Окончательный отход советского руководства от политики нэповской либерализации ознаменовался ужесточением отношения к старой интеллигенции. Ряд репрессивных мер, проведенных в годы слома нэпа, в частности Шахтинское дело, повлиял на настроения различных групп населения, прежде всего - корпораций провинциальной интеллигенции. Ниже используются материалы Ульяновского округа ОГПУ.

На Шахтинское дело, как видно из докладов губернского отдела ОГПУ в центр, официальная реакция разных групп интеллигенции была различной. Для учителей оно "прошло как бы незаметно", и никаких толков и разговоров в связи с ним не отмечалось. Врачи были поглощены борьбой в своих рядах между "левой" (молодые врачи-"общественники") и "консервативной" (старые врачи) группами¹. Среди членов Коллегии защитников ОГПУ отмечались замкнутость и тревожная осторожность, что могло быть связано и с ожидаемой ими "чисткой". Лояльной выглядела реакция инженеров и техников. Четвертая губконференция инженерно-технических работников (вторая половина апреля 1928 г.) приняла по докладу председателя губпрофсовета резолюцию, одобряющую принятые правительством меры (л. 16).

Поначалу появление в печати сообщений о Шахтинском деле, как отмечал губотдел, "внесло некоторое смятение в среду интеллигенции-спецов и неверие в возможность существования на протяжении ряда лет контрреволюционной кучки людей и их разрушительной деятельности". Однако с усилением потока публикаций следственного материала по делу в восприятии его местной интеллигенцией происходили сдвиги.

И вот уже бюро секции инженеров и техников, кроме резолюций, публикует в первомайском номере губернской газеты статью "Теснее ряды специалистов и рабочих". В том же номере группа врачей-"общественников" (41 человек) откликнулась статьей "В ногу с рабочим классом". Осуждая кучку шахтинских "спецов" и отмежевываясь от вредителей, они заявляли, что идут в ногу с рабочим классом, творящим новую жизнь (л. 26)². Несмотря на то, что лидеры "консервативной" группы старых врачей (43 человека) или воздерживались от определенных высказываний о событиях в Донбассе, или прямо заявляли, что это дутое дело, на официальном уровне, на общегородском собрании врачей, голосовали все же за "правильную" резолюцию (л. 19).

Лютов Лев Николаевич - доктор исторических наук, профессор Ульяновского государственного педагогического университета.

стр. 107

Среди учителей такой массовой поддержки действий властей по борьбе со старыми специалистами, какая имела место в корпорациях врачей, инженеров и техников, отмечено не было. Хотя имелись отдельные факты, когда учителя, ознакомившись с освещением процесса над шахтинскими специалистами по газете "Правда", выражали свое возмущение контрреволюционной деятельностью инженеров (л. 27).

Но наряду с официальной поддержкой регистрировались мнения "отдельных лиц". А они воспринимали Шахтинское дело в качестве "ширмы для нажима на спеца". Ветврач Вишневский в приватной беседе заметил, что "настроение в связи с Шахтинским делом вызывает опасение гонения на специалистов". Юрисконсульт губфинотдела Марсальский на основании заметки, напечатанной в "Правде" мелким шрифтом об освобождении из-под стражи немецких инженеров, сделал в кругу "своих" вывод, что Шахтинское дело - "это дело дутое". Врач Овсянников на предложение написать статьи с выражением возмущения по поводу "выступления" спецов заявил, "что... я этому не верю, что это маневр Совправительства", что "это дутое дело, с целью прижать спецов". А инженер-мелиоратор Чижик из уездного города Карсун в беседе сказал, что в происшествиях на шахтах "виноваты сами коммунисты, которые обокрали шахты и сваливают на инженеров" (л. 19, 26 - 27).

В начале лета 1928 г. ситуация, по данным окружного отдела ОГПУ, не изменилась. Шахтинское дело среди учителей по-прежнему не обсуждалось, имелись лишь отдельные мнения с требованием "сурового наказания провинившихся" (л. 29). Собрания ИТР исправно выносили резолюции, требующие принятия суровых мер к обвиняемым. Но были мнения и "не массы". Одно из таких имел уездный инженер из города Ардатова Дмитриевский. Он полагал, что "безусловно, дело грозит принять серьезный оборот, при котором создадутся условия совершенной невозможности работать для инженерно-технического персонала", однако "превратить инженеров в послушную скотину нельзя, они будут искать выход, или за границу, или заставить власть считаться с инженером как с единственной силой, при которой большевики могут существовать как государство". Дмитриевский был убежден, что "никакой серьезный инженер на дружбу с большевиками не пойдет, такое только унижает достоинство инженера". Носители подобных настроений учитывались ОГПУ (л. 33).

На 1 июля 1928 г. на учете окротдела состояло политнеблагонадежных: учителей 62 человека (по Ульяновску - 26, в уездах - 36), врачей 31 (по Ульяновску и Ульяновскому уезду - 17, в других уездах - 14), инженеров и техников 14 (по городу - 12, в уездах - 2), агрономов 17, юристов (защитников) - 12 (л. 28, 31, 33).

Вопреки публичной тенденции технической интеллигенции своей корпорацией отмежеваться от "шахтинских спецов", склонности быть вполне лояльными власти, со стороны некоторых специалистов окружной отдел фиксировал высказывания иного рода. Один из старых ИТР рассуждал: "Вот о Шахтинском деле, где обвиняемые являются интеллигенты, люди высшей науки, писали полтора месяца изо дня в день. Рады поглумиться над бывшими] аристократами и насильно создали общественное мнение, а о смоленских работниках, где в большинстве фигурируют партийцы, написали два раза и довольно" (л. 43).

Помимо Шахтинского дела, осенью 1928 г. местных врачей взбудоражила появившаяся в казанской печати статья о "некоторых реакционно настроенных профессорах" Казанского университета. Статья, которую, как выяснило ГПУ, получил от своего коллеги из Казани секретарь Научного общества врачей Ульяновска доктор Столов, была в обществе и зачитана. Большая часть врачей города (всего же врачей было около 105 человек) и Научное общество расценили это как очередную бессовестную компрометацию личности профессоров. Указывали в качестве примера на академика Жебелева, которого сначала скомпрометировали в глазах общественности, а потом, "погладив по головке", восстановили.

стр. 108

Иная оценка этого события была у врачей левого толка (врачей-"общественников"). Они заявили, что "подобные антисоветские настроения среди научных работников, особенно в университетах, где выковываются новые люди, совершенно нетерпимы и их надо со всей немилосердностью бичевать через печать". "Необходимо перед ними поставить вопрос так, - требовал, например, врач Мизулин, обращаясь к врачам губсовбольницы, - или соввласть или убирайтесь с дороги, и не гадь другим, более достойным" (л. 50).

Таким образом, местная структура ГПУ зафиксировала и передала сигнал в центр. Смысл его был в том, что, во-первых, подготовленная в советских вузах новая интеллигенция - надежная опора правящей элиты. Во-вторых, выявилась необходимость более жестких действий по отношению к дореволюционной интеллигенции. Это следовало из того, что, несмотря на официальную лояльность по отношению к Шахтинскому делу, старая провинциальная интеллигенция воспринимала его как фальсифицированное, направленное на формирование общественного мнения для организации нажима на специалистов.

Из информации, которую добывало ОГПУ в провинции, была ясна оппозиционность старой интеллигенции к политике правящей номенклатуры, заключавшейся в отказе от либерализации тоталитарной системы и переходе к завершению ее становления.

Вообще же к политическим вопросам часть старой провинциальной интеллигенции старалась относиться "индифферентно". Примерно так, как бывшие земские, давно работающие врачи. Рассуждали они подобно врачу Георгиевскому летом 1928 г.: "Если будешь в политику вникать - будешь ввязываться с своей активностью, а по своей неумелости быстро ориентироваться в этих вопросах неминуемо попадешь в ряды явных к-р. Нет, уж лучше подальше от политической жизни". Были и такие рассуждения: "Врачи могли бы более активно участвовать в общественно-политической жизни, но вся беда в том, что не доверяют им. Будь ты хоть насквозь красный - все равно на тебя смотрят как на чуждый элемент".

Но были среди старой интеллигенции, по мнению окружного отдела, и "явно непримиримые" (состоявшие на учете окротдела так называемые "подучетные, учетники"). Они вызывали опасения в ГПУ уже тем, что "хотя в открытую и не высказывают свою ненависть, но во всех их действиях сквозит определенная ирония". Успокаивало же органы то, что "такие "зубры" популярны только в семейном кругу".

Однако "иронические настроения" в 1928 г. имели большое распространение. Они были отмечены, например, у врачей в связи с кампанией по распространению 2-го Займа индустриализации (л. 45, 46), у агрономов и землемеров. Окружной отдел доносил, что "всюду и везде, в особенности среди старых специалистов сельского хозяйства, приходится слышать разговоры, критику и недовольство соввластью". Прежде всего это касалось вопросов "промышленного и с. -х. кризиса, 2-го Займа индустриализации, налогового обложения в городах" и вопросов городского хозяйства и благоустройства. Общая мысль высказываемых мнений сводилась к тому, что "страна без хлеба осталась потому, что существующая политика в корне неправильна и что соввласть с. -х. налогом из года в год все больше и больше разоряет индивидуальные хозяйства, дающие жизнь стране. Курс на бедноту и колхозы приведет страну к неизбежному кризису".

Лиц, придерживавшихся такого мнения, ОГПУ идентифицировало как "приверженцев правого уклона". По вопросу о промышленности специалисты сельского хозяйства говорили, что "пока будут строить крупные фабрики и заводы - страна уже будет обескровлена, не будет средств и займы будут пустым звуком, так как [сколько] ни перекладывай пустой кошелек из одного кармана брюк в другой, от этого в нем деньги не появятся".

В связи со 2-м Займом индустриализации аграрные специалисты заявляли о том, что никакой его добровольности нет, "все это фикция и газетная шумиха, нужная для Запада" (л. 51). До ГПУ доходили и более откровенные

стр. 109

высказывания. Из разговора спецов Ульяновского окружного земельного управления (Окрзу) Корнеева, Одинокова и других: "Скоро ли бросят выкачивать из нас деньги узаконенными способами вымогательства... Пора бросить замазывать глаза добровольностью и тем что 2-й заем выпущен по требованию самих рабочих в ответ на Шахтинское дело; где тут рабочему терпеть с его заработком - мы, спецы, и то чуть концы с концами сводим" (л. 43).

Высокие же налоги в городах, утверждал состоявший на учете ОГПУ агроном Одиноков, приводят к обмельчанию городских построек и к разрушению старых строений, стремлению продать самые большие дома, избавиться от усадебных мест, прекращению ухода за промышленными садами, огородами и т.п. Все это непосильно облагается налогом, потому что "рассматривается как наличие капиталистической тенденции, как путь к обогащению" (л. 51).

Рассуждая о городском благоустройстве, спецы указывали на то, что "в городах хозяйничают люди пришлые и не заинтересованные в благоустройстве. В результате этого все отпускаемые средства расходуются крайне нерационально". Приводились конкретные факты о новой гостинице "Россия", выстроенной по проекту переоборудования здания бывшего Губзу под общежитие для рабочих. На реализацию последнего предполагалось "ухлопать" до 250 тыс. рублей. Между тем на эти деньги, по мнению спецов из Окрзу, "можно было бы выстроить вполне приличные новые здания, и при том более оборудованные и совершенные".

В ГПУ полагали, что "такие рассуждения живут среди спецов, особенно давно сидящих на своих тепленьких местечках, наживших еще в старое доброе время на них дома, сады и т.д. и готовящихся коротать свой век в старых насиженных гнездах". А вот "среди молодых специалистов это не прививается и новые веяния преобладают над старым душком".

В высказываниях специалистов-аграрников затрагивалась и политическая система. По их мнению, не была совершенной избирательная система. Накануне перевыборов горсовета ГПУ зафиксировало утверждение бывшего агронома губплана Венцера о том, что она не обеспечивает "самокритику беспартийной массы и защиту интересов трудящихся, так как широко практикуется назначенство и выдвиженство по партлинии" (л. 52).

Мнение учителей о кампании по реализации 2-го Займа индустриализации совпадало с мнением других групп интеллигенции - "хоть размещение его и добровольное, но... в принудительном порядке". Просвещенцы говорили: "Как от других отстанешь. В газету попадешь". И поэтому, хотя все учителя и подписались на оклад жалования, однако искреннего сочувствия займам нет (л. 54). Учителя ссылались на тяжесть размера подписки (100% месячного заработка). Иронизировали о его "добровольности", называя "добровольно-принудительным". ГПУ отмечало и то, что "часто встречается скептическое отношение к целесообразному использованию полученных от займа средств", которое подкреплялось ссылкой на неудачные примеры их использования (в местном бюджете, коммунальном хозяйстве, "Сызранстрое" и др.) (л. 39).

В целом же, подытоживали в ГПУ, "октябрьские праздники у просвещенцев прошли организованным порядком, никаких выступлений наших учетников не наблюдалось. Настроение спеца-вредителя среди учительства не заметно" (л. 54).

Среди практикующих юристов (членов Коллегии защитников³) вопросы политического характера, по мнению окружного отдела, "преломлялись слабо, так как событиями в общественно-политической жизни интересуются мало" (л. 57). В работе окружного съезда членов Коллегии защитников, состоявшегося 17 сентября 1928 г., окротдел отметил "перманентно повторяющуюся из года в год пассивность". Съезд проходил "вяло". Прения велись лишь по вопросу о способах ведения общественной работы. Некоторые из участников (например, защитник Пожарский) высказывались и за то, что "не пора ли ее сократить", так как она "отрывает много времени". Предла-

стр. 110

гали всю общественную работу передать в юридический кружок при окружном суде.

Более свободно высказывались "вычищенные" из Коллегии юристы. Как антисоветские оценивались в ГПУ, например, рассуждения исключенного из Коллегии защитников Мартынова, старого присяжного поверенного, из дворян. В разговоре, имевшим место в июле-сентябре 1928 г., он заявил, что "не убей Столыпина - ни войны, ни революции никогда бы не было. Он сумел бы создать опору трону в крестьянстве через класс мелких собственников в противовес рабочим". И тем более нелояльными были такие высказывания старого спеца: "Я горжусь тем, что, когда меня исключали, я не пошел просить этих сволочей большевиков о восстановлении, что так же сделал и мой отец".

"Примерное полит-кредо" членов окружной Коллегии защитников, по мнению местных чекистов, состояло в том, что они "немного любят и немного ненавидят сов. власть". К октябрю 1928 г. в качестве политнеблагонадежных на учете в ГПУ состояло десять юристов. Осведомителей среди защитников было двое, что по количеству считалось в ГПУ вполне достаточным (л. 38).

Во второй половине 1928 г. немногочисленные инженеры и техники Ульяновска (основная их масса была сосредоточена в Заволжском районе, на патронном заводе), служившие в совучреждениях, были разрозненны, и если встречались, то, по данным окружного отдела, лишь на заседаниях инженерно-технических секций (л. 58).

Проведение кампании "ненависти" в связи с Шахтинским делом, как уже отмечалось, заставило старую техническую интеллигенцию официально демонстрировать свою лояльность. Однако в частных разговорах давались иные оценки происходившему. Подучетный местного отделения ГПУ техник Цибульский, рассуждая об ответственных работниках-коммунистах "как о привилегированной касте" и сопоставляя их с "классом дворян", видел разницу между ними в том, что "те были образованными людьми, а эти глупы как бараны". Впрочем, такие высказывания, по утверждению окружного отдела, "редкость и отражают настроение отживающих свой "век" спецов" (л. 43 - 44).

Ситуация изменилась в следующем году. В январе-марте 1929 г. среди различных групп интеллигенции Ульяновского округа в связи с экономическими трудностями местное ГПУ отмечало "сравнительно большую активность... в сторону выражения своих антисоветских настроений, нежели это было раньше". По мнению ГПУ, эти настроения "идут главным образом за счет вопросов недостатка в хлебоснабжении, мануфактуре, усиливающегося нажима на хлебозаготовки, яркого оттенения обострения классовой борьбы и - основного вопроса - вопроса чистки". Разговоры интеллигенцией велись в основном на те же темы.

Самая большая группа местной интеллигенции, учителя, была поглощена надвигавшейся чисткой. Это и понятно - до 50% преподавателей городских школ повышенного типа (рабфак, техникумы, совпартшкола, школы второй ступени) имели "духовное происхождение". Опасения учителей потерять работу усиливались и в связи с тем, что в перевыборную кампанию многие из них или сами оказались лишенными избирательных прав, или их родственники (л. 86, 87).

Ожидание чистки обострялось "нетактичными" действиями молодых партийцев-администраторов. Заведующий школой имени Кашкадамовой Зыков куражился над беспартийными учителями: "Погодите мы вас еще прижмем", или: "Вот они документики-то на вас, посмотрим чья возьмет" (и при этом тряс папкой с какими-то бумагами).

Однако просвещенцы не замыкались в своем "основном вопросе". Не прошла мимо их внимания и ситуация с "внутренним состоянием партии" (организационные мероприятия в отношении Троцкого). Спокойно и даже с одобрением они восприняли закон о нормировании потребления хлеба: вве-

стр. 111

дение заборных книжек ликвидировало очереди. Впрочем подобные меры давали им основание "шептать" "о приближении эпохи военного коммунизма, карточек и хвостов".

Перевыборы в горсовет прошли без осложнений, "активность избирателей была на должной высоте". Однако некоторые учителя "из лиц духовного происхождения", пытались выражать свое негативное отношение к политике лишения голоса. Один педагог из района писал: "Помог ему, хозяину, составить ходатайство перед Окризбиркомом о восстановлении в избирательных правах. Он - начинающий пчеловод, рационалист. Это русский немец. Такими людьми дорожить бы надо, а его лишают голоса... Абсурд, которого не оправдает сама история, ибо слишком это нелогично. Но такова диктатура пролетариата" (л. 88 - 89).

Второй по количеству группой местной интеллигенции были врачи. В марте 1929 г. молодые врачи-"общественники" завершили при активном участии ГПУ и местной партийной прессы организационный разгром старых врачей-"консерваторов". Научное общество врачей Симбирска, отметившее в декабре 1928 г. свое 60-летие, как "политически опасное", было распущено (л. 48, 91, 93). Настроение старых врачей после этой акции характеризовалось ими самими как "разброд" (из письма бывшего секретаря Научного общества Столова доктору Д. А. Берже, бывшему заведующему окружной больницей, одному из видных деятелей общества, уехавшему из Ульяновска в Астрахань).

После этого задачей ГПУ было "усилить авторитет" Научной ассоциации врачей (НАВ), созданной врачами-"общественниками" для борьбы с врачами-"консерваторами", и "окончательно парализовать деятельность старичков, проявленную ими отдельными эпизодами" в марте-июне 1929 года. Поставленную в начале июля 1929 г. задачу ГПУ собиралось решать "через имеющееся в НАВ авторитетное осведомление" (л. 101 - 102).

К весне 1929 г. землеустроителей при Окружном земельном управлении имелось до ста человек, а агрономов 13 (без районных агрономов и землеустроителей). Аграрная политика 1929 г. - организация колхозов, совхозов и кампания по повышению урожайности - воспринималось этой группой интеллигенции в целом отрицательно. Агроном Абызов, касаясь в беседе установки на повышение урожайности, сказал, что "шумиха по поднятию урожайности есть чисто административная мера нажима без должной экономической базы, а потому не может дать желаемых результатов". Негативно отзывался он о позиции директора Ново-Уренской опытной станции Тюрьникова, который, также не веря в поднятие урожайности, все же писал в газету угодное "сильным мира сего". Агроном Капканщиков, делясь мыслями с коллегами, выражал уверенность в том, что колхозное и совхозное строительство неизбежно должно закончиться крахом, так как "у мужика нет достаточного стимула к интенсификации своего труда в колхозе".

В ГПУ, оценивая настроения и разговоры в этой группе местной интеллигенции, полагали, что "здесь особенно ярко выступает сочувствие "правоуклонцам" в партии". Говорили, например, о том, что "надо развязать руки крепкому хозяйству в деревне и только тогда страна не будет сидеть на пайке". Агроном Венцер, будучи уже на пенсии, эмоционально выразил отношение к колхозам: "Ну что дадут эти ублюдки новой политики в деревне? Ничего кроме убытка государству. Каждый идет туда, чтобы с голоду не подохнуть, а не затем, чтобы научиться работать по западноевропейскому способу".

Прошедшая перевыборная кампания горсовета слабо вовлекла "спецов". Когда же они проявляли активность, то для местных властей возникали проблемы. На отчетном собрании Окрзу работа горсовета была признана землеустроителями неудовлетворительной. Пришлось результаты собрания отменить и провести не общее собрание, а собрания по отделам. Причем, когда отчет делался у землеустроителей, то к ним была брошена, по выражению местного ГПУ, "вся тяжелая артиллерия". Такая избирательная технология позволила

стр. 112

добиться нужного результата. Однако вызвала, как отмечал окротдел, "целый ряд критических замечаний о самокритике и демократии" (л. 95).

Технической интеллигенции высшей квалификации в Ульяновске в начале 1929 г. было немного, не более 15 инженеров. Преобладал средний технический персонал (техники), занятый в учреждениях и предприятиях города. Инженеров и техников, как и другие группы местной интеллигенции, волновал вопрос ведомственной чистки. Каждый "старый спец" старался демонстрировать лояльность власти и преданность работе. Новые технические силы - выпускники советских вузов и техникумов - чистку одобряли, полагая, что она "освежит их ряды от всякого вредного элемента". Старые специалисты усматривали в ней недоверие к техническому персоналу.

Сведения о настроениях этой группы интеллигенции ОГПУ получало от одного осведомителя (старшего техника горкоммунотдела), но ожидалось, что их количество увеличится еще на двоих. До весны 1929 г. осведомление в этой группе отсутствовало (л. 96).

Происходившее в стране в 1928 - 1929 гг. не оставляло равнодушной учащуюся молодежь. В январе-апреле 1928 г. среди учащихся школ второй ступени и техникумов губернии, даже у курсантов губсовпартшколы, особенно у "крестьянской" части ее слушателей, наблюдалось недовольство правительством и проводимой политикой (л. 12). Недовольство вызывали практика самообложения, насильственное навязывание крестьянского займа, несоответствие цен предметов фабрично-заводского производства и сельскохозяйственной продукции. В феврале 1928 г. ученики школы второй ступени Ульяновского патронного завода Ерасова и Кремер на уроке обществоведения заявили, что "при советской власти рабочим живется хуже, чем раньше. Рабочие получают гроши, как раньше увольняли рабочих, так и теперь с ними не церемонятся разные завы и комзавы". Их поддержала вся группа (большинство - члены ВЛКСМ). Принятые против "вольнодумцев" меры (исключение Ерасовой из комсомола) породили среди учащихся мнение, что откровенно высказывать мысль нельзя (л. 13 - 14).

Поэтому протест выражался в "нездоровых явлениях". В земельном техникуме вокруг учащегося Гр. Смирнова образовалась группа, которая "противопоставляет себя администрации и преподавательскому составу... буйным поведением: выпивкой, игрой на биллиарде, халатно относится к учебным занятиям". Группа "разлагающе" действовала и на остальных учащихся. Правление техникума поставило вопрос об исключении Смирнова, ОГПУ же приступило к выявлению "политической стороны" поведения группы.

Игрой в биллиард, посещением пивных "отрицательные явления" не ограничивались. Отмечалось и падение дисциплины, и хулиганство, и "порождение пессимизма к учебе", наконец, политические акции. В апреле 1928 г. (так указано в документе. - Л. Л.) пятеро учащихся ульяновского Чувашского педагогического техникума, все комсомольцы, пыталась организовать празднование 50-летия Л. Д. Троцкого, подбрасывая записки с приглашением желающих принять участие. Все из этой группы были исключены из комсомола, а двое и из техникума.

Такие "отрицательные явления" вряд ли являлись результатом лишь слабой постановки воспитательной работы, недочетов в преподавании предмета обществоведения, отсутствия "работы среди преподавателей по линии союзной и партийной", как полагали в ОГПУ (л. 11, 13, 14, 31). В условиях начавшегося слома нэпа сказывалось усиление социально-экономической нестабильности, неуверенности, необходимость приспособиться к политике "обострения классовой борьбы".

В начале 1929 г. среди учащейся молодежи антисоветских настроений, выступлений или групп ГПУ не наблюдало. Однако недовольство вызывала чистка школ повышенного типа от социально чуждого элемента - главным образом из-за ее непоследовательности. Непонятна была ситуация, когда ученические комсомольские организации проводят через школьный совет решение об исключении того или иного учащегося, имевшего родителей из

стр. 113

предпринимателей, бывших управляющих имений, лишенных избирательных прав и прочих, а их потом восстанавливали. Такие противоречивые распоряжения порождали у политически активной, с безупречным социальным происхождением молодежи недовольство и недоверие к местным органам народного образования.

Вопрос о чистке школ второй ступени обсуждался в марте 1929 г. на окружной конференции учащихся школ повышенного типа (90 делегатов). Ею было высказано пожелание об укреплении пролетарского ядра в школе. Никаких "вредных выступлений" на конференции ОГПУ не отметило (л. 98).

Весной 1929 г. среди учащихся школ 2-й ступени проявились антисемитские настроения. В ульяновской школе N 3 трое учащихся занимались травлей ученика-еврея. Тот был вынужден заявить об этом на школьном совете; общим ученическим собранием и школьным советом этот случай был осужден, а виновные из школы исключены. Однако в мае на родительском собрании школы преподаватель рабфака Михайлов выступил в защиту этих учеников. В принятой резолюции коллектив школы отмежевался от "Михайловых в их роде" (л. 100, 104).

В конце марта - июне 1929 г. на фоне ухудшения социально-экономической обстановки местное ОГПУ уловило, что "среди учительских настроений проскальзывает сочувствие сторонникам правого уклона". ГПУ полагало, что "вызвано это причинами большей части шкурного характера, боязнью перед трудностями и очередями". Понимание ситуации учителями было более реальным. Сочувственно, например, встречались в школе N 2 второй ступени Ульяновска высказывания педагога Никольского: "Усиленное наступление на капиталистические элементы в нашем хозяйстве начато рано. Мы еще недостаточно хозяйственно крепки, чтобы обходиться без них. Поэтому понятно, почему возросли очереди, когда позакрывали частника и в деревне жмут на зажиточных, не давая им возможности выбрасывать продукцию своего хозяйства на рынок". Такое понимание происходящего было широко распространено. ГПУ пришло к выводу о том, что "ульяновские педагоги пока в большинстве своем крепко связаны с обывательско-мещанской публикой города, которая новый курс партии рассматривает как неизбежное зло в их жизни".

Начало кампании по насаждению социалистического соревнования, по мнению ГПУ, "всколыхнуло" учителей. Педагог ульяновской школы N 4 второй ступени Юдина полагала, что "соревнование должно охватить массу учительства, ближе втянуть их в общественную работу и заставить болеть душой за порученное дело". Педагог школы N 2 Петров утверждал: "Социалистическое соревнование есть экзамен на проверку самосознательности и ответственности перед республикой массы учительства". Однако ввиду установки на обострение классовой борьбы отношение к сопернику по соревнованию приобретало разоблачительный оттенок. Поэтому от педагогов школ можно было услышать примерно то, что говорила учительница Окова: "Наша школа является образцом, а вот школа N 3 - сплошное мещанское болото, там рабочая прослойка гораздо ниже нашей и дисциплина у них никуда не годится" (л. 99, 100). Соперник по соцсоревнованию воспринимался как потенциальный классовый враг.

В марте-июне 1929 г. серьезно опасались ведомственной чистки агрономы и землемеры. И причины опасений ГПУ были понятны. Во-первых, "большой процент из них побывали у белых, являются старыми землемерами и многие в достаточной степени обюрократились". Во-вторых, сомнительной была их политическая позиция. Одно время, после высылки Троцкого за границу, ГПУ фиксировало среди землемеров "большое сочувственное ему настроение". Землемер Алмазов, в частности, говорил: "Жаль Троцкого, он много работал, хороший работник был. Победа над белыми без него не так бы была легка, а теперь он не нужен. На его место ставят комсомольцев, которые и порох-то не нюхали. Почему же не дают права каждому партийцу думать так, как хочется".

стр. 114

Нулевой была в марте-июне 1929 г. общественно-политическая активность инженеров и техников, они почти не общались. Собрания в инженерно-технической секции были редки и малочисленны. Впрочем, некоторые из специалистов совершали поступки, которые в ОГПУ рассматривались как антисоветские. Как антисоветская агитация было расценено заявление техника горкоммунотдела Замышляева, сделанное им 14 мая во время технического осмотра Смоленской церкви, производившегося в целях составления сметы на ее ремонт. В присутствии прихожан он сказал представителям церковного совета, что "власти хотят у вас эту церковь отобрать под школу и поэтому пристают с ремонтом, надеясь этим заставить отказаться от церкви". Узнав о намерении властей закрыть церковь, верующие "сильно взволновались". За "агитацию" ГПУ привлекло техника к ответственности по ст. 58 - 10 (л. 102 - 103).

С конца марта по конец июня малочисленные ульяновские юристы, как фиксировал окружной отдел ГПУ, "опять были обеспокоены вопросом о чистке Коллегии защитников". И не напрасно. Она прошла "под знаком отсеивания чуждого элемента". Из числа городских юристов исключили троих, из них двоих - по указанию ГПУ (одного как имеющего связь с духовенством, другого - как бывшего дворянина).

Во второй половине 1929 г. главным в настроениях учительства становится "потребительский" вопрос, нехватка продовольственных и промышленных товаров. Однако волновала и беспрерывная чистка их рядов от "чуждого элемента". Несмотря на то, что за время летних каникул часть педагогов была отстранена от педагогической деятельности, по мнению ГПУ, в учительской среде "засоренность чуждым элементом остается почти прежняя". Поэтому до конца года среди работников просвещения продолжалось выявление бывших владельцев поместий, членов семей священников, которые вместе с детьми бывших полицейских, попечителей учебного округа и т.п. "элементов", устранялись из школ. Тем не менее, даже после столь основательной чистки в ГПУ признавали классовый подбор педагогов неудовлетворительным. К концу года до 25% учителей все еще были из духовного звания. Окончательное решение этого вопроса сдерживало отсутствие новых специалистов.

С усилением в 1929 г. нажима на учителей, "связанных с церковью", ОГПУ отмечало многочисленные факты их стремления отстаивать свою свободу совести. Преподаватель математики ульяновской школы N 2 Сазонов твердо сказал на школьном совете: "Я верил в бога, верю и буду верить до последних дней, со мной вы ничего не сделаете, а уволите - пожалуйста". Преподаватель же физики и математики строительного техникума Новиков, когда ему на школьном совете указали на то, что неудобно совмещать преподавание физики с должностью члена церковного совета, ответил: "Если вы будете затрагивать мои религиозные убеждения, вы озлобите меня; используйте меня как специалиста, или я уйду" (л. 112).

Некоторые вели себя не так открыто. В школе говорили то, что надо было говорить, а дома имели иконы и принимали священников. Но и такие люди могли, как преподаватель педтехникума Хмельницкая, в крайней ситуации заявить: "Никому никакого дела нет до моей личной жизни дома, мне это не мешает, а вам и вовсе мешать не может".

В целом же, по оценкам ГПУ, процент религиозности учительства был большой, и главным образом среди учителей школ второй ступени. Объяснялось это тем, что "вопрос о кадрах в [школе] первой ступени стоит менее остро и старый состав заменяется более интенсивно".

Отрицательным было отношение у преподавателей техникумов к сокращению срока обучения. На вопрос о том, как он на это смотрит, Ермолаев из земтехникума ответил: "Сейчас мы жалуемся, что наши молодые специалисты плохо квалифицируются и технически грамотны неудовлетворительно, а с сокращением сроков обучения дело будет еще хуже, кадры будут, но они будут слабы". Некоторые были решительно против сокращения программ

стр. 115

своих предметов и не хотели в этом участвовать. Преподаватель математики Новиков заявил школьному совету: "Сокращайте весь мой предмет, а я сам сокращать ничего не буду".

Отрицательным было отношение у педагогов и к так называемой общественной работе. Она, по наблюдениям ГПУ, "прививается слабо", учителя "работают чтобы отвести черед". При этом они ссылались на перегрузку по основной работе. Такое же отношение во второй половине 1929 г. было к социалистическому соревнованию. "Нельзя от человека требовать невозможного, - говорила, например, учительница Арнштейн из школы N 6 второй ступени, - мы в своем производстве и так кладем все силы".

Много разговоров вызывал "правый уклон" в партии. Большинство учителей, констатировал в конце 1929 г. окружной отдел, оправдывает оппозицию Н. И. Бухарина. Учитель ульяновской школы N 6 второй ступени Кильдюшевский полагал, что "нынешние темпы непосильны стране и лучше на время сделать уступку, а потом лучше с собранными силами перейти в наступление". А учитель школы N 4 второй ступени Окова рассуждала: "А ведь Бухарин прав. С этими темпами мы зайдем в тупик и придется создавать декрет о новом НЭПе".

Не могли они понять и ту логику, по которой в учебные заведения не допускались "лишенцы". "Кто же будет их перевоспитывать, - недоумевал учитель школы N 4 Чернов, - раз от школы мы их отсекаем". А Ежов из школы N 3 полагал, что "отказ в приеме лишенцев в школы - неверный шаг правительства. Озлобленные неприятием, они будут скрытыми врагами советской власти, и таким порядком долго не переделаешь общество". По мнению ГПУ, такие "рассуждения преобладают среди учительства еще и потому, что среди их родственников есть много лишенцев" (л. 112об. - 113).

Во второй половине 1929 г. усиление антисоветских настроений отмечалось и у юристов. Однако проявлялись они в скрытой форме, "тщательно замаскированной внешней лояльностью". Средство против этого было простое - чистка. Все материалы о "засоренности" Коллегии защитников окружной отдел ОГПУ направил в конце года в прокуратуру (л. 113об., 114).

Однако, несмотря на неоднократно проводимые чистки Коллегии, из 14 ее городских членов в ВКП(б) состояло четверо, но и те непосредственно в ней не работали. Остальные же были из бывших дворян (Арнольд), купцов (Берниц, Пчелкин), крупных домовладельцев (Жбанников, Пожарский, Белов), мещан и чиновников. В районах округа состав Коллегии был, по сведениям ГПУ, "получше". Из 17 ее членов восемь происходили из крестьян, двое из рабочих, остальные из бывших чиновников.

Настроения членов Коллегии защитников характеризовали следующие их неофициальные высказывания. Белов в окрсуде говорил по вопросу о применении репрессивной ст. 61 Уголовного кодекса: "Видимо, политика партии зашла в тупик. Мыслимое ли это дело, чтобы на 13-м году своего существования, после семи лет планомерного хозяйственного роста, начать опять действовать методами военного коммунизма". По этому же вопросу, о реставрации военного коммунизма, Жбанников заявил: "Если 61 ст. является признаком возврата к старым методам начала революции, то 58 ст. тем более в наше время является показательной. Смотрите, сколько ко мне приходят клиентов по этой статье, а делать ничего нельзя".

Особенно много разговоров среди членов Коллегии защитников вызывало "наступление на кулака". Большинство рассматривало такую политику в отношении зажиточных крестьянских хозяйств как следствие непрочности власти. В этом смысле рассуждал Арнольд: "Зачем сажать поголовно всех, виновных и невиновных, - только за то, что он живет хорошо, - раз советская власть крепка; видимо партия чувствует, что почва под ними заколебалась". Недоумевал и Пожарский: "Не понимаю этой политики сплошных репрессий. Ну, пятилетка, допустим; надо больших денег. Так их можно было налогами собрать, а не разорением и поголовными арестами. Ведь на будущий год, деньги-то нужны будут, где их взять?"

стр. 116

Однако репрессивные меры стали задевать и юристов. Членов Коллегии защитников Лагунова и Гуляева, работавших в Ульяновском районе и по Сенгелею, за написание заявлений "кулакам и торговцам" вывели из состава Коллегии, а материалы на них окротдел ОГПУ направил в окружную прокуратуру (л. 113, 11 Зоб.).

К концу 1929 г., по мнению ГПУ, такая "прослойка интеллигенции", как агрономы и землемеры, была "засорена в большей степени чуждыми элементами". Среди них имелись и лица из духовного звания, и бывшие белые офицеры, и царские чиновники, и лишенцы. Даже председатель и секретарь научно-технической секции землеустроителей принадлежали к бывшим белым офицерам, и лишь третий член правления секции являлся комсомольцем. Вследствие этого, полагали в окротделе ОГПУ, и "наблюдаются случаи ярой защиты со стороны секции лишенцев-землемеров". Собранный ГПУ "материал о засоренности землеустроительного персонала" был направлен в комиссию по чистке.

"Правые тенденции" ГПУ отмечало "довольно часто" среди землеустроителей и агрономов, "как ближе всех соприкасающихся с деревней". Особенно чувствовались эти настроения у агрономов окружного земельного управления, в меньшей степени - среди агрономов Колхозсоюза и в основном - "со стороны старых спецов". Таких как, например, агроном Ульяновского района Полуэктов. На одном из совещаний во второй половине 1929 г. он заявил: "Все-таки я хоть и работаю по коллективизации, а не верю я в это дело. Развалится оно у нас. Захлестнет эта волна колхозов и расплывемся мы в ней, не имея сил и средств справиться. Рано начали, и прав Бухарин со своими сторонниками".

Критически и "вяло" воспринимали агрономы лозунги о "поднятии урожайности", "расширении посевной площади". Агроном Ленивцев, например, говорил коллегам: "Все это, друзья, только шумиха. Кто расширять посевную площадь будет, если за это причислят к кулакам... На днях я был в одном селе и мне мужики прямо заявили, что они ни на вершок больше пахать не будут, так как за это облагают индивидуально".

У землеустроителей окружной отдел наблюдал и "отдельные случаи агитации против колхозного строительства". Так квалифицировалось, например, разъяснение о колхозе, которое дал крестьянам, просившим его об этом, землемер Пшибыльский: "Это утопия, то есть неосуществимая затея. Не ходи в колхоз, все равно сбежишь оттуда" (л. 114, 114об.).

В настроениях врачей, занимавшиеся частной практикой, во второй половине 1929 г. ГПУ отмечало "большую боязнь за то, что ими приобретено в прошлые годы", - в связи с взысканием подоходного налога. "При такой политике власти, - сказал доктор Емельянов, - придется бросить частную практику. Налогами совершенно не дают возможности работать. С меня в этом году взяли 700 руб., так, пожалуй, и голоса лишат как имеющего большой доход". А доктор Панов вместе с другими врачами недоумевал: "Почему пресекают частную практику налоговым прессом? Как же с обслуживанием населения будет? Ведь в наших поликлиниках при такой нагрузке никто не вылечится". В связи с неуверенностью в будущем системы частной практики некоторые врачи проявляли "рвачество" - резко увеличивали плату за свои услуги и слыли среди пациентов за врачей-кулаков.

"Недоброжелательно" был встречен врачами и проводимый тогда 3-й Заем индустриализации. Например, общее собрание рабочей поликлиники по вопросу о займе постановило "подписаться на заем кто сколько сможет". В результате врачи, получавшие по 120 руб., подписывались лишь на 5, 10, 15 рублей.

О методах проведения подписки врачи высказывались без обиняков. Доктор Воронов вопрошал: "Будет ли конец этому вымогательству, зачем оправдывать добровольностью, когда все делается насильно. Не подпишись - меня в газете протянут, из союза выгонят и выкинут со службы. Вот она какая добровольность". Врач-гинеколог Георгиевский на одном из собраний

стр. 117

месткома заявил: "Эти займы в конце концов ложатся на шею тех же рабочих, которые "требуют" его. Я подпишусь на него, но за прием буду брать больше". Подобные "шкурные настроения", констатировало ГПУ, имелись у большинства врачей, особенно старых, занимавшихся частной практикой.

Таким образом, в связи с "нажимом на нэпманствующий элемент", кампаниями борьбы со "спецами" у части врачей нарастало чувство неуверенности в своем будущем, боязнь возможности возврата к военно-коммунистическому прошлому. "Опять, видно, наступают времена, когда не знаешь, где ты будешь завтра, - говорил доктор Банцеков. - Смотрите, какая цепь кампаний на интеллигенцию. Тут аресты, там аресты. Эдак, чего доброго, по неосторожности и попадешь во вредители".

В связи с такими настроениями во второй половине 1929 г. врачи в общественной жизни почти не участвовали. Если они и выполняли что-то, то, по мнению ГПУ, лишь настолько, чтобы не сочли за открытого врага советской власти. Исключение составляли молодые врачи-"общественники" (л. 115).

Инженеры и техники во второй половине 1929 г., по данным осведомителей, говорили в основном о том, "где и что достать и каким образом". Однако не только. Среди старых специалистов отмечалось также и "неверие в успешность" пятилетки. На одном из собраний инженерно-технической секции строителей инженер Маневич мрачно заметил: "Такие темпы загонят нас, старых специалистов, в гроб, а на молодежи далеко не ускачешь. Где там [пятилетку] в четыре года сделать, как бы две пятилетки не пришлось потратить".

Язвительными были замечания старых ИТР по поводу ускоренного выпуска из вузов. Инженер Новиков из строительного техникума сказал студентам: "По мне, хоть и совсем бросьте высшую математику (его предмет), все равно за три года из вас выйдут десятники, а не техники". Сами же учащиеся в связи с ускорением выпуска жаловались на перегрузку и неуспеваемость (л. 115об., 117).

Часть учащейся молодежи отрицательно относилась к займам, соцсоревнованию. На одном из собраний в земельном техникуме студент Полуэктов заявил: "Когда кончатся эти "требования" рабочих о выпуске займов. Прямо дышать нечем становится. Итак реальность червонца упала, а тут еще на займы деньги вытягивают". О соцсоревновании же сказал: "Социалистическое соревнование - это кнут, которым выбивают последние силы, а потом свалятся бессильные". Однако подобные выступления и разговоры, по мнению окротдела ОГПУ, "встречают дружный отпор со стороны студенчества... остаются гласом вопиющего в пустыне" (л. 116).

Находили отклик у учащейся молодежи и международные события. "Волну энтузиазма" вызвал у студентов, например, китайский конфликт 1929 года. ГПУ отмечало, что "все единогласно записались в организованные отряды добровольцев и с охотой проводят военные занятия".

Одновременно у некоторых студентов, особенно в земтехникуме, ГПУ наблюдало "случаи пессимистического отношения к бурному росту колхозного движения", "явно правые взгляды". "Сквозили" они, например, в высказываниях студента 3-го курса земтехникума Пырьева. "Я уверен, - писал он, - что формы организации колхозов есть насильственные мероприятия партии, которые не находят поддержки со стороны большинства крестьянства, средней его части, но под напором [оно] вынуждено итти в эту форму организации хозяйства. Выгрузка хлеба у крестьян есть частичное возвращение к военному коммунизму, этого доказывать не следует, меры воздействия на крестьян одни и те же. Как меняется политика партии. Ставка на примерное хозяйство - был лозунг, а теперь спаси и сохрани".

"Пессимизмом" были пропитаны впечатления от начинавшейся коллективизации другого студента того же курса А. Тулякова. Он поделился ими с однокурсниками: "Был в деревне и видел "этот бурный рост колхозов". Если бы не загоняли насильно и не стращали кличкой подкулачника - ник-

стр. 118

то бы туда не пошел. Все это построено на песке, который вот-вот рассыпется" (л. Пбоб.).

В 1929 г. среди провинциальной интеллигенции острее становилось настроение неуверенности, ощущение неустойчивости своего положения. У части ее - старых спецов, а также непосредственно связанных с практикой начавшейся "социалистической реконструкции" - усиливалось критическое восприятие политики слома нэпа.

В механизме нарождавшейся тоталитарной власти отсутствие характерных для гражданского общества обратных связей компенсировалось в СССР на рубеже 1920 - 1930-х годов специфическими, характерными для закрытых социальных систем каналами сбора информации. Сигналы "снизу", с периферии, настроения различных слоев советского общества улавливались и передавались в "центр", "наверх" бюрократической элите, помимо партаппаратной вертикали, еще и органами ГПУ.

Наряду с официально проявляемой лояльностью различных корпораций провинциальной интеллигенции, а также поддержкой политики партии со стороны подготовленной в советских вузах новой интеллигенции, у старой интеллигенции ГПУ фиксировало настроения и мнения иного рода. Критически оценивались причины экономического кризиса, политика индустриализации и коллективизации, налоговое обложение, вопросы городского хозяйства и благоустройства.

Несмотря на "антиспецовскую" кампанию, начатую Шахтинским делом, критика и недовольство советской властью со стороны части провинциальной интеллигенции была ощутимой и усиливалась в связи с экономическими трудностями, движением вперед к военно-коммунистическому прошлому. Различные группы провинциальной интеллигенции с сочувствием относились к позиции сторонников правого уклона в партии.

Информация, которую добывало ОГПУ в провинции, свидетельствовала об оппозиционных настроениях старой провинциальной интеллигенции к определившемуся курсу правящей номенклатуры. Носители такого рода настроений "разрабатывались" местными органами безопасности, подвергались выдавливанию из общественных структур, со службы, лишению избирательных прав.

Примечания

1. Архив Управления ФСБ РФ по Ульяновской области, ф. 1/2, оп. 8, д. 6, л. 12, 14 (далее ссылки на листы этого дела указываются в основном тексте).

2. Пролетарский путь, 1 .V. 1928.

3. Окружная Коллегия защитников состояла из 14 человек, из них лишь четверо были членами ВКП(б), однако партийным влиянием ее президиум был обеспечен (л. 57).