КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
УЧИТЕЛЬ
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
Федор Лукич Сысоев, учитель фабричной школы, содержимой на счет
"Мануфактуры Куликина сыновья", готовился к торжественному обеду. Ежегодно
после экзаменов дирекция фабрики устраивала обед, на котором
присутствовали: инспектор народных училищ, все присутствовавшие на
экзамене и администрация фабрики. Обеды, несмотря на свою официальность,
выходили всегда длинные, веселые и вкусные; забыв чинопочитание и памятуя
только о своих трудах праведных, учителя досыта наедались, дружно
напивались, болтали до хрипоты и расходились поздно вечером, оглашая весь
фабричный поселок пением и звуками поцелуев. Таких обедов Сысоев,
сообразно числу лет, прослуженных им в фабричной школе, пережил
тринадцать.
Теперь, собираясь на четырнадцатый обед, он старался придать себе
возможно праздничный и приличный вид. Целый час он чистил веничком новую
черную пару, почти столько же времени стоял перед зеркалом, когда надевал
модную сорочку; запонки плохо пролезали в петли сорочки, и это
обстоятельство вызвало целую бурю жалоб, угроз и попреков по адресу жены.
Бегаючи около него, бедная жена выбилась из сил. Да и сам он под конец
замучился. Когда принесли ему из кухни вычищенные штиблеты, то у него не
хватило сил натянуть их на ноги. Пришлось полежать и выпить воды.
- Как ты слаб стал! - вздохнула жена. - Тебе бы вовсе не ходить на
этот обед.
- Прошу без советов! - сердито оборвал ее учитель.
Он был сильно не в духе, так как был очень недоволен последними
экзаменами. Сошли эти экзамены прекрасно; все мальчики старшего отделения
были удостоены свидетельства и награды; начальство, и фабричное и
казенное, осталось довольно успехами, но учителю было мало этого. Ему было
досадно, что ученик Бабкин, всегда писавший без одной ошибки, сделал в
экзаменационном диктанте три ошибки; ученик Сергеев от волнения не сумел
помножить 17 на 13; инспектор, человек молодой и неопытный, статью для
диктанта выбрал трудную, а учитель соседней школы, Ляпунов, которого
инспектор попросил диктовать, вел себя "не по-товарищески": диктуя -
выговаривал слова не так, как они пишутся, и точно жевал слова.
Натянувши с помощью жены штиблеты и оглядев себя еще раз в зеркало,
учитель взял свою суковатую палку и отправился на обед. У самого входа в
квартиру директора фабрики, где устраивалось торжество, с ним произошла
маленькая неприятность. Он вдруг закашлялся... От кашлевых толчков с
головы слетела фуражка и из рук вывалилась палка, а когда из квартиры
директора, заслышав его кашель, выбежали учителя и инспектор училищ, он
сидел на нижней ступени и обливался потом.
- Федор Лукич, это вы? - удивился инспектор. - Вы... пришли?
- А что?
- Вам, голубчик, посидеть бы дома. Сегодня вы совсем нездоровы...
- Сегодня я такой, каким и вчера был. А если вам неприятно мое
присутствие, то я могу уйти.
- Ну, к чему эти слова, Федор Лукич? Зачем говорить это? Милости
просим! Собственно ведь не мы, а вы виновник торжества. Нам даже очень
приятно, помилуйте!..
В квартире директора фабрики всё уже было готово к торжеству. В
большой столовой с немецкими олеографиями и запахом герани и лака стояли
два стола: один большой - для обеда, другой поменьше - закусочный. В окно
сквозь спущенные сторы еле-еле пробивался полуденный, знойный свет...
Комнатные сумерки, швейцарские виды на сторах, герань, тонко порезанная
колбаса на тарелках - глядели наивно, девически сентиментально, и всё это
было похоже на самого хозяина квартиры, маленького добродушного немца, с
круглым животиком и с маслеными, ласковыми глазками. Адольф Андреич Бруни
(так звали хозяина) суетился около закусочного стола, как на пожаре,
наливал рюмки, подкладывал в тарелки и всё старался как бы угодить,
рассмешить, показать свое дружелюбие. Он хлопал по плечам, заглядывал в
глаза, хихикал, потирал руки, одним словом, ласкался, как добрая собака.
- Федор Лукич, кого вижу! - заговорил он прерывистым голосом, увидев
Сысоева. - Как нам приятно! Несмотря на свою болезнь, вы пришли!..
Господа, позвольте вас порадовать: Федор Лукич пришел!
Около закусочного столика уже толпились педагоги и ели. Сысоев
нахмурился; ему не понравилось, что товарищи начали есть и пить, не
дождавшись его. Он выглядел среди них Ляпунова, того самого, который
диктовал на экзамене, и, подойдя к нему, начал:
- Это не по-товарищески! Да-с! Так порядочные люди не диктуют!
- Господи, вы всё о том же! - сказал Ляпунов и поморщился. - Неужели
вам не надоело?
- Да, всё о том же! У меня Бабкин никогда ошибок не делал! Я знаю,
почему вы так диктовали. Вам просто хотелось, чтобы мои ученики
провалились и ваша школа показалась лучше моей. Я всё понимаю!..
- Да что вы придираетесь? - огрызнулся Ляпунов. - Какого чёрта вы ко
мне пристаете?
- Будет, господа, - вмешался инспектор, делая плачущее лицо. - Ну,
стоит ли из-за пустяков горячиться. Три ошибки... ни одной ошибки... ну не
всё ли это равно?
- Нет, не всё равно. У меня Бабкин никогда ошибок не делал!
- Пристает! - продолжал Ляпунов, сердито фыркая. - Пользуется своим
положением больного человека и всех поедом ест. Ну, я, батенька, не
погляжу, что вы больной!
- Оставьте мою болезнь в покое! - сердито крикнул Сысоев. - Какое вам
дело? Зарядили все одно: болезнь! болезнь! болезнь!.. Очень мне нужно ваше
сочувствие! Да и откуда вы взяли, что я болен? Был до экзаменов болен, это
правда, а теперь я совсем поправился, только слабость осталась.
- Выздоровел, ну и слава богу, - сказал законоучитель о. Николай,
молодой священник в франтоватой коричневой рясе и в брюках навыпуск. -
Радоваться нужно, а вы раздражаетесь и прочее тому подобное.
- Вы тоже хороши, - перебил его Сысоев. - Вопросы должны быть прямые,
ясные, а вы всё время загадки задавали. Так нельзя!
Его кое-как общими силами успокоили и усадили за стол. Он долго
выбирал, чего бы выпить, и, сделав кислое лицо, выпил полрюмки какой-то
зеленой настойки, затем потянул к себе кусок пирога и кропотливо выбрал из
начинки яйца и лук. С первого же глотка пирог показался ему пресным. Он
посолил его и тотчас же сердито отодвинул, так как пирог был пересолен.
За обедом Сысоева посадили между инспектором и Бруни. После первого
же блюда, по давно заведенному обычаю, начались тосты.
- Считаю приятным долгом, - начал инспектор, - поблагодарить
отсутствующих здесь попечителей школы Даниила Петровича и... и... и...
- И Ивана Петровича... - подсказал Бруни.
- И Ивана Петровича Куликиных, не жалеющих средств на школу, и
предлагаю выпить за их здоровье...
- С своей стороны, - сказал Бруни, вскочив, как ужаленный, - я
предлагаю тост за здоровье уважаемого инспектора народных училищ, Павла
Геннадиевича Надарова!
Задвигались стулья, заулыбались лица, и началось обычное чоканье.
Третий тост всегда принадлежал Сысоеву. И на этот раз он поднялся и стал
говорить. Сделав серьезное лицо и откашлявшись, он прежде всего заявил,
что у него нет дара красноречия и что говорить он не готовился. Далее он
сказал, что за 14 лет его службы было много интриг, подкопов и даже
доносов на него и что он знает своих врагов и доносчиков, но не желает
назвать их "из боязни испортить кое-кому аппетит"; несмотря на интриги,
Куликинская школа заняла первое место во всей губернии "не только в
нравственном, но даже и в материальном отношении".
- Везде, - сказал он, - учителя получают 200 да 300, а я получаю 500
рублей, и к тому же моя квартира отделана заново и даже меблирована на
счет фабрики. А в этом году все стены оклеены новыми обоями...
Далее учитель распространился о том, как щедро сравнительно с
земскими и казенными школами ученики снабжаются письменными
принадлежностями. И всем этим, по его мнению, школа обязана не хозяевам
фабрики, живущим за границей и едва ли даже знающим о существовании школы,
а человеку, который, несмотря на свое немецкое происхождение и лютеранскую
веру, имеет русскую душу. Сысоев говорил долго, с передышками и с
претензией на витиеватость, и речь его вышла тягучей и неприятной. Он
несколько раз упомянул про каких-то врагов своих, старался говорить
намеками, повторялся, кашлял, некрасиво шевелил пальцами. Под конец он
утомился, вспотел и стал говорить тихо, прерывисто, как бы про себя и
кончил свою речь не совсем складно:
- Итак, предлагаю выпить за Бруни, то есть за Адольфа Андреича,
который тут, между нами... вообще... и понятно.
Когда он кончил, все легко вздохнули, как будто кто брызнул в воздух
холодной водой и рассеял духоту. Неприятного чувства не испытал,
по-видимому, один только Бруни. Сияя и закатывая свои сентиментальные
глаза, немец с чувством потряс руку Сысоеву и опять заласкался, как
собака.
- О, благодарю вас! - сказал он, делая ударение на о, и прижимая
левую руку к сердцу. - Я очень счастлив, что вы меня понимаете! Я всей
душой, я желаю всего лучшего! Но только должен я вам заметить, вы
преувеличиваете мое значение. Своим процветанием школа обязана только вам,
почтеннейший мой друг, Федор Лукич! Без вас она ничем не отличалась бы от
других школ! Вы думаете: немец говорит комплимент, немец говорит
деликатности. Ха-ха! Нет, душа моя, Федор Лукич, я честный человек и
никогда не говорю комплиментов. Если мы платим вам пятьсот рублей в год,
то, значит, вы дороги нам. Не так ли? Господа, ведь я правду говорю?
Другому мы не платили бы столько... Помилуйте, хорошая школа - это честь
для фабрики!
- Я должен искренно сознаться, что ваша школа действительно
необыкновенна, - сказал инспектор. - Не подумайте, что это фимиам. По
крайней мере другой такой мне не приходилось встречать во всю жизнь. Я
сидел у вас на экзамене и всё время удивлялся... Чудо, что за дети! Много
знают и бойко отвечают, и притом они у вас какие-то особенные,
незапуганные, искренние... Заметно, что и вас любят, Федор Лукич. Вы
педагог до мозга костей, вы, должно быть, родились учителем. Все данные в
вас: и врожденное призвание, и многолетний опыт, и любовь к делу... Просто
удивительно, сколько у вас при слабости здоровья энергии, знания дела...
этой, понимаете ли, выдержки, уверенности! Правду сказал кто-то в
училищном совете, что вы поэт в своем деле... Именно поэт!
И все обедавшие единодушно, как один человек, заговорили о
необыкновенном таланте Сысоева. И точно плотина прорвалась: потекли
искренние, восторженные речи, каких не говорит человек, когда его
сдерживает расчетливая и осторожная трезвость. Были забыты и речь Сысоева,
и его несносный характер, и злое, нехорошее выражение лица. Разговорились
все, даже молчаливые и робкие, вновь назначенные учителя, убогие, забитые
юноши, иначе не величавшие инспектора, как "ваше высокоблагородие". Ясно,
что в своем кругу Сысоев был личностью замечательной.
Привыкший за 14 лет службы к успехам и похвалам, он равнодушно
прислушивался к восторженному гулу своих почитателей.
Вместо него похвалами упивался Бруни. Немец ловил каждое слово, сиял,
хлопал в ладоши и застенчиво краснел, точно похвалы относились не к
учителю, а к нему.
- Браво! Браво! - кричал он. - Верно! Вы угадали мою мысль!..
Отлично!..
Он заглядывал учителю в глаза, как бы желая поделиться с ним своим
блаженством. В конце концов он не выдержал, вскочил и, покрывая все голоса
своим визгливым тенорком, прокричал:
- Господа! Позвольте мне говорить! Тсс! На все ваши слова я могу
только одно сказать: фабричная администрация не останется в долгу у Федора
Лукича!..
Все смолкли. Сысоев поднял глаза на розовое лицо немца.
- Мы умеем ценить, - продолжал Бруни, делая серьезное лицо и понижая
голос. - На все ваши слова я должен сказать вам, что... семья Федора
Лукича будет обеспечена и что на этот предмет месяц тому назад уже положен
в банк капитал.
Сысоев вопросительно поглядел на немца, на товарищей, как бы
недоумевая; почему будет обеспечена семья, а не он сам? И тут на всех
лицах, во всех неподвижных, устремленных на него взглядах, он прочел не
сочувствие, не сострадание, которых он терпеть не мог, а что-то другое,
что-то мягкое, нежное и в то же время в высшей степени зловещее, похожее
на страшную истину, что-то такое, что в одно мгновение наполнило его тело
холодом, а душу невыразимым отчаянием. С бледным, покривившимся лицом, он
вдруг вскочил и схватил себя за голову. Четверть минуты простоял он так, с
ужасом глядел вперед в одну точку, как будто видел перед собою эту близкую
смерть, о которой говорил Бруни, потом сел и заплакал.
- Полноте!.. Что с вами?.. - слышал он встревоженные голоса. - Воды!
Выпейте воды!
Прошло немного времени и учитель успокоился, но уже прежнее оживление
не возвращалось к обедающим. Обед кончился в угрюмом молчании и гораздо
раньше, чем в прошлые годы.
Придя домой, Сысоев прежде всего погляделся в зеркало.
"Конечно, напрасно я там разревелся! - думал он, глядя на свои глаза
с темными кругами и на впалые щеки. - Сегодня у меня цвет лица гораздо
лучше, чем вчера. У меня малокровие и катар желудка, а кашель у меня
желудочный".
Успокоившись на этом, он медленно разделся и долго чистил веничком
свою черную пару, потом старательно сложил ее и запер в комод.
Потом он подошел к столу, где лежала стопка ученических тетрадей, и,
выбрав тетрадь Бабкина, сел и погрузился в созерцание красивого детского
почерка...
А в это время, пока он рассматривал диктант своих учеников, в
соседней комнате сидел земский врач и шёпотом говорил его жене, что не
следовало бы отпускать на обед человека, которому осталось жить,
по-видимому, не более недели.
"Мануфактуры Куликина сыновья", готовился к торжественному обеду. Ежегодно
после экзаменов дирекция фабрики устраивала обед, на котором
присутствовали: инспектор народных училищ, все присутствовавшие на
экзамене и администрация фабрики. Обеды, несмотря на свою официальность,
выходили всегда длинные, веселые и вкусные; забыв чинопочитание и памятуя
только о своих трудах праведных, учителя досыта наедались, дружно
напивались, болтали до хрипоты и расходились поздно вечером, оглашая весь
фабричный поселок пением и звуками поцелуев. Таких обедов Сысоев,
сообразно числу лет, прослуженных им в фабричной школе, пережил
тринадцать.
Теперь, собираясь на четырнадцатый обед, он старался придать себе
возможно праздничный и приличный вид. Целый час он чистил веничком новую
черную пару, почти столько же времени стоял перед зеркалом, когда надевал
модную сорочку; запонки плохо пролезали в петли сорочки, и это
обстоятельство вызвало целую бурю жалоб, угроз и попреков по адресу жены.
Бегаючи около него, бедная жена выбилась из сил. Да и сам он под конец
замучился. Когда принесли ему из кухни вычищенные штиблеты, то у него не
хватило сил натянуть их на ноги. Пришлось полежать и выпить воды.
- Как ты слаб стал! - вздохнула жена. - Тебе бы вовсе не ходить на
этот обед.
- Прошу без советов! - сердито оборвал ее учитель.
Он был сильно не в духе, так как был очень недоволен последними
экзаменами. Сошли эти экзамены прекрасно; все мальчики старшего отделения
были удостоены свидетельства и награды; начальство, и фабричное и
казенное, осталось довольно успехами, но учителю было мало этого. Ему было
досадно, что ученик Бабкин, всегда писавший без одной ошибки, сделал в
экзаменационном диктанте три ошибки; ученик Сергеев от волнения не сумел
помножить 17 на 13; инспектор, человек молодой и неопытный, статью для
диктанта выбрал трудную, а учитель соседней школы, Ляпунов, которого
инспектор попросил диктовать, вел себя "не по-товарищески": диктуя -
выговаривал слова не так, как они пишутся, и точно жевал слова.
Натянувши с помощью жены штиблеты и оглядев себя еще раз в зеркало,
учитель взял свою суковатую палку и отправился на обед. У самого входа в
квартиру директора фабрики, где устраивалось торжество, с ним произошла
маленькая неприятность. Он вдруг закашлялся... От кашлевых толчков с
головы слетела фуражка и из рук вывалилась палка, а когда из квартиры
директора, заслышав его кашель, выбежали учителя и инспектор училищ, он
сидел на нижней ступени и обливался потом.
- Федор Лукич, это вы? - удивился инспектор. - Вы... пришли?
- А что?
- Вам, голубчик, посидеть бы дома. Сегодня вы совсем нездоровы...
- Сегодня я такой, каким и вчера был. А если вам неприятно мое
присутствие, то я могу уйти.
- Ну, к чему эти слова, Федор Лукич? Зачем говорить это? Милости
просим! Собственно ведь не мы, а вы виновник торжества. Нам даже очень
приятно, помилуйте!..
В квартире директора фабрики всё уже было готово к торжеству. В
большой столовой с немецкими олеографиями и запахом герани и лака стояли
два стола: один большой - для обеда, другой поменьше - закусочный. В окно
сквозь спущенные сторы еле-еле пробивался полуденный, знойный свет...
Комнатные сумерки, швейцарские виды на сторах, герань, тонко порезанная
колбаса на тарелках - глядели наивно, девически сентиментально, и всё это
было похоже на самого хозяина квартиры, маленького добродушного немца, с
круглым животиком и с маслеными, ласковыми глазками. Адольф Андреич Бруни
(так звали хозяина) суетился около закусочного стола, как на пожаре,
наливал рюмки, подкладывал в тарелки и всё старался как бы угодить,
рассмешить, показать свое дружелюбие. Он хлопал по плечам, заглядывал в
глаза, хихикал, потирал руки, одним словом, ласкался, как добрая собака.
- Федор Лукич, кого вижу! - заговорил он прерывистым голосом, увидев
Сысоева. - Как нам приятно! Несмотря на свою болезнь, вы пришли!..
Господа, позвольте вас порадовать: Федор Лукич пришел!
Около закусочного столика уже толпились педагоги и ели. Сысоев
нахмурился; ему не понравилось, что товарищи начали есть и пить, не
дождавшись его. Он выглядел среди них Ляпунова, того самого, который
диктовал на экзамене, и, подойдя к нему, начал:
- Это не по-товарищески! Да-с! Так порядочные люди не диктуют!
- Господи, вы всё о том же! - сказал Ляпунов и поморщился. - Неужели
вам не надоело?
- Да, всё о том же! У меня Бабкин никогда ошибок не делал! Я знаю,
почему вы так диктовали. Вам просто хотелось, чтобы мои ученики
провалились и ваша школа показалась лучше моей. Я всё понимаю!..
- Да что вы придираетесь? - огрызнулся Ляпунов. - Какого чёрта вы ко
мне пристаете?
- Будет, господа, - вмешался инспектор, делая плачущее лицо. - Ну,
стоит ли из-за пустяков горячиться. Три ошибки... ни одной ошибки... ну не
всё ли это равно?
- Нет, не всё равно. У меня Бабкин никогда ошибок не делал!
- Пристает! - продолжал Ляпунов, сердито фыркая. - Пользуется своим
положением больного человека и всех поедом ест. Ну, я, батенька, не
погляжу, что вы больной!
- Оставьте мою болезнь в покое! - сердито крикнул Сысоев. - Какое вам
дело? Зарядили все одно: болезнь! болезнь! болезнь!.. Очень мне нужно ваше
сочувствие! Да и откуда вы взяли, что я болен? Был до экзаменов болен, это
правда, а теперь я совсем поправился, только слабость осталась.
- Выздоровел, ну и слава богу, - сказал законоучитель о. Николай,
молодой священник в франтоватой коричневой рясе и в брюках навыпуск. -
Радоваться нужно, а вы раздражаетесь и прочее тому подобное.
- Вы тоже хороши, - перебил его Сысоев. - Вопросы должны быть прямые,
ясные, а вы всё время загадки задавали. Так нельзя!
Его кое-как общими силами успокоили и усадили за стол. Он долго
выбирал, чего бы выпить, и, сделав кислое лицо, выпил полрюмки какой-то
зеленой настойки, затем потянул к себе кусок пирога и кропотливо выбрал из
начинки яйца и лук. С первого же глотка пирог показался ему пресным. Он
посолил его и тотчас же сердито отодвинул, так как пирог был пересолен.
За обедом Сысоева посадили между инспектором и Бруни. После первого
же блюда, по давно заведенному обычаю, начались тосты.
- Считаю приятным долгом, - начал инспектор, - поблагодарить
отсутствующих здесь попечителей школы Даниила Петровича и... и... и...
- И Ивана Петровича... - подсказал Бруни.
- И Ивана Петровича Куликиных, не жалеющих средств на школу, и
предлагаю выпить за их здоровье...
- С своей стороны, - сказал Бруни, вскочив, как ужаленный, - я
предлагаю тост за здоровье уважаемого инспектора народных училищ, Павла
Геннадиевича Надарова!
Задвигались стулья, заулыбались лица, и началось обычное чоканье.
Третий тост всегда принадлежал Сысоеву. И на этот раз он поднялся и стал
говорить. Сделав серьезное лицо и откашлявшись, он прежде всего заявил,
что у него нет дара красноречия и что говорить он не готовился. Далее он
сказал, что за 14 лет его службы было много интриг, подкопов и даже
доносов на него и что он знает своих врагов и доносчиков, но не желает
назвать их "из боязни испортить кое-кому аппетит"; несмотря на интриги,
Куликинская школа заняла первое место во всей губернии "не только в
нравственном, но даже и в материальном отношении".
- Везде, - сказал он, - учителя получают 200 да 300, а я получаю 500
рублей, и к тому же моя квартира отделана заново и даже меблирована на
счет фабрики. А в этом году все стены оклеены новыми обоями...
Далее учитель распространился о том, как щедро сравнительно с
земскими и казенными школами ученики снабжаются письменными
принадлежностями. И всем этим, по его мнению, школа обязана не хозяевам
фабрики, живущим за границей и едва ли даже знающим о существовании школы,
а человеку, который, несмотря на свое немецкое происхождение и лютеранскую
веру, имеет русскую душу. Сысоев говорил долго, с передышками и с
претензией на витиеватость, и речь его вышла тягучей и неприятной. Он
несколько раз упомянул про каких-то врагов своих, старался говорить
намеками, повторялся, кашлял, некрасиво шевелил пальцами. Под конец он
утомился, вспотел и стал говорить тихо, прерывисто, как бы про себя и
кончил свою речь не совсем складно:
- Итак, предлагаю выпить за Бруни, то есть за Адольфа Андреича,
который тут, между нами... вообще... и понятно.
Когда он кончил, все легко вздохнули, как будто кто брызнул в воздух
холодной водой и рассеял духоту. Неприятного чувства не испытал,
по-видимому, один только Бруни. Сияя и закатывая свои сентиментальные
глаза, немец с чувством потряс руку Сысоеву и опять заласкался, как
собака.
- О, благодарю вас! - сказал он, делая ударение на о, и прижимая
левую руку к сердцу. - Я очень счастлив, что вы меня понимаете! Я всей
душой, я желаю всего лучшего! Но только должен я вам заметить, вы
преувеличиваете мое значение. Своим процветанием школа обязана только вам,
почтеннейший мой друг, Федор Лукич! Без вас она ничем не отличалась бы от
других школ! Вы думаете: немец говорит комплимент, немец говорит
деликатности. Ха-ха! Нет, душа моя, Федор Лукич, я честный человек и
никогда не говорю комплиментов. Если мы платим вам пятьсот рублей в год,
то, значит, вы дороги нам. Не так ли? Господа, ведь я правду говорю?
Другому мы не платили бы столько... Помилуйте, хорошая школа - это честь
для фабрики!
- Я должен искренно сознаться, что ваша школа действительно
необыкновенна, - сказал инспектор. - Не подумайте, что это фимиам. По
крайней мере другой такой мне не приходилось встречать во всю жизнь. Я
сидел у вас на экзамене и всё время удивлялся... Чудо, что за дети! Много
знают и бойко отвечают, и притом они у вас какие-то особенные,
незапуганные, искренние... Заметно, что и вас любят, Федор Лукич. Вы
педагог до мозга костей, вы, должно быть, родились учителем. Все данные в
вас: и врожденное призвание, и многолетний опыт, и любовь к делу... Просто
удивительно, сколько у вас при слабости здоровья энергии, знания дела...
этой, понимаете ли, выдержки, уверенности! Правду сказал кто-то в
училищном совете, что вы поэт в своем деле... Именно поэт!
И все обедавшие единодушно, как один человек, заговорили о
необыкновенном таланте Сысоева. И точно плотина прорвалась: потекли
искренние, восторженные речи, каких не говорит человек, когда его
сдерживает расчетливая и осторожная трезвость. Были забыты и речь Сысоева,
и его несносный характер, и злое, нехорошее выражение лица. Разговорились
все, даже молчаливые и робкие, вновь назначенные учителя, убогие, забитые
юноши, иначе не величавшие инспектора, как "ваше высокоблагородие". Ясно,
что в своем кругу Сысоев был личностью замечательной.
Привыкший за 14 лет службы к успехам и похвалам, он равнодушно
прислушивался к восторженному гулу своих почитателей.
Вместо него похвалами упивался Бруни. Немец ловил каждое слово, сиял,
хлопал в ладоши и застенчиво краснел, точно похвалы относились не к
учителю, а к нему.
- Браво! Браво! - кричал он. - Верно! Вы угадали мою мысль!..
Отлично!..
Он заглядывал учителю в глаза, как бы желая поделиться с ним своим
блаженством. В конце концов он не выдержал, вскочил и, покрывая все голоса
своим визгливым тенорком, прокричал:
- Господа! Позвольте мне говорить! Тсс! На все ваши слова я могу
только одно сказать: фабричная администрация не останется в долгу у Федора
Лукича!..
Все смолкли. Сысоев поднял глаза на розовое лицо немца.
- Мы умеем ценить, - продолжал Бруни, делая серьезное лицо и понижая
голос. - На все ваши слова я должен сказать вам, что... семья Федора
Лукича будет обеспечена и что на этот предмет месяц тому назад уже положен
в банк капитал.
Сысоев вопросительно поглядел на немца, на товарищей, как бы
недоумевая; почему будет обеспечена семья, а не он сам? И тут на всех
лицах, во всех неподвижных, устремленных на него взглядах, он прочел не
сочувствие, не сострадание, которых он терпеть не мог, а что-то другое,
что-то мягкое, нежное и в то же время в высшей степени зловещее, похожее
на страшную истину, что-то такое, что в одно мгновение наполнило его тело
холодом, а душу невыразимым отчаянием. С бледным, покривившимся лицом, он
вдруг вскочил и схватил себя за голову. Четверть минуты простоял он так, с
ужасом глядел вперед в одну точку, как будто видел перед собою эту близкую
смерть, о которой говорил Бруни, потом сел и заплакал.
- Полноте!.. Что с вами?.. - слышал он встревоженные голоса. - Воды!
Выпейте воды!
Прошло немного времени и учитель успокоился, но уже прежнее оживление
не возвращалось к обедающим. Обед кончился в угрюмом молчании и гораздо
раньше, чем в прошлые годы.
Придя домой, Сысоев прежде всего погляделся в зеркало.
"Конечно, напрасно я там разревелся! - думал он, глядя на свои глаза
с темными кругами и на впалые щеки. - Сегодня у меня цвет лица гораздо
лучше, чем вчера. У меня малокровие и катар желудка, а кашель у меня
желудочный".
Успокоившись на этом, он медленно разделся и долго чистил веничком
свою черную пару, потом старательно сложил ее и запер в комод.
Потом он подошел к столу, где лежала стопка ученических тетрадей, и,
выбрав тетрадь Бабкина, сел и погрузился в созерцание красивого детского
почерка...
А в это время, пока он рассматривал диктант своих учеников, в
соседней комнате сидел земский врач и шёпотом говорил его жене, что не
следовало бы отпускать на обед человека, которому осталось жить,
по-видимому, не более недели.
Опубликовано 30 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: УЧИТЕЛЬ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259530271 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций