как ты сказал? Детей еще бог пошлет?
Мне-то?
Он давится от смеха, и слезы у него выступают на глазах; музыканты из
вежливости тоже смеются. Ефим Петрович ищет глазами старуху, чтобы
сообщить ей, что сказал Осипов, но она сама уже летит прямо на него,
стремительно, сердитая, с заплаканными глазами.
- Бога ты не боишься, Ефим Петрович! - говорит она, всплескивая
руками. - Мы ищем, ищем ром, с ног сбились, а ты тут стоишь! Где ром?
Николай Мироныч не может без рома, а тебе горюшка мало! Поди, узнай у
Игната, куда он ром поставил!
Ефим Петрович идет в подвальный этаж, где помещается кухня. По
грязной лестнице снуют бабы и лакеи. Молодой солдат, накинув мундир на
одно плечо, уперся коленом о ступень и вертит мороженицу; пот течет с его
красного лица. В темной и тесной кухне, в облаках дыма, работают повара,
взятые напрокат из клуба. Один потрошит каплуна, другой делает из морковки
звездочки, третий, красный как кумач, сует в печь противень. Ножи стучат,
посуда звенит, масло шипит. Попав в этот ад, Ефим Петрович забывает, о чем
говорила ему старуха.
- А вам здесь, братцы, не тесно? - спрашивает он.
- Ничего-с, Ефим Петрович. В тесноте да не в обиде, будьте
покойны-с...
- Уж вы постарайтесь, ребята. В темном углу вырастает фигура Игната,
буфетчика из клуба.
- Будьте покойны-с, Ефим Петрович! - говорит он. - Всё предоставим в
лучшем виде. С чем прикажете делать мороженое: с ромом, с го-сотерном или
без ничего?
Вернувшись в комнаты, Ефим Петрович долго слоняется по комнатам,
потом останавливается в дверях "проходной" и опять заводит разговор с
Осиновым.
- Так-то, брат... - говорит он. - Сиротами остаемся. Покуда новый дом
не высохнет, молодые с нами поживут, а там прощайте! Только мы их и
видели...
Оба вздыхают... Музыканты из вежливости тоже вздыхают, отчего воздух
становится еще гуще.
- Да, брат, - вяло продолжает Ефим Петрович, - была одна дочка, да и
ту отдаем. Человек он образованный, говорит по-французски... Только вот
попивает, но кто нынче не пьет? Все пьют.
- Это ничего, что пьет, - говорит Осипов. - Главное достоинство, Ефим
Петрович, чтобы дело свое помнил. А ежели, положим, выпить, то почему не
выпить? Выпить можно.
- Конечно, можно.
Слышится всхлипыванье.
- Разве он может чувствовать? - жалуется Дарья Даниловна какой-то
старухе. - Ведь мы ему, мать моя, отсчитали десять тысяч копеечка в
копеечку, дом на Любочку записали, десятин триста земли... легко ли
сказать! А нешто он может чувствовать? Не таковские они нынче, чтобы
чувствовать!
Стол с фруктами уже готов. Бокалы тесно стоят на двух подносах,
бутылки с шампанским завернуты в салфетки, в столовой шипят самовары.
Лакей без усов, с бакенами записывает на бумажке имена лиц, здоровье
которых он будет провозглашать за ужином, и читает их, точно учит
наизусть. Из комнат выгоняют чужую собаку. Напряженное ожидание... Но вот
раздаются тревожные голоса:
- Едут! Едут! Батюшка Ефим Петрович, едут!
Старуха, обомлевшая, с выражением крайней растерянности, хватает
хлеб-соль, Ефим Петрович надувает щеки, и оба вместе спешат в переднюю.
Музыканты сдержанно, торопливо настраивают инструменты, с улицы доносится
шум экипажей. Опять вошла со двора собака, ее гонят, она взвизгивает...
Еще одна минута ожидания - и в "проходной", резко, остервенело рванув,
раздается оглушительный, дикий, неистовый марш. Воздух оглашается
восклицаниями, поцелуями, хлопают пробки, у лакеев лица строгие...
Любочка и ее супруг, солидный господин в золотых очках, ошеломлены.
Оглушительная музыка, яркий свет, всеобщее внимание, масса незнакомых лиц
угнетают их... Они тупо глядят по сторонам, ничего не видят, ничего не
понимают.
Пьют шампанское и чай, всё идет чинно и степенно. Многочисленные
родственники, какие-то необыкновенные дедушки и бабушки, которых раньше
никто никогда не видел, духовенство, отставные военные с плоскими
затылками, посажёные отец и мать жениха, крестные, стоят около стола и,
осторожно прихлебывая чай, беседуют о Болгарии; барышни, как мухи, жмутся
у стен; даже шафера утратили свой беспокойный вид и стоят смирно у дверей.
Но проходит час-другой и весь дом дрожит уже от музыки и танцев. У
шаферов опять такой вид, точно они с цепи сорвались. В столовой, где
покоем накрыт закусочный стол, толпятся старики и нетанцующая молодежь;
Ефим Петрович, выпивший уже рюмок пять, подмигивает, щелкает пальцами и
давится от смеха. Ему пришло на мысль, что хорошо бы женить шаферов, и это
ему нравится, кажется остроумным, забавным, и он рад, так рад, что не
может выразить на словах, а только хохочет... Его жена, не евшая ничего с
утра и опьяневшая от шампанского, блаженно улыбается и говорит всем:
- Нельзя, нельзя, господа, в спальню ходить! Это не деликатно в
спальню ходить. Не заглядывайте!
Это значит: пожалуйте поглядеть спальню! Все ее материнское
тщеславие и все таланты ушли в эту спальню. И есть чем похвастать! Посреди
спальни стоят две кровати с высокими постелями; наволочки кружевные,
одеяла шелковые, стеганые, с мудреными, непонятными вензелями. На постели
Любочки лежит чепчик с розовыми лентами, а на постели ее мужа шлафрок
мышиного цвета с голубыми кистями. Каждый из гостей, взглянув на постели,
считает своим долгом значительно подмигнуть глазом и сказать "м-да-а", а
старуха сияет и говорит шёпотом:
- Спальня-то рублей триста стоила, батюшка. Шутка ли! Ну, уходите,
мужчинам не годится сюда ходить.
В третьем часу подают ужин. Лакей с бакенами провозглашает тосты, а
музыка играет туш. Ефим Петрович напивается окончательно и уже никого не
узнает; ему кажется, что он не у себя дома, а в гостях, что его обидели;
он в передней надевает пальто и шапку и, отыскивая свои калоши, кричит
хриплым голосом:
- Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи! Я вас
выведу на чистую воду! А возле стоит жена и говорит ему:
- Уймись, безбожная твоя душа! Уймись, истукан, ирод, наказание мое!
передней пальто и с таким выражением, как будто хочет сообщить что-то
страшное, вбегает в зал.
- Жених уже в церкви! - объявляет он, тяжело переводя дух.
Наступает тишина. Всем вдруг становится грустно.
Отец невесты, отставной подполковник, с тощим, испитым лицом,
чувствуя, вероятно, что его куцая военная фигурка в рейтузах недостаточно
торжественна, солидно надувает щеки и выпрямляется. Он берет со столика
образ. Его жена, маленькая старушка в тюлевом чепце с широкими лентами,
берет хлеб-соль и становится рядом с ним. Начинается благословение.
Невеста Любочка бесшумно, как тень, опускается перед отцом на колени,
и ее фата волнуется при этом и цепляется за цветы, разбросанные по платью,
и из прически выбивается несколько шпилек. Поклонившись образу и
поцеловавшись с отцом, который еще сильнее надувает щеки, Любочка
опускается перед матерью; фата ее опять цепляется, и две барышни,
взволнованные, подбегают к ней, обдергивают, поправляют, прикалывают
булавками...
Тишина, все молчат, не шевелятся; только одни шафера, как горячие
пристяжные, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, точно ждут, когда им
позволено будет сорваться с места.
- Кто повезет образ? - слышится тревожный шёпот. - Спира, где ты?
Спира!
- Цичас! - отвечает из передней детский голос.
- Бог с вами, Дарья Даниловна! - кто-то вполголоса утешает старуху,
которая припала к дочери лицом и всхлипывает. - Да разве можно плакать,
Христос с вами? Надо радоваться, душенька, а не плакать.
Благословение кончается. Любочка, бледная, такая торжественная,
строгая на вид, целуется со своими подругами, и после этого все с шумом,
толкая друг друга, устремляются в переднюю. Шафера с тревожной спешкой,
крича без всякой надобности "pardon!", одевают невесту.
- Любочка, дай я на тебя хоть еще разочек посмотрю! - стонет старуха.
- Ах, Дарья Даниловна! - вздыхает кто-то укоризненно. - Радоваться
надо, а вы это бог знает что выдумали...
- Спира! Да где же ты? Спира! Наказание с этим мальчишкой! Иди
вперед!
- Цичас!
Один из шаферов берет шлейф невесты, и процессия начинает спускаться
вниз. На перилах лестницы и на косяках всех дверей виснут чужие горничные
и няньки; они пожирают глазами невесту, слышится их одобрительное
жужжанье. В задних рядах раздаются тревожные голоса: кто-то что-то забыл,
у кого-то невестин букет; дамы взвизгивают, умоляя не делать чего-то,
потому что "примета есть".
У подъезда уже давно ждут карета и коляска. На лошадиных гривах
бумажные цветы, и у всех кучеров руки перевязаны около плеч цветными
платками. На козлах кареты сидит чудо-богатырь с широкой окладистой
бородой, в новом кафтане. Его протянутые вперед руки с сжатыми кулаками,
откинутая назад голова, необычайно широкие плечи придают ему не
человеческий, не живой вид; весь он точно окаменел...
- Тпррр! - говорит он тонким голосом и тотчас же добавляет густым
басом: - Шалишь! (отчего и кажется, что в его широкой шее два горла.)
Тпррр! Шалишь!
Улица по обе стороны запружена публикой.
- Пода-ай! - кричат шафера, хотя подавать нечего, так как карета
давно уже подана. Спира с образом, невеста и две подруги садятся в карету.
Дверца хлопает, и улица оглашается грохотом кареты.
- Коляску шаферам! пода-ай!
Шафера прыгают в коляску и, когда она трогается с места,
приподнимаются и, корчась как в судорогах, натягивают на себя свои пальто.
Подаются следующие экипажи.
- Софья Денисовна, садитесь! - слышатся голоса. - Пожалуйте и вы,
Николай Мироныч! Тпррр! Не беспокойтесь, барышня, всем будет место!
Берегись!
- Слышишь, Макар! - кричит отец невесты. - Назад из церкви поезжайте
другой дорогой! Примета есть!
Экипажи гремят по мостовой, шум, крики... Наконец все уехали, стало
опять тихо. Отец невесты возвращается в дом; в зале лакеи убирают стол, в
соседней темной комнатке, которую все в доме называют "проходной",
сморкаются музыканты, всюду суета, беготня, но ему кажется, что в доме
пусто. Солдаты-музыканты копошатся в своей маленькой, темной комнатке, всё
никакие могут поместиться со своими громоздкими пюпитрами и инструментами.
Пришли они недавно, но уже воздух в "проходной" стал заметно гуще, нет
никакой возможности дышать. Их "старшой" Осипов, у которого от старости
усы и бакены сбились в паклю, стоит перед пюпитром и сердито глядит в
ноты.
- А тебе, Осипов, сносу нет, - говорит подполковник. - Сколько лет я
тебя уже знаю? Лет двадцать!
- Больше, ваше высокоблагородие. На вашей свадьбе играл, ежели
изволите помнить.
- Да, да... - вздыхает подполковник и задумывается. - Такая, брат,
история... Сыновей, слава богу, поженил, теперь вот дочку выдаю, и
остаемся мы со старухой сироты... Нету у нас теперь деток. Начистоту
разделались.
- Кто знает? Может, Ефим Петрович, вам бог еще пошлет, ваше
высокоблагородие...
Ефим Петрович с удивлением глядит на Осипова и смеется в кулак.
- Еще? - спрашивает он. - Как ты сказал? Детей еще бог пошлет?
Мне-то?
Он давится от смеха, и слезы у него выступают на глазах; музыканты из
вежливости тоже смеются. Ефим Петрович ищет глазами старуху, чтобы
сообщить ей, что сказал Осипов, но она сама уже летит прямо на него,
стремительно, сердитая, с заплаканными глазами.
- Бога ты не боишься, Ефим Петрович! - говорит она, всплескивая
руками. - Мы ищем, ищем ром, с ног сбились, а ты тут стоишь! Где ром?
Николай Мироныч не может без рома, а тебе горюшка мало! Поди, узнай у
Игната, куда он ром поставил!
Ефим Петрович идет в подвальный этаж, где помещается кухня. По
грязной лестнице снуют бабы и лакеи. Молодой солдат, накинув мундир на
одно плечо, уперся коленом о ступень и вертит мороженицу; пот течет с его
красного лица. В темной и тесной кухне, в облаках дыма, работают повара,
взятые напрокат из клуба. Один потрошит каплуна, другой делает из морковки
звездочки, третий, красный как кумач, сует в печь противень. Ножи стучат,
посуда звенит, масло шипит. Попав в этот ад, Ефим Петрович забывает, о чем
говорила ему старуха.
- А вам здесь, братцы, не тесно? - спрашивает он.
- Ничего-с, Ефим Петрович. В тесноте да не в обиде, будьте
покойны-с...
- Уж вы постарайтесь, ребята. В темном углу вырастает фигура Игната,
буфетчика из клуба.
- Будьте покойны-с, Ефим Петрович! - говорит он. - Всё предоставим в
лучшем виде. С чем прикажете делать мороженое: с ромом, с го-сотерном или
без ничего?
Вернувшись в комнаты, Ефим Петрович долго слоняется по комнатам,
потом останавливается в дверях "проходной" и опять заводит разговор с
Осиновым.
- Так-то, брат... - говорит он. - Сиротами остаемся. Покуда новый дом
не высохнет, молодые с нами поживут, а там прощайте! Только мы их и
видели...
Оба вздыхают... Музыканты из вежливости тоже вздыхают, отчего воздух
становится еще гуще.
- Да, брат, - вяло продолжает Ефим Петрович, - была одна дочка, да и
ту отдаем. Человек он образованный, говорит по-французски... Только вот
попивает, но кто нынче не пьет? Все пьют.
- Это ничего, что пьет, - говорит Осипов. - Главное достоинство, Ефим
Петрович, чтобы дело свое помнил. А ежели, положим, выпить, то почему не
выпить? Выпить можно.
- Конечно, можно.
Слышится всхлипыванье.
- Разве он может чувствовать? - жалуется Дарья Даниловна какой-то
старухе. - Ведь мы ему, мать моя, отсчитали десять тысяч копеечка в
копеечку, дом на Любочку записали, десятин триста земли... легко ли
сказать! А нешто он может чувствовать? Не таковские они нынче, чтобы
чувствовать!
Стол с фруктами уже готов. Бокалы тесно стоят на двух подносах,
бутылки с шампанским завернуты в салфетки, в столовой шипят самовары.
Лакей без усов, с бакенами записывает на бумажке имена лиц, здоровье
которых он будет провозглашать за ужином, и читает их, точно учит
наизусть. Из комнат выгоняют чужую собаку. Напряженное ожидание... Но вот
раздаются тревожные голоса:
- Едут! Едут! Батюшка Ефим Петрович, едут!
Старуха, обомлевшая, с выражением крайней растерянности, хватает
хлеб-соль, Ефим Петрович надувает щеки, и оба вместе спешат в переднюю.
Музыканты сдержанно, торопливо настраивают инструменты, с улицы доносится
шум экипажей. Опять вошла со двора собака, ее гонят, она взвизгивает...
Еще одна минута ожидания - и в "проходной", резко, остервенело рванув,
раздается оглушительный, дикий, неистовый марш. Воздух оглашается
восклицаниями, поцелуями, хлопают пробки, у лакеев лица строгие...
Любочка и ее супруг, солидный господин в золотых очках, ошеломлены.
Оглушительная музыка, яркий свет, всеобщее внимание, масса незнакомых лиц
угнетают их... Они тупо глядят по сторонам, ничего не видят, ничего не
понимают.
Пьют шампанское и чай, всё идет чинно и степенно. Многочисленные
родственники, какие-то необыкновенные дедушки и бабушки, которых раньше
никто никогда не видел, духовенство, отставные военные с плоскими
затылками, посажёные отец и мать жениха, крестные, стоят около стола и,
осторожно прихлебывая чай, беседуют о Болгарии; барышни, как мухи, жмутся
у стен; даже шафера утратили свой беспокойный вид и стоят смирно у дверей.
Но проходит час-другой и весь дом дрожит уже от музыки и танцев. У
шаферов опять такой вид, точно они с цепи сорвались. В столовой, где
покоем накрыт закусочный стол, толпятся старики и нетанцующая молодежь;
Ефим Петрович, выпивший уже рюмок пять, подмигивает, щелкает пальцами и
давится от смеха. Ему пришло на мысль, что хорошо бы женить шаферов, и это
ему нравится, кажется остроумным, забавным, и он рад, так рад, что не
может выразить на словах, а только хохочет... Его жена, не евшая ничего с
утра и опьяневшая от шампанского, блаженно улыбается и говорит всем:
- Нельзя, нельзя, господа, в спальню ходить! Это не деликатно в
спальню ходить. Не заглядывайте!
Это значит: пожалуйте поглядеть спальню! Все ее материнское
тщеславие и все таланты ушли в эту спальню. И есть чем похвастать! Посреди
спальни стоят две кровати с высокими постелями; наволочки кружевные,
одеяла шелковые, стеганые, с мудреными, непонятными вензелями. На постели
Любочки лежит чепчик с розовыми лентами, а на постели ее мужа шлафрок
мышиного цвета с голубыми кистями. Каждый из гостей, взглянув на постели,
считает своим долгом значительно подмигнуть глазом и сказать "м-да-а", а
старуха сияет и говорит шёпотом:
- Спальня-то рублей триста стоила, батюшка. Шутка ли! Ну, уходите,
мужчинам не годится сюда ходить.
В третьем часу подают ужин. Лакей с бакенами провозглашает тосты, а
музыка играет туш. Ефим Петрович напивается окончательно и уже никого не
узнает; ему кажется, что он не у себя дома, а в гостях, что его обидели;
он в передней надевает пальто и шапку и, отыскивая свои калоши, кричит
хриплым голосом:
- Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи! Я вас
выведу на чистую воду! А возле стоит жена и говорит ему:
- Уймись, безбожная твоя душа! Уймись, истукан, ирод, наказание мое!
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: СВАДЬБА
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259592795 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций