КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
ТССС!..
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
Иван Егорович Краснухин, газетный сотрудник средней руки,
возвращается домой поздно ночью нахмуренный, серьезный и как-то особенно
сосредоточенный. Вид у него такой, точно он ждет обыска или замышляет
самоубийство. Пошагав по своей комнате, он останавливается, взъерошивает
волосы и говорит тоном Лаэрта, собирающегося мстить за свою сестру:
- Разбит, утомлен душой, на сердце гнетущая тоска, а ты изволь
садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще никто не описал
того мучительного разлада, который происходит в писателе, когда он
грустен, но должен смешить толпу, или когда весел, а должен по заказу лить
слезы? Я должен быть игрив, равнодушно-холоден, остроумен, но представьте,
что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит
жена!
Говорит он это, потрясая кулаком и вращая глазами... Потом он идет в
спальню и будит жену.
- Надя, - говорит он, - я сажусь писать... Пожалуйста, чтобы мне
никто не мешал. Нельзя писать, если ревут дети, храпят кухарки...
Распорядись также, чтобы был чай и... бифштекс, что ли... Ты знаешь, я без
чая не могу писать... Чай - это единственное, что подкрепляет меня в
работе.
Вернувшись к себе в комнату, он снимает сюртук, жилетку и сапоги.
Разоблачается он медленно, затем, придав своему лицу выражение
оскорбленной невинности, садится за письменный стол.
На столе ничего случайного, будничного, но всё, каждая самомалейшая
безделушка, носит на себе характер обдуманности и строгой программы.
Бюстики и карточки великих писателей, куча черновых рукописей, том
Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы,
газетный лист, сложенный небрежно, но так, чтобы видно было место,
очерченное синим карандашом, с крупной надписью на полях: "Подло!" Тут же
с десяток свежеочиненных карандашей и ручек с новыми перьями, очевидно
положенных для того, чтобы внешние причины и случайности, вроде порчи
пера, не могли прерывать ни на секунду свободного, творческого полета...
Краснухин откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, погружается
в обдумывание темы. Ему слышно, как жена шлепает туфлями и колет лучину
для самовара. Она еще не совсем проснулась, это видно из того, что
самоварная крышка и нож то и дело валятся из рук. Скоро доносится шипение
самовара и поджариваемого мяса. Жена не перестает колоть лучину и стучать
около печки заслонками, вьюшками и дверцами. Вдруг Краснухин вздрагивает,
открывает испуганно глаза и начинает нюхать воздух.
- Боже мой, угар! - стонет он, страдальчески морща лицо. - Угар! Эта
несносная женщина задалась целью отравить меня! Ну, скажите же, бога ради,
могу ли я писать при такой обстановке?
Он бежит в кухню и разражается там драматическим воплем. Когда,
немного погодя, жена, осторожно ступая на цыпочках, приносит ему стакан
чаю, он по-прежнему сидит в кресле, с закрытыми глазами, и погружен в свою
тему. Он не шевелится, слегка барабанит по лбу двумя пальцами и делает
вид, что не слышит присутствия жены... На лице его по-прежнему выражение
оскорбленной невинности.
Как девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде чем написать
заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается... Он
сжимает себе виски, то корчится и поджимает под кресло ноги, точно от
боли, то томно жмурится, как кот на диване... Наконец, не без колебания,
протягивает он к чернильнице руку и с таким выражением, как будто
подписывает смертный приговор, делает заглавие...
- Мама, дай воды! - слышит он голос сына.
- Тссс! - говорит мать. - Папа пишет! Тссс...
Папа пишет быстро-быстро, без помарок и остановок, едва успевая
перелистывать страницы. Бюсты и портреты знаменитых писателей глядят на
его быстро бегающее перо, не шевелятся и, кажется, думают: "Эка, брат, как
ты насобачился!"
- Тссс! - скрипит перо.
- Тссс! - издают писатели, когда вздрагивают вместе со столом от
толчка коленом.
Вдруг Краснухин выпрямляется, кладет перо и прислушивается... Он
слышит ровный, монотонный шёпот... Это в соседней комнате жилец, Фома
Николаевич, молится богу.
- Послушайте! - кричит Краснухин. - Не угодно ли вам потише молиться?
Вы мешаете мне писать!
- Виноват-с... - робко отвечает Фома Николаевич.
- Тссс!
Исписав пять страничек, Краснухин потягивается и глядит на часы.
- Боже, уже три часа! - стонет он. - Люди спят, а я... один я должен
работать!
Разбитый, утомленный, склонив голову набок, он идет в спальню, будит
жену и говорит томным голосом:
- Надя, дай мне еще чаю! Я... ослабел!
Пишет он до четырех часов и охотно писал бы до шести, если бы не
иссякла тема. Кокетничанье и ломанье перед самим собой, перед
неодушевленными предметами, вдали от нескромного, наблюдающего ока,
деспотизм и тирания над маленьким муравейником, брошенным судьбою под его
власть, составляют соль и мед его существования. И как этот деспот здесь,
дома, не похож на того маленького, приниженного, бессловесного, бездарного
человечка, которого мы привыкли видеть в редакциях!
- Я так утомлен, что едва ли усну... - говорит он, ложась спать. -
Наша работа, эта проклятая, неблагодарная, каторжная работа, утомляет не
так тело, как душу... Мне бы бромистого калия принять... Ох, видит бог,
если б не семья, бросил бы я эту работу... Писать по заказу! Это ужасно!
Спит он до двенадцати или до часу дня, спит крепко и здорово... Ах,
как бы еще он спал, какие бы видел сны, как бы развернулся, если бы стал
известным писателем, редактором или хотя бы издателем!
- Он всю ночь писал! - шепчет жена, делая испуганное лицо. - Тссс!
Никто не смеет ни говорить, ни ходить, ни стучать. Его сон - святыня,
за оскорбление которой дорого поплатится виновный!
- Тссс! - носится по квартире. - Тссс!
возвращается домой поздно ночью нахмуренный, серьезный и как-то особенно
сосредоточенный. Вид у него такой, точно он ждет обыска или замышляет
самоубийство. Пошагав по своей комнате, он останавливается, взъерошивает
волосы и говорит тоном Лаэрта, собирающегося мстить за свою сестру:
- Разбит, утомлен душой, на сердце гнетущая тоска, а ты изволь
садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще никто не описал
того мучительного разлада, который происходит в писателе, когда он
грустен, но должен смешить толпу, или когда весел, а должен по заказу лить
слезы? Я должен быть игрив, равнодушно-холоден, остроумен, но представьте,
что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит
жена!
Говорит он это, потрясая кулаком и вращая глазами... Потом он идет в
спальню и будит жену.
- Надя, - говорит он, - я сажусь писать... Пожалуйста, чтобы мне
никто не мешал. Нельзя писать, если ревут дети, храпят кухарки...
Распорядись также, чтобы был чай и... бифштекс, что ли... Ты знаешь, я без
чая не могу писать... Чай - это единственное, что подкрепляет меня в
работе.
Вернувшись к себе в комнату, он снимает сюртук, жилетку и сапоги.
Разоблачается он медленно, затем, придав своему лицу выражение
оскорбленной невинности, садится за письменный стол.
На столе ничего случайного, будничного, но всё, каждая самомалейшая
безделушка, носит на себе характер обдуманности и строгой программы.
Бюстики и карточки великих писателей, куча черновых рукописей, том
Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы,
газетный лист, сложенный небрежно, но так, чтобы видно было место,
очерченное синим карандашом, с крупной надписью на полях: "Подло!" Тут же
с десяток свежеочиненных карандашей и ручек с новыми перьями, очевидно
положенных для того, чтобы внешние причины и случайности, вроде порчи
пера, не могли прерывать ни на секунду свободного, творческого полета...
Краснухин откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза, погружается
в обдумывание темы. Ему слышно, как жена шлепает туфлями и колет лучину
для самовара. Она еще не совсем проснулась, это видно из того, что
самоварная крышка и нож то и дело валятся из рук. Скоро доносится шипение
самовара и поджариваемого мяса. Жена не перестает колоть лучину и стучать
около печки заслонками, вьюшками и дверцами. Вдруг Краснухин вздрагивает,
открывает испуганно глаза и начинает нюхать воздух.
- Боже мой, угар! - стонет он, страдальчески морща лицо. - Угар! Эта
несносная женщина задалась целью отравить меня! Ну, скажите же, бога ради,
могу ли я писать при такой обстановке?
Он бежит в кухню и разражается там драматическим воплем. Когда,
немного погодя, жена, осторожно ступая на цыпочках, приносит ему стакан
чаю, он по-прежнему сидит в кресле, с закрытыми глазами, и погружен в свою
тему. Он не шевелится, слегка барабанит по лбу двумя пальцами и делает
вид, что не слышит присутствия жены... На лице его по-прежнему выражение
оскорбленной невинности.
Как девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде чем написать
заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается... Он
сжимает себе виски, то корчится и поджимает под кресло ноги, точно от
боли, то томно жмурится, как кот на диване... Наконец, не без колебания,
протягивает он к чернильнице руку и с таким выражением, как будто
подписывает смертный приговор, делает заглавие...
- Мама, дай воды! - слышит он голос сына.
- Тссс! - говорит мать. - Папа пишет! Тссс...
Папа пишет быстро-быстро, без помарок и остановок, едва успевая
перелистывать страницы. Бюсты и портреты знаменитых писателей глядят на
его быстро бегающее перо, не шевелятся и, кажется, думают: "Эка, брат, как
ты насобачился!"
- Тссс! - скрипит перо.
- Тссс! - издают писатели, когда вздрагивают вместе со столом от
толчка коленом.
Вдруг Краснухин выпрямляется, кладет перо и прислушивается... Он
слышит ровный, монотонный шёпот... Это в соседней комнате жилец, Фома
Николаевич, молится богу.
- Послушайте! - кричит Краснухин. - Не угодно ли вам потише молиться?
Вы мешаете мне писать!
- Виноват-с... - робко отвечает Фома Николаевич.
- Тссс!
Исписав пять страничек, Краснухин потягивается и глядит на часы.
- Боже, уже три часа! - стонет он. - Люди спят, а я... один я должен
работать!
Разбитый, утомленный, склонив голову набок, он идет в спальню, будит
жену и говорит томным голосом:
- Надя, дай мне еще чаю! Я... ослабел!
Пишет он до четырех часов и охотно писал бы до шести, если бы не
иссякла тема. Кокетничанье и ломанье перед самим собой, перед
неодушевленными предметами, вдали от нескромного, наблюдающего ока,
деспотизм и тирания над маленьким муравейником, брошенным судьбою под его
власть, составляют соль и мед его существования. И как этот деспот здесь,
дома, не похож на того маленького, приниженного, бессловесного, бездарного
человечка, которого мы привыкли видеть в редакциях!
- Я так утомлен, что едва ли усну... - говорит он, ложась спать. -
Наша работа, эта проклятая, неблагодарная, каторжная работа, утомляет не
так тело, как душу... Мне бы бромистого калия принять... Ох, видит бог,
если б не семья, бросил бы я эту работу... Писать по заказу! Это ужасно!
Спит он до двенадцати или до часу дня, спит крепко и здорово... Ах,
как бы еще он спал, какие бы видел сны, как бы развернулся, если бы стал
известным писателем, редактором или хотя бы издателем!
- Он всю ночь писал! - шепчет жена, делая испуганное лицо. - Тссс!
Никто не смеет ни говорить, ни ходить, ни стучать. Его сон - святыня,
за оскорбление которой дорого поплатится виновный!
- Тссс! - носится по квартире. - Тссс!
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: ТССС!..
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259532221 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций