ВЕРОЧКА

Иван Алексеевич Огнев помнит, как в тот августовский вечер он со
звоном отворил стеклянную дверь и вышел на террасу. На нем была тогда
легкая крылатка и широкополая соломенная шляпа, та самая, которая вместе с
ботфортами валяется теперь в пыли под кроватью. В одной руке он держал
большую вязку книг и тетрадей, в другой - толстую, суковатую палку.
За дверью, освещая ему путь лампой, стоял хозяин дома, Кузнецов,
лысый старик с длинной седой бородой и в белом, как снег, пикейном
пиджаке. Старик благодушно улыбался и кивал головой.
- Прощайте, старче! - крикнул ему Огнев.
Кузнецов поставил лампу на столик и вышел на террасу. Две длинные,
узкие тени шагнули через ступени к цветочным клумбам, закачались и
уперлись головами в стволы лип.
- Прощайте, и еще раз спасибо, голубчик! - сказал Иван Алексеич. -
Спасибо вам за ваше радушие, за ваши ласки, за вашу любовь... Никогда, во
веки веков не забуду вашего гостеприимства. И вы хороший, и дочка ваша
хорошая, и все у вас тут добрые, веселые, радушные... Такая великолепная
публика, что и сказать не умею!
От избытка чувств и под влиянием только что выпитой наливки, Огнев
говорил певучим семинарским голосом и был так растроган, что выражал свои
чувства не столько словами, сколько морганьем глаз и подергиваньем плеч.
Кузнецов, тоже подвыпивший и растроганный, потянулся к молодому человеку и
поцеловался с ним.
- Привык я к вам, как легавый! - продолжал Огнев. - Почти каждый день
к вам шлялся, раз десять ночевал, а наливки выпил столько, что теперь
вспоминать страшно. А главное, за что спасибо, Гавриил Петрович, так это
за ваше содействие и помощь. Без вас я со своей статистикой до октября бы
тут возился. Так и напишу в предисловии: считаю долгом выразить мою
благодарность председателю М-ской уездной земской управы Кузнецову за его
любезное содействие. У статистики бле-естящая будущность! Вере Гавриловне
нижайший поклон, а докторам, обоим следователям и вашему секретарю
передайте, что никогда не забуду их помощи! А теперь, старче, обымем друг
друга и сотворим последнее лобзание.
Раскисший Огнев еще раз поцеловался со стариком и стал спускаться
вниз, на последней ступени он оглянулся и спросил:
- Увидимся еще когда-нибудь?
- Бог знает! - ответил старик. - Вероятно, никогда!
- Да, правда! В Питер вас и калачом не заманишь, а я едва ли еще
попаду когда-нибудь в этот уезд. Ну, прощайте!
- Вы бы книги тут оставили! - крикнул ему вслед Кузнецов. - Что вам
за охота тащить такую тяжесть? Я вам завтра их с человеком прислал бы.
Но Огнев уже не слушал и быстро удалялся от дома. На душе его,
подогретой вином, было и весело, и тепло, и грустно... Он шел и думал о
том, как часто приходится в жизни встречаться с хорошими людьми и как
жаль, что от этих встреч не остается ничего больше, кроме воспоминаний.
Бывает так, что на горизонте мелькнут журавли, слабый ветер донесет их
жалобно-восторженный крик, а через минуту, с какою жадностью ни
вглядывайся в синюю даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни звука - так
точно люди с их лицами и речами мелькают в жизни и утопают в нашем
прошлом, не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти. Живя с
самой весны в N-ском уезде и бывая почти каждый день у радушных
Кузнецовых, Иван Алексеич привык, как к родным, к старику, к его дочери, к
прислуге, изучил до тонкостей весь дом, уютную террасу, изгибы аллей,
силуэты деревьев над кухней и баней; но выйдет он сейчас за калитку, и всё
это обратится в воспоминание и утеряет для него навсегда свое реальное
значение, а пройдет год-два, и все эти милые образы потускнеют в сознании
наравне с вымыслами и плодами фантазии.
"В жизни ничего нет дороже людей! - думал растроганный Огнев, шагая
по аллее к калитке. - Ничего!"
В саду было тихо и тепло. Пахло резедой, табаком и гелиотропом,
которые еще не успели отцвести на клумбах. Промежутки между кустами и
стволами деревьев были полны тумана, негустого, нежного, пропитанного
насквозь лунным светом, и, что надолго осталось в памяти Огнева, клочья
тумана, похожие на привидения, тихо, но заметно для глаза, ходили друг за
дружкой поперек аллей. Луна стояла высоко над садом, а ниже ее куда-то на
восток неслись прозрачные туманные пятна. Весь мир, казалось, состоял
только из черных силуэтов и бродивших белых теней, а Огнев, наблюдавший
туман в лунный августовский вечер чуть ли не первый раз в жизни, думал,
что он видит не природу, а декорацию, где неумелые пиротехники, желая
осветить сад белым бенгальским огнем, засели под кусты и вместе со светом
напустили в воздух и белого дыма.
Когда Огнев подходил к садовой калитке, от невысокого палисадника
отделилась темная тень и пошла к нему навстречу.
- Вера Гавриловна! - обрадовался он. - Вы тут? А я искал-искал, хотел
проститься... Прощайте, я ухожу!
- Так рано? Ведь еще одиннадцать часов.
- Нет, пора! Идти пять верст, да еще укладываться нужно. Завтра рано
вставать...
Перед Огневым стояла дочь Кузнецова, Вера, девушка 21 года, по
обыкновению грустная, небрежно одетая и интересная. Девушки, которые много
мечтают и по целым дням читают лежа и лениво всё, что попадается им под
руки, которые скучают и грустят, одеваются вообще небрежно. Тем из них,
которых природа одарила вкусом и инстинктом красоты, эта легкая
небрежность в одежде придает особую прелесть. По крайней мере, Огнев,
вспоминая впоследствии о хорошенькой Верочке, не мог себе представить ее
без просторной кофточки, которая мялась у талии в глубокие складки и
все-таки не касалась стана, без локона, выбившегося на лоб из высокой
прически, без того красного вязаного платка с мохнатыми шариками по краям,
который вечерами, как флаг в тихую погоду, уныло виснул на плече Верочки,
а днем валялся скомканный в передней около мужских шапок или же в столовой
на сундуке, где бесцеремонно спала на нем старая кошка. От этого платка и
от складок кофточки так и веяло свободною ленью, домоседством,
благодушием. Быть может, оттого, что Вера нравилась Огневу, он в каждой
пуговке и оборочке умел читать что-то теплое, уютное, наивное, что-то
такое хорошее и поэтичное, чего именно не хватает у женщин неискренних,
лишенных чувства красоты и холодных.
Верочка была хорошо сложена, имела правильный профиль и красивые
вьющиеся волосы. Огневу, который на своем веку мало видел женщин, она
казалась красавицей.
- Уезжаю! - говорил он, прощаясь с нею около калитки. - Не поминайте
лихом! Спасибо за всё!
Тем же певучим семинарским голосом, каким он беседовал со стариком,
так же моргая и подергивая плечами, стал он благодарить Веру за
гостеприимство, ласки и радушие.
- О вас писал я матери в каждом письме, - говорил он. - Если бы все
такие были, как вы да ваш батька, то не житье было бы на свете, а
масленая. У вас вся публика великолепная! Народ всё простой, сердечный,
искренний.
- Вы теперь куда едете? - спросила Вера.
- Теперь еду к матери в Орел, побуду у нее недельки две, а там - в
Питер на работу.
- А потом?
- Потом? Всю зиму проработаю, а весной опять куда-нибудь в уезд
материалы собирать. Ну, будьте счастливы, живите сто лет... не поминайте
лихом. Больше не увидимся.
Огнев нагнулся и поцеловал Верочкину руку. Затем в молчаливом
волнении он поправил на себе крылатку, взял поудобнее вязку книг, помолчал
и сказал:
- Туману-то сколько навалило!
- Да. Вы у нас ничего не забыли?
- Что же? Кажется, ничего...
Несколько секунд Огнев постоял молча, потом неуклюже повернулся к
калитке и вышел из сада.
- Постойте, я вас до нашего леса провожу, - сказала Вера, выходя за
ним.
Они пошли по дороге. Теперь уж деревья не заслоняли простора и можно
было видеть небо и даль. Точно прикрытая вуалью, вся природа пряталась за
прозрачную матовую дымку, сквозь которую весело смотрела ее красота;
туман, что погуще и побелее, неравномерно ложился около копен и кустов или
клочьями бродил через дорогу, жался к земле и как будто старался не
заслонять собой простора. Сквозь дымку видна была вся дорога до леса с
темными канавами по бокам и с мелкими кустами, которые росли в канавах и
мешали бродить туманным клочьям. В полуверсте от калитки темнела полоса
кузнецовского леса.
"Зачем она со мной пошла? Ведь ее придется провожать назад!" -
подумал Огнев, но, поглядев на профиль Веры, он ласково улыбнулся и
сказал:
- Не хочется уезжать в такую хорошую погоду! Вечер настоящий
романический, с луной, с тишиной и со всеми онерами. Знаете что, Вера
Гавриловна? Живу я на свете 29 лет, но у меня в жизни ни разу романа не
было. Во всю жизнь ни одной романической истории, так что с рандеву*, с
аллеями вздохов и поцелуями я знаком только понаслышке. Ненормально! В
городе, когда сидишь у себя в номере, не замечаешь этого пробела, но тут,
на свежем воздухе, он сильно чувствуется... Как-то обидно делается!
_______________
* свиданием (франц. rendz-vous).

- Отчего же вы так?
- Не знаю. Вероятно, всю жизнь некогда было, а может быть, просто
встречаться не приходилось с такими женщинами, которые... Вообще у меня
мало знакомых, и я нигде не бываю.
Шагов триста молодые люди прошли молча. Огнев поглядывал на открытую
голову и платок Верочки, и в душе его один за другим воскресали весенние и
летние дни; то было время, когда вдали от своего серого петербургского
номера, наслаждаясь ласками хороших людей, природой и любимым трудом, не
успевал он замечать, как утренние зори сменялись вечерними и как один за
другим, пророча конец лета, переставали петь сначала соловей, потом
перепел, а немного позже коростель... Время летело незаметно, значит,
жилось хорошо и легко... Стал он припоминать вслух о том, с какою неохотою
он, небогатый, непривычный к движениям и людям, в конце апреля ехал сюда в
N-ский уезд, где ожидал встретить скуку, одиночество и равнодушие к
статистике, которая, по его мнению, среди наук занимает теперь самое
видное место. Приехав апрельским утром в уездный городишко N., он
остановился на постоялом дворе старовера Рябухина, где за двугривенный в
сутки ему дали светлую и чистую комнату с условием, что курить он будет на
улице. Отдохнув и справившись, кто в уезде состоит председателем земской
управы, он немедля пошел пешком к Гавриилу Петровичу. Пришлось идти четыре
версты роскошными лугами и молодыми рощами. Под облаками, заливая воздух
серебряными звуками, дрожали жаворонки, а над зеленеющими пашнями, солидно
и чинно взмахивая крыльями, носились грачи.
- Господи, - удивлялся тогда Огнев, - неужели тут всегда дышат таким
воздухом, или это так пахнет только сегодня, ради моего приезда?
Ожидая сухого делового приема, к Кузнецовым вошел он несмело, глядя
исподлобья и застенчиво теребя свою бородку. Старик сначала морщил лоб и
не понимал, зачем это молодому человеку и его статистике могла
понадобиться земская управа, но когда тот пространно объяснил ему, что
такое статистический материал и где он собирается, Гавриил Петрович
оживился, заулыбался и с ребяческим любопытством стал заглядывать в его
тетрадки... Вечером того же дня Иван Алексеич уже сидел у Кузнецовых за
ужином, быстро хмелел от крепкой наливки и, глядя на покойные лица и
ленивые движения своих новых знакомых, чувствовал во всем своем теле
сладкую, дремотную лень, когда хочется спать, потягиваться, улыбаться. А
новые знакомые благодушно оглядывали его и спрашивали, живы ли у него отец
и мать, сколько он зарабатывает в месяц, часто ли бывает в театрах...
Припомнил Огнев свои разъезды по волостям, пикники, рыбные ловли,
поездку всем обществом в девичий монастырь к игуменье Марфе, которая
каждому из гостей подарила по бисерному кошельку, припомнил горячие,
нескончаемые, чисто русские споры, когда спорщики, брызжа и стуча кулаками
по столу, не понимают и перебивают друг друга, сами того не замечая,
противоречат себе в каждой фразе, то и дело меняют тему и, поспорив часа
два-три, смеются:
- Чёрт знает, из-за чего мы спор подняли! Начали о здравии, а кончили
за упокой!
- А помните, как я, вы и доктор ездили верхом в Шестово? - говорил
Иван Алексеич Вере, подходя с нею к лесу. - Тогда еще нам юродивый
встретился. Я дал ему пятак, а он три раза перекрестился и бросил мой
пятак в рожь. Господи, столько я увожу с собой впечатлений, что если бы
можно было собрать их в компактную массу, то получился бы хороший слиток
золота! Не понимаю, зачем это умные и чувствующие люди теснятся в столицах
и не идут сюда? Разве на Невском и в больших сырых домах больше простора и
правды, чем здесь? Право, мне мои меблированные комнаты, сверху донизу
начиненные художниками, учеными и журналистами, всегда казались
предрассудком.
В двадцати шагах от леса через дорогу лежал небольшой узкий мостик со
столбиками по углам, который всегда во время вечерних прогулок служил
Кузнецовым и их гостям маленькой станцией. Отсюда желающие могли дразнить
лесное эхо и видно было, как дорога исчезала в черной просеке.
- Ну, вот и мостик! - сказал Огнев. - Тут вам поворачивать назад...
Вера остановилась и перевела дух.
- Давайте посидим, - сказала она, садясь на один из столбиков. -
Перед отъездом, когда прощаются, обыкновенно все садятся.
Огнев примостился возле нее на своей вязке книг и продолжал говорить.
Она тяжело дышала от ходьбы и глядела не на Ивана Алексеича, а куда-то в
сторону, так что ему не видно было ее лица.
- И вдруг лет через десять мы встретимся, - говорил он. - Какие мы
тогда будем? Вы будете уже почтенною матерью семейства, а я автором
какого-нибудь почтенного, никому не нужного статистического сборника,
толстого, как сорок тысяч сборников. Встретимся и вспомянем старину...
Теперь мы чувствуем настоящее, оно нас наполняет и волнует, а тогда, при
встрече, мы уж не будем помнить ни числа, ни месяца, ни даже года, когда
виделись в последний раз на этом мостике. Вы, пожалуй, изменитесь...
Послушайте, вы изменитесь?
Вера вздрогнула и повернулась к нему лицом.
- Что? - спросила она.
- Я вас спрашивал сейчас...
- Простите, я не слышала, что вы говорили.
Тут только Огнев заметил в Вере перемену. Она была бледна,
задыхалась, и дрожь ее дыхания сообщалась и рукам, и губам, и голове, и из
прически выбивался на лоб не один локон, как всегда, а два... Видимо, она
избегала глядеть прямо в глаза и, стараясь замаскировать волнение, то
поправляла воротничок, который как будто резал ей шею, то перетаскивала
свой красный платок с одного плеча на другое...
- Вам, кажется, холодно, - сказал Огнев. - Сидеть в тумане не
совсем-то здорово. Давайте-ка я провожу вас нах гауз*.
_______________
* домой (нем. nach Hause).

Вера молчала.
- Что с вами? - улыбнулся Иван Алексеич. - Вы молчите и не отвечаете
на вопросы. Нездоровы вы или сердитесь? А?
Вера крепко прижала ладонь к щеке, обращенной в сторону Огнева, и
тотчас же резко отдернула ее.
- Ужасное положение... - прошептала она с выражением сильной боли на
лице. - Ужасное!
- Чем же оно ужасное? - спросил Огнев, пожимая плечами и не скрывая
своего удивления. - В чем дело?
Всё еще тяжело дыша и вздрагивая плечами. Вера повернулась к нему
спиной, полминуты глядела на небо и сказала:
- Мне нужно поговорить с вами, Иван Алексеич...
- Я слушаю.
- Вам, может быть, покажется странным... вы удивитесь, но мне всё
равно...
Огнев еще раз пожал плечами и приготовился слушать.
- Вот что... - начала Верочка, наклоняя голову и теребя пальцами
шарик платка. - Видите ли, я вам вот что... хотела сказать... Вам
покажется странным и... глупым, а я... я больше не могу.
Речь Веры перешла в неясное бормотанье и вдруг оборвалась плачем.
Девушка закрыла лицо платком, еще ниже нагнулась и горько заплакала. Иван
Алексеич смущенно крякнул и, изумляясь, не зная, что говорить и делать,
безнадежно поглядел вокруг себя. От непривычки к плачу и слезам у него у
самого зачесались глаза.
- Ну, вот еще! - забормотал он растерянно. - Вера Гавриловна, ну к
чему это, спрашивается? Голубушка, вы... вы больны? Или вас кто обидел? Вы
скажите, быть может, я того... сумею помочь...
Когда он, пытаясь утешить ее, позволил себе осторожно отнять от ее
лица руки, она улыбнулась ему сквозь слезы и проговорила:
- Я... я люблю вас!
Эти слова, простые и обыкновенные, были сказаны простым человеческим
языком, но Огнев в сильном смущении отвернулся от Веры, поднялся и вслед
за смущением почувствовал испуг.
Грусть, теплота и сентиментальное настроение, навеянные на него
прощанием и наливкой, вдруг исчезли, уступив место резкому, неприятному
чувству неловкости. Точно перевернулась в нем душа, он косился на Веру, и
теперь она, после того как, объяснившись ему в любви, сбросила с себя
неприступность, которая так красит женщину, казалась ему как будто ниже
ростом, проще, темнее.
"Что же это такое? - ужаснулся он про себя. - Но ведь я же ее...
люблю или нет? Вот задача-то!"
А она, когда самое главное и тяжелое наконец было сказано, дышала уже
легко и свободно. Она тоже поднялась и, глядя прямо в лицо Ивана
Алексеича, стала говорить быстро, неудержимо, горячо.
Как человек, внезапно испуганный, не может потом вспомнить порядка, с
каким чередовались звуки ошеломившей его катастрофы, так и Огнев не помнит
слов и фраз Веры. Ему памятны только содержание ее речи, она сама и то
ощущение, которое производила в нем ее речь. Он помнит как будто
придушенный, несколько сиплый от волнения голос и необыкновенную музыку и
страстность в интонации. Плача, смеясь, сверкая слезинками на ресницах,
она говорила ему, что с первых же дней знакомства он поразил ее своею
оригинальностью, умом, добрыми, умными глазами, своими задачами и целями
жизни, что она полюбила его страстно, безумно и глубоко; что когда,
бывало, летом она входила из сада в дом и видела в передней его крылатку
или слышала издали его голос, то сердце ее обливалось холодком,
предчувствием счастья; его даже пустые шутки заставляли ее хохотать, в
каждой цифре его тетрадок она видела что-то необыкновенно разумное и
грандиозное, его суковатая палка представлялась ей прекрасней деревьев.
И лес, и туманные клочья, и черные канавы по бокам дороги, казалось,
притихли, слушая ее, а в душе Огнева происходило что-то нехорошее и
странное... Объясняясь в любви, Вера была пленительно хороша, говорила
красиво и страстно, но он испытывал не наслаждение, не жизненную радость,
как бы хотел, а только чувство сострадания к Вере, боль и сожаление, что
из-за него страдает хороший человек. Бог его знает, заговорил ли в нем
книжный разум, или сказалась неодолимая привычка к объективности, которая
так часто мешает людям жить, но только восторги и страдание Веры казались
ему приторными, несерьезными, и в то же время чувство возмущалось в нем и
шептало, что всё, что он видит и слышит теперь, с точки зрения природы и
личного счастья, серьезнее всяких статистик, книг, истин... И он злился и
винил себя, хотя и не понимал, в чем именно заключается вина его.
В довершение неловкости он решительно не знал, что ему говорить, а
говорить было необходимо. Сказать прямо "я вас не люблю" ему было не под
силу, а сказать "да" он не мог, потому что, как ни рылся, не находил в
своей душе даже искорки...
Он молчал, а она между тем говорила, что для нее нет выше счастья,
как видеть его, идти за ним, хоть сейчас, куда он хочет, быть его женой и
помощницей, что если он уйдет от нее, то она умрет с тоски...
- Я не могу здесь оставаться! - сказала она, ломая руки. - Мне
опостылели и дом, и этот лес, и воздух. Я не выношу постоянного покоя и
бесцельной жизни, не выношу наших бесцветных и бледных людей, которые все
похожи один на другого, как капли воды! Все они сердечны и добродушны,
потому что сыты, не страдают, не борются... А я хочу именно в большие,
сырые дома, где страдают, ожесточены трудом и нуждой...
И это казалось Огневу приторным и несерьезным. Когда Вера кончила, он
всё еще не знал, что говорить, но молчать нельзя было, и он забормотал:
- Я, Вера Гавриловна, очень благодарен вам, хотя чувствую, что ничем
не заслужил такого... с вашей стороны... чувства. Во-вторых, как честный
человек, я должен сказать, что... счастье основано на равновесии, то есть
когда обе стороны... одинаково любят...
Но тотчас же Огнев устыдился своего бормотания и замолчал. Он
чувствовал, что в это время лицо у него было глупо, виновато, плоско, что
оно было напряжено и натянуто... Вора, должно быть, сумела прочесть на его
лице правду, потому что стала вдруг серьезной, побледнела и поникла
головой.
- Вы извините меня, - пробормотал Огнев, не вынося молчания. - Я вас
настолько уважаю, что... мне больно!
Вера резко повернулась и быстро пошла назад к усадьбе. Огнев
последовал за ней.
- Нет, не надо! - сказала Вера, махнув ему кистью руки. - Не идите, я
сама дойду...
- Нет, все-таки... нельзя не проводить...
Что ни говорил Огнев, всё до последнего слова казалось ему
отвратительным и плоским. Чувство вины росло в нем с каждым шагом. Он
злился, сжимал кулаки и проклинал свою холодность и неумение держать себя
с женщинами. Стараясь возбудить себя, он глядел на красивый стан Верочки,
на ее косу и следы, которые оставляли на пыльной дороге ее маленькие
ножки, припоминал ее слова и слезы, но всё это только умиляло, по не
раздражало его души.
"Ах, да нельзя же насильно полюбить! - убеждал он себя и в то же
время думал: - Когда же я полюблю не насильно? Ведь мне уже под 30! Лучше
Веры я никогда не встречал женщин и никогда не встречу... О, собачья
старость! Старость в 30 лет!"
Вера шла впереди него всё быстрее и быстрее, не оглядываясь и
поникнув головой. Ему казалось, что с горя она осунулась, сузилась в
плечах...
"Воображаю, что творится теперь у нее на душе! - думал он, глядя ей в
спину. - Небось, и стыдно, и больно до того, что умирать хочется! Господи,
столько во всем этом жизни, поэзии, смысла, что камень бы тронулся, а я...
я глуп и нелеп!"
У калитки Вера мельком взглянула на него и, согнувшись, кутаясь в
платок, быстро пошла по аллее.
Иван Алексеич остался один. Возвращаясь назад к лесу, он шел
медленно, то и дело останавливался и оглядывался на калитку с таким
выражением во всей своей фигуре, как будто не верил себе. Он искал глазами
по дороге следов Верочкиных ног и не верил, что девушка, которая так
нравилась ему, только что объяснилась ему в любви и что он так неуклюже и
топорно "отказал" ей! Первый раз в жизни ему приходилось убедиться на
опыте, как мало зависит человек от своей доброй воли, и испытать на себе
самом положение порядочного и сердечного человека, против воли
причиняющего своему ближнему жестокие, незаслуженные страдания.
У него болела совесть, а когда скрылась Вера, ему стало казаться, что
он потерял что-то очень дорогое, близкое, чего уже не найти ему. Он
чувствовал, что с Верой ускользнула от него часть его молодости и что
минуты, которые он так бесплодно пережил, уже более не повторятся.
Дойдя до мостика, он остановился и задумался. Ему хотелось найти
причину своей странной холодности. Что она лежала не вне, а в нем самом,
для него было ясно. Искренно сознался он перед собой, что это не
рассудочная холодность, которою так часто хвастают умные люди, не
холодность себялюбивого глупца, а просто бессилие души, неспособность
воспринимать глубоко красоту, ранняя старость, приобретенная путем
воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной
жизни.
С мостика он медленно, словно нехотя, пошел в лес. Здесь, где на
черных, густых потемках там и сям обозначались резкими пятнами проблески
лунного света, где он ничего не ощущал, кроме своих мыслей, ему страстно
захотелось вернуть потерянное.
И помнит Иван Алексеич, что он опять вернулся. Подзадоривая себя
воспоминаниями, рисуя насильно в своем воображении Веру, он быстро шагал к
саду. По дороге и в саду тумана уже не было, и ясная луна глядела с неба,
как умытая, только лишь восток туманился и хмурился... Помнит Огнев свои
осторожные шаги, темные окна, густой запах гелиотропа и резеды. Знакомый
Каро, дружелюбно помахивая хвостом, подошел к нему и понюхал его руку...
Это было единственное живое существо, видевшее, как он раза два прошелся
вокруг дома, постоял у темного окна Веры и, махнув рукой, с глубоким
вздохом пошел из сада.
Через час уже он был в городке и, утомленный, разбитый, прислонившись
туловищем и горячим лицом к воротам постоялого двора, стучал скобкой.
Где-то в городке спросонок лаяла собака, и точно в ответ на его стук около
церкви зазвонили в чугунную доску...
- Шляешься по ночам... - ворчал хозяин-старовер в длинной, словно
женской сорочке, отворяя ему ворота. - Чем шляться-то, лучше бы богу
молился.
Войдя к себе в комнату, Иван Алексеич опустился на постель и
долго-долго глядел на огонь, потом встряхнул головой и стал
укладываться...