ВСТРЕЧА

Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.

NEW КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА


КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА: новые материалы (2024)

Меню для авторов

КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему ВСТРЕЧА. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2009-11-30



А зачем у него светящиеся глаза,
маленькое ухо, короткая и почти
круглая голова, как у самых свирепых
хищных животных?

Максимов

Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила
жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, тоже утомленный,
распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого
спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины
деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет
птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни. Лес
громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и казалось, что у
этого страшного зеленого чудовища нет конца.
Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на
погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и
полупившийся от дождей и жара, перед ним большая жестяная кружка с
вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы
пролезть добрый ржаной пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги,
крупными печатными буквами было написано, что такого-то числа и года в
селе Малиновцах "по произволу Господа пламенем пожара истребило храм" и
что мирской сход с разрешения и благословения надлежащих властей
постановил послать "доброхотных желателей" за сбором подаяния на
построение храма. Сбоку телеги на перекладинке висел двадцатифунтовый
колокол.
Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, куда
исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв недолго, поправив
шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. Телега вздрогнула, и колокол
издал звук, нарушивший ненадолго мертвую тишину знойного дня.
В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами
хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий звенящий стон назойливых
комаров да глухие шаги самого путника. Лучи солнца, пробиваясь сквозь
листву, скользят по стволам, по нижним ветвям и небольшими кругами ложатся
на темную землю, сплошь покрытую иглами. Кое-где у стволов мелькнет
папоротник или жалкая костяника, а то хоть шаром покати.
Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, когда
колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно
позвякивал, как будто и ему хотелось на покой.
- Здорово, папаша! - услышал вдруг Ефрем резкий крикливый голос. -
Путь-дорога!
У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал
длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких
штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около головы его валялась
форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по
пятнышку, оставшемуся после кокарды, и можно было угадать ее
первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно: всё время, пока рассматривал
его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или
беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так странно в
нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц.
Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на
голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей
мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка
или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась
сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад
правильным полукругом.
- Православный, - обратился к нему Ефрем, - далече ли тут до деревни?
- Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось.
- Беда как пить хочется!
- Как не хотеть! - сказал странный мужик и усмехнулся. - Жарит не
приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то и больше...
Тебя как звать?
- Ефрем, парень...
- Ну, а меня - Кузьма... Чай, слыхал, как свахи говорят: я за своего
Кузьму кого хочешь возьму.
Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к
образу.
- А далече едешь? - спросил он.
- Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве был, а
теперь поспешаю в Нижний на ярманку.
- На храм собираешь?
- На храм, парень... Царице небесной Казанской... Погорел храм-то!
- Отчего погорел?
Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у них в
Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт,
как нарочно, были в поле.
- Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат
ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и
колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не достанешь того
набата... Приходим с поля, а церковь, боже мой, так и пышет - подступиться
страшно!
Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный,
размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди...
- Ну, а ты как? На жалованье, что ли? - спросил он.
- Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир послал...
- Так задаром и ездишь?
- А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, да ведь
мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит... Стало
быть, не задаром!
- А живешь чем?
- Христа ради.
- Меринок-то у тебя мирской?
- Мирской...
- Та-ак, братец ты мой... Покурить у тебя нету?
- Не курю, парень.
- А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? На чем
поедешь?
- Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть...
- Ну, а ежели... разбойники на тебя нападут?
И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и лошадь, если
сам Ефрем умрет? куда народ будет класть монету, если кружка вдруг
окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не
успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал на своего
спутника.
- Какая она у тебя пузатая! - болтал Кузьма, толкая кулаком кружку. -
Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, ежели б, скажем, тут
одно только серебро было? Послушай, а много собрал за дорогу?
- Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько - мне
не видать.
- А бумажки кладут?
- Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки подают.
- Что ж? И бумажки в кружке держишь?
- Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется... На грудях держу...
- А много насбирал бумажками?
- Да рублей с двадцать шесть насбирал.
- 26 целковых! - сказал Кузьма и пожал плечами. - У нас в Качаброве,
спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты было дадено три
тыщи - во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26
целковых - раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт
и пить не станешь... Сейчас вот, гляди, я курю табак... Мне он годится,
потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту...
Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь:
- С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так тот,
братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука! А-а? По десяти копеек!
Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц выкуришь!
Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и неподвижные
глаза его замигали.
- А нешто ты был в арестантской? - спросил Ефрем.
- Был, - ответил Кузьма и поглядел на небо. - Второй день, как
выпустили. Целый месяц сидел.
Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. Ефрем
изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, встретился мужик, который
сказал, что до Малого осталась одна верста; еще немного - и телега выехала
из леса, открылась большая поляна, и перед путниками, точно по волшебству,
раскинулась живая, полная света и звуков картина. Телега въехала прямо в
стадо коров, овец и спутанных лошадей. За стадом зеленели луга, рожь,
ячмень, белела цветущая греча, а там дальше видно было Малое с темной,
точно к земле приплюснутой церковью. За селом далеко опять громоздился
лес, казавшийся теперь черным.
- Вот и Малое! - сказал Кузьма. - Мужики хорошо живут, но разбойники.
Ефрем снял шапку и зазвонил в колокол. Тотчас же от колодца, который
стоял у самого края села, отделились два мужика. Они подошли и приложились
к образу. Начались обычные расспросы: куда едешь? откуда?
- Ну, родня, давай божьему человеку пить! - заболтал Кузьма, хлопая
по плечу то одного, то другого. - Поворачивайся!
- Какая я тебе родня? По какому случаю?
- Хо-хо-хо! Ваш поп нашему попу двоюродный священник! Твоя баба моего
деда из Красного села за чуб вела!
Всё время, пока телега ехала по селу, Кузьма неутомимо болтал и
привязывался ко всем встречным. С одного он сорвал шапку, другому ткнул
кулаком в живот, третьего потрогал за бороду. Баб называл он милыми,
душечками, мамашами, а мужиков, соображаясь с особыми приметами, рыжими,
гнедыми, носастыми, кривыми и т. п. Всё это возбуждало самый живой и
искренний смех. Скоро у Кузьмы нашлись и знакомые. Послышались возгласы;
"А, Кузьма Шкворень! Здравствуй, вешаный! Давно ли из острога вернулся?"
- Эй, вы, подавайте божьему человеку! - болтал Кузьма, размахивая
руками. - Поворачивайся! Живо!
И он важно держался и покрикивал, как будто взял божьего человека под
свое покровительство или же был его проводником.
Ефрему отвели для ночлега избу бабки Авдотьи, где обыкновенно
останавливались странники и прохожие. Ефрем не спеша отпряг коня и сводил
его на водопой к колодцу, где полчаса разговаривал с мужиками, а потом уж
пошел на отдых. В избе поджидал его Кузьма.
- А, пришел! - обрадовался странный мужик. - Пойдешь в трактир чай
пить?
- Чайку попить... оно бы ничего, - сказал Ефрем, почесываясь, - оно
бы ничего, да денег нет, парень. Угостишь нешто?
- Угостишь... А на какие деньги?
Кузьма постоял, разочарованный, в раздумье и сел. Неуклюже
поворачиваясь, вздыхая, почесываясь, Ефрем поставил икону и кружку под
образами, разделся, разулся, посидел, затем поднялся и переставил кружку
на лавку, опять сел и стал есть. Жевал он медленно, как коровы жуют
жвачку, громко хлебая воду.
- Бедность наша! - вздохнул Кузьма. - Теперь бы водочки... чайку
бы...
Два окошка, выходивших на улицу, слабо пропускали вечерний свет. На
деревню легла уже большая тень, избы потемнели; церковь, сливаясь в
потемках, росла в ширину и, казалось, уходила в землю... Слабый красный
свет, должно быть, отражение вечерней зари, ласково мигал на ее кресте.
Поевши, Ефрем долго сидел неподвижно, сложив руки на коленях, и глядел на
окно. О чем он думал? В вечерней тишине, когда видишь перед гобой одно
только тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает природа, когда
доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не
думать о далеком родном гнезде. Кто был странником, кого нужда, неволя или
прихоть забрасывали далеко от своих, тот знает, как длинен и томителен
бывает деревенский вечер на чужой стороне.
Потом Ефрем долго стоял перед своим образом и молился. Укладываясь на
скамье спать, он глубоко вздохнул и проговорил как бы нехотя:
- Несообразный ты... Какой-то ты такой, бог тебя знает...
- А что?
- А то... На настоящего человека не похож... Зубы скалишь, болтаешь
непутевое, да вот из арестантской идешь...
- Легко ли дело! В арестантской, бывает, и хорошие господа сидят...
Арестантская, брат, это ничего, пустяковое дело, хоть целый год сидеть
могу, а вот ежели острог, то беда. Сказать по правде, я уже раза три в
остроге сидел, и нет той недели, чтоб меня в волости не драли...
Озлобились все, проклятые... Собирается общество в Сибирь сослать. Уж и
приговор такой составили.
- Стало быть, хорош!
- А мне что? И в Сибири люди живут.
- Отец и мать-то у тебя есть?
- Ну их! Живы еще, не поколели...
- А чти отца твоего и матерь твою?
- Пущай... Я так понимаю, что они первые мне злодеи и душегубцы. Кто
против меня мир натравил? Они да дядька Степан. Больше некому.
- Много ты знаешь, дурак... Мир и без твоего дядьки Степана
чувствует, какой ты человек есть. А за что это тебя здешние мужики вешаным
зовут?
- А когда я мальчиком был, так наши мужики чуть было меня не убили.
Повесили за шею на дерево, проклятые, да, спасибо, ермолинские мужики
ехали мимо, отбили...
- Вредный член общества!.. - проговорил Ефрем и вздохнул.
Он повернулся лицом к стенке и скоро захрапел.
Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, Кузьмы в
избе не было. Около открытой настежь двери стояла белая корова,
заглядывала со двора в сени и стучала рогом о косяк. Собаки спали... В
воздухе было тихо и спокойно. Где-то далеко, за тенями в ночной тишине,
кричал дергач да протяжно всхлипывала сова.
А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел на скамье
за столом и о чем-то думал. На его бледном лице застыла пьяная, блаженная
улыбка. Какие-то радужные мысли бродили в его приплюснутой голове и
возбуждали его; он дышал часто, точно запыхался от ходьбы на гору.
- А, божий человек! - сказал он, заметив пробуждение Ефрема, и
ухмыльнулся. - Хочешь белой булки?
- Ты где был? - спросил Ефрем.
- Гы-ы! - засмеялся Кузьма. - Гы-ы!
Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес он это
"гы-ы!" и, наконец, затрясся от судорожного смеха.
- Чай... чай пил, - выговорил он сквозь смех. - Во... водку пил!
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в трактире с
заезжими фурщиками пил чай и водку; и, рассказывая, вытаскивал из карманов
спички, четвертку табаку, баранки...
- Чведские спички! - во! Пшш! - говорил он, сжигая подряд несколько
спичек и закуривая папиросу. - Чведские, настоящие! Погляди!
Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что-то больно укусило,
он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь;
потом, топчась около скамьи, как медведь, он перебрал и переглядел всё
свое тряпье, заглянул под скамью, опять ощупал грудь.
- Деньги пропали! - сказал он.
Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, потом
опять принялся искать.
- Мать пречистая, деньги пропали! Слышишь? - обратился он к Кузьме. -
Деньги пропали!
Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со спичками и
молчал.
- Где деньги? - спросил Ефрем, делая шаг к нему.
- Какие деньги? - небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не отрывая
глаз от коробки.
- А те деньги... эти самые, что у меня на грудях были!..
- Чего пристал? Потерял, так ищи!
- Да где ищи? Где они?
Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел.
- Какие деньги? - закричал он, вскакивая.
- Деньги! 26 рублей!
- Я их взял, что ли? Пристает, сволочь!
- Да что сволочь! Ты скажи, где деньги?
- А я их брал, твои деньги? Брал? Ты говори: брал? Я тебе, проклятый,
покажу такие деньги, что ты отца-мать не узнаешь!
- Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь? Стало быть, ты взял!
Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак
покупал? Глупый ты человек, несообразный! Нешто ты меня обидел? Ты бога
обидел!
- Я... я брал? Когда я брал? - закричал высоким, визжащим голосом
Кузьма, размахнулся и ударил кулаком по лицу Ефрема. - Вот тебе! Хочешь,
чтоб еще влетело? Я не погляжу, что ты божий человек!
Ефрем только встряхнул головой и, не сказав ни слова, стал обуваться.
- Ишь, жулик! - продолжал кричать Кузьма, всё более возбуждаясь. -
Сам пропил, а на людей путаешь, старая собака! Я судиться буду! За наговор
ты у меня насидишься в остроге!
- Ты не брал, ну и молчи, - покойно ответил Ефрем.
- На, обыскивай!
- Ежели ты не брал, зачем же мне... тебя обыскивать? Не брал, ну и
ладно... Кричать нечего, не перекричишь бога-то...
Ефрем обулся и вышел из избы. Когда он вернулся, Кузьма, всё еще
красный, сидел у окна и дрожащими руками закуривал папиросу.
- Старый чёрт, - ворчал он. - Много вас тут ездит, людей морочит. Не
на такого наскочил, брат! Меня не обжулишь. Я сам все эти самые дела
отлично понимаю. Посылай за старостой!
- Зачем это?
- Протокол составить! Пущай нас в волостном рассудят!
- Нас нечего судить! Не мои деньги, божьи... Ужо бог рассудит.
Ефрем помолился и, взяв кружку и образ, вышел из избы.
Час спустя телега уже въезжала в лес. Малое с приплюснутой церковью,
поляна и полосы ржи были уже позади и тонули в легком утреннем тумане.
Солнце взошло, но не поднималось еще из-за леса и золотило только края
облаков, обращенные к восходу.
Кузьма шел поодаль за телегой. Вид у него был такой, как будто его
страшно и незаслуженно оскорбили. Ему очень хотелось говорить, но он
молчал и ждал, когда начнет говорить Ефрем.
- Неохота связываться с тобой, а то загудел бы ты у меня, -
проговорил он как бы про себя. - Я бы тебе показал, как на людей путать,
чёрт лысый...
Прошло в молчании еще с полчаса. Божий человек, молившийся на ходу
богу, быстро закрестился, глубоко вздохнул и полез в телегу за хлебом.
- Вот в Телибеево приедем, - начал Кузьма, - там наш мировой живет.
Подавай прошение!
- Зря болтаешь. Какая надобность мировому? нешто его деньги? Деньги
божьи. Перед богом ты ответчик.
- Зарядил: божьи! божьи! словно ворона. Такое дело, что ежели я
украл, то пущай меня судят, а ежели я не украл, то тебя за наговор.
- Есть мне время по судам ходить!
- Стало быть, тебе денег не жалко?
- Что мне жалеть? Деньги не мои, божьи...
Ефрем говорил неохотно, спокойно, и лицо его было равнодушно и
бесстрастно, точно он в самом деле не жалел денег или же забыл о своей
потере. Такое равнодушие к потере и к преступлению, видимо, смущало и
раздражало Кузьму. Для него оно было непонятно.
Естественно, когда на обиду отвечают хитростью и силой, когда обида
влечет за собою борьбу, которая самого обидчика ставит в положение
обиженного. Если бы Ефрем поступил по-человечески, то есть обиделся, полез
бы драться и жаловаться, если бы мировой присудил в тюрьму или решил:
"доказательств нет", Кузьма успокоился бы; но теперь, идя за телегой, он
имел вид человека, которому чего-то недостает.
- Я не брал у тебя денег! - сказал он.
- Не брал, ну и ладно.
- Доедем до Телибеева, я кликну старосту. Пущай... он разберет...
- Нечего ему разбирать. Не его деньги. А ты, парень, отстал бы. Иди
своей дорогой! Опостылел!
Кузьма долго поглядывал на него искоса, не понимая его, желая
разгадать, о чем он думает, какой страшный замысел таится в его душе, и
наконец решился заговорить по-иному.
- Эх ты, пава, и посмеяться с тобой нельзя, сейчас и обижаешься...
Ну, ну... возьми твои деньги! Я в шутку.
Кузьма достал из кармана несколько рублевых бумажек и подал их
Ефрему. Тот не удивился и не обрадовался, а как будто ждал этого, взял
деньги и, ни слова не говоря, сунул их в карман.
- Я посмеяться хотел, - продолжал Кузьма, пытливо вглядываясь в его
бесстрастное лицо. - Попужать пришла охота. Думал так, попужаю и отдам
поутру... Всех денег было 26 целковых, а тут десять, не то девять...
Фурщики у меня отняли... Ты не серчай, дед... Не я пропил, фурщики...
Ей-богу!
- Что мне серчать? Деньги божьи... Не меня ты обидел, а царицу
небесную...
- Я, может, только целковый и пропил.
- Мне-то что? Хоть всё возьми да пропей... Целковый ли ты, копейку
ли, для бога всё единственно. Один ответ.
- А ты не серчай, дед. Право, не серчай. Чего там!
Ефрем молчал. Лицо Кузьмы заморгало и приняло детски-плачущее
выражение.
- Прости Христа ради! - сказал он, умоляюще глядя Ефрему в затылок. -
Ты, дядя, не обижайся. Я это в шутку.
- Э, пристал! - сказал раздраженно Ефрем. - Говорю тебе: не мои
деньги! Проси у бога, чтоб простил, а мое дело сторона!
Кузьма поглядел на образ, на небо, на деревья, как бы ища бога, и
выражение ужаса перекосило его лицо. Под влиянием лесной тишины, суровых
красок образа и бесстрастия Ефрема, в которых было мало обыденного и
человеческого, он почувствовал себя одиноким, беспомощным, брошенным на
произвол страшного, гневного бога. Он забежал вперед Ефрема и стал глядеть
ему в глаза, как бы желая убедиться, что он не один.
- Прости Христа ради! - сказал он, начиная дрожать всем телом. - Дед,
прости!
- Отстань!
Кузьма еще раз быстро оглядел небо, деревья, телегу с образом и
повалился в ноги Ефрему. В ужасе он бормотал неясные слова, стучал лбом о
землю, хватал старика за ноги и плакал громко, как ребенок.
- Дедушка, родненький! Дяденька! Божий человек!
Ефрем сначала в недоумении пятился и отстранял его от себя руками, но
потом и сам стал пугливо поглядывать на небо. Он почувствовал страх и
жалость к вору.
- Постой, парень, слушай! - начал он убеждать Кузьму. - Да ты
послушай, что я скажу тебе, дураку! Э, ревет, словно баба! Слушай, хочешь,
чтоб бог простил, - так, как приедешь к себе в деревню, сейчас к попу
ступай... Слышишь?
Ефрем стал объяснять Кузьме, что нужно сделать, чтобы загладить грех:
нужно покаяться попу, наложить на себя епитимию, потом собрать и выслать в
Малиновцы украденные и пропитые деньги и в предбудущее время вести себя
тихо, честно, трезво, по-христиански. Кузьма выслушал его, мало-помалу
успокоился и уж, казалось, совсем забыл про свое горе: дразнил Ефрема,
болтал... Ни на минуту не умолкая, он рассказывал опять про людей, живущих
в свое удовольствие, про арестантскую и немца, про острог, одним словом,
про всё то, о чем рассказывал вчера. И он хохотал, всплескивал руками,
благоговейно пятился, точно рассказывал что-нибудь новое. Выражался он
складно, на манер бывалых людей, с прибаутками и поговорками, но слушать
его было тяжело, так как он повторялся, то и дело останавливался, чтобы
вспомнить внезапно потерянную мысль, и при этом морщил лоб и кружился на
одном месте, размахивая руками. И как он хвастал, как лгал!
В полдень, когда телега остановилась в Телибееве, Кузьма пошел в
кабак. Часа два отдыхал Ефрем, а он всё не выходил из кабака. Слышно было,
как он бранился там, хвастал, стучал по прилавку и как смеялись над ним
пьяные мужики. А когда Ефрем выезжал из Телибеева, в кабаке начиналась
драка, и Кузьма звонким голосом грозил кому-то и кричал, что пошлет за
урядником.



Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: ВСТРЕЧА

© Чехов Антон Павлович ()

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.