КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
ИСПОЛИНЫ
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
Невольный стыд овладевает мною при начинании этого рассказа. Увы! В нем
участвует вся рождественская бутафория: вечер сочельника, снег, веселая
толпа, освещенные окна игрушечных магазинов, бедные дети, глазеющие с улицы
на елки богачей, и румяный окорок, и вещий сон, и счастливое пробуждение, и
добродетельный извозчик.
Но войдите же и в мое положение, господа читатели! Как мне обойтись без
этого реквизита, если моя правдивая история произошла именно как раз в ночь
под рождество. Она могла бы случиться когда угодно: под пасху или в троицу,
в самый будничный из будничных понедельников, но также и в годовщину памяти
любимого национального героя. Это все равно. Моя беда лишь в том, что судьбе
было угодно пригнать все, что я сейчас расскажу, почему-то непременно к
рождеству, а не к другому сроку.
В эту самую ночь, с 24 на 25 декабря, возвращался к себе домой с
рождественской елки учитель гимназии по предмету русской грамматики и
литературы, господин Костыка. Был он... пьян не пьян, но грузен, удручен и
раздражителен. Давали знать себя: поросенок с кашей, окорок, полендвица и
колбаса с чесноком. Пиво и домашняя наливка подпирали под горло. Сердил
проигрыш в преферанс: уж, правда, Костыку преследовало какое-то фатальное
невезение во весь вечер. А главное, было досадно то, что во время ужина,
210
в споре о воспитании юношества, над ним, старым педагогом, одержал верх
какой-то молокосос учителишка, едва соскочивший с университетской скамьи,
либера-лишка и верхогляд. То есть нет, верха-то он, положим, не одержал,
потому что слова- и убеждения Костыки основаны на незыблемых устоях
учительской мудрости. Но... другие -- мальчишки и девчонки... они
аплодировали, и смеялись, и блестели глазами, и дразнили Костыку: "Что,
старина? Приперли вас?"
И потому-то, с бурчащим животом, с изжогой в груди, с распухшей
головой, проклял он сначала обычай устраивать елки -- обычай, если не
языческий, то, должно быть, немецкий, а во всяком случае святой церковью не
установленный. Потом, прислонившись на минутку к фонарному столбу, помянул
черным словом пиво и окорок. Затем он упрекнул мысленно хозяина сегодняшней
вечеринки, добродушного учителя математики, в расточительности. "Из каких
это, спрашивается, денег такие пиры закатывать? Наверно, женину ротонду
заложил!" Детишек, торчавших на улице у магазинной витрины, Костыка обозвал
хулиганами и воришками и вздо-хнул о старом, добром времени, когда розга и
нравственность шли ручка об ручку. Добродетельный извозчик (который в
святочных рассказах обыкновенно возвращает бедному, но честному банковскому
чиновнику портфель с двумя миллионами, забытый накануне у него в санях),
этот самый извозчик запросил на Пески "полтора целковеньких, потому как на
резвенькой и по случаю праздничка", а когда Костыка предложил ему
двугривенный, то извозчик назвал Костыку почему-то "носоклюем", а Костыка
тщетно взывал к городовому о своей обиде: извозчик умчался на резвенькой,
городовой тащил куда-то вдаль пьяную бабу -- и тогда Костыка заодно предал
анафеме и русский нар'од с его самобытностью, и Думу, и отруба, и волость, и
всяческие свободы.
В таком-то хмуром и придирчивом настроении он взобрался к себе домой,
на пятый этаж, проклянув кстати мимоходом и городскую культуру, в лице
заспанного и ворчливого швейцара. Очень долго он балансировал с зажженной
лампой, вроде циркового
8"
211
жонглера, притворяющегося пьяным. Разбудил было жену, которая раньше
его уехала с вечеринки, но та мигом выгнала его из спальни. Попробовал
полюбезничать с "прислугой за все", новгородской каменной бабой Авдотьей, но
получил жестокий отпор, после которого в течение семи секунд искал
равновесия по всему кабинету, от двери до стены.
И вот тогда-то он с великими усилиями нашарил в сенях запасную потайную
бутылку пива, открыл ее, налил стакан, уселся за стол, вперил мутные глаза в
огненный круг лампы и отдался скорбным, неповоротливым, вязким мыслям.
"За что? -- горько думал он. -- За что, о Лапидар-ский, ты меня обидел
перед учениками и обществом? Или ты умнее меня? Или ты думаешь, что если
сорвал несколько девических улыбок -- то ты и прав? Ты, может быть, думаешь,
что и я сам не был глуп и молод, что и я не упивался несбыточными надеждами
и дерзкими замыслами? Погляди, брат, вот они, живые-то свидетели".
Он широко обвел рукою вокруг себя, вокруг стен, на которых висели
аккуратно прибитые, --сохраненные частью по скупости, частью по механической
привычке, частью для полноты обстановки, -- портреты великих русских
писателей, приобретенные когда-то давным-давно, в телячьи годы восторженных
слов... И ему вдруг показалось, что по лицам этих исполинов, от глаз к
глазам, быстро пробегают, точно летучие молнии, страшные искры насмешки и
презрения.
Костыка вздрогнул, отвернулся, протер глаза и тот-' час же, для
собственного успокоения, вернулся к прежней нити мыслей, на которую стал
нанизывать свои жалобы, упреки и мелочные счеты. Но стакан все-таки еще
дрожал в его руке.
'"Нет, Лапидарский, нет! Я, братец, погляжу на тебя лет через пять --
десять, когда ты поймешь, что это такое за шуточка бедность, зависимость и
власть... когда ты узнаешь, что стоит семья, а с ней болезни, родины,
крестины, сапожишки, юбчонки... Ты вот кричишь теперь: Маркс, Ницше,
свобода, народ, пролетариат, великие заветы... Погоди, милый! Запое-ешь!
212
Будешь, как и я. Скажут тебе: лепи единицы -- будешь лепить. Пусть
стреляются, травятся и выскакивают из окон. Идиоты. Скажут тебе: будь
любвеобилен -- будешь; скажут: маршируй -- будешь. Вот и все. И будешь сыт и
пригрет и начальству приятен. И будешь, как и я, скучать по праздникам о
том, что некого изловить в ошибке, некому поставить "един", некого
'выключить с волчьим паспортом".
И опять он невольно обернулся к стенам, на которых симметрично висели
фотографии человеческих лиц -- гневных, презрительных, божественно-ясных,
прекрасно-мудрых, страдальческих, измученных, гордых и безумных.
-- Смеетесь? -- закричал вдруг Костыка и ударил кулаком по столу. --
Так? Хорошо же! Так вот, я заявляю вам, что все вы -- дилетанты, самоучки и
безграмотны. Это я говорю вам -- профессионал и авторитет! Я, я, я, который
сейчас произведу вам экзамен. Будь вы хоть распрогении, но если ваша жизнь,
ваши нравы, мысли и слова преступны, безнравственны и противозаконны -- то
единица, волчий паспорт и -- вон из гимназии на все четыре стороны. Пускай
потом родители плачут.
Вот вы, молодой человек! Хорошего роду. Получили приличное образование.
К стихам имели способность. К чему вы ее употребили? Что писали? Гаврилиаду?
Оду к какой-то там свободе или вольности? Ставлю нуль с двумя минусами. Ну,
хорошо. Исправились... Так и быть -- тройка. Стали на хорошую дорогу. Нет,
извольте: камер-юнкерский мундир вам показался смешным. Ведь нищим были,
подумайте-ка. Еще нуль. Стишки писали острые против вельмож? Нуль с двумя. А
дуэль? А злоба? За нехристианские чувства -- единица.
А вы, господин офицер? Могли бы служить, дослужились бы до дивизионного
командира, а почем знать, может быть, и выше. Кто вам мешал развивать свой
гений? Ну... там оду на случай иллюминации, экспромт по случаю полкового
праздника?.. А вы предпочли ссылку, опалу. И опять-таки умерли позорно.
Верно кто-то сказал: собаке -- собачья смерть. Итак:
213
талант -- три с минусом, поведение -- нуль, внимание -- нуль,
нравственность -- единица, закон божий -- нуль.
Вы, господин Гоголь. Пожалуйте сюда. За малорусские тенденции -- нуль с
минусом. За осмеяние предержащих властей -- нуль, за один известный поступок
против нравственности -- нуль. За то, что жидов ругали- четыре. За покаяние
перед кончиной -- пять.
Так он злорадно и властно экзаменовал одного за другим безмолвных
исполинов, но уже чувствовал, как в его душу закрадывался холодный,
смертельный страх. Он похвалил Тургенева за внешнее благообразие и хороший
стиль, но упрекнул его любовью к иноземке. Пожалел об инженерной карьере
Достоевского, но одобрил за полячишек. "Да и православие ваше было какое-то
сектантское, -- заметил Костыка. -- Не то хлыстовщина, не то штунда".
Но вдруг его глаза столкнулись с гневными, расширенными, выпуклыми,
почти бесцветными от боли глазами, -- глазами человека, который, высоко
подняв величественную бородатую голову, пристально' глядел на Костыку.
Сползший плед покрывал его плечи.
-- Ваше превосходительство... --залепетал Костыка и весь холодно и
мокро задрожал.
И раздался хриплый, грубоватый голос, который произнес медленно и
угрюмо:
-- Раб, предатель и...
И затем пылающие уста Щедрина произнесли еще одно страшное, скверное
слово, которое великий человек если и произносит, то только в секунды
величайшего отвращения. И это слово ударило Костыку в лицо, ослепило ему
глаза, озвездило его зрачки молниями...
...Он проснулся, потому что, задремавши над стаканом, клюнул носом о
стакан и ушиб себе переносицу. "Слава богу, сон! -- подумал он радостно. --
Слава богу! А-а! Так-то вы, господин губернатор? Хорошо же-с. Свидетелей,
благодаря бога, нет..."
И с ядовитой усмешкой дрожащими руками он отцепил от гвоздя портрет
Салтыкова, отнес его в самый укромный уголок своей квартиры и повесил там
великого сатирика на веки вечные, к общему смеху и поруганию...
участвует вся рождественская бутафория: вечер сочельника, снег, веселая
толпа, освещенные окна игрушечных магазинов, бедные дети, глазеющие с улицы
на елки богачей, и румяный окорок, и вещий сон, и счастливое пробуждение, и
добродетельный извозчик.
Но войдите же и в мое положение, господа читатели! Как мне обойтись без
этого реквизита, если моя правдивая история произошла именно как раз в ночь
под рождество. Она могла бы случиться когда угодно: под пасху или в троицу,
в самый будничный из будничных понедельников, но также и в годовщину памяти
любимого национального героя. Это все равно. Моя беда лишь в том, что судьбе
было угодно пригнать все, что я сейчас расскажу, почему-то непременно к
рождеству, а не к другому сроку.
В эту самую ночь, с 24 на 25 декабря, возвращался к себе домой с
рождественской елки учитель гимназии по предмету русской грамматики и
литературы, господин Костыка. Был он... пьян не пьян, но грузен, удручен и
раздражителен. Давали знать себя: поросенок с кашей, окорок, полендвица и
колбаса с чесноком. Пиво и домашняя наливка подпирали под горло. Сердил
проигрыш в преферанс: уж, правда, Костыку преследовало какое-то фатальное
невезение во весь вечер. А главное, было досадно то, что во время ужина,
210
в споре о воспитании юношества, над ним, старым педагогом, одержал верх
какой-то молокосос учителишка, едва соскочивший с университетской скамьи,
либера-лишка и верхогляд. То есть нет, верха-то он, положим, не одержал,
потому что слова- и убеждения Костыки основаны на незыблемых устоях
учительской мудрости. Но... другие -- мальчишки и девчонки... они
аплодировали, и смеялись, и блестели глазами, и дразнили Костыку: "Что,
старина? Приперли вас?"
И потому-то, с бурчащим животом, с изжогой в груди, с распухшей
головой, проклял он сначала обычай устраивать елки -- обычай, если не
языческий, то, должно быть, немецкий, а во всяком случае святой церковью не
установленный. Потом, прислонившись на минутку к фонарному столбу, помянул
черным словом пиво и окорок. Затем он упрекнул мысленно хозяина сегодняшней
вечеринки, добродушного учителя математики, в расточительности. "Из каких
это, спрашивается, денег такие пиры закатывать? Наверно, женину ротонду
заложил!" Детишек, торчавших на улице у магазинной витрины, Костыка обозвал
хулиганами и воришками и вздо-хнул о старом, добром времени, когда розга и
нравственность шли ручка об ручку. Добродетельный извозчик (который в
святочных рассказах обыкновенно возвращает бедному, но честному банковскому
чиновнику портфель с двумя миллионами, забытый накануне у него в санях),
этот самый извозчик запросил на Пески "полтора целковеньких, потому как на
резвенькой и по случаю праздничка", а когда Костыка предложил ему
двугривенный, то извозчик назвал Костыку почему-то "носоклюем", а Костыка
тщетно взывал к городовому о своей обиде: извозчик умчался на резвенькой,
городовой тащил куда-то вдаль пьяную бабу -- и тогда Костыка заодно предал
анафеме и русский нар'од с его самобытностью, и Думу, и отруба, и волость, и
всяческие свободы.
В таком-то хмуром и придирчивом настроении он взобрался к себе домой,
на пятый этаж, проклянув кстати мимоходом и городскую культуру, в лице
заспанного и ворчливого швейцара. Очень долго он балансировал с зажженной
лампой, вроде циркового
8"
211
жонглера, притворяющегося пьяным. Разбудил было жену, которая раньше
его уехала с вечеринки, но та мигом выгнала его из спальни. Попробовал
полюбезничать с "прислугой за все", новгородской каменной бабой Авдотьей, но
получил жестокий отпор, после которого в течение семи секунд искал
равновесия по всему кабинету, от двери до стены.
И вот тогда-то он с великими усилиями нашарил в сенях запасную потайную
бутылку пива, открыл ее, налил стакан, уселся за стол, вперил мутные глаза в
огненный круг лампы и отдался скорбным, неповоротливым, вязким мыслям.
"За что? -- горько думал он. -- За что, о Лапидар-ский, ты меня обидел
перед учениками и обществом? Или ты умнее меня? Или ты думаешь, что если
сорвал несколько девических улыбок -- то ты и прав? Ты, может быть, думаешь,
что и я сам не был глуп и молод, что и я не упивался несбыточными надеждами
и дерзкими замыслами? Погляди, брат, вот они, живые-то свидетели".
Он широко обвел рукою вокруг себя, вокруг стен, на которых висели
аккуратно прибитые, --сохраненные частью по скупости, частью по механической
привычке, частью для полноты обстановки, -- портреты великих русских
писателей, приобретенные когда-то давным-давно, в телячьи годы восторженных
слов... И ему вдруг показалось, что по лицам этих исполинов, от глаз к
глазам, быстро пробегают, точно летучие молнии, страшные искры насмешки и
презрения.
Костыка вздрогнул, отвернулся, протер глаза и тот-' час же, для
собственного успокоения, вернулся к прежней нити мыслей, на которую стал
нанизывать свои жалобы, упреки и мелочные счеты. Но стакан все-таки еще
дрожал в его руке.
'"Нет, Лапидарский, нет! Я, братец, погляжу на тебя лет через пять --
десять, когда ты поймешь, что это такое за шуточка бедность, зависимость и
власть... когда ты узнаешь, что стоит семья, а с ней болезни, родины,
крестины, сапожишки, юбчонки... Ты вот кричишь теперь: Маркс, Ницше,
свобода, народ, пролетариат, великие заветы... Погоди, милый! Запое-ешь!
212
Будешь, как и я. Скажут тебе: лепи единицы -- будешь лепить. Пусть
стреляются, травятся и выскакивают из окон. Идиоты. Скажут тебе: будь
любвеобилен -- будешь; скажут: маршируй -- будешь. Вот и все. И будешь сыт и
пригрет и начальству приятен. И будешь, как и я, скучать по праздникам о
том, что некого изловить в ошибке, некому поставить "един", некого
'выключить с волчьим паспортом".
И опять он невольно обернулся к стенам, на которых симметрично висели
фотографии человеческих лиц -- гневных, презрительных, божественно-ясных,
прекрасно-мудрых, страдальческих, измученных, гордых и безумных.
-- Смеетесь? -- закричал вдруг Костыка и ударил кулаком по столу. --
Так? Хорошо же! Так вот, я заявляю вам, что все вы -- дилетанты, самоучки и
безграмотны. Это я говорю вам -- профессионал и авторитет! Я, я, я, который
сейчас произведу вам экзамен. Будь вы хоть распрогении, но если ваша жизнь,
ваши нравы, мысли и слова преступны, безнравственны и противозаконны -- то
единица, волчий паспорт и -- вон из гимназии на все четыре стороны. Пускай
потом родители плачут.
Вот вы, молодой человек! Хорошего роду. Получили приличное образование.
К стихам имели способность. К чему вы ее употребили? Что писали? Гаврилиаду?
Оду к какой-то там свободе или вольности? Ставлю нуль с двумя минусами. Ну,
хорошо. Исправились... Так и быть -- тройка. Стали на хорошую дорогу. Нет,
извольте: камер-юнкерский мундир вам показался смешным. Ведь нищим были,
подумайте-ка. Еще нуль. Стишки писали острые против вельмож? Нуль с двумя. А
дуэль? А злоба? За нехристианские чувства -- единица.
А вы, господин офицер? Могли бы служить, дослужились бы до дивизионного
командира, а почем знать, может быть, и выше. Кто вам мешал развивать свой
гений? Ну... там оду на случай иллюминации, экспромт по случаю полкового
праздника?.. А вы предпочли ссылку, опалу. И опять-таки умерли позорно.
Верно кто-то сказал: собаке -- собачья смерть. Итак:
213
талант -- три с минусом, поведение -- нуль, внимание -- нуль,
нравственность -- единица, закон божий -- нуль.
Вы, господин Гоголь. Пожалуйте сюда. За малорусские тенденции -- нуль с
минусом. За осмеяние предержащих властей -- нуль, за один известный поступок
против нравственности -- нуль. За то, что жидов ругали- четыре. За покаяние
перед кончиной -- пять.
Так он злорадно и властно экзаменовал одного за другим безмолвных
исполинов, но уже чувствовал, как в его душу закрадывался холодный,
смертельный страх. Он похвалил Тургенева за внешнее благообразие и хороший
стиль, но упрекнул его любовью к иноземке. Пожалел об инженерной карьере
Достоевского, но одобрил за полячишек. "Да и православие ваше было какое-то
сектантское, -- заметил Костыка. -- Не то хлыстовщина, не то штунда".
Но вдруг его глаза столкнулись с гневными, расширенными, выпуклыми,
почти бесцветными от боли глазами, -- глазами человека, который, высоко
подняв величественную бородатую голову, пристально' глядел на Костыку.
Сползший плед покрывал его плечи.
-- Ваше превосходительство... --залепетал Костыка и весь холодно и
мокро задрожал.
И раздался хриплый, грубоватый голос, который произнес медленно и
угрюмо:
-- Раб, предатель и...
И затем пылающие уста Щедрина произнесли еще одно страшное, скверное
слово, которое великий человек если и произносит, то только в секунды
величайшего отвращения. И это слово ударило Костыку в лицо, ослепило ему
глаза, озвездило его зрачки молниями...
...Он проснулся, потому что, задремавши над стаканом, клюнул носом о
стакан и ушиб себе переносицу. "Слава богу, сон! -- подумал он радостно. --
Слава богу! А-а! Так-то вы, господин губернатор? Хорошо же-с. Свидетелей,
благодаря бога, нет..."
И с ядовитой усмешкой дрожащими руками он отцепил от гвоздя портрет
Салтыкова, отнес его в самый укромный уголок своей квартиры и повесил там
великого сатирика на веки вечные, к общему смеху и поруганию...
Опубликовано 28 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: ИСПОЛИНЫ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259405397 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций