В 1999 г. в издательстве Сретенского монастыря вышел сборник "Богослужебный язык Русской церкви: История. Попытки реформации". Как видно из самого названия, сборник посвящен теме, актуальность которой была осознана еще в начале XX столетия и которая продолжает оставаться актуальной и на рубеже XX-XXI вв. Сборник включает в себя около 30 публикаций и состоит из пяти частей. В первой части рассматривается история исправления богослужебных книг с XV до начала XX в. Во второй части представлены статьи и дискуссии по вопросу богослужебного языка, проходившие в начале века. Эти публикации дополнены "Отзывами епархиальных архиереев" по вопросу богослужебной реформы, помещенными в Приложении I. Третья часть сборника содержит архивные документы Поместного Собора 1917-1918 гг. по проблеме богослужебного языка и отражает порядок их прохождения в соборных и церковных инстанциях. Четвертая часть книги посвящена реформам богослужения в первой трети XX в., а также аналогичным явлениям, имеющим место в наши дни. В пятой, заключительной, части книги помещены публикации различного жанра, авторы которых - священники и миряне - обосновывают недопустимость русификации текстов, используемых при богослужении в Русской Православной Церкви. Приложение II посвящено деятельности Российского Библейского общества.

Сборник открывается статьей Георгия Коробьина и Наталии Михайловой "Исправление богослужебных книг. Исторический обзор за период с XV до начала XX века" (С. 9-70). Положение в сборнике и солидный объем статьи позволяют воспринимать ее как программную, а респектабельный заголовок и приведенный перечень разделов (С. 9) обещают читателю если не подробное изложение материала (слишком обширна тема), то, по крайней мере, тщательный, глубокий анализ проблемы, возможно, с привлечением каких-то новых документов (так как по данной теме написано уже немало). Как известно, о научной ценности статьи или книги можно судить по библиографическим ссылкам. Библиографический список литературы, использованной в рассматриваемой статье объемом 62 с., содержит 13 названий. Большая часть цитированной литературы представляет собой общедоступные издания 1993-1997 гг., а также 1970 г., адресованные широкому кругу читателей, в том числе справочного и публицистического характера. Имеются две ссылки на одну и ту же единицу хранения ГАРФ, которая была введена в научный оборот по меньшей мере уже в 1994 г. А.Г. Кравецким в его статье "Проблема богослужебного языка на Соборе 1917-1918 годов и в последующие десятилетия" (ЖМП. 1994. N 2. С. 68-87), также цитируемой авторами.

Обратимся к тексту статьи. Мы будем анализировать преимущественно метаязык -

стр. 118

язык, используемый для описания некоторого языка (в данном случае - церковнославянского), а в содержательном отношении - лингвистическую сторону вопроса (не касаясь, за редким исключением, богословской стороны) и логику изложения материала. В первом абзаце статьи читаем: церковнославянский язык в России "был предназначен для служения Богу, стал языком славянской письменности (книжности), а разговорный использовался только в быту. При таком сосуществовании книжного и разговорного языков они воспринимаются церковным народом как ОДИН ЯЗЫК (выделено авторами. - Ф.Л.), но области их применения четко разграничены. Высокий язык предназначен для служения Богу, а низкий, разговорный, употреблялся для нужд человеческих в быту и государственной жизни. Естественно, что в такой "языковой ситуации" потребности в переводе с церковно- славянского на русский не было, и такие переводы просто невозможны" (С. 9). Хотя здесь и нет ссылки, однако ясно, что авторы придерживаются концепции, разрабатывавшейся Б.А. Успенским, согласно которой для языковой ситуации России в XI-XVI вв. была характерна диглоссия - сосуществование двух языковых образований, сферы функционирования которых находятся в отношении дополнительного распределения (см.: [1; 2]). К слову сказать, справедливость такой интерпретации для многих лингвистов не очевидна (о критике постулатов концепции Успенского см., например [3]). Но коль скоро авторы мыслят в категориях социолингвистики, то весьма странно выглядит в тексте статьи общепринятый социолингвистический термин "языковая ситуация", взятый в кавычки. В приведенном пассаже кавычки могут означать лишь одно: данный термин является чуждым для словоупотребления, для языкового сознания авторов. Возникает естественное предположение: может быть, авторы используют какую-то свою, особую терминологию? Действительно, на с. 12 обнаруживаем лексему "несродственность", обладающую, по всей видимости, статусом термина. Далее, на той же странице, вводится термин "прилог"; неясно, учитывали ли при этом авторы неизбежность ассоциаций с омонимичным термином аскетики. Во всяком случае, вводимый термин обладает отрицательной коннотацией, что противоречит требованию стилистической нейтральности терминологии. Характерно употребление термина "малороссийский" (С. 60), обремененного политическими коннотациями. Обращает на себя внимание употребление термина "двуязычие" в значении "диглоссия" (С. 10). Несмотря на тождественность внутренней формы этих двух терминов, в лингвистике сложилось вполне определенное, нетождественное употребление каждого из них. Некоторое недоумение вызывает фраза на с. 13: "...сначала на русский язык перевели Библию, а затем стали издавать молитвословы и сборники канонов на русском языке" (курсив мой. - Ф.Л.). Нам не известны сборники канонов на русском языке. Речь идет, по всей видимости, об изданиях на церковнославянском языке, набранных русским гражданским шрифтом. Если это так, то налицо смешение понятий, которое вряд ли может быть извинительным в статье, посвященной языку. Наконец, на с. 20. идет речь о полугласных звуках; между тем, в современной русистике и славистике этот неточный термин давно не употребляется: говорят обычно о редуцированных или же сверхкратких гласных. Кроме того, говорить о редуцированных применительно к XV-XVI вв. не вполне корректно.

Впрочем, несмотря на наличие указанных погрешностей, статья содержит ряд небезынтересных оригинальных положений. На с. 19-20 говорится о существовании уже в XV-XVI вв. "части церковного общества, которая желала полностью порвать с Вселенским Православием (выделено авторами. - Ф.Л.), нарушить традиционно и неизменно существовавшую связь Русской Церкви со всеми остальными Православными Церквами. Чтобы нарушить традицию, нужно непременно внести что-то новое. И в этом смысле те, кто так яростно боролся за "право русских на самоопределение", несли в себе этот дерзостный и бесчинный заряд обновленчества, хотя и прикрывались словами о сохранении мнимой старины". Далее, после изложенного в двух фразах случая с митрополитом Геронтием, очевидно, как примеры нововведений, выгодных для определенной части церковного общества, указываются хомовое пение и многогласие. Однако необходимо отметить, что, вопреки мнению авторов, хомовое пение возникло не в XV-XVI вв., как это указывается в статье, но непосредственно восходит к произношению эпохи до падения редуцированных. "Сохранение этого произношения в пении обусловлено консервативностью церковных распевов - когда после падения редуцированных в чтении сократилось число слогов, певческая традиция, в которой

стр. 119

сокращение слогов привело бы к искажению мелодии, разошлась с традицией чтения. В певческой традиции законсервировалось старое книжное произношение еров (т.е. редуцированных. - Ф.Л.), т.е. поется носимо вместо носимъ, есте вместо есть, Сопасо вместо Спасъ и т.д. Следует оговориться, что произношение [о], [е] на месте старых еров зависит от конкретного распева, т.е. в одних случаях поется денесе, в других денесь, в третьих днесь и т.п." [1. С. 115-116], именно отсюда, кстати, взяты два из четырех приводимых авторами примеров. Сама же мысль о связи хомового пения и многогласия со стремлением определенных кругов замкнуть Русскую Церковь в себе весьма нетривиальна; остается сожалеть, что авторы не привели аргументов, подкрепляющих эту мысль.

Рассуждения авторов относительно слов уд и член (С. 38-39) выглядят довольно странно. Авторы полагают, что в старославянском было слово член; между тем старославянский язык традиционно определяется как язык определенного корпуса текстов, и если в этих текстах указанное слово не встречается - а об этом свидетельствует "Старославянский словарь" (М., 1994), - то нет никаких оснований говорить, что оно имелось в старославянском языке. Что касается вероятности ассоциирования слова уд со словом узы, то эта вероятность (применительно к старославянскому периоду) равна нулю, так как у этих слов нет ни одного общего звука: в первом слове был гласный [у], во втором - [ж] (о-носовое).

Утверждение, что буквализм переводов ведет свое начало от свв. Кирилла и Мефодия (С. 28), требует внесения определенных корректив. Перевод святых братьев был пословным, т.е. одному слову (с относящимися к нему артиклем, предлогом или вспомогательным глаголом) греческого текста в большинстве случаев соответствовало одно слово славянского текста; но он не был дословным: одному и тому же слову греческого языка далеко не всегда соответствовало одно и то же славянское слово (см.: [4]). Не совсем понятно также негативное отношение авторов к творчеству переводчиков (С. 29). Авторы, вероятно, полагают, что если при переводе последовательно соблюдать принцип буквализма, то не будет необходимости вносить в перевод что-то личное, брать на себя какую-то ответственность, так как перевод будет произведен автоматически.

Однако Е.М. Верещагин в своей монографии, ссылка на которую дается выше, показывает, что в переводах солунских братьев имелось немало персональных (личностных) элементов, а именно: разъясняющие добавления слов; переводы с немотивированными переводящим языком переменами сообщаемой текстом информации; относительно произвольные перестройки структуры фраз; случаи "исправления" (прояснения) греческого источника; перифразы; учет широкого контекста; случаи неадекватных решений переводчиков. Персональные элементы относятся к области переводческого искусства, а не переводческой техники [4. С. 24- 34]. Вряд ли стоит идеализировать методику перевода, не предполагающую участие живой человеческой личности. Вообще же по поводу ссылок на деятельность свв. Кирилла и Мефодия следует отметить, что здесь имеется гораздо больше неясностей, чем может показаться при чтении популярных пересказов (см.: [5]).

Достойно всяческого сожаления некритичное воспроизведение авторами популярного тезиса, согласно которому на церковнославянском языке "создаются произведения только с возвышенным религиозным содержанием" (выделено авторами. - Ф.Л.) (С. 11). Общеизвестно, что в Древней Руси церковнославянский язык был языком не только богослужебных текстов, но и языком летописей, переводимых с греческого юридических текстов, вообще обслуживал всю культурную сферу (здесь имеется в виду не только стандартный, в терминологии В.М. Живова, церковнославянский, но и гибридный, с ослабленной нормой). Другое дело, что вся древнерусская литература была сотериологична и эсхатологична. Согласно Б.А. Успенскому, во второй половине XVII в. происходит трансформация церковнославянско-русской диглоссии в церковнославянско-русское двуязычие, о чем, в частности свидетельствует "появление пародий на церковнославянском языке. Со второй половины XVII в. такие тексты становятся более или менее обычным явлением. При этом пародийное использование церковнославянского языка может сочетаться с пародированием церковной службы. Примером может служить "Служба кабаку"... В течение XVIII в. создается целая литература пародийных акафистов, пародийных молитв и т.п. Эта литература образует определенную традицию, которая явно связана с семинарской средой, т.е. с той

стр. 120

средой, где церковнославянский язык мог употребляться в качестве разговорного" [2. С. 103]. О пародийном употреблении церковнославянских выражений семинаристами и духовенством писал более шестидесяти лет назад Г.П. Федотов: "...нельзя не коснуться одного культурного (или антикультурного) явления, которое давно уже, медленно, но верно, подрывает эстетическую ценность славянского языка. Я имею в виду так называемый семинарский анекдот или семинарский жаргон. Соль заключается в том, что славянский текст применяется к низменному, житейскому употреблению и сразу приобретает комический характер. "Блажен муж, иже не иде - сидит к каше ближе": такова типическая схема. Бесконечно число этих семинарских словечек, присказок, поговорок, которые в ходу далеко не в одной церковной школе - старой бурсе с ее грубыми нравами, - но во всех слоях "духовного" сословия. Во всех монастырях, иерейских домах и даже владычных покоях семинарский анекдот царит. Люди, плененные красотой церковного быта, как Лесков, пускают эти анекдоты в литературу, в светское общество, которое, с некоторым брезгливым недоумением, вовлекается также в эту опасную игру со святыней" [6]. Обиходное цитирование славянского текста Священного Писания и церковной службы духовенством и семинаристами имеет место и в наши дни.

Как об установленном факте говорится в статье о сожжении перевода Пятикнижия по решению Святейшего Синода (С. 33). Однако вот что пишет об этом св. Филарет Московский, которого авторы, без сомнения, уважают, хотя и относятся критически к некоторым сторонам его деятельности: "Что касается до... сожжения нескольких тысяч экземпляров перевода пяти книг Моисеевых, напечатанного Библейским Обществом... нельзя сего вспомнить без глубокой скорби. Это темное пятно на том, кто выдумал сию меру и своею необдуманною ревностию увлек других. Но пятно сие не падает на духовное начальство. Св. Синод не составлял определения о сем (курсив мой. - Ф.Л.). В переводе Пятикнижия не было ничего такого, что заслуживало бы такую строгую меру. Он пострадал мученически" (цит. по: [7]).

Наконец, нельзя оставить без внимания замечания авторов относительно Поместного собора 1917-1918 гг. Авторитет собора, восстановившего каноническую форму правления в Русской Церкви, не нуждается в защите, и оскорбительные высказывания авторов по поводу созыва и ведения собора остаются на их совести. Тем не менее, считаем нужным напомнить, что, строго говоря. Церковь не нуждается в санкции светской (пусть даже христианской) власти на созыв собора. Утверждение обратного однозначно определяет отношения Церкви и государства как цезарепапизм, который, как и папоцезаризм, не свойствен православию. Подчинение Церкви государству в Синодальный период было, как известно, грубым нарушением церковных канонов.

Статья содержит еще немало заслуживающих внимания мест, однако рассмотренного достаточно, чтобы составить общее представление. При анализе мы исходили из предположения, что перед нами научная статья: в пользу такого предположения говорило ее название, вступительная часть и общая структура. Однако, как показал проведенный разбор некоторых фрагментов статьи, нельзя считать, что ее научный уровень (степень выверенности терминологии и строгости аргументации) соответствует серьезности заявленной темы. Впрочем, вполне возможно, что данная статья и не замышлялась как научная. Тогда предъявляемые нами претензии необоснованны. Это нетрудно проверить. Достаточно проанализировать структуру и стиль статьи. Если это научная статья, то она должна обладать четким планом (это имеется), содержать ссылки на используемую научную и иную литературу и на первоисточники анализируемых текстов (с этим, как мы видели, не вполне благополучно: отсутствуют ссылки на Б.А. Успенского, не указаны полные выходные данные Триодей, отредактированных комиссией архиепископа Сергия), не должна изобиловать штампами нетерминологического характера, содержать экспрессивно-оценочную или разговорную лексику. Приведем в качестве примеров несколько фраз и словосочетаний для того, чтобы выяснить, как выполняется (или же не выполняется) последнее из требований к научной статье: "проблема языка... изначально имела характер внецерковной пропаганды" (С. 9); "...язык богослужения... становится удобной мишенью для критики и разного рода нападок" (С. 11); "...под исправлением книг подразумевалось не их "обновление", или, от чего нас, Боже, сохрани, перевод на разговорный язык..." (С. 12); "...[Б.И. Сове] использует хорошо известный прием из арсенала научного мошенничества..." (С. 18); "пропаганда

стр. 121

реформаторской идеологии" (С. 18); "Суемудры такого рода "поправки" в текст вносили, конечно, не из-за злого умысла..." (С. 21); "противники церковнославянского языка... развернули борьбу... вопия о праве писать на простом разговорном языке и глумясь над теми, кто ратовал за чистоту русского языка..." (по поводу полемики начала XIX в.) (С. 32); "мы... не склонны относиться к этому с таким же олимпийским спокойствием..." (С. 56) и т.д.

Приведенные примеры свидетельствуют о том, что перед нами не научная статья, а публицистическая, стилизованная под научную. Тогда становятся вполне понятными и озадачивающая поначалу неосведомленность авторов в тех областях, о которых они рассуждают, и отсутствие надлежащей аргументации для подкрепления своих тезисов, и неаккуратность в ссылках на литературу вопроса и источники, и общий тон и язык статьи: публицист не обязан быть логичным, он воздействует не столько на разум, сколько на чувства, стремится не привести читателя к определенному выводу, тщательно и непредвзято рассматривая все pro et contra, но вызвать эмоции, ссылается на авторитеты, будучи не в состоянии привести весомые доводы, основанные на основательном знакомстве с предметом.

И все-таки очень жаль, что полемика вокруг церковнославянского языка до сих пор носит газетно-журнальный характер и никак не приобретет статуса серьезного научного спора (*). А ведь церковнославянский язык - интереснейший объект для научных исследований. Он должен стать предметом пристального изучения социолингвистики (в том числе теории этнического языка (см.: [8]), психолингвистики, теории языковой нормы, теории коммуникации, теории информации, культурологии, философии языка, причем могут быть использованы достижения и методы теории систем, различных математических теорий. В конце концов, церковнославянский - это, если угодно, и модно, и престижно. И думается, что подобные исследования в самом своем начале принесут больше пользы, чем взаимные обвинения, оскорбления и обиды, в немалой степени вызываемые неспособностью и нежеланием выслушать и услышать оппонента.

Пока же приходится с сожалением констатировать, что тенденциозность и нетерпимость к чужому мнению, которые не без оснований ставятся на вид сторонникам перевода богослужения на русский язык, в не меньшей степени свойственны и некоторым сторонникам сохранения церковнославянского языка. Однако следует помнить, что острое переживание проблем церковной жизни и уверенность в собственной правоте сами по себе не дают еще права использовать в полемике заведомо несостоятельные, многократно опровергнутые аргументы и не освобождают от обязанности соблюдать корректность в высказываниях по отношению к оппонентам. Хотелось бы надеяться, что перевод полемики в русло научной дискуссии будет способствовать соблюдению этики спора и даст результаты, которые, быть может, заставят нас по-новому взглянуть на церковнославянский язык и на связанный с ним круг проблем.

(c) 2000 г.

Ф. Людоговский

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). Budapest, 1988.

2. Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI-XIX вв.). М., 1994.

3. Живов В.М. Язык и культура в России XVIII в. М., 1996. С. 13-68.

4. Верещагин Е.М. История возникновения древнего общеславянского литературного языка. Переводческая деятельность Кирилла и Мефодия и их учеников. М., 1997.

5. Хабургаев Г.А. Первые столетия славянской письменной культуры: Истоки древнерусской книжности. М., 1994.

6. Федотов Г.П. Славянский или русский язык в богослужении / Язык Церкви. М., 1997. Вып. 2. С. 22.

7. Чистович И.А. История перевода Библии на русский язык. СПб., 1899 (Репр. изд.: М., 1997. С. 118).

8. Нещименко Г.П. Этнический язык. Опыт функциональной дифференциации (на материале славянских языков). Munchen, 1999.

* От редакции. По данной проблематике см. публикацию Н.Б. Мечковской "Кирилло-Мефодиевское наследие в филологии Slavia Orthodoxa и языковые вопросы в русском православии XX века" в N 2 журнала "Славяноведение" за 2000 г.