КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
БЕЗЗАКОНИЕ
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
Совершая свою вечернюю прогулку, коллежский асессор Мигуев
остановился около телеграфного столба и глубоко вздохнул. Неделю тому
назад на этом самом месте, когда он вечером возвращался с прогулки к себе
домой, его догнала бывшая его горничная Агния и сказала со злобой:
- Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как
невинных девушек губить! И младенца тебе подкину, и в суд пойду, и жене
твоей объясню...
И она потребовала, чтобы он положил в банк на ее имя пять тысяч
рублей. Мигуев вспомнил это, вздохнул и еще раз с душевным раскаянием
упрекнул себя за минутное увлечение, доставившее ему такую массу хлопот и
страданий.
Дойдя до своей дачи, Мигуев сел на крылечко отдохнуть. Было ровно
десять часов, и из-за облаков выглядывал кусочек луны. На улице и возле
дач не было ни души: старые дачники уже ложились спать, а молодые гуляли в
роще. Ища в обоих карманах спичку, чтобы закурить папиросу, Мигуев
толкнулся локтем обо что-то мягкое; от нечего делать он взглянул под свой
правый локоть, и вдруг лицо его перекосило таким ужасом, как будто он
увидел возле себя змею. На крылечке, у самой двери, лежал какой-то узел.
Что-то продолговатое было завернуто во что-то, судя на ощупь, похожее на
стеганое одеяльце. Один конец узла был слегка открыт, и коллежский
асессор, сунув в него руку, осязал что-то теплое и влажное. В ужасе
вскочил он на ноги и огляделся, как преступник, собирающийся бежать от
стражи...
- Подкинула-таки! - со злобой процедил он сквозь зубы, сжимая
кулаки. - Вот оно лежит... лежит беззаконие! О, господи!
От страха, злобы и стыда он оцепенел... Что теперь делать? Что скажет
жена, если узнает? Что скажут сослуживцы? Его превосходительство наверное
похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет: "Поздравляю...
Хе-хе-хе... Седина в бороду, а бес в ребро... шалун, Семен Эрастович!"
Весь дачный поселок узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери
семейств откажут ему от дому. О подкидышах печатают во всех газетах, и
таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России...
Среднее окно дачи было открыто, и явственно слышалось из него, как
Анна Филипповна, жена Мигуева, собирала стол к ужину; во дворе, сейчас же
за воротами, дворник Ермолай жалобно побренкивал на балалайке... Стоило
младенцу только проснуться и запищать, и тайна была бы обнаружена. Мигуев
почувствовал непреодолимое желание торопиться.
- Скорее, скорее... - бормотал он. - Сию минуту, пока никто не видит.
Занесу его куда-нибудь, положу на чужое крыльцо...
Мигуев взял в одну руку узел и тихо, мерным шагом, чтобы не казаться
подозрительным, пошел по улице...
"Удивительно мерзкое положение! - думал он, стараясь придать себе
равнодушный вид. - Коллежский асессор с младенцем идет по улице! О,
господи, ежели кто увидит и поймет, в чем дело, я погиб... Положу-ка я его
на это крыльцо... Нет, постой, тут окна открыты и, может быть, глядит
кто-нибудь. Куда бы его? Ага, вот что, снесу-ка я его на дачу купца
Мелкина... Купцы народ богатый и сердобольный; может быть, еще спасибо
скажут и на воспитание его к себе возьмут".
И Мигуев решил снести младенца непременно к Мелкину, хотя купеческая
дача находилась на крайней улице дачного поселка, у самой реки.
"Только бы он у меня не разревелся и не вывалился из узла, - думал
коллежский асессор. - Вот уж именно: благодарю - не ожидал! Под мышкой
несу живого человека, словно портфель. Человек живой, с душой, с
чувствами, как и все... Ежели, чего доброго, Мелкины возьмут его на
воспитание, то, пожалуй, из него выйдет какой-нибудь этакий... Пожалуй,
выйдет из него какой-нибудь профессор, полководец, писатель... Ведь всё
бывает на свете! Теперь я несу его под мышкой, как дрянь какую-нибудь, а
лет через 30 - 40, пожалуй, придется перед ним навытяжку стоять..."
Когда Мигуев проходил узким, пустынным переулочком мимо длинных
заборов под густою, черною тенью лип, ему вдруг стало казаться, что он
делает что-то очень жестокое и преступное.
"А ведь как это, в сущности, подло! - думал он. - Так подло, что
подлее и придумать ничего нельзя... Ну, за что мы несчастного младенца
швыряем с крыльца на крыльцо? Разве он виноват, что родился? И что он нам
худого сделал? Подлецы мы... Любим кататься на саночках, а возить саночки
приходится невинным деточкам... Ведь только вдуматься нужно во всю эту
музыку! Я беспутничал, а ведь ребеночка ожидает лютая судьба... Подброшу я
его Мелкиным, Мелкины пошлют его в воспитательный дом, а там все чужие,
всё по-казенному... ни ласк, ни любви, ни баловства... Отдадут его потом в
сапожники... сопьется, научится сквернословить, будет околевать с
голоду... В сапожники, а ведь он сын коллежского асессора, благородной
крови... Он плоть и кровь моя..."
Мигуев из тени лип вышел на дорогу, залитую лунным светом, и,
развернув узел, поглядел на младенца.
- Спит, - прошептал он. - Ишь ты, нос у подлеца с горбинкой,
отцовский... Спит и не чувствует, что на него глядит родной отец... Драма,
брат... Ну, что ж, извини... Прости, брат... Так уж тебе, значит, на роду
написано...
Коллежский асессор заморгал глазами и почувствовал, что по его щекам
ползет что-то вроде мурашек... Он завернул младенца, взял его под мышку и
зашагал дальше. Всю дорогу, до самой дачи Мелкина, в его голове толпились
социальные вопросы, а в груди царапала совесть.
"Будь я путевым, честным человеком, - думал он, - наплевал бы на всё,
пошел бы с этим младенчиком к Анне Филипповне, стал бы перед ней на
коленки и сказал: "Прости! Грешен! Терзай меня, но невинного младенца
губить не будем. Деточек у нас нет; возьмем его к себе на воспитание!" Она
добрая баба, согласилась бы... И было бы тогда мое дитя при мне... Эх!"
Он подошел к даче Мелкина и остановился в нерешимости... Ему
представлялось, как он сидит у себя в зале и читает газету, а возле него
трется мальчишка с горбатым носом и играет кистями его халата; в то же
время в воображение лезли подмигивающие сослуживцы и его
превосходительство, фыркающее, хлопающее по животу... В душе же, рядом с
царапающею совестью, сидело что-то нежное, теплое, грустное...
Коллежский асессор осторожно положил младенца на ступень террасы и
махнул рукой. Опять по его лицу сверху вниз поползли мурашки...
- Прости, брат, меня, подлеца! - пробормотал он. - Не поминай лихом!
Он сделал шаг назад, но тотчас же решительно крякнул и сказал:
- Э, была не была! Плевать я на всё хотел! Возьму его, и пускай люди
говорят, что хотят!
Мигуев взял младенца и быстро зашагал назад.
"Пускай говорят, что хотят, - думал он. - Пойду сейчас, стану на
коленки и скажу: "Анна Филипповна!" Она баба добрая, поймет... И будем мы
воспитывать... Ежели он мальчик, то назовем - Владимир, а ежели он
девочка, то Анной... По крайности в старости будет утешение..."
И он сделал так, как решил. Плача, замирая от страха и стыда, полный
надежд и неопределенного восторга, он вошел в свою дачу, направился к жене
и стал перед ней на колени...
- Анна Филипповна! - сказал он, всхлипывая и кладя младенца на пол. -
Не вели казнить, вели слово вымолвить... Грешен! Это мое дитя... Ты
Агнюшку помнишь, так вот... нечистый попутал...
И не помня себя от стыда и страха, не дожидаясь ответа, он вскочил и,
как высеченный, побежал на чистый воздух...
"Буду здесь на дворе, пока она не позовет меня, - думал он. - Дам ей
прийти в чувство и одуматься..."
Дворник Ермолай с балалайкой прошел мимо, взглянул на него и пожал
плечами... Через минуту он опять прошел мимо и опять пожал плечами.
- Вот история, скажи на милость, - пробормотал он усмехаясь. -
Приходила сейчас, Семен Эрастыч, сюда баба, прачка Аксинья. Положила,
дура, своего ребенка на крыльце, на улице, и покуда тут у меня сидела,
кто-то взял да и унес ребенка... Вот оказия!
- Что? Что ты говоришь? - крикнул во всё горло Мигуев.
Ермолай, по-своему объяснивший гнев барина, почесал затылок и
вздохнул.
- Извините, Семен Эрастыч, - сказал он, - но таперича время дачное...
без эстого нельзя... без бабы, то есть...
И, взглянув на вытаращенные, злобно удивленные глаза барина, он
виновато крякнул и продолжал:
- Оно, конечно, грех, да ведь что поделаешь... Вы не приказывали во
двор чужих баб пущать, оно точно, да ведь где ж своих-то взять. Прежде,
когда жила Агнюшка, не пускал чужих, потому - своя была, а теперя, сами
изволите видеть... без чужих не обойдешься... И при Агнюшке, это точно,
беспорядков не было, потому...
- Пошел вон, мерзавец! - крикнул на него Мигуев, затопал ногами и
пошел назад в комнаты.
Анна Филипповна, удивленная и разгневанная, сидела на прежнем месте и
не спускала заплаканных глаз с младенца...
- Ну, ну... - забормотал бледный Мигуев, кривя рот улыбкой. - Я
пошутил... Это не мой, а... а прачки Аксиньи. Я... я пошутил... Снеси его
дворнику.
остановился около телеграфного столба и глубоко вздохнул. Неделю тому
назад на этом самом месте, когда он вечером возвращался с прогулки к себе
домой, его догнала бывшая его горничная Агния и сказала со злобой:
- Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как
невинных девушек губить! И младенца тебе подкину, и в суд пойду, и жене
твоей объясню...
И она потребовала, чтобы он положил в банк на ее имя пять тысяч
рублей. Мигуев вспомнил это, вздохнул и еще раз с душевным раскаянием
упрекнул себя за минутное увлечение, доставившее ему такую массу хлопот и
страданий.
Дойдя до своей дачи, Мигуев сел на крылечко отдохнуть. Было ровно
десять часов, и из-за облаков выглядывал кусочек луны. На улице и возле
дач не было ни души: старые дачники уже ложились спать, а молодые гуляли в
роще. Ища в обоих карманах спичку, чтобы закурить папиросу, Мигуев
толкнулся локтем обо что-то мягкое; от нечего делать он взглянул под свой
правый локоть, и вдруг лицо его перекосило таким ужасом, как будто он
увидел возле себя змею. На крылечке, у самой двери, лежал какой-то узел.
Что-то продолговатое было завернуто во что-то, судя на ощупь, похожее на
стеганое одеяльце. Один конец узла был слегка открыт, и коллежский
асессор, сунув в него руку, осязал что-то теплое и влажное. В ужасе
вскочил он на ноги и огляделся, как преступник, собирающийся бежать от
стражи...
- Подкинула-таки! - со злобой процедил он сквозь зубы, сжимая
кулаки. - Вот оно лежит... лежит беззаконие! О, господи!
От страха, злобы и стыда он оцепенел... Что теперь делать? Что скажет
жена, если узнает? Что скажут сослуживцы? Его превосходительство наверное
похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет: "Поздравляю...
Хе-хе-хе... Седина в бороду, а бес в ребро... шалун, Семен Эрастович!"
Весь дачный поселок узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери
семейств откажут ему от дому. О подкидышах печатают во всех газетах, и
таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России...
Среднее окно дачи было открыто, и явственно слышалось из него, как
Анна Филипповна, жена Мигуева, собирала стол к ужину; во дворе, сейчас же
за воротами, дворник Ермолай жалобно побренкивал на балалайке... Стоило
младенцу только проснуться и запищать, и тайна была бы обнаружена. Мигуев
почувствовал непреодолимое желание торопиться.
- Скорее, скорее... - бормотал он. - Сию минуту, пока никто не видит.
Занесу его куда-нибудь, положу на чужое крыльцо...
Мигуев взял в одну руку узел и тихо, мерным шагом, чтобы не казаться
подозрительным, пошел по улице...
"Удивительно мерзкое положение! - думал он, стараясь придать себе
равнодушный вид. - Коллежский асессор с младенцем идет по улице! О,
господи, ежели кто увидит и поймет, в чем дело, я погиб... Положу-ка я его
на это крыльцо... Нет, постой, тут окна открыты и, может быть, глядит
кто-нибудь. Куда бы его? Ага, вот что, снесу-ка я его на дачу купца
Мелкина... Купцы народ богатый и сердобольный; может быть, еще спасибо
скажут и на воспитание его к себе возьмут".
И Мигуев решил снести младенца непременно к Мелкину, хотя купеческая
дача находилась на крайней улице дачного поселка, у самой реки.
"Только бы он у меня не разревелся и не вывалился из узла, - думал
коллежский асессор. - Вот уж именно: благодарю - не ожидал! Под мышкой
несу живого человека, словно портфель. Человек живой, с душой, с
чувствами, как и все... Ежели, чего доброго, Мелкины возьмут его на
воспитание, то, пожалуй, из него выйдет какой-нибудь этакий... Пожалуй,
выйдет из него какой-нибудь профессор, полководец, писатель... Ведь всё
бывает на свете! Теперь я несу его под мышкой, как дрянь какую-нибудь, а
лет через 30 - 40, пожалуй, придется перед ним навытяжку стоять..."
Когда Мигуев проходил узким, пустынным переулочком мимо длинных
заборов под густою, черною тенью лип, ему вдруг стало казаться, что он
делает что-то очень жестокое и преступное.
"А ведь как это, в сущности, подло! - думал он. - Так подло, что
подлее и придумать ничего нельзя... Ну, за что мы несчастного младенца
швыряем с крыльца на крыльцо? Разве он виноват, что родился? И что он нам
худого сделал? Подлецы мы... Любим кататься на саночках, а возить саночки
приходится невинным деточкам... Ведь только вдуматься нужно во всю эту
музыку! Я беспутничал, а ведь ребеночка ожидает лютая судьба... Подброшу я
его Мелкиным, Мелкины пошлют его в воспитательный дом, а там все чужие,
всё по-казенному... ни ласк, ни любви, ни баловства... Отдадут его потом в
сапожники... сопьется, научится сквернословить, будет околевать с
голоду... В сапожники, а ведь он сын коллежского асессора, благородной
крови... Он плоть и кровь моя..."
Мигуев из тени лип вышел на дорогу, залитую лунным светом, и,
развернув узел, поглядел на младенца.
- Спит, - прошептал он. - Ишь ты, нос у подлеца с горбинкой,
отцовский... Спит и не чувствует, что на него глядит родной отец... Драма,
брат... Ну, что ж, извини... Прости, брат... Так уж тебе, значит, на роду
написано...
Коллежский асессор заморгал глазами и почувствовал, что по его щекам
ползет что-то вроде мурашек... Он завернул младенца, взял его под мышку и
зашагал дальше. Всю дорогу, до самой дачи Мелкина, в его голове толпились
социальные вопросы, а в груди царапала совесть.
"Будь я путевым, честным человеком, - думал он, - наплевал бы на всё,
пошел бы с этим младенчиком к Анне Филипповне, стал бы перед ней на
коленки и сказал: "Прости! Грешен! Терзай меня, но невинного младенца
губить не будем. Деточек у нас нет; возьмем его к себе на воспитание!" Она
добрая баба, согласилась бы... И было бы тогда мое дитя при мне... Эх!"
Он подошел к даче Мелкина и остановился в нерешимости... Ему
представлялось, как он сидит у себя в зале и читает газету, а возле него
трется мальчишка с горбатым носом и играет кистями его халата; в то же
время в воображение лезли подмигивающие сослуживцы и его
превосходительство, фыркающее, хлопающее по животу... В душе же, рядом с
царапающею совестью, сидело что-то нежное, теплое, грустное...
Коллежский асессор осторожно положил младенца на ступень террасы и
махнул рукой. Опять по его лицу сверху вниз поползли мурашки...
- Прости, брат, меня, подлеца! - пробормотал он. - Не поминай лихом!
Он сделал шаг назад, но тотчас же решительно крякнул и сказал:
- Э, была не была! Плевать я на всё хотел! Возьму его, и пускай люди
говорят, что хотят!
Мигуев взял младенца и быстро зашагал назад.
"Пускай говорят, что хотят, - думал он. - Пойду сейчас, стану на
коленки и скажу: "Анна Филипповна!" Она баба добрая, поймет... И будем мы
воспитывать... Ежели он мальчик, то назовем - Владимир, а ежели он
девочка, то Анной... По крайности в старости будет утешение..."
И он сделал так, как решил. Плача, замирая от страха и стыда, полный
надежд и неопределенного восторга, он вошел в свою дачу, направился к жене
и стал перед ней на колени...
- Анна Филипповна! - сказал он, всхлипывая и кладя младенца на пол. -
Не вели казнить, вели слово вымолвить... Грешен! Это мое дитя... Ты
Агнюшку помнишь, так вот... нечистый попутал...
И не помня себя от стыда и страха, не дожидаясь ответа, он вскочил и,
как высеченный, побежал на чистый воздух...
"Буду здесь на дворе, пока она не позовет меня, - думал он. - Дам ей
прийти в чувство и одуматься..."
Дворник Ермолай с балалайкой прошел мимо, взглянул на него и пожал
плечами... Через минуту он опять прошел мимо и опять пожал плечами.
- Вот история, скажи на милость, - пробормотал он усмехаясь. -
Приходила сейчас, Семен Эрастыч, сюда баба, прачка Аксинья. Положила,
дура, своего ребенка на крыльце, на улице, и покуда тут у меня сидела,
кто-то взял да и унес ребенка... Вот оказия!
- Что? Что ты говоришь? - крикнул во всё горло Мигуев.
Ермолай, по-своему объяснивший гнев барина, почесал затылок и
вздохнул.
- Извините, Семен Эрастыч, - сказал он, - но таперича время дачное...
без эстого нельзя... без бабы, то есть...
И, взглянув на вытаращенные, злобно удивленные глаза барина, он
виновато крякнул и продолжал:
- Оно, конечно, грех, да ведь что поделаешь... Вы не приказывали во
двор чужих баб пущать, оно точно, да ведь где ж своих-то взять. Прежде,
когда жила Агнюшка, не пускал чужих, потому - своя была, а теперя, сами
изволите видеть... без чужих не обойдешься... И при Агнюшке, это точно,
беспорядков не было, потому...
- Пошел вон, мерзавец! - крикнул на него Мигуев, затопал ногами и
пошел назад в комнаты.
Анна Филипповна, удивленная и разгневанная, сидела на прежнем месте и
не спускала заплаканных глаз с младенца...
- Ну, ну... - забормотал бледный Мигуев, кривя рот улыбкой. - Я
пошутил... Это не мой, а... а прачки Аксиньи. Я... я пошутил... Снеси его
дворнику.
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: БЕЗЗАКОНИЕ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259586872 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций