КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
ТИНА
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
I
В большой двор водочного завода "наследников М. Е. Ротштейн",
грациозно покачиваясь на седле, въехал молодой человек в белоснежном
офицерском кителе. Солнце беззаботно улыбалось на звездочках поручика, на
белых стволах берез, на кучах битого стекла, разбросанных там и сям по
двору. На всем лежала светлая здоровая красота летнего дня, и ничто не
мешало сочной молодой зелени весело трепетать и перемигиваться с ясным,
голубым небом. Даже грязный, закопченный вид кирпичных сараев и душный
запах сивушного масла не портили общего хорошего настроения. Поручик
весело спрыгнул с седла, передал лошадь подбежавшему человеку и,
поглаживая пальцем свои тонкие черные усики, вошел в парадную дверь. На
самой верхней ступени ветхой, но светлой и мягкой лестницы его встретила
горничная с немолодым, несколько надменным лицом. Поручик молча подал ей
карточку.
Идя в покои с карточкой, горничная могла прочесть: "Александр
Григорьевич Сокольский". Через минуту она вернулась и сказала поручику,
что барышня принять его не может, так как чувствует себя не совсем
здоровой. Сокольский поглядел на потолок и вытянул нижнюю губу.
- Досадно! - сказал он. - Послушайте, моя милая, - живо заговорил
он, - подите и скажите Сусанне Моисеевне, что мне очень нужно поговорить с
ней. Очень! Я задержу ее только на одну минуту. Пусть она извинит меня.
Горничная пожала одним плечом и лениво пошла к барышне.
- Хорошо! - вздохнула она, вернувшись немного погодя. - Пожалуйте!
Поручик прошел за ней пять-шесть больших, роскошно убранных комнат,
коридор и в конце концов очутился в просторной квадратной комнате, где с
первого же шага его поразило изобилие цветущих растений и сладковатый,
густой до отвращения запах жасмина. Цветы шпалерами тянулись вдоль стен,
заслоняя окна, свешивались с потолка, вились по углам, так что комната
походила больше на оранжерею, чем на жилое помещение. Синицы, канарейки и
щеглята с писком возились в зелени и бились об оконные стекла.
- Простите, пожалуйста, что я вас здесь принимаю! - услышал поручик
сочный женский голос, не без приятности картавящий звук р. - Вчера у меня
была мигрень и, чтобы она сегодня не повторилась, я стараюсь не
шевелиться. Что вы хотите?
Как раз против входа, в большом стариковском кресле, откинувши голову
назад на подушку, сидела женщина в дорогом китайском шлафроке и с
укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только
бледный длинный нос с острым кончиком и маленькой горбинкой да один
большой черный глаз. Просторный шлафрок скрывал ее рост и формы, но по
белой красивой руке, по голосу, по носу и глазу ей можно было дать не
больше 26 - 28 лет.
- Простите, что я так настойчив... - начал поручик, звякая шпорами. -
Честь имею представиться: Сокольский! Приехал я по поручению моего кузена,
а вашего соседа, Алексея Ивановича Крюкова, который...
- Ах, знаю! - перебила Сусанна Моисеевна. - Я знаю Крюкова. Садитесь,
я не люблю, если передо мной стоит что-нибудь большое.
- Мой двоюродный брат поручил мне просить вас об одном одолжении, -
продолжал поручик, еще раз звякнув шпорами и садясь. - Дело в том, что ваш
покойный батюшка покупал зимою у брата овес и остался ему должен небольшую
сумму. Срок векселям будет только через неделю, но брат убедительно просил
вас, не можете ли вы уплатить этот долг сегодня?
Поручик говорил, а сам искоса поглядывал в стороны.
"Да никак я в спальне?" - думал он.
В одном из углов комнаты, где зелень была гуще и выше, под розовым,
точно погребальным балдахином, стояла кровать с измятой, еще не прибранной
постелью. Тут же на двух креслах лежали кучи скомканного женского платья.
Подолы и рукава, с помятыми кружевами и оборками, свешивались на ковер, по
которому там и сям белели тесемки, два-три окурка, бумажки от карамели...
Из-под кровати глядели тупые и острые носы длинного ряда всевозможных
туфель. И поручику казалось, что приторный жасминный запах идет не от
цветов, а от постели и ряда туфель.
- А на какую сумму векселя? - спросила Сусанна Моисеевна.
- На две тысячи триста.
- Ого! - сказала еврейка, показывая и другой большой черный глаз. - А
вы говорите - немного! Впрочем, всё равно, что сегодня платить, что через
неделю, но у меня в эти два месяца после смерти отца было так много
платежей... столько глупых хлопот, что голова кружится! Прошу покорнейше,
мне за границу нужно ехать, а меня заставляют заниматься глупостями.
Водка, овес... - забормотала она, наполовину закрывая глаза, - овес,
векселя, проценты, или, как говорит мой главный приказчик, "прученты"...
Это ужасно. Вчера я просто прогнала акцизного. Пристает ко мне со своим
Траллесом. Я ему и говорю: убирайтесь вы к чёрту с вашим Траллесом, я
никого не принимаю! Поцеловал руку и ушел. Послушайте, не может ли ваш
брат подождать месяца два-три?
- Жестокий вопрос! - засмеялся поручик. - Брат может и год ждать, но
я-то не могу ждать! Ведь это я, надо вам сказать, ради себя хлопочу. Мне
нужны во что бы то ни стало деньги, а у брата, как нарочно, ни одного
свободного рубля. Приходится поневоле ездить и собирать долги. Сейчас был
у арендатора-мужика, теперь вот у вас сижу, от вас еще куда-нибудь поеду и
так, пока не соберу пяти тысяч. Ужасно нужны деньги!
- Полноте, на что молодому человеку деньги? Прихоть, шалости. Что, вы
прокутились, проигрались, женитесь?
- Вы угадали! - засмеялся поручик и, слегка приподнявшись, звякнул
шпорами. - Действительно, я женюсь...
Сусанна Моисеевна пристально поглядела на гостя, сделала кислое лицо
и вздохнула.
- Не понимаю, что за охота у людей жениться! - сказала она, ища
вокруг себя носовой платок. - Жизнь так коротка, так мало свободы, а они
еще связывают себя.
- У всякого свой взгляд...
- Да, да, конечно, у всякого свой взгляд... Но, послушайте, разве вы
женитесь на бедной? По страстной любви? И почему вам нужно непременно пять
тысяч, а не четыре, не три?
"Какой, однако, у нее длинный язык!" - подумал поручик и ответил:
- История в том, что по закону офицер не может жениться раньше 28
лет. Если угодно жениться, то или со службы уходи, или же взноси пять
тысяч залога.
- Ага, теперь понимаю. Послушайте, вот вы сейчас сказали, что у
каждого свой взгляд... Может быть, ваша невеста какая-нибудь особенная,
замечательная, но... я решительно не понимаю, как это порядочный человек
может жить с женщиной? Не понимаю, хоть убейте. Живу я уже, слава тебе
господи, 27 лет, но ни разу в жизни не видела ни одной сносной женщины.
Все ломаки, безнравственные, лгуньи... Я терплю только горничных и
кухарок, а так называемых порядочных я к себе и на пушечный выстрел не
подпускаю. Да, слава богу, они сами меня ненавидят и не лезут ко мне. Коли
ей нужны деньги, так она мужа пришлет, а сама ни за что не поедет, не из
гордости, нет, а просто из трусости, боится, чтоб я ей сцены не сделала.
Ах, я отлично понимаю их ненависть! Еще бы! Я откровенно выставляю на вид
то, что они всеми силами стараются спрятать от бога и людей. Как же после
этого не ненавидеть? Наверное, вам про меня уж с три короба наговорили...
- Я так недавно сюда приехал, что...
- Но, но, но... по глазам вижу! А разве жена вашего брата не снабдила
вас напутствием? Отпускать молодого человека к такой ужасной женщине и не
предостеречь - как можно? Ха-ха... Но что, как ваш брат? Он у вас молодец,
такой красивый мужчина... Я его несколько раз в обедне видела. Что вы на
меня так глядите? Я очень часто бываю в церкви! У всех один бог. Для
образованного человека не так важна внешность, как идея... Не правда ли?
- Да, конечно... - улыбнулся поручик.
- Да, идея... А вы совсем не похожи на вашего брата. Вы тоже красивы,
но ваш брат гораздо красивее. Удивительно, как мало сходства!
- Немудрено: ведь мы не родные, а двоюродные.
- Да, правда. Так вам непременно сегодня нужны деньги? Почему
сегодня?
- На днях кончается срок моего отпуска.
- Ну, что ж с вами делать! - вздохнула Сусанна Моисеевна. - Так и
быть уж, дам вам денег, хотя и знаю, что будете бранить меня. Поссоритесь
после свадьбы с женой и скажете: "Если б та пархатая жидовка не дала мне
денег, так я, может быть, был бы теперь свободен, как птица!" Ваша невеста
хороша собой?
- Да, ничего...
- Гм!.. Все-таки лучше хоть что-нибудь, хоть красота, чем ничего.
Впрочем, никакой красотой женщина не может заплатить мужу за свою пустоту.
- Это оригинально! - засмеялся поручик. - Вы сами женщина, а такая
женофобка!
- Женщина... - усмехнулась Сусанна. - Разве я виновата, что бог
послал мне такую оболочку? В этом я так же виновата, как вы в том, что у
вас есть усы. Не от скрипки зависит выбор футляра. Я себя очень люблю, но
когда мне напоминают, что я женщина, то я начинаю ненавидеть себя. Ну, вы
уйдите отсюда, я оденусь. Подождите меня в гостиной.
Поручик вышел и первым делом глубоко вздохнул, чтобы отделаться от
тяжелого жасминного запаха, от которого у него уже начинало кружить голову
и першить в горле. Он был удивлен.
"Какая странная! - думал он, осматриваясь. - Говорит складно, но...
уж чересчур много и откровенно. Психопатка какая-то".
Гостиная, в которой он стоял теперь, была убрана богато, с претензией
на роскошь и моду. Тут были темные бронзовые блюда с рельефами, виды Ниццы
и Рейна на столах, старинные бра, японские статуэтки, но все эти
поползновения на роскошь и моду только оттеняли ту безвкусицу, о которой
неумолимо кричали золоченые карнизы, цветистые обои, яркие бархатные
скатерти, плохие олеографии в тяжелых рамах. Безвкусицу дополняли
незаконченность и лишняя теснота, когда кажется, что чего-то недостает и
что многое следовало бы выбросить. Заметно было, что вся обстановка
заводилась не сразу, а частями, путем выгодных случаев, распродаж.
Поручик сам обладал не бог весть каким вкусом, но и он заметил, что
вся обстановка носит на себе одну характерную особенность, какую нельзя
стереть ни роскошью, ни модой, а именно - полное отсутствие следов
женских, хозяйских рук, придающих, как известно, убранству комнат оттенок
теплоты, поэзии и уютности. Здесь веяло холодом, как в вокзальных
комнатах, клубах и театральных фойе.
Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве
одной только большой картины, изображавшей встречу Иакова с Исавом.
Поручик оглядывался кругом и, пожимая плечами, думал о своей новой,
странной знакомке, о ее развязности и манере говорить. Но вот раскрылась
дверь и на пороге появилась она сама, стройная, в длинном черном платье, с
сильно затянутой, точно выточенной талией. Теперь уж поручик видел не
только нос и глаза, но и белое худощавое лицо, черную кудрявую, как
барашек, голову. Она не понравилась ему, хотя и не показалась некрасивой.
Вообще к нерусским лицам он питал предубеждение, а тут к тому же нашел,
что к черным кудряшкам и густым бровям хозяйки очень не шло белое лицо,
своею белизною напоминавшее ему почему-то приторный жасминный запах, что
уши и нос были поразительно бледны, как мертвые или вылитые из прозрачного
воска. Улыбнувшись, она вместе с зубами показала бледные десны, что тоже
ему не понравилось.
"Бледная немочь... - подумал он. - Вероятно, нервна, как индюшка".
- А вот и я! Пойдемте! - сказала она, идя быстро впереди его и
обрывая на пути с цветов желтые листки. - Сейчас я дам вам деньги и, если
хотите, покормлю завтраком. Две тысячи триста рублей! После такого
хорошего гешефта вы с аппетитом покушаете. Нравятся вам мои комнаты?
Здешние барыни говорят, что у меня пахнет чесноком. Этой кухонной остротой
исчерпывается всё их остроумие. Спешу вас уверить, что чесноку я даже в
погребе не держу, и когда однажды ко мне приехал с визитом доктор, от
которого пахло чесноком, то я попросила его взять свою шляпу и ехать
благоухать куда-нибудь в другое место. Пахнет у меня не чесноком, а
лекарствами. Отец лежал в параличе полтора года и весь дом продушил
лекарствами. Полтора года! Мне жаль его, но я рада, что он умер: так он
страдал!
Она провела офицера через две комнаты, похожие на гостиную, через
залу и остановилась в своем кабинете, где стоял женский письменный столик,
весь уставленный безделушками. Около него, на ковре, валялось несколько
раскрытых загнутых книг. Из кабинета вела небольшая дверь, в которую виден
был стол, накрытый для завтрака.
Не переставая болтать, Сусанна достала из кармана связку мелких
ключей и отперла какой-то мудреный шкап с гнутой, покатой крышкой. Когда
крышка поднялась, шкап прогудел жалобную мелодию, напомнившую поручику
Эолову арфу. Сусанна выбрала еще один ключ и вторично щелкнула.
- У меня здесь подземные ходы и потайные двери, - сказала она,
доставая небольшой сафьяновый портфель. - Смешной шкап, не правда ли? А в
этом портфеле четверть моего состояния. Посмотрите, какой он пузатенький!
Ведь вы меня не придушите?
Сусанна подняла на поручика глаза и добродушно засмеялась. Поручик
тоже засмеялся.
"А она славная!" - подумал он, глядя, как ключи бегают между ее
пальцами.
- Вот он! - сказала она, выбрав ключик от портфеля. - Ну-с, г.
кредитор, пожалуйте на сцену векселя. В сущности, какая глупость вообще
деньги! Какое ничтожество, а ведь как любят их женщины! Знаете, я еврейка
до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в
нашей семитической крови, так это страсть к наживе. Копят и сами не знают,
для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю
копейку. В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля. Не
люблю, когда деньги долго лежат на одном месте. Да и вообще, кажется, я
мало похожа на еврейку. Сильно выдает меня мой акцент, а?
- Как вам сказать? - замялся поручик. - Вы говорите чисто, но
картавите.
Сусанна засмеялась и сунула ключик в замочек портфеля. Поручик достал
из кармана пачечку векселей и положил ее вместе с записной книжкой на
стол.
- Ничего так не выдает еврея, как акцент, - продолжала Сусанна,
весело глядя на поручика. - Как бы он ни корчил из себя русского или
француза, но попросите его сказать слово пух, и он скажет вам: пэххх... А
я выговариваю правильно: пух! пух! пух!
Оба засмеялись.
"Ей-богу, она славная!" - подумал Сокольский.
Сусанна положила портфель на стул, сделала шаг к поручику и,
приблизив свое лицо к его лицу, весело продолжала:
- После евреев никого я так не люблю, как русских и французов. Я
плохо училась в гимназии и истории не знаю, но мне кажется, что судьба
земли находится в руках у этих двух народов. Я долго жила за границей...
даже в Мадриде прожила полгода... нагляделась на публику и вынесла такое
убеждение, что, кроме русских и французов, нет ни одного порядочного
народа. Возьмите вы языки... Немецкий язык лошадиный, английский - глупее
ничего нельзя себе представить: файть-фийть-фюйть! Итальянский приятен
только, когда говоришь на нем медленно, если же послушать итальянских
чечёток, то получается тот же еврейский жаргон. А поляки? Боже мой,
господи! Нет противнее языка! "Не пепши, Петше, пепшем вепша, бо можешь
пшепепшитсь вепша пепшем". Это значит: не перчи, Петр, перцем поросенка, а
то можешь переперчить поросенка перцем. Ха-ха-ха!
Сусанна Моисеевна закатила глаза и засмеялась таким хорошим,
заразительным смехом, что поручик, глядя на нее, весело и громко
расхохотался. Она взяла гостя за пуговицу и продолжала:
- Вы, конечно, не любите евреев... Я не спорю, недостатков много, как
и у всякой нации. Но разве евреи виноваты? Нет, не евреи виноваты, а
еврейские женщины! Они недалеки, жадны, без всякой поэзии, скучны... Вы
никогда не жили с еврейкой и не знаете, что это за прелесть!
Последние слова проговорила Сусанна Моисеевна протяжно, уже без
воодушевления и смеха. Она умолкла, точно испугалась своей откровенности,
и лицо ее вдруг исказилось странным и непонятным образом. Глаза, не мигая,
уставились на поручика, губы открылись и обнаружили стиснутые зубы. На
всем лице, на шее и даже на груди задрожало злое, кошачье выражение. Не
отрывая глаз от гостя, она быстро перегнула свой стан в сторону и
порывисто, как кошка, схватила что-то со стола. Все это было делом
нескольких секунд. Следя за ее движениями, поручик видел, как пять пальцев
скомкали его векселя, как белая шелестящая бумага мелькнула перед его
глазами и исчезла в ее кулаке. Такой резкий, необычайный поворот от
добродушного смеха к преступлению так поразил его, что он побледнел и
сделал шаг назад...
А она, не сводя с него испуганных, пытливых глаз, водила сжатым
кулаком себя по бедру и искала кармана. Кулак судорожно, как пойманная
рыба, бился около кармана и никак не попадал в щель. Еще мгновение, и
векселя исчезли бы в тайниках женского платья, но тут поручик слегка
вскрикнул и, побуждаемый больше инстинктом, чем разумом, схватил еврейку
за руку около сжатого кулака. Та, еще больше оскалив зубы, рванулась изо
всех сил и вырвала руку. Тогда Сокольский одной рукой плотно обхватил ее
талию, другою - грудь, и у них началась борьба. Боясь оскорбить
женственность и причинить боль, он старался только не давать ей двигаться
и уловить кулак с векселями, а она, как угорь, извивалась в его руках
своим гибким, упругим телом, рвалась, била его в грудь локтями,
царапалась, так что руки его ходили по всему ее телу и он поневоле
причинял ей боль и оскорблял ее стыдливость.
"Как это необыкновенно! Как странно!" - думал он, не помня себя от
удивления, не веря себе и чувствуя всем своим существом, как его мутит от
запаха жасмина.
Молча, тяжело дыша, натыкаясь на мебель, они переходили с места на
место. Сусанну увлекла борьба. Она раскраснелась, закрыла глаза и раз
даже, не помня себя, крепко прижалась своим лицом к лицу поручика, так что
на губах его остался сладковатый вкус. Наконец, он поймал кулак... Разжав
его и не найдя в нем векселей, он оставил еврейку. Красные, с встрепанными
прическами, тяжело дыша, глядели они друг на друга. Злое, кошачье
выражение на лице еврейки мало-помалу сменилось добродушной улыбкой. Она
расхохоталась и, повернувшись на одной ноге, направилась в комнату, где
был приготовлен завтрак. Поручик поплелся за ней. Она села за стол и, всё
еще красная, тяжело дыша, выпила полрюмки портвейна.
- Послушайте, - прервал молчание поручик, - вы, надеюсь, шутите?
- Нисколько, - ответила она, запихивая в рот кусочек хлеба.
- Гм!.. Как же прикажете понять всё это?
- Как угодно. Садитесь завтракать!
- Но... ведь это нечестно!
- Может быть. Впрочем, не трудитесь читать мне проповедь. У меня свой
собственный взгляд на вещи.
- Вы не отдадите?
- Конечно, нет! Будь вы бедный, несчастный человек, которому есть
нечего, ну, тогда другое дело, а то - жениться захотел!
- Но ведь это не мои деньги, а брата!
- А брату вашему на что деньги? Жене на моды? А мне решительно всё
равно, есть ли у вашей belle-soeur* платья, или нет.
_______________
* невестки (франц.).
Поручик уже не помнил, что он в чужом доме, у незнакомой дамы, и не
стеснял себя приличием. Он шагал по комнате, хмурился и нервно теребил
жилетку. Оттого, что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его
глазах, он чувствовал себя смелее и развязнее.
- Чёрт знает что! - бормотал он. - Послушайте, я не уйду отсюда, пока
не получу от вас векселей!
- Ах, тем лучше! - смеялась Сусанна. - Хоть жить здесь оставайтесь,
мне же будет веселее.
Возбужденный борьбою, поручик глядел на смеющееся, наглое лицо
Сусанны, на жующий рот, тяжело дышащую грудь и становился смелее и дерзче.
Вместо того, чтобы думать о векселях, он почему-то с какою-то жадностью
стал припоминать рассказы своего брата о романических похождениях еврейки,
о ее свободном образе жизни, и эти воспоминания только подзадорили его
дерзость. Он порывисто сел рядом с еврейкой и, не думая о векселях, стал
есть...
- Вам водки или вина? - спрашивала со смехом Сусанна. - Так вы
останетесь ждать векселя? Бедняжка, столько дней и ночей придется вам
провести у меня в ожидании векселей! Ваша невеста не будет в претензии?
II
Прошло пять часов. Брат поручика, Алексей Иванович Крюков, облеченный
в халат и туфли, ходил у себя в усадьбе по комнатам и нетерпеливо
посматривал в окна. Это был высокий, плотный мужчина с большой черной
бородой, с мужественным лицом и, как сказала правду еврейка, красивый
собой, хотя уже и перевалил в тот возраст, когда мужчины излишне толстеют,
брюзгнут и плешивеют. По духу и разуму принадлежал он к числу натур,
которыми так богата наша интеллигенция: сердечный и добродушный,
воспитанный, не чуждый наук, искусств, веры, самых рыцарских понятий о
чести, но неглубокий и ленивый. Он любил хорошо поесть и выпить, идеально
играл в винт, знал вкус в женщинах и лошадях, в остальном же прочем был
туг и неподвижен, как тюлень, и чтобы вызвать его из состояния покоя,
требовалось что-нибудь необыкновенное, слишком возмутительное, и тогда уж
он забывал всё на свете и проявлял крайнюю подвижность: вопил о дуэли,
писал на семи листах прошение министру, сломя голову скакал по уезду,
пускал публично "подлеца", судился и т. п.
- Что же это нашего Саши до сих пор нет? - спрашивал он жену,
заглядывая в окна. - Ведь обедать пора!
Подождав поручика до шести часов, Крюковы сели обедать. Вечером,
когда уже было пора ужинать, Алексей Иванович прислушивался к шагам, к
стуку дверей и пожимал плечами.
- Странно! - говорил он. - Должно быть, канальский фендрик у
арендатора застрял.
Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик загостился
у арендатора, где после хорошей попойки остался ночевать.
Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день утром. Вид
у него был крайне сконфуженный и помятый.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине... - сказал он таинственно
брату.
Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать говорить,
долго шагал из угла в угол.
- Такое, братец, случилось, - начал он, - что я не знаю, как и
сказать тебе. Не поверишь ты...
И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с
векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и хмурился.
- Ты это шутишь? - спросил он.
- Кой чёрт шучу? Какие тут шутки!
- Не понимаю! - пробормотал Крюков, багровея и разводя руками. - Это
даже... безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих глазах творит
чёрт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться!
- Но я сам не понимаю, как это случилось! - зашептал поручик,
виновато мигая глазами. - Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни
наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь,
наглостью, цинизмом...
- Наглостью, цинизмом... Как это чистоплотно! Уж если так тебе
захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел бы ее
живьем! По крайней мере дешевле, а то - две тысячи триста!
- Как ты изящно выражаешься! - поморщился поручик. - Я тебе отдам эти
две тысячи триста!
- Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к чёрту, эти
деньги! Меня возмущает твоя тряпичность, дряблость... малодушество
поганое! Жених! Имеет невесту!
- Но не напоминай... - покраснел поручик. - Мне теперь самому
противно. Сквозь землю готов провалиться... Противно и досадно, что за
пятью тысячами придется теперь к тетке лезть...
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел на
софу и стал посмеиваться над братом.
- Поручики! - говорил он с презрительной иронией в голосе. - Женихи!
Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по кабинету.
- Нет, я этого так не оставлю! - заговорил он, потрясая кулаком. -
Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я
изувечу... мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не тронешь
наглостью и цинизмом! Не-ет, чёрт ее подери! Мишка, - закричал он, - беги
скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!
Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел на
беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне Моисеевне.
Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее за его дрожками,
потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату. Через четверть часа он спал
крепким сном.
В шестом часу его разбудили и позвали к обеду.
- Как это мило со стороны Алексея! - встретила его в столовой
невестка. - Заставляет ждать себя обедать!
- А разве он еще не приехал? - зевнул поручик. - Гм... вероятно к
арендатору заехал.
Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский
порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей вероятности,
останется у него ночевать. Случилось же совсем не то, что они
предполагали.
Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь, молча
юркнул к себе в кабинет.
- Ну, что? - зашептал поручик, глядя на него большими глазами.
Крюков махнул рукой и фыркнул.
- Да что такое? Что ты смеешься?
Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от
сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на удивленного
поручика плачущими от смеха глазами, заговорил:
- Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
- Получил векселя?
Крюков махнул рукой и опять захохотал.
- Ну, да и баба! - продолжал он. - Мерси, братец, за знакомство! Это
чёрт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким Юпитером, что самому
себя страшно... нахмурился, насупился, даже кулаки сжал для пущей
важности... "Сударыня, говорю, со мной шутки плохи!" - и прочее в таком
роде. И судом грозил, и губернатором... Она сначала заплакала, сказала,
что пошутила с тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги,
потом стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и французов,
обругала женщин... Я по-твоему развесил уши, осел я этакий... Спела она
панегирик моей красоте, потрепала меня за руку около плеча, чтобы
посмотреть, какой я сильный и... и, как видишь, сейчас только от нее
убрался... Ха-ха... От тебя она в восторге!
- Хорош мальчик! - засмеялся поручик. - Женатый, почтенный... Что,
стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в уезде своя царица
Тамара завелась...
- Кой чёрт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не
сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не знаток по этой
части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего подобного не видывал. Именно
наглостью и цинизмом берет. Что в ней завлекательно, так это резкие
переходы, переливы красок, эта порывистость анафемская... Бррр! А
векселя - фюйть! Пиши - пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех
пополам. Считаю за тобою не 2300, а половину. Чур, жене говорить, что у
арендатора был.
Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать.
Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на подушки.
- Женихи! - дразнил Крюков. - Поручики!
- Женатые! - отвечал Сокольский. - Почтенные! Отцы семейств!
За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к
удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, всё еще находясь в
отменном настроении, они нарядились турками и, гоняясь с ружьями друг за
другом, представляли детям войну. Вечером они долго спорили. Поручик
доказывал, что низко и подло брать за женой приданое, даже в случае
страстной любви с обеих сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и
говорил, что это абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела
собственность, эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг
друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих халатов,
разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко.
Жизнь потекла по-прежнему ровная, ленивая и беспечальная. Тени
ложились на землю, в облаках гремел гром, изредка жалобно стонал ветер,
как бы желая показать, что и природа может плакать, но ничто не тревожило
привычного покоя этих людей. О Сусанне Моисеевне и о векселях они не
говорили. Обоим было как-то совестно говорить вслух об этой истории. Зато
вспоминали они и думали о ней с удовольствием, как о курьезном фарсе,
который неожиданно и случайно разыграла с ними жизнь и о котором приятно
будет вспомнить под старость...
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков
сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около
стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь,
проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего
отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век
жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил
подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
- У меня, Алеша, к тебе просьба, - сказал он. - Одолжи мне на сегодня
верховую лошадь...
Крюков пытливо поглядел на него и, нахмурившись, продолжал писать.
- Так дашь? - спросил поручик.
Крюков опять поглядел на него, потом медленно выдвинул из стола ящик
и, достав оттуда толстую пачку, подал ее брату.
- Вот тебе пять тысяч... - сказал он. - Хоть и не мои они, но бог с
тобой, всё равно. Советую тебе, посылай сейчас за почтовыми и уезжай.
Право!
Поручик в свою очередь пытливо поглядел на Крюкова и вдруг засмеялся.
- А ведь ты угадал, Алеша, - сказал он, краснея. - Я ведь именно к
ней хотел ехать. Как подала мне вчера вечером прачка этот проклятый
китель, в котором я был тогда, и как запахло жасмином, то... так меня и
потянуло!
- Уехать надо.
- Да, действительно. Кстати уж и отпуск кончился. Правда, поеду
сегодня! Ей-богу! Сколько ни живи, а всё уехать придется... Еду!
В тот же день перед обедом были поданы почтовые; поручик простился с
Крюковым и, сопровождаемый благими пожеланиями, уехал.
Прошла еще неделя. Был пасмурный, но жаркий и душный день. С самого
раннего утра Крюков бесцельно бродил по комнатам, засматривал в окна или
же перелистывал давно уже надоевшие альбомы. Когда ему попадались на глаза
жена или дети, он начинал сердито ворчать. В этот день ему почему-то
казалось, что дети ведут себя отвратительно, жена плохо глядит за
прислугой, что расходы ведутся несообразно с доходами. Всё это значило,
что "господа" не в духе.
После обеда Крюков, недовольный супом и жарким, велел заложить
беговые дрожки. Медленно выехал он со двора, проехал шагом четверть версты
и остановился.
"Нешто к той... к тому чёрту съездить?" - подумал он, глядя на
пасмурное небо.
И Крюков даже засмеялся, точно впервые за весь день задал себе этот
вопрос. Тотчас же от сердца его отлегла скука и в ленивых глазах
заблестело удовольствие. Он ударил по лошади...
Всю дорогу воображение его рисовало, как еврейка удивится его
приезду, как он посмеется, поболтает и вернется домой освеженный...
"Раз в месяц надо освежать себя чем-нибудь... необыденным, - думал
он, - чем-нибудь таким, что производило бы в застоявшемся организме
хорошую встрепку... реакцию... Будь то хоть выпивка, хоть... Сусанна.
Нельзя без этого".
Уже темнело, когда он въехал во двор водочного завода. Из открытых
окон хозяйского дома слышались смех и пение:
Ярррче молнии, жарррче пламени...
пел чей-то сильный, густой бас.
"Эге, у нее гости!" - подумал Крюков.
И ему стало неприятно, что у нее гости. "Не вернуться ли?" - думал
он, берясь за звонок, но все-таки позвонил и пошел вверх по знакомой
лестнице. Из передней он заглянул в залу. Там было человек пять мужчин -
всё знакомые помещики и чиновники. Один, высокий и тощий, сидел за роялью,
стучал длинными пальцами по клавишам и пел. Остальные слушали и скалили от
удовольствия зубы. Крюков огляделся перед зеркалом и хотел уже войти в
залу, как в переднюю впорхнула сама Сусанна Моисеевна, веселая, в том же
черном платье... Увидев Крюкова, она на мгновение окаменела, потом
вскрикнула и просияла от радости.
- Это вы? - сказала она, хватая его за руку. - Какой сюрприз!
- А, вот она! - улыбнулся Крюков, беря ее за талию. - Так как? Судьба
Европы находится в руках русских и французов?
- Я так рада! - засмеялась еврейка, осторожно отводя его руку. - Ну,
идите в залу. Там всё знакомые... Я пойду скажу, чтобы вам чаю подали. Вас
Алексеем зовут? Ну, ступайте, я сейчас...
Она сделала ручкой и выбежала из передней, оставив после себя запах
того же приторного, сладковатого жасмина. Крюков поднял голову и вошел в
залу. Он был приятельски знаком со всеми, кто был в зале, но едва кивнул
им головой; те ему тоже едва ответили, точно место, где они встретились,
было непристойно, или они мысленно сговорились, что для них удобнее не
узнавать друг друга.
Из залы Крюков прошел в гостиную, отсюда в другую гостиную. На пути
попалось ему три-четыре гостя, тоже знакомых, но едва узнавших его. Лица
их были пьяны и веселы. Алексей Иванович косился на них и недоумевал, как
это они, люди семейные, почтенные, испытанные горем и нуждою, могут
унижать себя до такой жалкой, грошовой веселости! Он пожимал плечами,
улыбался и шел дальше.
"Есть места, - думал он, - где трезвого тошнит, а у пьяного дух
радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино
делает человека добрее и мирит его с пороком..."
Вдруг он остановился, как вкопанный, и обеими руками ухватился за
косяк двери. В кабинете Сусанны, за письменным столом, сидел поручик
Александр Григорьевич. Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым
евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом.
Чувство порядочности встрепенулось в Крюкове и кровь ударила ему в
голову. Не помня себя от удивления, стыда и гнева, он молча прошелся около
стола. Сокольский еще ниже опустил голову. Лицо его перекосило выражением
мучительного стыда.
- Ах, это ты, Алеша! - проговорил он, силясь поднять глаза и
улыбнуться. - Я заехал сюда проститься и, как видишь... Но завтра я
обязательно уезжаю!
"Ну, что я могу сказать ему? Что? - думал Алексей Иванович. - Какой я
для него судья, если я и сам здесь?"
И ни слова не сказав, а только покрякав, он медленно вышел.
Не называй ее небесной и у земли не отнимай...
пел в зале бас. Немного погодя беговые дрожки Крюкова уже стучали по
пыльной дороге.
В большой двор водочного завода "наследников М. Е. Ротштейн",
грациозно покачиваясь на седле, въехал молодой человек в белоснежном
офицерском кителе. Солнце беззаботно улыбалось на звездочках поручика, на
белых стволах берез, на кучах битого стекла, разбросанных там и сям по
двору. На всем лежала светлая здоровая красота летнего дня, и ничто не
мешало сочной молодой зелени весело трепетать и перемигиваться с ясным,
голубым небом. Даже грязный, закопченный вид кирпичных сараев и душный
запах сивушного масла не портили общего хорошего настроения. Поручик
весело спрыгнул с седла, передал лошадь подбежавшему человеку и,
поглаживая пальцем свои тонкие черные усики, вошел в парадную дверь. На
самой верхней ступени ветхой, но светлой и мягкой лестницы его встретила
горничная с немолодым, несколько надменным лицом. Поручик молча подал ей
карточку.
Идя в покои с карточкой, горничная могла прочесть: "Александр
Григорьевич Сокольский". Через минуту она вернулась и сказала поручику,
что барышня принять его не может, так как чувствует себя не совсем
здоровой. Сокольский поглядел на потолок и вытянул нижнюю губу.
- Досадно! - сказал он. - Послушайте, моя милая, - живо заговорил
он, - подите и скажите Сусанне Моисеевне, что мне очень нужно поговорить с
ней. Очень! Я задержу ее только на одну минуту. Пусть она извинит меня.
Горничная пожала одним плечом и лениво пошла к барышне.
- Хорошо! - вздохнула она, вернувшись немного погодя. - Пожалуйте!
Поручик прошел за ней пять-шесть больших, роскошно убранных комнат,
коридор и в конце концов очутился в просторной квадратной комнате, где с
первого же шага его поразило изобилие цветущих растений и сладковатый,
густой до отвращения запах жасмина. Цветы шпалерами тянулись вдоль стен,
заслоняя окна, свешивались с потолка, вились по углам, так что комната
походила больше на оранжерею, чем на жилое помещение. Синицы, канарейки и
щеглята с писком возились в зелени и бились об оконные стекла.
- Простите, пожалуйста, что я вас здесь принимаю! - услышал поручик
сочный женский голос, не без приятности картавящий звук р. - Вчера у меня
была мигрень и, чтобы она сегодня не повторилась, я стараюсь не
шевелиться. Что вы хотите?
Как раз против входа, в большом стариковском кресле, откинувши голову
назад на подушку, сидела женщина в дорогом китайском шлафроке и с
укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только
бледный длинный нос с острым кончиком и маленькой горбинкой да один
большой черный глаз. Просторный шлафрок скрывал ее рост и формы, но по
белой красивой руке, по голосу, по носу и глазу ей можно было дать не
больше 26 - 28 лет.
- Простите, что я так настойчив... - начал поручик, звякая шпорами. -
Честь имею представиться: Сокольский! Приехал я по поручению моего кузена,
а вашего соседа, Алексея Ивановича Крюкова, который...
- Ах, знаю! - перебила Сусанна Моисеевна. - Я знаю Крюкова. Садитесь,
я не люблю, если передо мной стоит что-нибудь большое.
- Мой двоюродный брат поручил мне просить вас об одном одолжении, -
продолжал поручик, еще раз звякнув шпорами и садясь. - Дело в том, что ваш
покойный батюшка покупал зимою у брата овес и остался ему должен небольшую
сумму. Срок векселям будет только через неделю, но брат убедительно просил
вас, не можете ли вы уплатить этот долг сегодня?
Поручик говорил, а сам искоса поглядывал в стороны.
"Да никак я в спальне?" - думал он.
В одном из углов комнаты, где зелень была гуще и выше, под розовым,
точно погребальным балдахином, стояла кровать с измятой, еще не прибранной
постелью. Тут же на двух креслах лежали кучи скомканного женского платья.
Подолы и рукава, с помятыми кружевами и оборками, свешивались на ковер, по
которому там и сям белели тесемки, два-три окурка, бумажки от карамели...
Из-под кровати глядели тупые и острые носы длинного ряда всевозможных
туфель. И поручику казалось, что приторный жасминный запах идет не от
цветов, а от постели и ряда туфель.
- А на какую сумму векселя? - спросила Сусанна Моисеевна.
- На две тысячи триста.
- Ого! - сказала еврейка, показывая и другой большой черный глаз. - А
вы говорите - немного! Впрочем, всё равно, что сегодня платить, что через
неделю, но у меня в эти два месяца после смерти отца было так много
платежей... столько глупых хлопот, что голова кружится! Прошу покорнейше,
мне за границу нужно ехать, а меня заставляют заниматься глупостями.
Водка, овес... - забормотала она, наполовину закрывая глаза, - овес,
векселя, проценты, или, как говорит мой главный приказчик, "прученты"...
Это ужасно. Вчера я просто прогнала акцизного. Пристает ко мне со своим
Траллесом. Я ему и говорю: убирайтесь вы к чёрту с вашим Траллесом, я
никого не принимаю! Поцеловал руку и ушел. Послушайте, не может ли ваш
брат подождать месяца два-три?
- Жестокий вопрос! - засмеялся поручик. - Брат может и год ждать, но
я-то не могу ждать! Ведь это я, надо вам сказать, ради себя хлопочу. Мне
нужны во что бы то ни стало деньги, а у брата, как нарочно, ни одного
свободного рубля. Приходится поневоле ездить и собирать долги. Сейчас был
у арендатора-мужика, теперь вот у вас сижу, от вас еще куда-нибудь поеду и
так, пока не соберу пяти тысяч. Ужасно нужны деньги!
- Полноте, на что молодому человеку деньги? Прихоть, шалости. Что, вы
прокутились, проигрались, женитесь?
- Вы угадали! - засмеялся поручик и, слегка приподнявшись, звякнул
шпорами. - Действительно, я женюсь...
Сусанна Моисеевна пристально поглядела на гостя, сделала кислое лицо
и вздохнула.
- Не понимаю, что за охота у людей жениться! - сказала она, ища
вокруг себя носовой платок. - Жизнь так коротка, так мало свободы, а они
еще связывают себя.
- У всякого свой взгляд...
- Да, да, конечно, у всякого свой взгляд... Но, послушайте, разве вы
женитесь на бедной? По страстной любви? И почему вам нужно непременно пять
тысяч, а не четыре, не три?
"Какой, однако, у нее длинный язык!" - подумал поручик и ответил:
- История в том, что по закону офицер не может жениться раньше 28
лет. Если угодно жениться, то или со службы уходи, или же взноси пять
тысяч залога.
- Ага, теперь понимаю. Послушайте, вот вы сейчас сказали, что у
каждого свой взгляд... Может быть, ваша невеста какая-нибудь особенная,
замечательная, но... я решительно не понимаю, как это порядочный человек
может жить с женщиной? Не понимаю, хоть убейте. Живу я уже, слава тебе
господи, 27 лет, но ни разу в жизни не видела ни одной сносной женщины.
Все ломаки, безнравственные, лгуньи... Я терплю только горничных и
кухарок, а так называемых порядочных я к себе и на пушечный выстрел не
подпускаю. Да, слава богу, они сами меня ненавидят и не лезут ко мне. Коли
ей нужны деньги, так она мужа пришлет, а сама ни за что не поедет, не из
гордости, нет, а просто из трусости, боится, чтоб я ей сцены не сделала.
Ах, я отлично понимаю их ненависть! Еще бы! Я откровенно выставляю на вид
то, что они всеми силами стараются спрятать от бога и людей. Как же после
этого не ненавидеть? Наверное, вам про меня уж с три короба наговорили...
- Я так недавно сюда приехал, что...
- Но, но, но... по глазам вижу! А разве жена вашего брата не снабдила
вас напутствием? Отпускать молодого человека к такой ужасной женщине и не
предостеречь - как можно? Ха-ха... Но что, как ваш брат? Он у вас молодец,
такой красивый мужчина... Я его несколько раз в обедне видела. Что вы на
меня так глядите? Я очень часто бываю в церкви! У всех один бог. Для
образованного человека не так важна внешность, как идея... Не правда ли?
- Да, конечно... - улыбнулся поручик.
- Да, идея... А вы совсем не похожи на вашего брата. Вы тоже красивы,
но ваш брат гораздо красивее. Удивительно, как мало сходства!
- Немудрено: ведь мы не родные, а двоюродные.
- Да, правда. Так вам непременно сегодня нужны деньги? Почему
сегодня?
- На днях кончается срок моего отпуска.
- Ну, что ж с вами делать! - вздохнула Сусанна Моисеевна. - Так и
быть уж, дам вам денег, хотя и знаю, что будете бранить меня. Поссоритесь
после свадьбы с женой и скажете: "Если б та пархатая жидовка не дала мне
денег, так я, может быть, был бы теперь свободен, как птица!" Ваша невеста
хороша собой?
- Да, ничего...
- Гм!.. Все-таки лучше хоть что-нибудь, хоть красота, чем ничего.
Впрочем, никакой красотой женщина не может заплатить мужу за свою пустоту.
- Это оригинально! - засмеялся поручик. - Вы сами женщина, а такая
женофобка!
- Женщина... - усмехнулась Сусанна. - Разве я виновата, что бог
послал мне такую оболочку? В этом я так же виновата, как вы в том, что у
вас есть усы. Не от скрипки зависит выбор футляра. Я себя очень люблю, но
когда мне напоминают, что я женщина, то я начинаю ненавидеть себя. Ну, вы
уйдите отсюда, я оденусь. Подождите меня в гостиной.
Поручик вышел и первым делом глубоко вздохнул, чтобы отделаться от
тяжелого жасминного запаха, от которого у него уже начинало кружить голову
и першить в горле. Он был удивлен.
"Какая странная! - думал он, осматриваясь. - Говорит складно, но...
уж чересчур много и откровенно. Психопатка какая-то".
Гостиная, в которой он стоял теперь, была убрана богато, с претензией
на роскошь и моду. Тут были темные бронзовые блюда с рельефами, виды Ниццы
и Рейна на столах, старинные бра, японские статуэтки, но все эти
поползновения на роскошь и моду только оттеняли ту безвкусицу, о которой
неумолимо кричали золоченые карнизы, цветистые обои, яркие бархатные
скатерти, плохие олеографии в тяжелых рамах. Безвкусицу дополняли
незаконченность и лишняя теснота, когда кажется, что чего-то недостает и
что многое следовало бы выбросить. Заметно было, что вся обстановка
заводилась не сразу, а частями, путем выгодных случаев, распродаж.
Поручик сам обладал не бог весть каким вкусом, но и он заметил, что
вся обстановка носит на себе одну характерную особенность, какую нельзя
стереть ни роскошью, ни модой, а именно - полное отсутствие следов
женских, хозяйских рук, придающих, как известно, убранству комнат оттенок
теплоты, поэзии и уютности. Здесь веяло холодом, как в вокзальных
комнатах, клубах и театральных фойе.
Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме разве
одной только большой картины, изображавшей встречу Иакова с Исавом.
Поручик оглядывался кругом и, пожимая плечами, думал о своей новой,
странной знакомке, о ее развязности и манере говорить. Но вот раскрылась
дверь и на пороге появилась она сама, стройная, в длинном черном платье, с
сильно затянутой, точно выточенной талией. Теперь уж поручик видел не
только нос и глаза, но и белое худощавое лицо, черную кудрявую, как
барашек, голову. Она не понравилась ему, хотя и не показалась некрасивой.
Вообще к нерусским лицам он питал предубеждение, а тут к тому же нашел,
что к черным кудряшкам и густым бровям хозяйки очень не шло белое лицо,
своею белизною напоминавшее ему почему-то приторный жасминный запах, что
уши и нос были поразительно бледны, как мертвые или вылитые из прозрачного
воска. Улыбнувшись, она вместе с зубами показала бледные десны, что тоже
ему не понравилось.
"Бледная немочь... - подумал он. - Вероятно, нервна, как индюшка".
- А вот и я! Пойдемте! - сказала она, идя быстро впереди его и
обрывая на пути с цветов желтые листки. - Сейчас я дам вам деньги и, если
хотите, покормлю завтраком. Две тысячи триста рублей! После такого
хорошего гешефта вы с аппетитом покушаете. Нравятся вам мои комнаты?
Здешние барыни говорят, что у меня пахнет чесноком. Этой кухонной остротой
исчерпывается всё их остроумие. Спешу вас уверить, что чесноку я даже в
погребе не держу, и когда однажды ко мне приехал с визитом доктор, от
которого пахло чесноком, то я попросила его взять свою шляпу и ехать
благоухать куда-нибудь в другое место. Пахнет у меня не чесноком, а
лекарствами. Отец лежал в параличе полтора года и весь дом продушил
лекарствами. Полтора года! Мне жаль его, но я рада, что он умер: так он
страдал!
Она провела офицера через две комнаты, похожие на гостиную, через
залу и остановилась в своем кабинете, где стоял женский письменный столик,
весь уставленный безделушками. Около него, на ковре, валялось несколько
раскрытых загнутых книг. Из кабинета вела небольшая дверь, в которую виден
был стол, накрытый для завтрака.
Не переставая болтать, Сусанна достала из кармана связку мелких
ключей и отперла какой-то мудреный шкап с гнутой, покатой крышкой. Когда
крышка поднялась, шкап прогудел жалобную мелодию, напомнившую поручику
Эолову арфу. Сусанна выбрала еще один ключ и вторично щелкнула.
- У меня здесь подземные ходы и потайные двери, - сказала она,
доставая небольшой сафьяновый портфель. - Смешной шкап, не правда ли? А в
этом портфеле четверть моего состояния. Посмотрите, какой он пузатенький!
Ведь вы меня не придушите?
Сусанна подняла на поручика глаза и добродушно засмеялась. Поручик
тоже засмеялся.
"А она славная!" - подумал он, глядя, как ключи бегают между ее
пальцами.
- Вот он! - сказала она, выбрав ключик от портфеля. - Ну-с, г.
кредитор, пожалуйте на сцену векселя. В сущности, какая глупость вообще
деньги! Какое ничтожество, а ведь как любят их женщины! Знаете, я еврейка
до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в
нашей семитической крови, так это страсть к наживе. Копят и сами не знают,
для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю
копейку. В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля. Не
люблю, когда деньги долго лежат на одном месте. Да и вообще, кажется, я
мало похожа на еврейку. Сильно выдает меня мой акцент, а?
- Как вам сказать? - замялся поручик. - Вы говорите чисто, но
картавите.
Сусанна засмеялась и сунула ключик в замочек портфеля. Поручик достал
из кармана пачечку векселей и положил ее вместе с записной книжкой на
стол.
- Ничего так не выдает еврея, как акцент, - продолжала Сусанна,
весело глядя на поручика. - Как бы он ни корчил из себя русского или
француза, но попросите его сказать слово пух, и он скажет вам: пэххх... А
я выговариваю правильно: пух! пух! пух!
Оба засмеялись.
"Ей-богу, она славная!" - подумал Сокольский.
Сусанна положила портфель на стул, сделала шаг к поручику и,
приблизив свое лицо к его лицу, весело продолжала:
- После евреев никого я так не люблю, как русских и французов. Я
плохо училась в гимназии и истории не знаю, но мне кажется, что судьба
земли находится в руках у этих двух народов. Я долго жила за границей...
даже в Мадриде прожила полгода... нагляделась на публику и вынесла такое
убеждение, что, кроме русских и французов, нет ни одного порядочного
народа. Возьмите вы языки... Немецкий язык лошадиный, английский - глупее
ничего нельзя себе представить: файть-фийть-фюйть! Итальянский приятен
только, когда говоришь на нем медленно, если же послушать итальянских
чечёток, то получается тот же еврейский жаргон. А поляки? Боже мой,
господи! Нет противнее языка! "Не пепши, Петше, пепшем вепша, бо можешь
пшепепшитсь вепша пепшем". Это значит: не перчи, Петр, перцем поросенка, а
то можешь переперчить поросенка перцем. Ха-ха-ха!
Сусанна Моисеевна закатила глаза и засмеялась таким хорошим,
заразительным смехом, что поручик, глядя на нее, весело и громко
расхохотался. Она взяла гостя за пуговицу и продолжала:
- Вы, конечно, не любите евреев... Я не спорю, недостатков много, как
и у всякой нации. Но разве евреи виноваты? Нет, не евреи виноваты, а
еврейские женщины! Они недалеки, жадны, без всякой поэзии, скучны... Вы
никогда не жили с еврейкой и не знаете, что это за прелесть!
Последние слова проговорила Сусанна Моисеевна протяжно, уже без
воодушевления и смеха. Она умолкла, точно испугалась своей откровенности,
и лицо ее вдруг исказилось странным и непонятным образом. Глаза, не мигая,
уставились на поручика, губы открылись и обнаружили стиснутые зубы. На
всем лице, на шее и даже на груди задрожало злое, кошачье выражение. Не
отрывая глаз от гостя, она быстро перегнула свой стан в сторону и
порывисто, как кошка, схватила что-то со стола. Все это было делом
нескольких секунд. Следя за ее движениями, поручик видел, как пять пальцев
скомкали его векселя, как белая шелестящая бумага мелькнула перед его
глазами и исчезла в ее кулаке. Такой резкий, необычайный поворот от
добродушного смеха к преступлению так поразил его, что он побледнел и
сделал шаг назад...
А она, не сводя с него испуганных, пытливых глаз, водила сжатым
кулаком себя по бедру и искала кармана. Кулак судорожно, как пойманная
рыба, бился около кармана и никак не попадал в щель. Еще мгновение, и
векселя исчезли бы в тайниках женского платья, но тут поручик слегка
вскрикнул и, побуждаемый больше инстинктом, чем разумом, схватил еврейку
за руку около сжатого кулака. Та, еще больше оскалив зубы, рванулась изо
всех сил и вырвала руку. Тогда Сокольский одной рукой плотно обхватил ее
талию, другою - грудь, и у них началась борьба. Боясь оскорбить
женственность и причинить боль, он старался только не давать ей двигаться
и уловить кулак с векселями, а она, как угорь, извивалась в его руках
своим гибким, упругим телом, рвалась, била его в грудь локтями,
царапалась, так что руки его ходили по всему ее телу и он поневоле
причинял ей боль и оскорблял ее стыдливость.
"Как это необыкновенно! Как странно!" - думал он, не помня себя от
удивления, не веря себе и чувствуя всем своим существом, как его мутит от
запаха жасмина.
Молча, тяжело дыша, натыкаясь на мебель, они переходили с места на
место. Сусанну увлекла борьба. Она раскраснелась, закрыла глаза и раз
даже, не помня себя, крепко прижалась своим лицом к лицу поручика, так что
на губах его остался сладковатый вкус. Наконец, он поймал кулак... Разжав
его и не найдя в нем векселей, он оставил еврейку. Красные, с встрепанными
прическами, тяжело дыша, глядели они друг на друга. Злое, кошачье
выражение на лице еврейки мало-помалу сменилось добродушной улыбкой. Она
расхохоталась и, повернувшись на одной ноге, направилась в комнату, где
был приготовлен завтрак. Поручик поплелся за ней. Она села за стол и, всё
еще красная, тяжело дыша, выпила полрюмки портвейна.
- Послушайте, - прервал молчание поручик, - вы, надеюсь, шутите?
- Нисколько, - ответила она, запихивая в рот кусочек хлеба.
- Гм!.. Как же прикажете понять всё это?
- Как угодно. Садитесь завтракать!
- Но... ведь это нечестно!
- Может быть. Впрочем, не трудитесь читать мне проповедь. У меня свой
собственный взгляд на вещи.
- Вы не отдадите?
- Конечно, нет! Будь вы бедный, несчастный человек, которому есть
нечего, ну, тогда другое дело, а то - жениться захотел!
- Но ведь это не мои деньги, а брата!
- А брату вашему на что деньги? Жене на моды? А мне решительно всё
равно, есть ли у вашей belle-soeur* платья, или нет.
_______________
* невестки (франц.).
Поручик уже не помнил, что он в чужом доме, у незнакомой дамы, и не
стеснял себя приличием. Он шагал по комнате, хмурился и нервно теребил
жилетку. Оттого, что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его
глазах, он чувствовал себя смелее и развязнее.
- Чёрт знает что! - бормотал он. - Послушайте, я не уйду отсюда, пока
не получу от вас векселей!
- Ах, тем лучше! - смеялась Сусанна. - Хоть жить здесь оставайтесь,
мне же будет веселее.
Возбужденный борьбою, поручик глядел на смеющееся, наглое лицо
Сусанны, на жующий рот, тяжело дышащую грудь и становился смелее и дерзче.
Вместо того, чтобы думать о векселях, он почему-то с какою-то жадностью
стал припоминать рассказы своего брата о романических похождениях еврейки,
о ее свободном образе жизни, и эти воспоминания только подзадорили его
дерзость. Он порывисто сел рядом с еврейкой и, не думая о векселях, стал
есть...
- Вам водки или вина? - спрашивала со смехом Сусанна. - Так вы
останетесь ждать векселя? Бедняжка, столько дней и ночей придется вам
провести у меня в ожидании векселей! Ваша невеста не будет в претензии?
II
Прошло пять часов. Брат поручика, Алексей Иванович Крюков, облеченный
в халат и туфли, ходил у себя в усадьбе по комнатам и нетерпеливо
посматривал в окна. Это был высокий, плотный мужчина с большой черной
бородой, с мужественным лицом и, как сказала правду еврейка, красивый
собой, хотя уже и перевалил в тот возраст, когда мужчины излишне толстеют,
брюзгнут и плешивеют. По духу и разуму принадлежал он к числу натур,
которыми так богата наша интеллигенция: сердечный и добродушный,
воспитанный, не чуждый наук, искусств, веры, самых рыцарских понятий о
чести, но неглубокий и ленивый. Он любил хорошо поесть и выпить, идеально
играл в винт, знал вкус в женщинах и лошадях, в остальном же прочем был
туг и неподвижен, как тюлень, и чтобы вызвать его из состояния покоя,
требовалось что-нибудь необыкновенное, слишком возмутительное, и тогда уж
он забывал всё на свете и проявлял крайнюю подвижность: вопил о дуэли,
писал на семи листах прошение министру, сломя голову скакал по уезду,
пускал публично "подлеца", судился и т. п.
- Что же это нашего Саши до сих пор нет? - спрашивал он жену,
заглядывая в окна. - Ведь обедать пора!
Подождав поручика до шести часов, Крюковы сели обедать. Вечером,
когда уже было пора ужинать, Алексей Иванович прислушивался к шагам, к
стуку дверей и пожимал плечами.
- Странно! - говорил он. - Должно быть, канальский фендрик у
арендатора застрял.
Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик загостился
у арендатора, где после хорошей попойки остался ночевать.
Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день утром. Вид
у него был крайне сконфуженный и помятый.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине... - сказал он таинственно
брату.
Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать говорить,
долго шагал из угла в угол.
- Такое, братец, случилось, - начал он, - что я не знаю, как и
сказать тебе. Не поверишь ты...
И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с
векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и хмурился.
- Ты это шутишь? - спросил он.
- Кой чёрт шучу? Какие тут шутки!
- Не понимаю! - пробормотал Крюков, багровея и разводя руками. - Это
даже... безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих глазах творит
чёрт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться!
- Но я сам не понимаю, как это случилось! - зашептал поручик,
виновато мигая глазами. - Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни
наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь,
наглостью, цинизмом...
- Наглостью, цинизмом... Как это чистоплотно! Уж если так тебе
захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел бы ее
живьем! По крайней мере дешевле, а то - две тысячи триста!
- Как ты изящно выражаешься! - поморщился поручик. - Я тебе отдам эти
две тысячи триста!
- Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к чёрту, эти
деньги! Меня возмущает твоя тряпичность, дряблость... малодушество
поганое! Жених! Имеет невесту!
- Но не напоминай... - покраснел поручик. - Мне теперь самому
противно. Сквозь землю готов провалиться... Противно и досадно, что за
пятью тысячами придется теперь к тетке лезть...
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел на
софу и стал посмеиваться над братом.
- Поручики! - говорил он с презрительной иронией в голосе. - Женихи!
Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по кабинету.
- Нет, я этого так не оставлю! - заговорил он, потрясая кулаком. -
Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я
изувечу... мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не тронешь
наглостью и цинизмом! Не-ет, чёрт ее подери! Мишка, - закричал он, - беги
скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!
Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел на
беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне Моисеевне.
Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее за его дрожками,
потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату. Через четверть часа он спал
крепким сном.
В шестом часу его разбудили и позвали к обеду.
- Как это мило со стороны Алексея! - встретила его в столовой
невестка. - Заставляет ждать себя обедать!
- А разве он еще не приехал? - зевнул поручик. - Гм... вероятно к
арендатору заехал.
Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский
порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей вероятности,
останется у него ночевать. Случилось же совсем не то, что они
предполагали.
Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь, молча
юркнул к себе в кабинет.
- Ну, что? - зашептал поручик, глядя на него большими глазами.
Крюков махнул рукой и фыркнул.
- Да что такое? Что ты смеешься?
Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от
сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на удивленного
поручика плачущими от смеха глазами, заговорил:
- Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
- Получил векселя?
Крюков махнул рукой и опять захохотал.
- Ну, да и баба! - продолжал он. - Мерси, братец, за знакомство! Это
чёрт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким Юпитером, что самому
себя страшно... нахмурился, насупился, даже кулаки сжал для пущей
важности... "Сударыня, говорю, со мной шутки плохи!" - и прочее в таком
роде. И судом грозил, и губернатором... Она сначала заплакала, сказала,
что пошутила с тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги,
потом стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и французов,
обругала женщин... Я по-твоему развесил уши, осел я этакий... Спела она
панегирик моей красоте, потрепала меня за руку около плеча, чтобы
посмотреть, какой я сильный и... и, как видишь, сейчас только от нее
убрался... Ха-ха... От тебя она в восторге!
- Хорош мальчик! - засмеялся поручик. - Женатый, почтенный... Что,
стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в уезде своя царица
Тамара завелась...
- Кой чёрт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не
сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не знаток по этой
части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего подобного не видывал. Именно
наглостью и цинизмом берет. Что в ней завлекательно, так это резкие
переходы, переливы красок, эта порывистость анафемская... Бррр! А
векселя - фюйть! Пиши - пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех
пополам. Считаю за тобою не 2300, а половину. Чур, жене говорить, что у
арендатора был.
Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать.
Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на подушки.
- Женихи! - дразнил Крюков. - Поручики!
- Женатые! - отвечал Сокольский. - Почтенные! Отцы семейств!
За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к
удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, всё еще находясь в
отменном настроении, они нарядились турками и, гоняясь с ружьями друг за
другом, представляли детям войну. Вечером они долго спорили. Поручик
доказывал, что низко и подло брать за женой приданое, даже в случае
страстной любви с обеих сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и
говорил, что это абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела
собственность, эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг
друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих халатов,
разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко.
Жизнь потекла по-прежнему ровная, ленивая и беспечальная. Тени
ложились на землю, в облаках гремел гром, изредка жалобно стонал ветер,
как бы желая показать, что и природа может плакать, но ничто не тревожило
привычного покоя этих людей. О Сусанне Моисеевне и о векселях они не
говорили. Обоим было как-то совестно говорить вслух об этой истории. Зато
вспоминали они и думали о ней с удовольствием, как о курьезном фарсе,
который неожиданно и случайно разыграла с ними жизнь и о котором приятно
будет вспомнить под старость...
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков
сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около
стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь,
проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего
отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век
жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил
подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату.
- У меня, Алеша, к тебе просьба, - сказал он. - Одолжи мне на сегодня
верховую лошадь...
Крюков пытливо поглядел на него и, нахмурившись, продолжал писать.
- Так дашь? - спросил поручик.
Крюков опять поглядел на него, потом медленно выдвинул из стола ящик
и, достав оттуда толстую пачку, подал ее брату.
- Вот тебе пять тысяч... - сказал он. - Хоть и не мои они, но бог с
тобой, всё равно. Советую тебе, посылай сейчас за почтовыми и уезжай.
Право!
Поручик в свою очередь пытливо поглядел на Крюкова и вдруг засмеялся.
- А ведь ты угадал, Алеша, - сказал он, краснея. - Я ведь именно к
ней хотел ехать. Как подала мне вчера вечером прачка этот проклятый
китель, в котором я был тогда, и как запахло жасмином, то... так меня и
потянуло!
- Уехать надо.
- Да, действительно. Кстати уж и отпуск кончился. Правда, поеду
сегодня! Ей-богу! Сколько ни живи, а всё уехать придется... Еду!
В тот же день перед обедом были поданы почтовые; поручик простился с
Крюковым и, сопровождаемый благими пожеланиями, уехал.
Прошла еще неделя. Был пасмурный, но жаркий и душный день. С самого
раннего утра Крюков бесцельно бродил по комнатам, засматривал в окна или
же перелистывал давно уже надоевшие альбомы. Когда ему попадались на глаза
жена или дети, он начинал сердито ворчать. В этот день ему почему-то
казалось, что дети ведут себя отвратительно, жена плохо глядит за
прислугой, что расходы ведутся несообразно с доходами. Всё это значило,
что "господа" не в духе.
После обеда Крюков, недовольный супом и жарким, велел заложить
беговые дрожки. Медленно выехал он со двора, проехал шагом четверть версты
и остановился.
"Нешто к той... к тому чёрту съездить?" - подумал он, глядя на
пасмурное небо.
И Крюков даже засмеялся, точно впервые за весь день задал себе этот
вопрос. Тотчас же от сердца его отлегла скука и в ленивых глазах
заблестело удовольствие. Он ударил по лошади...
Всю дорогу воображение его рисовало, как еврейка удивится его
приезду, как он посмеется, поболтает и вернется домой освеженный...
"Раз в месяц надо освежать себя чем-нибудь... необыденным, - думал
он, - чем-нибудь таким, что производило бы в застоявшемся организме
хорошую встрепку... реакцию... Будь то хоть выпивка, хоть... Сусанна.
Нельзя без этого".
Уже темнело, когда он въехал во двор водочного завода. Из открытых
окон хозяйского дома слышались смех и пение:
Ярррче молнии, жарррче пламени...
пел чей-то сильный, густой бас.
"Эге, у нее гости!" - подумал Крюков.
И ему стало неприятно, что у нее гости. "Не вернуться ли?" - думал
он, берясь за звонок, но все-таки позвонил и пошел вверх по знакомой
лестнице. Из передней он заглянул в залу. Там было человек пять мужчин -
всё знакомые помещики и чиновники. Один, высокий и тощий, сидел за роялью,
стучал длинными пальцами по клавишам и пел. Остальные слушали и скалили от
удовольствия зубы. Крюков огляделся перед зеркалом и хотел уже войти в
залу, как в переднюю впорхнула сама Сусанна Моисеевна, веселая, в том же
черном платье... Увидев Крюкова, она на мгновение окаменела, потом
вскрикнула и просияла от радости.
- Это вы? - сказала она, хватая его за руку. - Какой сюрприз!
- А, вот она! - улыбнулся Крюков, беря ее за талию. - Так как? Судьба
Европы находится в руках русских и французов?
- Я так рада! - засмеялась еврейка, осторожно отводя его руку. - Ну,
идите в залу. Там всё знакомые... Я пойду скажу, чтобы вам чаю подали. Вас
Алексеем зовут? Ну, ступайте, я сейчас...
Она сделала ручкой и выбежала из передней, оставив после себя запах
того же приторного, сладковатого жасмина. Крюков поднял голову и вошел в
залу. Он был приятельски знаком со всеми, кто был в зале, но едва кивнул
им головой; те ему тоже едва ответили, точно место, где они встретились,
было непристойно, или они мысленно сговорились, что для них удобнее не
узнавать друг друга.
Из залы Крюков прошел в гостиную, отсюда в другую гостиную. На пути
попалось ему три-четыре гостя, тоже знакомых, но едва узнавших его. Лица
их были пьяны и веселы. Алексей Иванович косился на них и недоумевал, как
это они, люди семейные, почтенные, испытанные горем и нуждою, могут
унижать себя до такой жалкой, грошовой веселости! Он пожимал плечами,
улыбался и шел дальше.
"Есть места, - думал он, - где трезвого тошнит, а у пьяного дух
радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино
делает человека добрее и мирит его с пороком..."
Вдруг он остановился, как вкопанный, и обеими руками ухватился за
косяк двери. В кабинете Сусанны, за письменным столом, сидел поручик
Александр Григорьевич. Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым
евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом.
Чувство порядочности встрепенулось в Крюкове и кровь ударила ему в
голову. Не помня себя от удивления, стыда и гнева, он молча прошелся около
стола. Сокольский еще ниже опустил голову. Лицо его перекосило выражением
мучительного стыда.
- Ах, это ты, Алеша! - проговорил он, силясь поднять глаза и
улыбнуться. - Я заехал сюда проститься и, как видишь... Но завтра я
обязательно уезжаю!
"Ну, что я могу сказать ему? Что? - думал Алексей Иванович. - Какой я
для него судья, если я и сам здесь?"
И ни слова не сказав, а только покрякав, он медленно вышел.
Не называй ее небесной и у земли не отнимай...
пел в зале бас. Немного погодя беговые дрожки Крюкова уже стучали по
пыльной дороге.
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: ТИНА
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259531465 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций