КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА (последнее)
ИСКУШЕНИЕ
Русская классическая проза. Книги, сборники рассказов, многотомники, полные собрания сочинений.
-- Вот вы все говорите: случай, случай... Да ведь в том-то и дело, что
на всякий пустячный случай можно взглянуть поглубже.
Позвольте заметить, что мне теперь уже шестьдесят лет. А это -- как раз
такой возраст, когда человеку, после всех его мьжаний, страстей и бурления,
остаются три пути: стяжательство, честолюбие и философия. Даже, собственно,
два. Честолюбие, как-никак, а все-таки состоит в стяжании, накоплении и
расширении мирских или небесных возможностей.
Философом я себя назвать, конечно, не смею: слишком громоздкий титул
и... как-то не к лицу-с. К тому же всегда .на меня можете цыкнуть: "А покажи
твой багаж и твой аттестат!" Но зато прожил я жизнь чрезвычайно большую и
весьма пеструю. Видел богатство, и нищету, и болезнь, и войну, и утрату
близких, и тюрьму, и любовь, и падение, и веру, и безверие. И даже -- хотите
верьте, хотите нет, -- даже людей видел. Это немудрено, по-вашему?
Мудрено-с. Чтобы другого человека рассмотреть и понять, нужно первым долгом
уметь совершенно забыть о собственной персоне: о том, какое пленительное
впечатление произвожу я на окружающих и сколь я великолепен на лоне природы.
А это мало кто умеет, уверяю вас.
И вот, грешный человек, люблю я на склоне моих дней поразмышлять над
жизнью. К тому же я теперь
412
одинок и стар; ночи-то наши, стариковские, знаете, какие длинные? А
память и сердце сохранили мне живьем тысячи событий -- своих и всяческих. Но
одно дело пережевывать воспоминания, как корова крапиву, а другое --
сопоставлять их умно и с толком. Что я и называю философией.
Вот мы с вами коснулись случая и судьбы. Охотно соглашусь с вами:
случай бестолков, капризен, слеп, бесцелен, попросту глуп. Но над жизнью, то
есть над миллионами сцепившихся случаев, господствует -- я в этом твердо
уверен -- непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из
малого, из ничего, разгорается, мучит, радует, доходит до вершины и падает
вниз, и опять приходит, и опять, и опять, точно обвиваясь спирально вокруг
бега времени. А этот спиральный путь, сделав в свою очередь многолетний
оборот, возвращается назад и проходит над прежним местом и делает новый
завиток -- спираль спиралей... И так без конца.
Вы, конечно, возразите мне, что если бы этот закон на самом деле
существовал, -- люди давным-давно открыли бы его и читали бы будущее, как по
какой-нибудь картограмме. Нет, не то. Мы, люди, знаете ли, похожи на ткачей,
посаженных вплотную около бесконечно длинной и бесконечно широкой основы.
Какие-то краски перед глазами, цветочки, лазурь, пурпур, зелень, и все это
бежит, бежит и уходит... но рисунка, по близости расстояния, нам не
разобрать. Только людям, стоящим выше жизни, над нами, -- гениальным ученым,
пророкам,. сновидцам, блаженным, юродивым и поэта!М иногда удается уловить в
жизненной суматохе острым и вдохновенным взором начало гармоничного узора и
предсказать его конец.
Вы находите, что я пышно выражаюсь? Не правда ли? Подождите, дальше
будет еще курчавее. Конечно, если вам не скучно... Впрочем, что же и делать
в 'вагоне, как не болтать?..
С законом, управляющим одинаково мудро как течением созвездий, так и
пищеварением таракана, я охотно мирюсь, верю ему и благословляю его. Но есть
Некто или Нечто, что сильнее судьбы <и мира. Если оно
413
¶Г§
Нечто, то я назвал бы его законом логической нелепости или нелепой
логичности, как хотите... Я не умею выразиться. Если же это Некто, то это
такой Дух, перед которым наш библейский дьявол и романтический сатана
оказываются маленькими шутниками и совсем незлобивыми проходимцами.
Вообразите себе власть над миром, почти божескую, и рядом отчаянную
мальчишескую проказливость, не ведающую ни зла, ни добра, но всегда
беспощадно жестокую, остроумную и, черт возьми, как-то странно справедливую!
Может быть, вам непонятно? Тогда позвольте высказаться пообразнее.
Возьмем Наполеона: сказочная жизнь, невероятно грандиозная личность,
неистощимая власть, -- и, глядь, под конец: крошечный островишко, болезнь
мочевого пузыря, жалобы на пищу " докторов, старческое брюзжание в
одиночестве... Конечно, этот жалкий закат был только насмешкой, одной кривой
улыбкой моего таинственного Некто. Однако вдумайтесь хорошенько в эту
трагическую биографию, отбрасывая толкования ученых (у них ведь все
объясняется просто и законно), и вот, не знаю, как вы, но я ясно вижу, что в
ней уживаются рядом нелепость и логичность, а объяснить этото себе я не
могу.
Генерал Скобелев. Крупная, красивая фигура. Отчаянная храбрость и
какая-то преувеличенная вера в свою судьбу. Вечная насмешка над смертью.
Эффектная бравада под убийственным огнем и вечное стремление к риску,
какая-то неудовлетворенная жажда опасности. И вот -- смерть на публичной
кровати, в захватанном номере гостиницы, в присутствии потаскушки. Опять
повторяю: нелепо, жестоко, но почему-то логично. Как будто обе эти жалкие
смерти своим контрастом округлили, оттенили, дорисовали два пышных
существования.
Древние знали этого таинственного Некто и боялись его (вспомните
Поликратов перстень), но они ошибоч--но принимали его шутки за зависть
судьбы.
Уверяю вас, то есть не уверяю, а я сам глубоко в этом уверен, что
когда-нибудь, лет тысяч через тридцать, жизнь на нашей земле станет дивно
прекрасною.
414
Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства,
собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не
будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних, -- все
сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре называю
его с большой буквы), пролетая однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво
прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, -- и старой, доброй земли не
станет. Жалко прекрасной пла-иеты, не правда ли? Но подумайте только, к
какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая
добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло.
Впрочем, к чему .нам такие пышные примеры, как наша земля, Наполеон и
древние греки? Я сам улавливал изредка проявление этого страшного,
неисповедимого закона при самых обыденных обстоятельствах. Хотите, я вам
расскажу об одном простом случае, где я въявь почувствовал насмешливое
дыхание этого бога?
Дело было так. Я ехал из Томска в общем вагоне первого класса. Со мной,
в числе соседей, был молодой путейский инженер, чудесный малый, добродушный
толстяк. Простоватое русское лицо, холеное и круглое, белобрысый, волосы
ежиком, и сквозь них просвечивает розовая кожа... этакий ласковый, добрый
йорк-.ширчик! И глаза у него были какого-то мутно-голубого поросячьего
цвета.
Он оказался очень приятным соседом. Я редко видел таких
предупредительных людей. Сразу он уступил мне нижнее место, сам помогал мне
взгромоздить (Мой чемодан на сетку и вообще был так любезен, что становилось
даже немного неловко. На станциях он запасался провизией и вином и с милым
радушием угощал попутчиков.
Я сразу же заметил, что в нем кипит и рвется наружу какое-то большое
внутреннее счастье и что ему хочется видеть вокруг себя людей также
счастливыми.
Так это и оказалось на самом деле. Через десять минут он уже начал
выкладывать предо мной свою душу. Правда, я заметил, что при первых же его
излияниях соседи как-то неловко заерзали на своих
415
о
местах и уж слишком преувеличенно-усердно начали наблюдать дорожные
пейзажи. Впоследствии я узнал, что они слышали этот рассказ по крайней мере
по десяти раз каждый. Их участи не избег и я.
Ехал этот инженер с Дальнего Востока, где провел пять л'ет, и, стало
быть, не виделся пять лет со своей семьей, оставленной в Петербурге. Он,
собственно, рассчитывал пробыть в командировке самое большее год, но сначала
задержала казенная работа, потом подвернулось выгодное частное предприятие,
потом оказалось невозможным оставить дело, которое стало уж чересчур большим
и прибыльным. Теперь, ликвидировав все дела, он возвращался домой. Где же
тут было обвинять его за болтливость: пробыть пять лет вдали от любимой
семьи и возвращаться домой молодым, здоровым, с большой удачей и с
неиспользованным запасом любви! Какой человек мог бы подавить в себе
молчание, .смирить этот страшный зуд нетерпения, которое возрастает с каждым
часом, с каждой сотнею пройденных верст?
Я скоро от него узнал все семейные подробности. Его жену зовут
Сусанной, или "Оанночкой", а дочь носит странное имя "Юрочка". Он оставил
дочку трехлетним ребенком. "Воображаю, -- восклицал он, -- теперь совсем уж
барышня, -- невеста!" Узнал я и девическую фамилию его жены, и все бедствия,
которые они испытали вдвоем, когда он женился, будучи студентом последнего
курса, не имея даже двух пар панталон, и каким прекрасным товарищем,
нянькой, матерью и сестрой была в это время для него жена.
Он бил себя в грудь кулаком, краснел от гордости, сиял глазами и
кричал:
-- Если бы вы знали! Кр-расавица!.. Будете в Петербурге, я вас
познакомлю. Непременно заходите ко мне, непременно. Без всяких церемоний и
отговорок, Кирочная, сто пятьдесят шесть. Я вас познакомлю, и вот вы сами
увидите мою старуху. Королева! У нас на путейских балах всегда была
королевой бала. Ей-богу же, приходите, иначе обидите.
И всем нам он раздавал свои визитные карточки, где карандашом
зачеркивал свой маньчжурский адрес и
416
надписывал петербургский, и тут же сообщал, что эта шикарная квартира
была нанята его женою всего лишь год тому назад по его настоянию, когда дела
шибко пошли в гору.
Да... водопадом из него било! Раза по четыре в день на больших станциях
он посылал домой телеграммы с ответом, уплаченным на другую большую станцию
или
-просто в поезд номер такой-то, пассажиру первого
-класса такому-то. И надо было видеть его в тот момент,
-когда входил кондуктор и возглашал нараспев: "Телеграмма пассажиру
первого класса такому-то". Уверяю вас, у него вокруг лица образовывался
сияющий
-нимб, как у святых угодников. Кондукторов он награждал по-царски;
впрочем, не одних только кондукторов. У него была непреодолимая потребность
всех обласкать, осчастливить, одарить. Он и нам совал на память разные
безделушки из сибирских и уральских камней, вроде брелоков, запонок и
булавок, китайских колечек, нефритовых божков и другие мелочи. Были между
-ними вещи очень ценные как по стоимости, так и по редкой
художественной работе, и, знаете, невозможно было отвязаться от него,
несмотря на стеснительность и неловкость принимать подобные подарки, -- так
уж он убедительно и настойчиво просил. Ведь это все равно, как не устоишь,
когда ребенок упрашивает вас взять у него конфетку.
С собой же он вез пропасть вещей как в багаже, так и в вагоне, и все
это были подарки для "Санночки" и для "Юрочки". Чудные вещи были: курмы
китайские шелковые бесценные, слоновая кость, золото, миниатюры на
сардониксе, меха, расписанные веера, лакированные шкатулочки, альбомы, -- и
надо было видеть
-и слышать, с какою нежностью, с каким восторгом говорил он о своих
близких людях, показывая эти вещи.
-Пусть его любовь была немного слепа, чересчур шумна и слишком
эгоистична, пусть она б*Ыла даже чуть-чуть истерична, но клянусь вам, что
сквозь эти условные и пошлые завесы я прозревал настоящую громадную
любовь,-- любовь острой и жгучей напряженности.
Тоже помню. На одной станции делали прицепку вагона, и стрелочнику,
отрезало ступню. Немедленно
417
вагонная публика, -- самая праздная и дикая, самая жестокая публика в
мире, -- полезла глазеть на кровь. Но инженер, не останавливаясь в толпе,
подошел скромно к .начальнику станции, поговорил с ним немного и передал ему
из бумажника какую-то сумму, должно быть, немалую, так как красная шапка
была приподнята очень почтительно. Сделал он это чрезвычайно скоро: один
только я я видел его поступок, -- у меня на эти вещи вообще глаз
замечательный. Впрочем, видел я также и то, как "он, воспользовавшись
задержкой поезда, успел все-таки юркнуть в телеграф.
Вот как сейчас помню его идущим поперек платформы: форменная белая
фуражка на затылке; широкая, длинная рубаха-косоворотка из прекрасной
чесучи; через одно плечо ремень с биноклем, через другое, накрест, ремень с
сумкой, -- идет --из телеграфа такой свежий, мясистый, крепкий и румяный, со
своим видом раскормленного, простоватого деревенского парня.
И чуть большая станция -- сейчас же ему телеграмма. Кондукторы так
избаловались, что уже сами бегали справляться на телеграф, -- нет ли для
него депеши. Бедный мальчик! Не мог он скрыть в себе своей радости и читал
нам телеграммы вслух, точно у нас и других забот не могло быть, кроме его
семейного счастья. "Будь здоров, целуем, ждем нетерпеливо, Сан-ночка,
Юрочка". Или: "С часами в руках слежу по расписанию от станции до станции
твой путь, душой и мыслью с тобой", -- и все в этом роде. Ей-богу, была даже
одна такая телеграмма: "Поставь часы по Петербург- - скому времени, ровно в
11 гляди на звезду Альфа Большой Медведицы, -- я тоже".
Между нами был один пассажир -- владелец, бухгалтер или управляющий
золотого прииска, сибиряк, ликом вроде Моисея Мурина: сухое длинное лицо,
густые черные суровые брови и длиннейшая, пышная седеющая борода, --
человек, как видно, чрезвычайно искушенный жизненным опытом. Он осторожно
заметил инженеру:
-- А знаете, молодой человек, вы напрасно телеграммами так
злоупотребляете,
418 --
-- Что вы? Каким образом напрасно?
-- А так, что нельзя же все время дамочку держать в таком приподнятом
'и взвинченном настроении. Надо и чужие нервы щадить.
Но он только рассмеялся и похлопал мудрого человека по колену.
-- Эх, батенька, знаю я вас, людей старого завета. Вы в дорогу-то
собираетесь тишком-тишком, норовите нагрянуть нежданно-негаданно. А все ли,
мол, у меня в порядке около домашнего очага? А?
Но иконописный человек только шевельнул своими бровищами и ухмыльнулся.
-- Ну-к что ж. И это --иногда невредно.
От Нижнего с нами ехали уже другие пассажиры, от Москвы -- опять новые.
Волнение моего инженера все нарастало, -- что с ним было делать? Он умел
быстро со всеми перезнакомиться. С женатыми людьми говорил о святости очага,
холостым пенял на неряшливость и разор холостой жизни, с девицами сводил
разговор на единую и вечную любовь, с дамами толковал о детках. И сейчас же
переходил к своей Санночке и своей Юрочке. До сего времени у меня в памяти
осталось, как его дочурка говорила: "А я в жолтыф сапо-гаф", "против нас
ваптекарский магазин". И еще один разговор. Она тискала кошку, а кошка
мяукала. Мать ей говорит: "Оставь,, Юрочка, кошку, ей больно". А она
отвечает: "Нет, мама, это кошкее удовольствие". И еще, как она увидела на
улице воздушные шары и вдруг сказала: "Мама, какие они восторгатель-ные!"
Мне все это казалось нежным, трогательным, но немного, признаюсь, и
скучноватым.
' Утром мы подъезжали к Петербургу. День был мутный, дождливый, кислый.
Туман не туман, а какая-то грязная заволока окутывала ржавые, жидкие сосенки
и похожие на лохматые бородавки мокрые кочки, тянувшиеся налево и направо
вдоль пути. Я встал раньше, чтобы успеть умыться, и в коридоре столкнулся с
инженером. Он стоял у окна и поглядывал то на дорогу, то на часы.
-- Доброго утра,--сказал я, -- что вы делаете?,
419
-- Ах, здравствуйте, доброго утра. Да вот я проверяю скорость поезда,
-- теперь идем около шестидесяти верст в час.
-- По часам проверяете?
-- Да. Это очень просто. От столба до столба, видите ли, двадцать пять
сажен -- двадцатая часть версты. Стало быть, если мы проехали эти двадцать
пять сажен со скоростью четырех секунд, то часовая скорость равна сорока
пяти верстам; если в три -- то шестидесяти, а --в две -- девяноста. Впрочем,
можно узнать скорость и без часов, -- нужно только уметь отсчитывать
секунды: надо как можно скорее, но, однако, явственно, считать до шести, вот
так: раз, два, три, четыре, пять, шесть... раз, два, три, четыре, пять,
шесть... -- это способ австрийского генерального штаба.
Так он говорил, бегая глазами и переминаясь на месте, но я, конечно,
отлично знал, что весь этот счет австрийского генерального штаба -- один
только отвод глаз и что просто-напросто инженер обманывал свое нетерпение.
За станцией Любань на него даже жалко стало смотреть. Он на моих глазах
побледнел, осунулся и как будто постарел. Он даже говорить перестал.
Притворялся, будто бы читает газету, но видно было, что это занятие ему
противно и тошно, да и держал он газету иногда вверх ногами. Посидит-посидит
на месте минут пять и снова бежит к окну, и опять сядет и дергается на
месте, точно подталкивает поезд вперед, и опять подойдет к окну в проходе и
давай проверять по часам, -- так и вертит головой влево и вправо. Ах, как я
знаю, -- да и кто не знает? -- что дни и недели ожидания пустяки в сравнении
с этим последним получа-ooMj с последнею четвертью часа.
Но вот наконец семафор, бесконечная путаница пересекающихся рельсов,
вот длинная деревянная платформа, бородатые артельщики в белых фартуках...
Инженер надел свое форменное пальто, взял ручной сак и вышел на переднюю
площадку. Я же выглянул в окно, чтобы крикнуть носильщика, как только поезд
остановится. Из своего окна я отлично видел инженера, который также
высунулся из открытой двери, что ве-
420
дет на ступеньки. Он заметил меня, закивал головой и
-улыбнулся, но я успел издали заметить, что он был поразительно,
неестественно бледен в эту минуту.
Мимо нашего вагона мелькнула высокая дама в какой-то серебристой
кофточке, в большой бархатной шляпе, под синей вуалью. Была с ней и девочка
в коротком платье, с длинными ножками, в белых гамашах. Обе они тревожно
посматривали, одновременно провожая головами каждое окошко. Но они
пропустили. Я слышал, как инженер крикнул странным, глухим и вздрагивающим
голосом:
-- Санночка!
Кажется, обе обернулись. И вдруг... Короткий, страшный вопль... Никогда
не забуду... Какой-то ни на что не похожий крик недоумения, ужаса, боли и
жалобы...
На секунду я увидел голову инженера, без шапки, где-то между низом
вагона и платформой, увидел не лицо, а его светлые волосы ежиком и розоватое
темя, но голова только мелькнула, и больше ничего не осталось...
Потом меня допрашивали, как свидетеля. Помню, как я все пытался
успокоить его жену, но что в таких случаях скажешь? Я видел и его:
.расплюснутый, исковерканный, красный кусок мяса. Он уже и дышать перестал,
когда его вынули из-под вагона. Передавали, что ему сначала отрезало ногу,
но он инстинктивно хотел поправиться, повернулся и попал под колеса грудью и
животом.
И вот подходит самое страшное во всем том, что я вам рассказываю. В эти
тяжелые, никогда не забываемые минуты меня ни на момент не оставляло
странное сознание: "Глупая смерть, -- думал я, -- нелепая смерть, жестокая,
несправедливая, но почему-то с самого первого момента, сейчас же после его
ирика, мне стало ясным, что это непременно должно было случиться, что эта
нелепость логична и естественна". Почему это было так? Объясните мне. Разве
здесь не чувствовалась равнодушная улыбка моего дьявола?
Вдова его (я потом был у нее; она меня очень по-
- дробно и много расспрашивала о нем) так и говорила,
421
что оба они искушали судьбу своей нетерпеливой любовью, уверенностью в
свидании, уверенностью в завтрашнем дне. Что же... может быть... я ничего
верного не знаю... На Востоке (а ведь это истинный кладезь древней мудрости)
человек никогда не скажет, что он намерен сейчас или завтра сделать, не
прибавив "инш' алла", что значит: "Во имя бога" или же: "Да будет воля
бога".
Но мне все-таки кажется, что здесь было не искушение судьбы, а все та
же нелепая логичность таинственного 'бога. Ведь большей радости, чем это
взаимное ожидание, когда, побеждая расстояние, они издали сливались вместе,
-- большей радости эти люди, наверное, никогда бы не испытали. Бог знает,
что их ждало завтра! Разочарование? Утомление? Скука? Может быть, ненависть?
на всякий пустячный случай можно взглянуть поглубже.
Позвольте заметить, что мне теперь уже шестьдесят лет. А это -- как раз
такой возраст, когда человеку, после всех его мьжаний, страстей и бурления,
остаются три пути: стяжательство, честолюбие и философия. Даже, собственно,
два. Честолюбие, как-никак, а все-таки состоит в стяжании, накоплении и
расширении мирских или небесных возможностей.
Философом я себя назвать, конечно, не смею: слишком громоздкий титул
и... как-то не к лицу-с. К тому же всегда .на меня можете цыкнуть: "А покажи
твой багаж и твой аттестат!" Но зато прожил я жизнь чрезвычайно большую и
весьма пеструю. Видел богатство, и нищету, и болезнь, и войну, и утрату
близких, и тюрьму, и любовь, и падение, и веру, и безверие. И даже -- хотите
верьте, хотите нет, -- даже людей видел. Это немудрено, по-вашему?
Мудрено-с. Чтобы другого человека рассмотреть и понять, нужно первым долгом
уметь совершенно забыть о собственной персоне: о том, какое пленительное
впечатление произвожу я на окружающих и сколь я великолепен на лоне природы.
А это мало кто умеет, уверяю вас.
И вот, грешный человек, люблю я на склоне моих дней поразмышлять над
жизнью. К тому же я теперь
412
одинок и стар; ночи-то наши, стариковские, знаете, какие длинные? А
память и сердце сохранили мне живьем тысячи событий -- своих и всяческих. Но
одно дело пережевывать воспоминания, как корова крапиву, а другое --
сопоставлять их умно и с толком. Что я и называю философией.
Вот мы с вами коснулись случая и судьбы. Охотно соглашусь с вами:
случай бестолков, капризен, слеп, бесцелен, попросту глуп. Но над жизнью, то
есть над миллионами сцепившихся случаев, господствует -- я в этом твердо
уверен -- непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из
малого, из ничего, разгорается, мучит, радует, доходит до вершины и падает
вниз, и опять приходит, и опять, и опять, точно обвиваясь спирально вокруг
бега времени. А этот спиральный путь, сделав в свою очередь многолетний
оборот, возвращается назад и проходит над прежним местом и делает новый
завиток -- спираль спиралей... И так без конца.
Вы, конечно, возразите мне, что если бы этот закон на самом деле
существовал, -- люди давным-давно открыли бы его и читали бы будущее, как по
какой-нибудь картограмме. Нет, не то. Мы, люди, знаете ли, похожи на ткачей,
посаженных вплотную около бесконечно длинной и бесконечно широкой основы.
Какие-то краски перед глазами, цветочки, лазурь, пурпур, зелень, и все это
бежит, бежит и уходит... но рисунка, по близости расстояния, нам не
разобрать. Только людям, стоящим выше жизни, над нами, -- гениальным ученым,
пророкам,. сновидцам, блаженным, юродивым и поэта!М иногда удается уловить в
жизненной суматохе острым и вдохновенным взором начало гармоничного узора и
предсказать его конец.
Вы находите, что я пышно выражаюсь? Не правда ли? Подождите, дальше
будет еще курчавее. Конечно, если вам не скучно... Впрочем, что же и делать
в 'вагоне, как не болтать?..
С законом, управляющим одинаково мудро как течением созвездий, так и
пищеварением таракана, я охотно мирюсь, верю ему и благословляю его. Но есть
Некто или Нечто, что сильнее судьбы <и мира. Если оно
413
¶Г§
Нечто, то я назвал бы его законом логической нелепости или нелепой
логичности, как хотите... Я не умею выразиться. Если же это Некто, то это
такой Дух, перед которым наш библейский дьявол и романтический сатана
оказываются маленькими шутниками и совсем незлобивыми проходимцами.
Вообразите себе власть над миром, почти божескую, и рядом отчаянную
мальчишескую проказливость, не ведающую ни зла, ни добра, но всегда
беспощадно жестокую, остроумную и, черт возьми, как-то странно справедливую!
Может быть, вам непонятно? Тогда позвольте высказаться пообразнее.
Возьмем Наполеона: сказочная жизнь, невероятно грандиозная личность,
неистощимая власть, -- и, глядь, под конец: крошечный островишко, болезнь
мочевого пузыря, жалобы на пищу " докторов, старческое брюзжание в
одиночестве... Конечно, этот жалкий закат был только насмешкой, одной кривой
улыбкой моего таинственного Некто. Однако вдумайтесь хорошенько в эту
трагическую биографию, отбрасывая толкования ученых (у них ведь все
объясняется просто и законно), и вот, не знаю, как вы, но я ясно вижу, что в
ней уживаются рядом нелепость и логичность, а объяснить этото себе я не
могу.
Генерал Скобелев. Крупная, красивая фигура. Отчаянная храбрость и
какая-то преувеличенная вера в свою судьбу. Вечная насмешка над смертью.
Эффектная бравада под убийственным огнем и вечное стремление к риску,
какая-то неудовлетворенная жажда опасности. И вот -- смерть на публичной
кровати, в захватанном номере гостиницы, в присутствии потаскушки. Опять
повторяю: нелепо, жестоко, но почему-то логично. Как будто обе эти жалкие
смерти своим контрастом округлили, оттенили, дорисовали два пышных
существования.
Древние знали этого таинственного Некто и боялись его (вспомните
Поликратов перстень), но они ошибоч--но принимали его шутки за зависть
судьбы.
Уверяю вас, то есть не уверяю, а я сам глубоко в этом уверен, что
когда-нибудь, лет тысяч через тридцать, жизнь на нашей земле станет дивно
прекрасною.
414
Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства,
собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не
будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних, -- все
сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре называю
его с большой буквы), пролетая однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво
прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, -- и старой, доброй земли не
станет. Жалко прекрасной пла-иеты, не правда ли? Но подумайте только, к
какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая
добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло.
Впрочем, к чему .нам такие пышные примеры, как наша земля, Наполеон и
древние греки? Я сам улавливал изредка проявление этого страшного,
неисповедимого закона при самых обыденных обстоятельствах. Хотите, я вам
расскажу об одном простом случае, где я въявь почувствовал насмешливое
дыхание этого бога?
Дело было так. Я ехал из Томска в общем вагоне первого класса. Со мной,
в числе соседей, был молодой путейский инженер, чудесный малый, добродушный
толстяк. Простоватое русское лицо, холеное и круглое, белобрысый, волосы
ежиком, и сквозь них просвечивает розовая кожа... этакий ласковый, добрый
йорк-.ширчик! И глаза у него были какого-то мутно-голубого поросячьего
цвета.
Он оказался очень приятным соседом. Я редко видел таких
предупредительных людей. Сразу он уступил мне нижнее место, сам помогал мне
взгромоздить (Мой чемодан на сетку и вообще был так любезен, что становилось
даже немного неловко. На станциях он запасался провизией и вином и с милым
радушием угощал попутчиков.
Я сразу же заметил, что в нем кипит и рвется наружу какое-то большое
внутреннее счастье и что ему хочется видеть вокруг себя людей также
счастливыми.
Так это и оказалось на самом деле. Через десять минут он уже начал
выкладывать предо мной свою душу. Правда, я заметил, что при первых же его
излияниях соседи как-то неловко заерзали на своих
415
о
местах и уж слишком преувеличенно-усердно начали наблюдать дорожные
пейзажи. Впоследствии я узнал, что они слышали этот рассказ по крайней мере
по десяти раз каждый. Их участи не избег и я.
Ехал этот инженер с Дальнего Востока, где провел пять л'ет, и, стало
быть, не виделся пять лет со своей семьей, оставленной в Петербурге. Он,
собственно, рассчитывал пробыть в командировке самое большее год, но сначала
задержала казенная работа, потом подвернулось выгодное частное предприятие,
потом оказалось невозможным оставить дело, которое стало уж чересчур большим
и прибыльным. Теперь, ликвидировав все дела, он возвращался домой. Где же
тут было обвинять его за болтливость: пробыть пять лет вдали от любимой
семьи и возвращаться домой молодым, здоровым, с большой удачей и с
неиспользованным запасом любви! Какой человек мог бы подавить в себе
молчание, .смирить этот страшный зуд нетерпения, которое возрастает с каждым
часом, с каждой сотнею пройденных верст?
Я скоро от него узнал все семейные подробности. Его жену зовут
Сусанной, или "Оанночкой", а дочь носит странное имя "Юрочка". Он оставил
дочку трехлетним ребенком. "Воображаю, -- восклицал он, -- теперь совсем уж
барышня, -- невеста!" Узнал я и девическую фамилию его жены, и все бедствия,
которые они испытали вдвоем, когда он женился, будучи студентом последнего
курса, не имея даже двух пар панталон, и каким прекрасным товарищем,
нянькой, матерью и сестрой была в это время для него жена.
Он бил себя в грудь кулаком, краснел от гордости, сиял глазами и
кричал:
-- Если бы вы знали! Кр-расавица!.. Будете в Петербурге, я вас
познакомлю. Непременно заходите ко мне, непременно. Без всяких церемоний и
отговорок, Кирочная, сто пятьдесят шесть. Я вас познакомлю, и вот вы сами
увидите мою старуху. Королева! У нас на путейских балах всегда была
королевой бала. Ей-богу же, приходите, иначе обидите.
И всем нам он раздавал свои визитные карточки, где карандашом
зачеркивал свой маньчжурский адрес и
416
надписывал петербургский, и тут же сообщал, что эта шикарная квартира
была нанята его женою всего лишь год тому назад по его настоянию, когда дела
шибко пошли в гору.
Да... водопадом из него било! Раза по четыре в день на больших станциях
он посылал домой телеграммы с ответом, уплаченным на другую большую станцию
или
-просто в поезд номер такой-то, пассажиру первого
-класса такому-то. И надо было видеть его в тот момент,
-когда входил кондуктор и возглашал нараспев: "Телеграмма пассажиру
первого класса такому-то". Уверяю вас, у него вокруг лица образовывался
сияющий
-нимб, как у святых угодников. Кондукторов он награждал по-царски;
впрочем, не одних только кондукторов. У него была непреодолимая потребность
всех обласкать, осчастливить, одарить. Он и нам совал на память разные
безделушки из сибирских и уральских камней, вроде брелоков, запонок и
булавок, китайских колечек, нефритовых божков и другие мелочи. Были между
-ними вещи очень ценные как по стоимости, так и по редкой
художественной работе, и, знаете, невозможно было отвязаться от него,
несмотря на стеснительность и неловкость принимать подобные подарки, -- так
уж он убедительно и настойчиво просил. Ведь это все равно, как не устоишь,
когда ребенок упрашивает вас взять у него конфетку.
С собой же он вез пропасть вещей как в багаже, так и в вагоне, и все
это были подарки для "Санночки" и для "Юрочки". Чудные вещи были: курмы
китайские шелковые бесценные, слоновая кость, золото, миниатюры на
сардониксе, меха, расписанные веера, лакированные шкатулочки, альбомы, -- и
надо было видеть
-и слышать, с какою нежностью, с каким восторгом говорил он о своих
близких людях, показывая эти вещи.
-Пусть его любовь была немного слепа, чересчур шумна и слишком
эгоистична, пусть она б*Ыла даже чуть-чуть истерична, но клянусь вам, что
сквозь эти условные и пошлые завесы я прозревал настоящую громадную
любовь,-- любовь острой и жгучей напряженности.
Тоже помню. На одной станции делали прицепку вагона, и стрелочнику,
отрезало ступню. Немедленно
417
вагонная публика, -- самая праздная и дикая, самая жестокая публика в
мире, -- полезла глазеть на кровь. Но инженер, не останавливаясь в толпе,
подошел скромно к .начальнику станции, поговорил с ним немного и передал ему
из бумажника какую-то сумму, должно быть, немалую, так как красная шапка
была приподнята очень почтительно. Сделал он это чрезвычайно скоро: один
только я я видел его поступок, -- у меня на эти вещи вообще глаз
замечательный. Впрочем, видел я также и то, как "он, воспользовавшись
задержкой поезда, успел все-таки юркнуть в телеграф.
Вот как сейчас помню его идущим поперек платформы: форменная белая
фуражка на затылке; широкая, длинная рубаха-косоворотка из прекрасной
чесучи; через одно плечо ремень с биноклем, через другое, накрест, ремень с
сумкой, -- идет --из телеграфа такой свежий, мясистый, крепкий и румяный, со
своим видом раскормленного, простоватого деревенского парня.
И чуть большая станция -- сейчас же ему телеграмма. Кондукторы так
избаловались, что уже сами бегали справляться на телеграф, -- нет ли для
него депеши. Бедный мальчик! Не мог он скрыть в себе своей радости и читал
нам телеграммы вслух, точно у нас и других забот не могло быть, кроме его
семейного счастья. "Будь здоров, целуем, ждем нетерпеливо, Сан-ночка,
Юрочка". Или: "С часами в руках слежу по расписанию от станции до станции
твой путь, душой и мыслью с тобой", -- и все в этом роде. Ей-богу, была даже
одна такая телеграмма: "Поставь часы по Петербург- - скому времени, ровно в
11 гляди на звезду Альфа Большой Медведицы, -- я тоже".
Между нами был один пассажир -- владелец, бухгалтер или управляющий
золотого прииска, сибиряк, ликом вроде Моисея Мурина: сухое длинное лицо,
густые черные суровые брови и длиннейшая, пышная седеющая борода, --
человек, как видно, чрезвычайно искушенный жизненным опытом. Он осторожно
заметил инженеру:
-- А знаете, молодой человек, вы напрасно телеграммами так
злоупотребляете,
418 --
-- Что вы? Каким образом напрасно?
-- А так, что нельзя же все время дамочку держать в таком приподнятом
'и взвинченном настроении. Надо и чужие нервы щадить.
Но он только рассмеялся и похлопал мудрого человека по колену.
-- Эх, батенька, знаю я вас, людей старого завета. Вы в дорогу-то
собираетесь тишком-тишком, норовите нагрянуть нежданно-негаданно. А все ли,
мол, у меня в порядке около домашнего очага? А?
Но иконописный человек только шевельнул своими бровищами и ухмыльнулся.
-- Ну-к что ж. И это --иногда невредно.
От Нижнего с нами ехали уже другие пассажиры, от Москвы -- опять новые.
Волнение моего инженера все нарастало, -- что с ним было делать? Он умел
быстро со всеми перезнакомиться. С женатыми людьми говорил о святости очага,
холостым пенял на неряшливость и разор холостой жизни, с девицами сводил
разговор на единую и вечную любовь, с дамами толковал о детках. И сейчас же
переходил к своей Санночке и своей Юрочке. До сего времени у меня в памяти
осталось, как его дочурка говорила: "А я в жолтыф сапо-гаф", "против нас
ваптекарский магазин". И еще один разговор. Она тискала кошку, а кошка
мяукала. Мать ей говорит: "Оставь,, Юрочка, кошку, ей больно". А она
отвечает: "Нет, мама, это кошкее удовольствие". И еще, как она увидела на
улице воздушные шары и вдруг сказала: "Мама, какие они восторгатель-ные!"
Мне все это казалось нежным, трогательным, но немного, признаюсь, и
скучноватым.
' Утром мы подъезжали к Петербургу. День был мутный, дождливый, кислый.
Туман не туман, а какая-то грязная заволока окутывала ржавые, жидкие сосенки
и похожие на лохматые бородавки мокрые кочки, тянувшиеся налево и направо
вдоль пути. Я встал раньше, чтобы успеть умыться, и в коридоре столкнулся с
инженером. Он стоял у окна и поглядывал то на дорогу, то на часы.
-- Доброго утра,--сказал я, -- что вы делаете?,
419
-- Ах, здравствуйте, доброго утра. Да вот я проверяю скорость поезда,
-- теперь идем около шестидесяти верст в час.
-- По часам проверяете?
-- Да. Это очень просто. От столба до столба, видите ли, двадцать пять
сажен -- двадцатая часть версты. Стало быть, если мы проехали эти двадцать
пять сажен со скоростью четырех секунд, то часовая скорость равна сорока
пяти верстам; если в три -- то шестидесяти, а --в две -- девяноста. Впрочем,
можно узнать скорость и без часов, -- нужно только уметь отсчитывать
секунды: надо как можно скорее, но, однако, явственно, считать до шести, вот
так: раз, два, три, четыре, пять, шесть... раз, два, три, четыре, пять,
шесть... -- это способ австрийского генерального штаба.
Так он говорил, бегая глазами и переминаясь на месте, но я, конечно,
отлично знал, что весь этот счет австрийского генерального штаба -- один
только отвод глаз и что просто-напросто инженер обманывал свое нетерпение.
За станцией Любань на него даже жалко стало смотреть. Он на моих глазах
побледнел, осунулся и как будто постарел. Он даже говорить перестал.
Притворялся, будто бы читает газету, но видно было, что это занятие ему
противно и тошно, да и держал он газету иногда вверх ногами. Посидит-посидит
на месте минут пять и снова бежит к окну, и опять сядет и дергается на
месте, точно подталкивает поезд вперед, и опять подойдет к окну в проходе и
давай проверять по часам, -- так и вертит головой влево и вправо. Ах, как я
знаю, -- да и кто не знает? -- что дни и недели ожидания пустяки в сравнении
с этим последним получа-ooMj с последнею четвертью часа.
Но вот наконец семафор, бесконечная путаница пересекающихся рельсов,
вот длинная деревянная платформа, бородатые артельщики в белых фартуках...
Инженер надел свое форменное пальто, взял ручной сак и вышел на переднюю
площадку. Я же выглянул в окно, чтобы крикнуть носильщика, как только поезд
остановится. Из своего окна я отлично видел инженера, который также
высунулся из открытой двери, что ве-
420
дет на ступеньки. Он заметил меня, закивал головой и
-улыбнулся, но я успел издали заметить, что он был поразительно,
неестественно бледен в эту минуту.
Мимо нашего вагона мелькнула высокая дама в какой-то серебристой
кофточке, в большой бархатной шляпе, под синей вуалью. Была с ней и девочка
в коротком платье, с длинными ножками, в белых гамашах. Обе они тревожно
посматривали, одновременно провожая головами каждое окошко. Но они
пропустили. Я слышал, как инженер крикнул странным, глухим и вздрагивающим
голосом:
-- Санночка!
Кажется, обе обернулись. И вдруг... Короткий, страшный вопль... Никогда
не забуду... Какой-то ни на что не похожий крик недоумения, ужаса, боли и
жалобы...
На секунду я увидел голову инженера, без шапки, где-то между низом
вагона и платформой, увидел не лицо, а его светлые волосы ежиком и розоватое
темя, но голова только мелькнула, и больше ничего не осталось...
Потом меня допрашивали, как свидетеля. Помню, как я все пытался
успокоить его жену, но что в таких случаях скажешь? Я видел и его:
.расплюснутый, исковерканный, красный кусок мяса. Он уже и дышать перестал,
когда его вынули из-под вагона. Передавали, что ему сначала отрезало ногу,
но он инстинктивно хотел поправиться, повернулся и попал под колеса грудью и
животом.
И вот подходит самое страшное во всем том, что я вам рассказываю. В эти
тяжелые, никогда не забываемые минуты меня ни на момент не оставляло
странное сознание: "Глупая смерть, -- думал я, -- нелепая смерть, жестокая,
несправедливая, но почему-то с самого первого момента, сейчас же после его
ирика, мне стало ясным, что это непременно должно было случиться, что эта
нелепость логична и естественна". Почему это было так? Объясните мне. Разве
здесь не чувствовалась равнодушная улыбка моего дьявола?
Вдова его (я потом был у нее; она меня очень по-
- дробно и много расспрашивала о нем) так и говорила,
421
что оба они искушали судьбу своей нетерпеливой любовью, уверенностью в
свидании, уверенностью в завтрашнем дне. Что же... может быть... я ничего
верного не знаю... На Востоке (а ведь это истинный кладезь древней мудрости)
человек никогда не скажет, что он намерен сейчас или завтра сделать, не
прибавив "инш' алла", что значит: "Во имя бога" или же: "Да будет воля
бога".
Но мне все-таки кажется, что здесь было не искушение судьбы, а все та
же нелепая логичность таинственного 'бога. Ведь большей радости, чем это
взаимное ожидание, когда, побеждая расстояние, они издали сливались вместе,
-- большей радости эти люди, наверное, никогда бы не испытали. Бог знает,
что их ждало завтра! Разочарование? Утомление? Скука? Может быть, ненависть?
Опубликовано 28 ноября 2009 года
Новые статьи на library.by:
КЛАССИЧЕСКАЯ РУССКАЯ ПРОЗА:
Комментируем публикацию: ИСКУШЕНИЕ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1259405341 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций