АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ И ПСИХОЛОГИЯ

Актуальные публикации по вопросам современной психологии.

NEW ПСИХОЛОГИЯ


ПСИХОЛОГИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ПСИХОЛОГИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ И ПСИХОЛОГИЯ. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2005-02-07

АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ И ПСИХОЛОГИЯ

(К 125-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ)



В.П. ЗИНЧЕНКО


Статья подготовлена при поддержке РФФИ, проект № 99-06-80509.



Вчерашний день еще не родился.

О. Мандельштам



Сказать, что А.А. Ухтомский — психолог, или даже сказать, что он больший психолог, чем многие выдающиеся психологи XX в., — значит ничего не сказать и в то же время сказать очень многое. В начале ушедшего века еще раздавались стенания о том, что раньше психология была наукой о душе, а теперь стала наукой об ее отсутствии. На это обращали внимание и историк В.О. Ключевский, и его современники — философы, и психологи. Не без иронии и не без оснований стали говорить о раздражающе избыточном «душесловии», о «душевном водолействе» (Г.Г. Шпет). Психология действительно пожертвовала душой ради научной объективности своей субъективной науки. Выражаясь современным языком, в младенческой душе психологии завелась сциентистская червоточинка, которая выела душу изнутри. Вначале это казалось остроумным методическим приемом: отойти от души, вооружиться объективными средствами исследования, чтобы потом взять ее приступом. Но в соответствии с еще не известным психологии того времени правилом произошел «сдвиг мотива на цель». Психологи увлеклись материей, психическими функциями, реакциями, рефлексами, поведением, ориентировкой, позднее — мозгом, нейронами и многими другими не менее интересными и полезными предметами. О душе они вовсе забыли, а если вспоминали, то искали не там, где потеряли.

Потеря души далеко не безобидна. А.А. Ухтомский нарисовал картинку того, что обещается «объективными» методами изучения психологии: «Будет царство немое и глухое, ибо никто никого понимать не будет при уверенности, что каждый для себя все понимает! На вопрос, заданный в лечебнице параноику: хорошо ли ему тут, — он отвечал: «Все переносимо, за исключением разве только оловянных глаз психиатров, которые упрутся в вас с тупою уверенностью, что они все в вас понимают! А сами-то ведь ничего не понимают!» <…...> Вот и наши ученые Вагнеры готовят будущему человечеству своею «объективною психологиею» значительное отупение к междучеловеческим отношениям. Потеряли личность, потеряли собеседника, а значит — потеряли самое главное. Собеседника не построить из тех



80



абстракций, которыми живет филистер!» [12; 171].

Великий физиолог И.П. Павлов, которого в мире считают и великим психологом, от своей души не отказывался. Он был великодушен и от души поздравил Г.И. Челпанова с открытием Психологического института. Он отказался лишь от психологической терминологии при интерпретации физиологических и поведенческих фактов. Нельзя отказать в наличии души и многим психологам, у которых она не только сохранялась как их личная, интимная принадлежность, но и руководила их поведением. Однако в науке душа стала раздражающим, мешающим, субъективным фактором, а потом психологи ее просто вытеснили из сознания и памяти. Разговоры о душе в научном контексте стали восприниматься как свидетельство религиозности. (На это можно, правда, ответить словами А. Блока: свою обедню отслужу.) С такой научной психологией мы вошли в XXI в. Выделенное курсивом слово я не взял в кавычки. Психология действительно стала настолько научной, что человеку в ней трудно себя узнать. Проще обратиться к гадалке или к шаману, где все узнаваемо. Психологи, позавидовав гадалкам, сами стали шаманить, камуфлируясь научной терминологией: «онтопсихология», «НЛП», «имиджеология», «имиджмейкерство», «харизмейкерство» и т.д. и т.п. Так что научный багаж не остался втуне. Но душа не нашла себя и в этой, с позволения сказать, практической психологии.

И все же в XX в. были исключительные фигуры, которые не только не отказывались от души как от предмета научного исследования, но и предлагали свои варианты онтологии души, психики, сознания. А.А. Ухтомский, безусловно, принадлежит к их числу, являясь главной, ключевой фигурой. Он предложил естественнонаучный и, несмотря на это, не редукционистский подход к исследованию души и духа.

А.А. Ухтомский понимал, что библейская последовательность творения «Дух — Жизнь — Разум» вовсе не гарантия наличия всей триады в каждом человеке. Жизнь автономизируется от духа, утрачивает ценность, обессмысливается; разум автономизируется от жизни, превращается в рассудок. Потом возникают (если возникают) задачи поиска духа, смысла, разума, задачи постройки дома своей души, решение которых не гарантировано. Знакомство с рукописным наследием ученого убеждает, что не только фоном, но и содержанием его жизни, определявшим, в частности, научные искания, были размышления о душе и духе, о жизни и смерти, о сознании и деятельности, о мысли, слове и действии, о личности и истории, о вере и разуме, о науке и религии.

Прежде чем излагать предложенный А.А. Ухтомский подход к психике, обратимся к личности, сознанию, убеждениям и жизненным принципам, просвечивающим сквозь тексты А.А. Ухтомского — подлинного «мужа науки». Обратим внимание и на его живое слово, живую мысль, живое знание и умное делание, которых так недостает современной науке и образованию. Автопортрет ученого я нашел в двух замечательных посмертно изданных книгах («Интуиция совести» [11] и «Заслуженный собеседник» [12]), с вниманием и любовью составленных, прокомментированных и изданных его последователями и поклонниками. По стилю и содержанию они напоминают самые высокие образцы исповедального жанра, существующие в мировой культуре.

Задачу настоящей статьи я вижу в том, чтобы привлечь внимание психологов к удивительно цельной личности А.А. Ухтомского и к его диалогическому и полифоническому сознанию. В сознании и личности А.А. Ухтомского я выделяю лишь некоторые доминанты. Осмысление его вклада в психологию — дело будущего, хотелось бы надеяться,



81



не столь отдаленного. Предварительное представление об этом вкладе заинтересованный читатель может найти в моих предшествующих публикациях [4]—[7], где подробно рассмотрены его идеи об актуальных и виртуальных функциональных органах индивида, о хронотопе, возможной связи учения о доминанте с энергийным образом человека, развитом в аскетической антропологии — в православном исихазме — священнобезмолвии.



ДУХОВНОСТЬ



Духовность есть устремление, неутоленность, беспокойство, напряженность, энергия, направленная на поиск истины: «Люди не столько велики тем, что «переделывают мир», сколько тем, что открывают новые области истины, в мире до сих пор не известные!» [12; 398]. Духовность — это практическая деятельность, направленная прежде всего на переделку самого себя, на создание духовного мира и собственного духовного организма.

Возможной единицей анализа духовного организма является функциональный орган индивида, под которым А.А. Ухтомский понимал всякое временное сочетание сил, способное осуществить определенное достижение. Функциональные органы — это новообразования, которые возникают в активности индивида, взаимодействующего со средой. Понятие «новообразование» затем сыграло ключевую роль в культурно-исторической теории психики и сознания Л.С. Выготского, в физиологии активности Н.А. Бернштейна, в психологической теории деятельности А.Н. Леонтьева. Функциональный орган — не морфологическое, а энергийное образование («сочетание сил», «вихревое движение Декарта»). А.А. Ухтомский называл функциональные органы виртуальными механизмами, что предполагает не только их объективность, но и объективируемость.



Замечательно понятие «духовный возраст», которое в равной степени относится к отдельному человеку и к наукам о нем. Духовный возраст не совпадает с биологическим и с тем, что в психологии называется «психологическим возрастом». Духовный возраст, конечно, менее прозрачен, чем психологический, но зато эта как бы непосредственная интегральная характеристика человека более наглядна и интуитивно убедительна. Хотелось бы, чтобы психология достигла, наконец, возраста, при котором она смогла бы понять и разделить размышления А.А. Ухтомского о душе и духе. Приятно, что разумные психотерапевты, которые, к сожалению, слишком малочисленны, тоже подвигают психологию к этому.

Естественно, раз есть духовный возраст, то есть и духовное рождение, и духовная смерть. Рождение, развитие, рост,



82



возраст и смерть относятся к духовному организму в не меньшей степени, чем к телесному. Согласно А.А. Ухтомскому, духовный организм может возникнуть при наличии особой доминанты души. Такой доминантой должно быть внимание к духу: «Это постоянное бодрственное прислушивание к тому, что желается в нашем духе, как он живет, болеет, поднимается и растет. Тут источник тех «сокровищ ведения», о которых говорили святые отцы» [12; 93].

«Любовь в качестве руководительницы к познанию и к истине не понятна тем, кто знает лишь критерий самоутверждения и самосохранения!» [12; 399]. Любовь — это возрастание в духе: «...песни Петрарки и Данте стали определителями поведения для дальнейшего человечества» [10; 83]. Человек, размотавший душу без осторожности на суете, характеризуется духовным неплодием, крайняя степень которого — духовное блудилище. Ад и духовная смерть присутствуют в обыденной жизни. Не стану спорить с читателем, у которого возникнут отчетливые ассоциации с неким религиозно-духовным трактатом, тем более что А.А. Ухтомский имел духовное образование и оно, несомненно, оказало влияние на его искания, хотя и не было их единственным медиатором.

Монашеский опыт проникновения в жизнь духа А.А. Ухтомский назвал «психологией религиозного опыта». Для понимания всего учения о доминанте, о функциональных органах — новообразованиях очень существенно, что такая психология вполне онтологична. В 1900 г., еще до получения университетского образования, А.А. Ухтомский писал: «Дух будет вполне и a priori силен против всякого давления «мира» тогда, когда религиозный мир откроется ему не как насильное создание представлений и идей, но как явная психологическая действительность, более «действительность», чем какой-либо «материальный мир»» [12; 93]. Потом познание этой действительности стало целью его исследований, которая формулировалась как познание анатомии и физиологии человеческого духа, духовного организма — не тела, не мозга, а души и духа; может быть, точнее, не только тела, не только мозга, а их вместе с духовным организмом. Как говорил А. Блок, «…...нам опять нужна вся душа, все житейское, весь человек. Назад к душе, не только к человеку, но ко «всему человеку» — с духом, с душой и телом, с житейским — трижды так» [2; 149].

А.А. Ухтомский приводит афоризм Г. Лихтенберга «Человек должен развиваться весь целиком». И человек деятелен весь целиком. В восприятии истины в особенности человек движется и должен двигаться лишь целиком — всей своей природой: и умом, и чувством, и волей. Это означает участие души в развитии, в деятельности, в восприятии истины. Для понимания последней нужна не абстрактная мысль, а что-то внутри — теплое сердце. ««Вечная истина» не в действительном содержании современного «научного» знания, но лишь в его пределе, движущем идеале. Вот, что никто не может отрицать» [12; 67]. Приобретаемые знания А.А. Ухтомский рассматривал как функциональные органы индивида.

Пути к духу и его развитию могут быть разными. Можно идти к небу от молитвы, от духовного образования, от монашеского опыта, а можно прийти к духу и от неба, от летной деятельности [8], [9]. В любом случае — это труд: «Подчас именно среди боления и тяжкого труда находим мы впервые червонное золото, которым живем и питаемся всю последующую жизнь...… Простые народы там, где они предоставлены самим себе и живут своею мудростью, хорошо понимают ту правду, что не «счастие», а суровый труд жизни воспитывает нужного человека и ценную для человечества культуру» [11; 192–193].



83



ЖИЗНЬ



Извлечение предмета научного исследования из жизненного контекста и возвращение в него результатов такого исследования — это задача, которая рано или поздно возникает перед наукой, хотя, конечно, далеко не всегда успешно решается. Препятствием на пути к ее решению служит реальное противоречие между богатством представлений о жизни, множественностью ее образов и односторонней скудостью научных абстракций, почти не имеющих отношения к жизни во всем богатстве ее проявлений. В советской науке многие годы бытовало (а в советской жизни — практиковалось) столь же бесспорное, сколь и бессодержательное определение жизни как способа существования белковых тел. «Наука — это принципиально связное миропонимание, или (как теперь привыкли говорить более конкретно) «жизнепонимание». Поэтому — проступок против основного принципа науки, когда хотят понимать жизнь с ее какой-нибудь одной стороны. Так грешит современная физиология, современная биология, так грешил и грешит материализм всех времен» [12; 83]. Об этом же конкретнее: «Когда физиология трактует о жизни, о характерных признаках жизни как об обмене веществ <...…> то ее выводы отсюда нисколько не трогают вопроса о жизни — непосредственного сознания и философии. Жизнь, интересующая непосредственное сознание и философию, — жизнь человека остается здесь вне сферы зрения, мысль попадает мимо нее...… Определение жизни, которое надо черпать из опыта, если мы хотим войти в существо, в положение возбуждаемых ею вопросов, — определение жизни основывается на ценности ее, но ценности этого понятия для обозначения действительности» [12; 75].

А.А. Ухтомский не уставал подчеркивать, что предмет физиологического исследования — динамика живого организма в его целом. В 1927 г. он дал замечательную характеристику (определение?) жизни, которая не замечалась советской наукой: «Жизнь — асимметрия, с постоянным колебанием на острие меча, удерживающаяся более или менее в равновесии лишь при устремлении, при постоянном движении. Энергический химический агент ставит живое вещество перед дилеммою: если задержаться на накоплении этого вещества, то — смерть, а если тотчас использовать его активно, то — вовлечение энергии в круговорот жизни, строительство, синтез, сама жизнь. В конце концов один и тот же фактор служит последним поводом к смерти для умирающего и поводом к усугублению жизни для того, кто будет жить» [10; 235].

Присмотримся к этой удивительно емкой характеристике. В ней использовано понятие «живое вещество», которое является центральным в концептуальном аппарате В.И. Вернадского. Хотя на этом уровне анализа еще нет и не может быть речи о субъекте и объекте, живое вещество может существовать лишь при постоянном движении, при устремлении. На языке психолога Д.Н. Узнадзе «первичная установка» эквивалентна понятию первичного устремления, например, к свету, которое использовал П.А. Флоренский. Устремление, установка есть проявление отношения, но отношения особого рода: это еще не отношение к действительности, поскольку еще даже нет субъекта, а отношение в действительности, т.е. действительное, а не потенциально мнимое отношение. Можно согласиться с Д.Н. Узнадзе, что подобные первичные установки не являются еще в прямом смысле слова психическими образованиями, они предшествуют психике. А.А. Ухтомский также не использует для характеристики устремления, даваемой в контексте его размышлений о жизни, понятия «доминанта». Примечательна энергетическая, или энергийная, характеристика жизни: устремление, постоянное движение живого вещества, идущее навстречу среде в поиске «энергического



84



химического агента», «вовлечение энергии в круговорот жизни, строительство, синтез, сама жизнь». Энергийная характеристика жизни трансформируется А.А. Ухтомским в энергийный образ духовного организма.

Еще одно ключевое слово в приведенной характеристике жизни — асимметрия. «Несоответствие, несимметричность есть норма? Несимметричность между импульсом и его эффектом есть, пожалуй, в самом деле «общее место» физиологической деятельности, поскольку она служит вновь и вновь побудителем для последней!» [10; 130]. В жизни преобладает дисгармония. Равновесие — лишь момент, условием возникновения которого является постоянное движение. Эти идеи высказаны А.А. Ухтомским задолго до того, как наш знаменитый соотечественник И.Р. Пригожин начал работать над проблемой созидательной роли неравновесных состояний и вытекающей из этого необратимости природных процессов. Сегодня теория необратимых процессов И.Р. Пригожина в значительной мере определяет развитие естествознания. Вклад А.А. Ухтомского в нее до сих пор не оценен.

В трактовке необратимости процессов, принадлежавшей А.А. Ухтомскому, содержится не только отрицательная, но и положительная характеристика, связанная с порождением нового, будь то состояние, событие или новый орган. Поэтому-то асимметрия, дисгармония, неравновесные состояния приводят не к вожделенному многими поколениями физиологов и психологов равновесию, гомеостазу, единству, гармонии, покою и т.п., а к возникновению все новых и новых состояний, к порождению функциональных органов — новообразований.

От этой характеристики, казалось бы, элементарных форм жизни А.А. Ухтомский прочерчивает путь к анализу ее более сложных форм: «Всякий «закон природы» есть сам по себе постановка жизнеразности и поэтому требует сам еще противовеса. Отсюда достаточно открывается, что все поле нашего сознания и знания есть постоянное колебание равновесия, борьба идеалов, — с чисто научной точки зрения вполне равноправных. [В дополнение к] закону «борьбы за существование» должен был возникнуть противоположный закон «симбиоза»; закону «сохранения энергии» — опытная характеристика его нарушения, чтобы был возможен каждый частный факт» [12; 78].

Чтобы еще раз убедиться в емкости характеристики жизни, предложенной А.А. Ухтомским, можно заменить в ней химическое вещество на информацию или — лучше — на знания, опыт, а живое вещество — на живое существо. Тогда мы получим характеристику жизни как асимметрию с постоянным колебанием на острие меча между познанием и действием, сознанием и деятельностью, опытом и его использованием и т.д. На этом же острие меча странным сюрреалистическим образом пока еще балансируют два других — меч железный и меч духовный. Опыт показывает, что выковать последний значительно труднее…. Примечательно, что даваемая А.А. Ухтомским характеристика мысли подобна приведенной выше характеристике жизни: «Мысль или ускоряет наступление того опыта (той реальности), о которой говорит, или научает избегать его, может быть, даже предотвращает его наступление.

Последняя проверка мысли продолжает оставаться в том, к гибели или к торжеству приводит она своего носителя» [12; 138].

Включение в характеристику жизни не только энергии, движения, но и устремления, т.е., казалось бы, субъективного обстоятельства, для А.А. Ухтомского отнюдь не случайно. Он неоднократно подчеркивал, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное: «субъективное и



85



объективное идут об руку и соотносительно, непосредственно переходя одно в другое» [10; 311]. Наличие у субъективного, в том числе и у жизни души, собственной онтологии до сих пор с трудом принимается большинством психологов, представляющих себе (и — что хуже — другим) психологию как науку об отсутствии, а не о присутствии души и духа.



ИНТУИЦИЯ СОВЕСТИ



А.А. Ухтомский настойчиво рассеивает заблуждение, которым живет современный человек. Оно заключается в фантоме, в ошибочном представлении о том, что истина, правда, нам доступная, есть искомый продукт (плод) нашего абстрактного ума. От такого ума, лишенного жизни, сердца, чувства, нравственности, один шаг до безумия, с которым давно граничит, например, технократическое мышление. Знать Истину — значит знать закон существующего, закон действительности. Далее следует примечательное пояснение: Истина есть вместе с тем и дело, человеческое действие, сообразное Природе и закону Бытия. В этом качестве она мыслится как этическое действование [12; 124]. Этическое действование А.А. Ухтомский связывал с интуицией совести, которой он сам обладал в полной мере.

Сначала об интуиции. Он считал ее дологическим аппаратом, который принципиальнее, первоосновнее, возник раньше, чем буква. Под интуитивным аппаратом он понимал наблюдательность, чуткость, проницательность и включал в него совесть. Вместе с тем последнюю он рассматривал и как относительно автономный аппарат, включающий в себя интуицию. Возможно, отсюда это замечательное понятие «интуиция совести». Совесть — это главнейший физиологический (?) орган, конкретнейший аппарат познавания-предвидения, аппарат цельного знания, который руководит нами обыденно — и в мелочах, и в крупном [11; 455]. А.А Ухтомский не обольщался относительно совести и предупреждал, что «совесть, как и всякий другой показатель и отметчик реальности, с ее законами может быть более или менее надежным слугою, более или менее субъективной или объективной, более или менее здравой или заболевшей! Она ведь может быть совершенно спокойной, удовлетворенной и ни о каких бедах не предупреждающей, в то время как человек или целое общество давно охвачены преступлением! Это тогда, когда преступление стало привычным!» [11; 455]. Удивительно узнаваемо! Видимо, для нас и про нас написано!

И все же совесть — орган, наиболее дальновидный «рецептор на расстоянии», наиболее глубокий зритель будущего. Его надо бы назвать

с о в е с т ь («со-весть»).

Совесть — «Таинственный, судящий голос внутри нас, собирающий в себе все источники и порядки ведения, все унаследованные впечатления от жизни рода, и предупреждающий особыми волнениями и эмоциями высшего порядка о должных последствиях того, что сейчас делается перед нами» [11; 458]. Это первая (помечено: 1914 г.) отчетливая артикуляция того, что впоследствии А.А. Ухтомский назовет функциональным органом индивида (функциональным органом нервной системы). Весьма показательно, что он начал развивать свою теорию со сложнейшего, как бы сверху — с психологии религиозного опыта, с совести. И тогда же он дал свое объяснение этому. Возражая против того, что эстетика и этика — «прикладные отрасли знания», А.А. Ухтомский пишет: «Эстетика и этика — дисциплины практические и одновременно руководящие именно потому, что практические. Они дают впервые реальный импульс самым теоретическим исканиям науки!» [11; 458].



86



В истории науки это не такой уж редкий случай. В.фон Гумбольдт начал с анализа внешней и внутренней формы художественных произведений И.-В. Гете, а потом пришел к идеям внутренней формы языка. Л.С. Выготский тоже шел в своих исканиях от психологии искусства. А мы до сих пор убеждены в том, что для подготовки психологов анатомия и математика важнее эстетики и психологии искусства.

Вернемся к интуиции совести. Что она предвидит и какова цена ее ошибок? Соответствие истины, понимаемой как эстетическое действие, законам действительности «достигается прозорливостью, интуицией, художественно-философским прозрением в совершающийся порядок вещей. В попытке определить те законы, через которые интуиция совести проникает в подлинный смысл вещей, в их правильную оценку, так что закон бытия становится законом возмездия, и заключается дело этики как науки…» [12; 124].

Таким образом, А.А. Ухтомский связал этику с интуицией совести, а за последней признал права на проектирование действительности. Интуиция совести, или душевные интегралы в подсознательной жизнедеятельности человека, позволяет предвидеть ситуации, когда нарушение законов бытия, вносимое проектами действительности, превращает эти законы в законы возмездия. К сожалению, чем дальше прогрессирует (а не развивается) человечество, тем легче искать примеры возмездия за нарушение законов бытия. Пожалуй, с автором можно поспорить лишь по одному пункту. Я бы в этом контексте предпочел использовать термины «досознательное», «дологическое», которыми он, впрочем, широко пользовался, а не «подсознательное». Интуиция, в том числе и интуиция совести, может быть и постсознательной, постлогической, хотя по своим высшим проявлениям она кажется, как и поступок, вполне непосредственной.



ТРЕБОВАНИЯ К УМУ



Весьма поучительна характеристика ума, данная А.А. Ухтомским: «Ум в нас есть высшее и единственное зрение истины, вещей и бытия. Но бывает, что он последним замечает то, что очевидно для самого примитивного наблюдения; и это последний признак падения жизни, в которой поколебался ум» [12; 125]. С этой характеристикой связано его понимание абстрактного и конкретного: «…если самая конкретнейшая «вещь» в своей отдельности от среды есть уже плод нашей абстракции, то и обратно, самое отвлеченнейшее из понятий фабрикуется не за чем другим, как за выяснением того, в чем же подлинное, настоящее бытие, что в самом деле есть!» [12;126]. Это очень близко к тому, что Г.Г. Шпет называл неуничтожимым «корнем» конкретности в абстрактном. Вообще, по отношению к абстрактному у А.А. Ухтомского наблюдается даже нескрываемая неприязнь: «Вся живая действительность застлана плотною сетью абстракций досуже-кабинетного происхождения, так что уже ничто в природе не видно открытым сердцем, открытым взором, непосредственным восприятием...… Куда бы спастись от этих абстракций, от искаженной ими природы — где бы найти те пустыни, омуты, дебри, где бы не успел еще устроить себе абстрактный человек курорта?» [12; 227– 228]. А.А. Ухтомский противопоставляет живую истину мертвой абстракции.

Образцом мышления для него служит искусство: «Х у д о ж е с т в е н н а я р а б о т а к а к р а б о т а и с с л е д о в а т е л ь с к а я. Так и смотрел на свое художественное дело Ф.М. Достоевский. Это продолжение научной работы, т.е. и с с л е д о в а н и е з а к о н о в б ы т и я в области человеческого духа» [11; 470]. Искусство имеет преимущество перед наукой, ибо оно сохраняет жизнь живой. Вот что он пишет о Л.Н. Толстом: «Плавная уступчивость, непрерывность переходов, связность и в то же время



87



богатое разнообразие переживаний при сцепленности и единстве целого: вот когда способность к о б щ н о с т и мысли, к о б о б щ е н и ю оказывается в то же время свободною от а б с т р а к т н о с т и ! Вот где корень для этого фокуса, когда мысль и ее предмет могут быть весьма общими и наиболее конкретными, свободными от умерщвляющей абстракции с подменами действительности «успокоительными формулками»!» [11; 453].

Наличие «корня» конкретности в абстрактном есть залог и гарантия предметности и ответственности мышления. Эти качества мышления чрезвычайно важны, поскольку, согласно А.А. Ухтомскому, мысль человека есть действие его; мысль есть проект реальности; человек есть деятельный участник своих мыслей. Невольно напрашивается аналогия с М.М. Бахтиным: мысль есть поступление; по М.М. Бахтину, поступающее мышление есть единая «ткань моего эмоционально-волевого, действенно-живого мышления — переживания» [1; 36].

Видимо, под влиянием Р. Декарта А.А. Ухтомский характеризовал сложные человеческие поступки как образы действия, называемые страстями. Страсть, эмотивные реакции, влечения и волнения, переживаемые и пережитые доминанты, согласно А.А. Ухтомскому, представляют собой неотъемлемое свойство научного творчества, тогда как «противопоставленные мысли инстинкты и страсти — эти стихия слепая и в то же время принудительная, как «закон природы», действующий явочно и со своим собственным смыслом, как всякий другой натуральный механизм, который мы изучаем в физике и в технике» [10; 312]. Овладение такой стихией, в терминах Л.С. Выготского, есть достижение единства аффекта и интеллекта. Примечательна с этой точки зрения оценка А.А. Ухтомским великого И.П. Павлова: подлинный «муж желаний». Акцент все же на страсти, на живой энергии, на духе, а не на интеллекте.



ДОМИНАНТА НА ЛИЦО ДРУГОГО



Важная черта личности А.А. Ухтомского — доминанта на лицо другого человека и убеждение в том, что пока не сформируешь у себя такой доминанты, о тебе самом нельзя будет говорить как о лице. А.А. Ухтомский дает замечательное пояснение: «Представление мое о моем собеседнике — это гипотетический проект человеческого лица, составленный мною по интерполированным данным опыта и ради практической потребности войти в соприкосновение с данным лицом, жить с ним, делать с ним общее дело.

Евангельский совет «не судить», т.е. не осуждать собеседника, грозящий тем, что тут ты сам судишь и осуждаешь себя, говорит: когда интерполируешь лицо ближнего и собеседника в другую сторону, заканчивая образ его в отрицательную сторону, тем самым предрешаешь для самого себя возможность совместного дела с данным человеком, и притом на основании твоих собственных отрицательных черт, которыми ты интерполировал своего собеседника! Собеседник твой таков для тебя, каким ты его заслужил! Тем, что не заканчиваешь его образ и не произносишь над ним окончательного суда, открываешь себе возможность его идеализировать, любить, проектировать и осуществлять вместе с ним новую лучшую жизнь!» [12; 128]. Доминанта на лицо другого, ближних, прежде всего друзей активна: «…...мое дело сочувствие, любовь и развитие воли — всегда им помочь. Но мои отношения к ним отнюдь не должны включать в себя хотя бы тень личного экстенсивного искания, или побуждения» [12; 70].

Доминанта на лицо другого человека несколько отличается от того, что пишут некоторые наши специалисты по социальной перцепции, интересующиеся деталями туалета, например пуговицей на сорочке. Другие вступают в спор с М.М. Бахтиным, утверждавшим недопустимость «овнешняющего заочного



88



определения личности». В отличие от них А.А. Ухтомский убежден в недопустимости даже очного «окончательного суда», о чем следовало бы задуматься без меры расплодившимся диагностам и тестологам личности.

Для А.А. Ухтомского «каждый человек, индивидуально существующий перед нами, есть новый, вполне исключительный случай! Никем он не может быть заменен, он совершенно единственное «лицо». Тут приходится внести в опыт новую категорию мысли — уже не предмета, не вещи, а лица...… Тут и встает впервые во всем своем своеобразии проблема Собеседника и Друга. Сумей построить и заслужить себе собеседника, какого ты хотел бы! Это недостижимо никакими абстракциями!» [12; 145–146]. Человеческому лицу и внутреннему человеку, его неповторимости, неоценимости А.А. Ухтомский посвятил многие патетические страницы: «с переходом в новую несравненную, еще более конкретную область опыта, где учитывается сам человек и его лицо, — придется з а р а н е е о ж и д а т ь с о в с е м н о в ы х з а к о н о в и з а в и с и м о с т е й , к к о т о р ы м м ы н е п о д г о т о в л е н ы и к о т о р ы е н а д о б у д е т б р а т ь н е п р е д в з я т ы м и , ч и с т ы м и о т п р и в ы ч е к и п р е д у б е ж д е н и й р у к а м и ! Старые, привычные, казавшиеся универсальными законы войдут потом в эти новые законы как частность и провинциализм» [11; 270]. Например, все усредняющий, «поганый «закон Вебера — Фехнера» делает то, что Бетховен более не будит человека в спящем животном» [11; 273].

Лицо человеческое — это новая грань, которую добавляет А.А. Ухтомский к обсуждению проблемы взаимоотношения понятий «я», «субъект», «личность», «вещь», «предмет», затрагивавшейся А.Ф. Лосевым, П.А. Флоренским, М.М. Бахтиным, Г.Г. Шпетом (см. [5]). Несмотря на вполне определенную и убедительную аргументацию того, что подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее (М.М. Бахтин), в нашей психологии снова и снова воспроизводятся идеи о «вещном бытии» личности, о том, что личность — это система, т.е. механизм, или его таинственное «системное качество». Главное состоит в том, чтобы уберечь в психологии личности так называемый принцип детерминизма. А.А. Ухтомский высказался на этот счет вполне категорично: «Устройство жизни по принципу механизма — это и есть рабовладельчество. Но никогда не удавалось превратить человека в механизм безраздельно и в этом сказывалось вечно уходящее вперед и вечно ищущее новых путей существо человека!» [12; 217].



СВОБОДА — ТРУД ПРЕОДОЛЕНИЯ



А.А. Ухтомский подчеркивал высказывания святителя Тихона о том, что Вселенная управляется, в сущности, Свободою. А.А. Ухтомский распространял это и на человека, воспитывающего себя «через образование привычек и их организацию. Это и значит, что «материя дана для упражнения свободы»! Через темную привычку, через инерцию старайся подняться к лучшему», заключал А.А. Ухтомский [11; 496]. Норма для А.А. Ухтомского представлена в живом собеседовании, в котором открыты уши каждого для всех прочих и в котором строится история.

Постоянный мотив А.А. Ухтомского — мотив преодоления, принуждения, вынужденности, даже дрессуры; подробные акты он противопоставлял «естественному», инстинктивному ходу событий в развитии человека. Под естественным он понимал не фактическое, но нормальное. Норма же для него — не в налично сложившемся, не в статистическом среднем, но в достижениях, в требующихся перспективах. Это есть характеристика «зоны ближайшего развития», для которой он намечал свои ступени



89



личностного развития: «Так последовательно переходим со ступени на ступень от этики гедонизма к этике медицинской, а от нее к этике долга и, наконец, милости» [12; 228]. В последней ступени слышится пушкинская «милость к падшим». Под медицинской этикой, видимо, нужно понимать этику заботы о другом, о ближнем. Этика долга отличается от того, что и «как скажет моя душа». Значит, мы можем заключить, что А.А. Ухтомский задавал культурные нормы (ступени), но при этом понимал происходящее не только как норму развития; он рассматривал само развитие как норму. Норма — это культурное и деятельное образование. При этом активность, деятельность имеют два вектора: один направлен вовне, т.е. на культурное задание, другой — вовнутрь, т.е. на себя грешного, на овладение собой: «Единство внимания и единство духа — единство и крепкая устойчивость личности в противоположность многоразличному распаду личности, психическому калейдоскопу больного и грешного внимания. Это не постоянно-данное, но становящееся, делающееся единство, — единство деятельного внимания, переносимого сосредоточенно на приходящее лицо, или вновь встреченный предмет так, чтобы читать его и заданную в нем его судьбу с возможной адекватностью» [12; 228–229]. Если необходимы ассоциации с нашими психологическими делами, то они очевидны. «Естественное» в кавычках у А.А. Ухтомского, т.е. фактическое — это натуральное у Л.С. Выготского. Естественное, нормальное у А.А. Ухтомского — это культурное у Л.С. Выготского. Переход фактического, натурального в нормальное и культурное — это осознание и овладение у Л.С. Выготского и деятельность у А.Н. Леонтьева. А.А. Ухтомский, анализируя анатомический аппарат произвольных движений, который обладает десятками степеней свободы, пришел к заключению, что ни костно-мышечный аппарат в целом, ни какая-либо часть его не составляют готового механизма для выполнения таких движений. Такой механизм (функциональный орган) строится каждый раз заново путем ограничения и преодоления избыточных степеней свободы кинематических цепей человеческого тела. Мы видим, что и здесь А.А. Ухтомский шел сверху — от культуры духа, культуры личности. Эти идеи впоследствии легли в основание теорий построения движений Н.А. Бернштейна и развития произвольных движений А.В. Запорожца. Последний пришел к установкам личности снизу — от изучения движений.



СОБЕСЕДОВАНИЕ — ОБЩЕНИЕ



Размышление А.А. Ухтомского о роли собеседования в развитии человека ничуть не менее значимы, чем размышления М. Бубера о «я — ты» или размышления М.М. Бахтина о диалогизме сознания. Нормой в собеседовании также является преодоление: «Итак, собеседование, эмпирически данное и постоянное нас сопровождающее, еще не есть собеседование в подлинном смысле слова и в подлинном понимании каждым другого! Эмпирическое собеседование может быть сопряжено с солипсизмом. Настоящее собеседование есть дело трудного достигания, когда самоутверждение перестает стоять заслонкою между людьми» [12; 229]. Такой заслонкой «между собеседником и им самим становится свое самоутверждение, свое успокоение, свое успокоительное миротолкование, своя персона и своя подушка успокоения под голову [12; 228]. Можно условно назвать достигаемую норму собеседования культурной, отличной от «естественного», эмпирического собеседования. Можно назвать его и живым собеседованием, в котором открыты уши каждого для всех прочих и в котором строится история. Это главный императив психология общения, если таковая хочет быть живой и



90



культурной. Пока же психология общения в изучении своего предмета не поднималась выше эмпирического уровня. Психологи не раз пытались поднять общение на недосягаемую высоту, называя общение деятельностью, в том числе и ведущей в младенческом возрасте. При этом оказывалось, что в анализе и общения, и деятельности психология не поднималась выше эмпирического обобщения и не достигала уровня теоретического обобщения в смысле В.В. Давыдова. Иначе говоря, общение не было построено как предмет психологического исследования. Оно выступало в основном в своей социальной функции, рассматривалось как средство унылой социализации. Спора нет: оно таковым и является. Оно может быть и средством внушения, орудием тоталитаризма, механизмом управления монотонно шагающей толпой, обуреваемой внушениями. Но общение — не в меньшей степени средство индивидуализации: «Это сосредоточенное собеседование со встречным лицом и лицами, когда они читаются до глубины и потому получают ответы на свои дела, которые для них самих еще не поняты, а только еще носятся в досознательном и готовятся открыться» [12; 229].

Совокупная деятельность ребенка и взрослого (она же предметная, она же коммуникативная) действительно представляет собой генетически исходную единицу психики, клеточку развития. Эту идею, вполне отчетливо сформулированную, я слышал от ученика А.А. Ухтомского Д.Б. Эльконина. Но полноценной такая деятельность может быть лишь на полюсе взрослого. На полюсе ребенка она пока еще протодеятельность, активность, например, не предметная, а манипулятивная. То же и с общением: не общение, не коммуникация, не собеседование, а их протоформы, или примитивные формы, к числу которых относятся команды, управление взрослым со стороны ребенка, капризы и другие богатые формы экспрессии [7]. Необходимо еще проследить драму превращений протоформы совокупной деятельности в полноценные формы индивидуальной деятельности, которая вовсе не обязательно случается. Есть люди, у которых указующий перст является не только первой, но и единственной формой общения.



ПОНИМАНИЕ



Доминанта на лицо другого, живое собеседование предполагает понимание. Мало сказать, что эрудиция и понимание А.А. Ухтомского, казалось бы, безграничны, — и они у него совпадают, что бывает далеко не всегда. Среди эрудитов встречаются все знающие и мало понимающие. А.А. Ухтомский, пользуясь выражением О. Мандельштама, был человеком всепонимания. Я рискую использовать для характеристики А.А. Ухтомского именно этот термин, хотя он считал иллюзию всепонимания, в том числе и друг друга, одним из самых вредных настроений человека. А.А. Ухтомский замечательно иллюстрирует такой вред: «Работники по условным рефлексам переживали это внутреннее убеждение, что они до тонкости понимают те силы, которые управляют текущим внутренним миром человека и мотивами его поведения. Не понимая хорошенько своих ближайших опытов на собаках, они храбро перерабатывали свои умозаключения на внутренний мир человека. И это делало их невеждами по преимуществу» [12; 230–231]. К сожалению, и сегодня не редкость подобная храбрая невежественность при описании и объяснении естественнонаучных основ психической жизни.

Всепонимание А.А. Ухтомского совершенно другого рода. Оно неизменно давало ему сократовское ощущение недостатка осведомленности, знания, вызывало внутреннее беспокойство и напряжение, придавало сил его исканиям.



91



Понимание у А.А. Ухтомского соседствует с любовью. Последняя выступает у него как метод, прием искания истины, не только предчувствие, но и предположение: «мир есть не предмет, не вещь, не «механизм» и не толчея perpetuum mobile, но текущий п р о ц е с с , и п р о ц е с с т р а г и ч е с к и й п о с в о е м у с о д е р ж а н и ю ! Об этом знает всякий, кто знает жизнь достаточно полно и у кого было что любить и понимать» [11; 497]. Такое любовное понимание близко к тому, что Г.Г. Шпет, при всей своей язвительности, называл симпатическим (ср. А.С. Пушкин: симпатическое волнение), а М.М. Бахтин — сочувственным пониманием. Позднее С.В. Мейнен сформулировал своего рода методологический принцип сочувствия в науке, который значительно человечнее и содержательнее, например, бездушного принципа детерминизма в психологии. От него веет какой-то безнадежностью.

А.А. Ухтомскому больше по душе был «принцип унаследования», которому он неуклонно следовал как в изучении физиологических событий, так и в науке. Иллюстрацией второго может быть его отношение к деятельности и к научным трудам И.М. Сеченова, Н.Е. Введенского, И.Ф. Циона, И.П. Павлова, К.М. Быкова, Ч. Шеррингтона... Он жил в культурной научной традиции, стремился к пониманию и согласию, но не к соглашательству, и не поддался входившей в моду советской манере начинать науку с себя, собой же ее и заканчивать: «Опять и опять змея хватает зубами свой собственный хвост! Там, где думали «сказать последнее слово», начинают с белого бычка!» [12; 233]. Частенько бывало и такое: науку приканчивали те, кто ее не зачинал. Так случилось, например, с психоанализом, психотехникой, педологией, генетикой, кибернетикой.… Чудом выжила и психология. А.А. Ухтомский хотел бы, чтобы наука была царством терпимости, а не хозяйством авторитетов.

Всепонимание А.А. Ухтомского не было благодушным, часто оно было весьма суровым, даже беспощадным. Приведу из его трудов несколько примеров, не нуждающихся в комментариях: «ленинизм до исступления»; «диалектическое свинство»; «олигархический социализм»; «Храни Господь нас от поповства и загребущих рук его!»; «мертвенность (с одной стороны) и безалаберщина (с другой стороны) в среде университетских»; «тупая и слепая злоба мещанского миросозерцания»; «самодержавие поповства»; «поучающая церковь»; «Русь перестала быть Святою, она покрыта нечистотою с головы до ног, она стала блудницей, вся бесновата, опозорена, искажена…»; «одна из очень больших бед нашего времени состоит в том, что дураки научились теперь говорить, как умные люди»; «С Ивана III на Москве уже вошло в «норму», что правитель есть тот, кому закон не писан! Начало же этому еще при Симеоне Гордом и при Калите!»; «Безумие абсолютного самодовольства, когда всех хотят сделать такими же, каковы сами. «Обойти море и землю, чтобы хоть одного сделать еще хуже себя самого!»»; ««Воспитание народа» — это типичная и, можно сказать, роковая претензия индивидуализма и интеллигенции... Никого не коробит претензия шизотимиков и циклотимиков «воспитывать народ»». К этому можно добавить и их претензию на формирование личности.

Пожалуй, довольно. Все это звучит не только современно, но и своевременно, что, возможно, свидетельствует не столько о прозорливости А.А. Ухтомского, сколько о том, что Россия пребывает в «хронологической провинции» и не замечает, какое тысячелетие на дворе.

В приведенных безжалостных оценках нет презрения, есть констатация, скорбь, боль, сочувствие. Да и констатация, скорее, вынужденная, безрадостная, что вполне естественно. Ведь А.А. Ухтомский



92



был истинным патриотом: «…я считаю, что целиком и безраздельно принадлежу родине и родному народу и никому более, — им принадлежат мои помышления и душевные болезни. С мыслями о них я переходил из Корпуса в Духовную академию и с мыслями о них ушел из среды духовных к свободной, т.е. общенародной, науке. Значит, для меня и не может быть какого-либо выбора; «или с родиной-народом, или как-нибудь иначе». Я живу и, Господь даст, буду жить только с родиной-народом и никак иначе. И это не «умствование» с моей стороны, что сейчас говорю Вам об этом, а то, что есть» [11; 72–72]. А.А. Ухтомский больше радовался победам русского слова, чем русского оружия. Он намечал далекие, все еще утопические перспективы исторической совести — самоликвидация военщины. Пока же представление об исторической совести незнакомо не только политикам, но и многим ученым.



СОЗНАНИЕ И САМОСОЗНАНИЕ



Обратимся к следующему кругу свойств личности ученого. Условно их можно назвать сознанием, доминантой на самого себя, вниманием к самому себе, самосознанием, самооценкой: «Достаточно проницательная бдительность внимания и чтения себя самого — это редкое состояние человека. Обычно царит «досознательное»... Собственно «сознательная» и самоуправляющаяся личность есть редкое и очень трудно достигаемое состояние. Можно сказать, что господствует подлинно поддерживаемый дурман от страстей в ветхом Адаме. <...…> Поэтому Н.Е. Введенский был прав, когда говорил, что подлинно сознательная, самопонимающая деятельность есть редкое состояние в человеке, — отдельные острова посреди преобладающего моря стихийного волнующегося психофизиологического ширения» [12; 255].

Подлинно сознательная самопонимающая деятельность есть редкость, ее нельзя назвать данностью или даже заданностью, так как далеко не каждому по плечу такое задание. Физиологи Н.Е. Введенский и А.А. Ухтомский лучше психологов понимали исключительность так называемого единства сознания и деятельности. Нам мало было идеологемы о вторичности сознания, его нужно было вовсе растворить в деятельности. Такое состояние, включающее сознание «второй свежести», могло уже совершенно безвредно для идеологии служить одним из главных методологических принципов психологии. Разумеется, соотношения сознания и деятельности в жизни человека могут быть весьма различными. Есть ситуации, в которых резкое превалирование сознания оказывается тормозом деятельности, даже вызывает страх, ужас. В таких случаях человек гонит свое сознание от себя, закрывается от него деятельностью. Не это ли произошло с советской психологией, сконцентрировавшей свои усилия на изучении деятельности? Сознание в ней присутствовало лишь номинально или пребывало в такой относительно безопасной нише, как исторические корни возникновения сознания и развитие сознания в онтогенезе. И в том и в другом случаях мы имели дело с протосознанием. А.А. Ухтомский не бежал от своего сознания, а изливал его в доверительной переписке и в записях для себя. И не только: сознание было для А.А. Ухтомского инструментом духовного роста и личностного развития. Он писал, что доминанты могут продолжать свое влияние на психику и жизнь и тогда, когда они спустились ниже порога сознания. Они могут становиться патогенными комплексами, внутренними врагами. А.А. Ухтомский достаточно равнодушно упомянул психоаналитический прием преодоления этого, поскольку сам он предпочитал молитвенное сосредоточение внимания, молитвенное чтение своей души: «Рассматривая себя в зеркале,



93



переводи тайных внутренних врагов своих в свет сознания; вплетай в его оздоровляющую, регенерирующую ткань!» [12; 138]. Много позже Н.А. Бернштейн писал о биодинамической ткани движений и действий, А.Н. Леонтьев — о чувственной ткани образа, В.П. Зинченко — о том, что переплетение биодинамической и чувственной ткани составляют бытийный слой сознания. Однако я не припомню автора, который бы так точно и красиво определил психологическую и жизненную функцию сознания, хотя, конечно, сюжет «осознание — овладение» в психологии не новость. Это сюжет и Л.С. Выготского. Посмотрим на его развитие А.А. Ухтомским: «Молитвенная дисциплина есть по преимуществу дисциплина всеобъемлющего внимания, освещающего все уголки и тайны подсознательного, соединяющая и собирающая личность в одно деятельное целое, скрепленное притом могучею эмоциею — эмоциею любви ко всякому Бытию!» [12; 138]. Эмоция, согласно А.А. Ухтомскому, выполняет роль махового колеса. Она укрепляет центральную нервную систему на одном определенном устремлении, не дает ей подчиняться случайным побочным импульсам и направляет ее на определенные достижения. Значит, эмоция — ядро личности, особый функциональный орган индивида; это вывод, к которому долгие годы спустя пришел А.В. Запорожец. Очень многие мысли, найденные А.А. Ухтомским при «чтении своей души», просятся в учебники психологии.



ЛИЧНОСТЬ



Как мы видели выше, деятельность и сознание А.А. Ухтомский связывает с личностью. Личность — это состояние; забегая вперед, можно назвать ее функциональным органом, понятие которого в соответствии с учением о доминанте обнимает и состояния. Приведенное выше разъяснение Н.Е. Введенского говорит о том, что личность как труднодостигаемое состояние (второе рождение?!) может быть преходящим. Личность — не диплом, не сертификат, она может потерять лицо. Поэтому А.А. Ухтомский писал: чтобы стать лучше, надо становиться лучше! «...…Человеком нельзя быть, им можно лишь делаться. И это дело не статических свойств интеллектуального аппарата, но динамики достижений, т.е. аппарата стремлений, изволения, морального определения и доcтижения!» [11; 492].

А.А. Ухтомский с большим подозрением, а то и с презрением относился к тому, что в педагогике и психологии стало схематизмом сознания, именуемым «формирование личности»: «Нравственная личность не есть то, что должна сделать этика, а то, что она должна изучить; для этики это не ожидаемая впереди конструкция, а отправной факт опыта…... Совершенно освободившийся от предвзятых теорий естественнонаучный ум обратился к исследованию теплого, живого и конкретного нравственного факта именно, прежде всего в тот момент, когда им незаметно достигаются жизненные результаты, т.е. пока он не вступил в пределы «социальных» абстракций» [12; 86]. Справедливости ради нужно сказать, что в отечественной психологии о формировании личности, о формировании нового человека больше всего говорили личности весьма и весьма сомнительные. Многие из них с легкостью забыли о «социальных» абстракциях и кинулись в примитивное имиджмейкерство, в восточную эзотерику. Разумеется, было немало психологов, например, И.А. Соколянский, А.И. Мещеряков, Л.И. Божович, А.В. Запорожец, М.И. Лисина, А.Р. Лурия, Б.М. Теплов, Д.Б. Эльконин и их последователи, изучавшие «теплые, живые и конкретные нравственные факты».

И все же приведу оптимистическое утверждение, скорее, аванс, выданный А.А. Ухтомским нашей науке: «Весь особый



94



характер современной психологии, возвышающий ее над старой, — в том, что волевая сторона и вера уясняется ею таким уходящим вперед фактом, как окружающая действительность представляется уходящей все вперед от теоретических толкований» [12; 83].

Возвращаясь к личности, повторю уже звучавший выше мотив. «Материя это и есть тот носитель сопротивления нашему вожделению, от соприкосновения с которым рождается истина. Можно сказать: что было бы, если бы не было сопротивления! Куда занесло бы тогда человека и его попытки неудержимого прожектерства! Если бы не зависящее от нас благодетельное сопротивление, что бы мы успели уже наделать в нашем детском устремлении все ломать и переделывать по-своему?!

Итак, все вновь и вновь, все с разной стороны начинаем мы понимать, что сопротивление материи, ее непроницаемость, ее упорство, инертность и инерция — даны нам «для упражнения свободы»! Из столкновения с нею мы приходим к закону. Пока свобода не воспитана, пока она представляется «дичком», как гибельна она оказывалась бы в своих вожделениях!» [12; 212]. И в то же время А.А. Ухтомский пишет, что никогда элемент человеческой воли и свободы — элемент веры — не будет исключен из его истины.

Упражнение свободы есть преодоление материи, преодоление себя, претерпевание, страдание, а по сути — преодоление «несотворенной свободы» (термин Н.А. Бердяева) и достижение собственной, самим сотворенной свободы, преодоление избыточности степеней свободы кинематических цепей человеческого тела при построении движений, преодоление избыточности степеней свободы образа на отношению к оригиналу, преодоление избыточности языка при порождении речевого высказывания, преодоление избыточности внимания при его концентрации, преодоление избыточности вариантов (гипотез) при принятии решений и т.д. без конца. Видимо, это общий закон психического развития. Он распространяется и на развитие личности, которая по мере своего становления преодолевает избыток собственной индивидуальности, укрощает ее. Парадокс состоит в том, что личность, преодолевая избыток индивидуальности, создает новый избыток по отношению к ней. Ибо «обнуление» степеней свободы есть смерть. Для укрощения вновь созданного избытка личность зовет на помощь сознание и совесть. А.А. Ухтомский отчетливо понимал разницу между личностью и индивидуальностью. Стремясь к деятельному единству своей личности, он преодолевал духовную болезнь самоуверенности, зло самоудовлетворения, ядовитую сторону самоутверждения, старался достичь святого недоверия себе, вернуть свое греховное Я, укрепившуюся самость и тяжелое тело на место слуги и орудия духа.… Самоуверенности он противопоставил скромность, а истину видел в кротости: «Истина, — а это понятие прежде всего нравственного порядка, — открывающаяся человеку до всякой науки и, зачастую, не внушаемая и многими годами научной работы, — в кротости» [12; 77]. Далее звучит откровенная издевка над коллегами: ««Чем вы теперь занимаетесь»? — спросили бы меня товарищи по мысли. «Занимаюсь, вникаю в философию этих самонадеянных людей естественной науки», — ответил бы я» [12; 77]. Замечу, что при всей своей скромности и кротости А.А. Ухтомский отчетливо осознавал свою особость и отличие от «людей естественной науки». Он страдал от одиночества и ценил его. Гордыня, зависть ему были совершенно чужды.

Судьба не баловала этого замечательного человека. Его труды умудрилась не заметить школа И.П. Павлова, хотя именно А.А. Ухтомскому принадлежит наиболее пронзительное слово о великом



95



ученом, зато заметил Ч. Шеррингтон, что было А.А. Ухтомскому очень приятно. Психологи значительно выше оценили труды ученого, но он об этом не узнал. Не узнал он и о том, что в гуманитарной науке его имя прославил М.М. Бахтин, заимствовавший и развивший понятие «хронотоп». Это понятие заимствовал (без ссылки) и неверно истолковал В.И. Вернадский. Социальная ситуация развития науки в стране была труднопереносимой. Но А.А. Ухтомский относился к этому философски. В 1938 г. он не без горечи написал: «Была высказана претензия: «Не допускать больше великих ученых!» Это — претензия такая же древняя и типичная, как и попытка Ареопага корригировать Сократа! Как только начала помнить себя наука, началась и эта претензия.

Но ведь и «сие от нас не зависит»! Тут — нечто, выходящее уже из границ нашей нормальной компетенции, — независящее обстоятельство из спасательных для человечества вопреки его вожделениям самоутверждения!» [12; 230].

И все же свое счастье А.А. Ухтомский видел в научной продуктивности: «Вне его мне ничего не надо в жизни. (Конечно — нравственное спокойствие духа; но именно — насколько оно условливает свободную работу мысли)» [12; 64]. Не нужно думать, что это легкая ноша. «Я мучаюсь именно тем, что моя жизнь, и именно даже умственная жизнь, представляется для меня более биографическим, чем логически-систематическим» [12; 64]. На языке методологии науки это означает, что А.А. Ухтомский не просто обладал живым, личностным знанием, но и порождал таковое. Условием научной плодотворности он считал не только умственный труд, но также труд и пот при работе над сердцем своим: «…Наука не может пойти плодотворно, пока внутренняя горница человека не вычищена» [11; 50].

Остается только позавидовать А.А. Ухтомскому. Сегодня по отношению к внутреннему миру психологов язык не повернется произнести замечательное слово «горница». В лучшем случае — «полуподвал». Внутренняя горница — не только ум. Необходимо «очищение помыслов». А.А. Ухтомский спрашивает своего адресата, «...…можно ли сказать, что сердце усваивает правду. Не будет ли это подобная же односторонность, как если бы мы сказали: уму открывается истина? Истина открывается деятельному духу, насколько он очищает свое сердце, а затем ум, т.е. воле, сердцу и уму вместе» [11; 50]. Значит, истина открывается деятельному духу, опирающемуся (?), ориентирующемуся (?) на душу со всеми ее атрибутами. Напомню еще раз: эти слова принадлежат физиологу, которому не то что в принципе — в кошмарном сне не могла бы прийти идея искать в мозгу нейроны сознания или что-нибудь подобное.



*



Выше я пытался представить портрет ученого. Главное в нем — двоякий вектор его взора: вовне и на себя, что, впрочем, в культуре не новость. И все же мы увидели доминанту на лицо другого и глаза, обращенные внутрь самого себя, доминанту души на развитие собственного духа и высокую требовательность к себе. Увидели интерес к жизни души и духа и встретились с замечательными описаниями этой жизни, с выпуклым изображением ее отдельных феноменов. В 1899 г. А.А. Ухтомский определил задачу своей научной карьеры: выяснить психологическое существо «религиозной жизни» [12; 55]. Займем сциентистскую позицию и поставим вопрос, удалось ли это А.А. Ухтомскому, не напрасно ли он пошел в университет, в науку? Реализовал ли он свой дерзкий замысел — познать анатомию и физиологию человеческого духа? Вопрос не случаен, так как внешне А.А. Ухтомский поступил, казалось бы, так же, как и другие психологи: обратился к научной объективности, к физиологии нервной



96



системы. Однако в отличие от них он не забыл о душе и духе и заложил основы психологической физиологии.

Психологические воззрения А.А. Ухтомского были культурными и историческими, духовными, живыми и конкретными, теоретическими и практическими, холлистическими и аналитическими. Рискну сказать, что их характеризовал духовный академизм. Поясню, что это значит. Классическая, или академическая, психология в своем стремлении к объективности превращала человека, т.е. духовное существо (это не больший комплимент, чем Homo sapiens), во вполне телесный «нервно-мышечный препарат». Она стремилась измерять абсолютные пороги, скорость адаптации, время простой реакции, чистую мнему, максимально изолируя ту или иную психическую функцию от других и от ее жизненного контекста. Можно сказать, что психологи смотрели на духовное существо естественнонаучным или телесным глазом. А.А. Ухтомский, напротив, изучая реальный нервно-мышечный аппарат, не утрачивал биологической перспективы и смотрел на живое вещество духовным взором, оком своей души. В первом случае «психология оплотневала в физиологию» (А. Белый), во втором — физиология одушевлялась, одухотворялась. Приведу запись от 24 ноября 1899 г.: «Когда Розен говорил мне: «С физиологией вы все равно до души не доберетесь; займитесь-ка лучше Упанишадами — там больше глубины и ближе душа», — тут выразилась старая борьба классицизма с его надеждами и убеждениями и нашего математического реализма с его верой. Я — верующий реалист и решительный антагонист всевозможного классицизма. Пойдем далее, будем мучениками нашей веры, бодро вступим в жизнь мысли, тут созидания еще впереди» [12; 80]. Впереди оказалось создание психологической физиологии. Именно так А.Р. Лурия назвал физиологию активности Н.А. Бернштейна и не без оснований считал, что его собственные исследования представляют собой психологическую физиологию и нейропсихологию.

С сожалением приходится констатировать, что ни Н.А. Бернштейн, ни А.Р. Лурия не оценили в должной мере вклад А.А. Ухтомского в становление этих сфер знания. А.Р. Лурия много ссылался на П.К. Анохина, на используемое им понятие «функциональной системы», являющееся более поздним и слабым аналогом понятия «функциональный орган», хотя П.К. Анохин в молодые годы работал у А.А. Ухтомского и лишь затем перешел к И.П. Павлову. К сожалению, Н.А. Бернштейн и А.Р. Лурия использовали понятие «функциональный орган» без должных ссылок на А.А. Ухтомского. Более корректно использовали это понятие А.В. Запорожец и А.Н. Леонтьев. Однако во всех случаях это понятие использовалось вне культурно-исторического и духовного контекста, в котором оно возникло у А.А. Ухтомского. Сказанное, конечно, не следует воспринимать как упрек в адрес Н.А. Бернштейна, А.В. Запорожца, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурия, так как и сам А.А. Ухтомский в советское время вынужден был скрывать этот контекст, а его рукописное наследие открылось лишь несколько лет тому назад. И из него мы узнаём нечто совершенно удивительное. Оказывается, А.А. Ухтомский около 20 лет вынашивал свое учение о доминанте. В 1922 г. (это год кончины его учителя Н.Е. Введенского) он писал: «Насколько учение о доминанте вытекает из данных Введенского, это можно видеть из того, что я не решался выступать с этим учением при жизни Н. Е.-ча: как только покойный увидел бы, что учение это имеет под собой достаточную почву и солидные факты, а также обширные перспективы, он стал бы настаивать, что оно целиком принадлежит ему, ибо предвидится его фактами и общими точками зрения. Со своей стороны, имея основание считать значительную долю участия в установке этого учения за собою,



97



я оставлял его опубликование и развитие для будущего» [12; 141].

Но «обширные перспективы» наступившему на Россию будущему были не нужны. Более того, прямой разговор о них стал опасен, поэтому в последующие 20 лет жизни в публикуемых научных трудах А.А. Ухтомский старался не выходить за пределы физиологии, хотя это ему не всегда удавалось. Вначале он сам укрощал доминанту души, а потом ее укрощали извне бесчинствующие укротители-бесы. Мы должны быть признательны А.А. Ухтомскому за то, что ему достало мужества писать в стол и своим адресатам (иногда под чужим именем). Вот такой странный и страшный хронотоп в бытии ученого и его идей можно охарактеризовать словами О. Мандельштама: «вчерашний день еще не родился». Не только моим учителям, но и современным поколениям психологов обширные перспективы учения о доминанте еще не открылись.



1. Бахтин М.М. Работы 20-х годов. Киев, 1994.

2. Блок А. Соч.: В 8 т. Т. 5. М., 1963.

3. Зинченко В.П. Вклад А.А. Ухтомского в психологическую физиологию // Вопр. психол. 1995. № 5. С. 79–81.

4. Зинченко В.П. Психологическая педагогика. Ч. 1. Живое знание. 2-ое изд. Самара, 1998.

5. Зинченко В.П. Мысль и слово Густава Шпета (возвращение из изгнания). М., 2000.

6. Зинченко В.П. Гипотеза о происхождении учения А.А. Ухтомского о доминанте // Человек. 2000. № 3. С. 5–20.

7. Зинченко В.П., Мещеряков Б.Г. Совокупная деятельность как исходная единица психического развития // Психол. наука и образование. 2000. № 2. (В печати).

8. Пономаренко В.А. Психология духовности профессионала. М., 1997.

9. Пономаренко В.А. Психология духовности. М., 1998.

10. Ухтомский А.А. Избр. труды. Л., 1978.

11. Ухтомский А.А. Интуиция совести. СПб, 1996.

12. Ухтомский А.А. Заслуженный собеседник: этика, религия, наука. Рыбинск, 1997.



Поступила в редакцию 14. VI 2000 г.

Новые статьи на library.by:
ПСИХОЛОГИЯ:
Комментируем публикацию: АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ И ПСИХОЛОГИЯ


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ПСИХОЛОГИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.