Приходится констатировать, что в дореформенный период польская тема была представлена в отечественной историографии крайне скупо, хотя интерес к предмету (по отношению к которому во многом уже выработались определенные стереотипы) подогревали такие волновавшие русское общество события, как создание конституционного Царства (Королевства) Польского или восстание 1830 - 1831 гг. В трудах Н. М. Карамзина, П. А. Муханова, М. П. Погодина, других авторов рассматривались отдельные сюжеты из польского прошлого, но почти исключительно в контексте русской истории. Можно сказать, что тогда историки пребывали только на подступах к углубленному изучению прошлого страны, судьба которой теснейшим образом переплелась с судьбой России. При этом особо надо выделить основанные на архивных разысканиях обширные польские экскурсы в регулярно выходивших, начиная с 1851 г., томах "Истории России с древнейших времен" С. М. Соловьева.

Долгая подготовительная работа дала свои результаты: с 1860-х годов начинается качественно новый период в развитии полонистики. Он ознаменован выходом в свет монографий В. И. Герье, СМ. Соловьева, Н. И. Костомарова, А. С Трачевского и других ученых, появлением статей и публикаций источников. Разнородных и по своей проблематике, и по научному уровню изданий в эти годы было так много, что среди них смогло как-то затеряться, совершенно выпасть из поля зрения будущих историографов даже такое крупное произведение, как "Польская анархия при Яне Казимире и война за Украину" Н. И. Павлищева (СПб., 1878).

В последующее десятилетие XIX в. отечественная полонистика пополнилась исследованиями И. А. Линниченко, М. А. Чистовича, В. А. Мякотина, Н. Н. Любовича и др. Заметный резонанс вызвало появление цикла "польских" работ Н. И. Кареева - "Очерк истории реформационного движения и католической реакции в Польше" (М., 1886), "Исторический очерк польского сейма" (М., 1888) и др. Среди кареевских книг и статей особый интерес представляет уникальная по охвату материала, до сих пор не утратившая своего значения монография ""Падение Польши" в исторической литературе" (СПб., 1888), - не случайно вскоре после выхода в свет появится ее перевод на польский язык (Краков, 1891).

Аржакова Лариса Михайловна - канд. ист. наук, доцент СПбГУ.

Статья подготовлена при поддержке стипендиального фонда Музея истории Польши (Варшава).

Нельзя не заметить, что если информация и идеи Н. И. Кареева все же в значительной мере строились на трудах М. Бобжиньского, Т. Корзона и других польских авторов, то монографии Н. Н. Любовича - "История реформации в Польше: Кальвинизм и антитринитарии" (Варшава, 1883) и "Начало католической реакции и упадок реформации в Польше" (Варшава, 1890) - являли собой оригинальные, посвященные малоизученной (в том числе, в самой польской историографии) проблеме исследования, в основу которых были положены впервые вводимые в научный оборот архивные материалы.

В последнее десятилетие XIX в. работ на польскую тему появилось тоже немало - хотя и меньше, чем в 1880-е годы. В то же время, едва ли имеет смысл производить строгие статистические подсчеты и сопоставлять количество книг и статей или их листаж с данными за предыдущий период. Но обращает на себя внимание, что после 1890 г. заметно сокращается число трудов по истории Польши, которые оставили бы заметный след в науке, обозначив собой поступательное движение исторической мысли.

В эти годы, как и прежде, в центре внимания тех, кто писал о Польше, преимущественно оказывались польско-русские отношения, трактуемые, как правило, в великодержавном духе. Впрочем, удивительного здесь мало. Появлению такого рода сочинений способствовали знаменательные годовщины - журналисты и историки никак не могли обойти молчанием столетие второго (1793) и третьего (1795) разделов Речи Посполитой. Эти даты стали дополнительным стимулом к появлению новых работ по истории гибели польского государства и к подведению некоторых итогов пребывания земель былой Речи Посполитой под сенью империи Романовых.

Для подобной литературы вполне типична книга А. П. Липранди ""Отторженная возвратих": Падение Польши и воссоединение западнорусского края" (СПб., 1893). Автор не ограничился традиционной ссылкой на правомочность присоединения западнорусских земель к Российской империи в силу того, что "Западная Русь - древнейшая колыбель русского православия [...] край, где, можно сказать, основалась Русь". Липранди настаивал, что лишь "заботами и могуществом нашей великой императрицы [...] западнорусский народ был освобожден от позора и унижения, вступил в новую жизнь и начал возрождаться духовно, нравственно, политически, экономически". На его взгляд, "ни крепостное право, ни татарское иго не могут даже сравниться с тем рабством, какое довелось перенести западнорусскому народу во время нахождения его под польским владычеством" [1. С. 3 - 5].

В распространении казенных представлений усердствовал и П. Д. Брянцев (1845-?), преподаватель Виленского реального училища. Одно за другим появлялись его компилятивные, но проникнутые верноподданническими чувствами сочинения: "Польский мятеж 1863 г." (1891), "Очерк падения Польши" (1895), "Очерк состояния Польши под владычеством русских императоров после падения ее до 1830 г." (1895) и др.

Сочинения, подобные писаниям Липранди или Брянцева, численно заметно преобладали. Однако показательно, что и в те годы находилось место трезвому скепсису. Свою трактовку екатерининской политики в отношении диссидентов Речи Посполитой предложил, например, Н. Д. Чечулин в монографии "Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. 1762 - 1774" (СПб., 1896). С опорой на документы он показал, что Н. И. Панин, глава Коллегии иностранных дел, рассматривал вопрос о положении диссидентов "чисто с государственной

точки зрения, как средство водворить в Польше влияние России" [2. С. 260] и в своих не предназначенных для публики высказываниях бывал крайне циничен. Нимало не смущаясь, граф прямо разъяснял Н. В. Репнину, что "главное правило, которое как сначала было, так теперь есть", это - "чтобы совершить диссидентское дело не для распространения в Польше нашей и протестантской веры, но для приобретения себе [...] единожды и навсегда твердой и надежной партии, с законным правом участвовать во всех польских делах" [2. С. 260]. Больше того, руководитель внешнеполитического ведомства Екатерины, как отмечал Чечулин, считал "невыгодным излишнее распространение прав диссидентов-православных, достижение для них слишком многих удобств и выгод, настолько, чтобы они не нуждались в помощи России и своими собственными силами могли бы совершенно хорошо устроиться в Польше", ибо это, по мнению Панина, непременно вызвало бы "значительное увеличение числа побегов в Польшу из соседственных русских губерний" [2. С. 262].

Под тем же углом зрения подходил к диссидентской проблеме и В. О. Ключевский. Специально об истории Польши он, как известно, не писал, но весьма примечательна сама позиция знаменитого ученого в этом вопросе. Вопреки распространенному (и всемерно поощряемому властями) представлению, историк доказывал, что диссидентский и национальный вопросы были для Екатерины II не более, как предлогом для вмешательства в польские дела. Так, в своих "Лекциях по истории России" он не упустил случая подчеркнуть: именно из России, от ее самодержавно-дворянского управления "издавна тысячи народа бежали в безнарядную Польшу, где на землях своевольной шляхты жилось сноснее" [З. С. 51].

Однако никому, и В. О. Ключевскому в том числе, так и не удавалось серьезно поколебать прочно укоренившиеся, и поощряемые свыше, представления о том, что в основе екатерининского подхода к польскому вопросу лежала человеколюбивая забота о диссидентах, о простом народе в первую очередь. Не мешает, говоря об этом, напомнить, что тиражируемые консервативной дореволюционной литературой стереотипы по поводу внешней политики Екатерины II оказались живучими и так или иначе дают о себе знать в публицистике и научной литературе даже XXI в.

Хотя в том, что касается наиболее распространенной в дореволюционной литературе трактовки диссидентского вопроса, ситуация все-таки была не столь однозначной. Во всяком случае, один из всегдашних приверженцев официальной линии - М. О. Коялович в трактовке диссидентской проблемы вышел далеко за рамки официозного подхода. По его словам, "вопрос о всех так называемых диссидентах" был попросту выгоден русскому правительству, которое "тем крепче держалось его [...] что он упрочивал его [русского правительства] влияние на Польшу и закреплял союз с Пруссией, хитро воспользовавшейся таким оборотом дел" [4. С. 22]. Ученый, как видим, акцентировал именно политическую составляющую диссидентского дела. Обращает на себя внимание и то, что комментарий М. О. Кояловича по поводу Пруссии, "хитро воспользовавшейся таким оборотом дел", лишний раз подтверждал его склонность подчеркивать коварство Берлина (хоть и союзника Петербурга).

Среди появившихся в 1890-е годы работ, безусловно, есть интересные, содержательные книги и статьи. Однако это не меняет общего вывода: в последнее десятилетие XIX в. в полонистике наблюдается не просто количественный спад, происходившие тогда перемены носили не столько количественный, сколько ка-

чественный характер: практически не появлялось исследований, которые бы стали заметными вехами на пути поступательного движения русской полонистики.

Знакомясь с отечественной полонистикой конца позапрошлого века, нельзя не заметить, что после 1890 г. не получили заметного продолжения труды Н. И. Кареева и Н. Н. Любовича. Отголоском прежних студий Н. Н. Любовича стала лишь его брошюра "Люблинские вольнодумцы: Анабаптисты и антитринитарии" (Варшава, 1902). Помимо этого, можно назвать разве что пару работ сугубо информативного или научно-популярного характера: обзор "Польская историческая литература 1896 г." [5], юбилейную брошюру "Грюнвальдская битва" (Варшава, 1911). Н. И. Кареев опубликовал "Отзыв о сочинении проф. Любовича под заголовком "Начало католической реакции и упадок реформации в Польше"" [6], дважды выступил в печати по поводу монографии Н. Д. Чечулина о внешней политике Екатерины II [7], поместил в "Revue historique" своего рода автореферат собственной монографии 1888 г. о "падении Польши", не раз писал о прошлом Польши в своих обзорных трудах - "Истории Европы в новое время" и др. Откликался он также на текущие польские события - преимущественно в газетных статьях, которые в начале XX в. вошли в книгу "Polonica: Сборник статей по польским делам (1881 - 1905)" (СПб., 1905).

По сравнению с тем, что было сделано этими двумя выдающимися нашими полонистами в течение 1880-х годов, бросается в глаза резкий спад. И при этом ни тот, ни другой вовсе не отошли от научной работы. Любович, вполне адаптировавшийся к русификаторским порядкам в Варшавском университете, по-прежнему там преподавал и, по всегдашней своей неторопливой манере, понемногу печатался. Кареев, в свое время проработавший в том же Варшавском университете пять лет, перебрался в Петербург и там продолжал трудиться. Один лишь перечень печатных трудов, опубликованных им за десятилетие 1891 - 1900 гг., займет в его биобиблиографическом указателе два десятка страниц [8. С. 45 - 68]. Создается впечатление, что оба ученых попросту потеряли всякий интерес к столь активно разрабатываемым ими еще совсем недавно проблемам польской истории и переключились на другие темы.

Такие перемены можно было бы счесть не более, чем фактами творческой биографии видных ученых. Бесспорно, в выборе проблематики для книг и статей, в изменении направленности научных занятий и их интенсивности большую роль могли сыграть личные пристрастия, а также житейские обстоятельства, да и всякого рода случайности.

Но если отход этих двух выдающихся ученых от углубленных разысканий в области польской истории рассматривать не обособленно, не изолированно, а в общем контексте движения полонистики на протяжении последней трети XIX в., то ситуация будет выглядеть иначе. Появляются основания предполагать, что здесь - наряду со всякого рода случайными моментами - проявляли себя и некие закономерности. В таком случае перед историографом неизбежно встает вопрос: чем объяснить то продолжительное затишье, своего рода паузу, которая на склоне XIX в. сменила собой динамичное, результативное развитие этого направления исторической науки, характерное для трех пореформенных десятилетий?

Конечно, в какой-то мере здесь, по-видимому, могла сказаться смена поколений. В 1890-е годы в полонистику пришло, так сказать, молодое пополнение, которому необходимо было время, чтобы набраться опыта и весомо заявить о себе. В этом отношении достаточно показательны первые шаги в науке двух в будущем весьма известных историков, олицетворявших собой разные, не будет

большим преувеличением сказать - диаметрально противоположные, тенденции в развитии полонистических студий.

Один из них - Матвей Кузьмич Любавский (1860 - 1936), со временем заслуженно приобрел репутацию знатока истории Великого княжества Литовского и Польши. Его успешную научную карьеру увенчало избрание в 1929 г. академиком. Тогда же, в интересующую нас пору, начинающий исследователь, в 1882 г. окончивший историко-филологический факультет Московского университета, успел издать лишь свою первую книгу "Областное деление и областное управление Литовско-Русского государства ко времени издания первого Литовского статута" (М., 1892), и защитить ее как магистерскую диссертацию (1894).

Что касается непосредственно польских сюжетов, то им были посвящены три статьи, помещенные в третьем томе "Книги для чтения по истории средних веков" под редакцией П. Г. Виноградова (М., 1899). "Немецкая колонизация и новое сельское и городское устройство в Польше", "Польский король Казимир Великий" и "Нешавские статуты Казимира Ягеллончика" демонстрировали хорошее знание литературы вопроса, можно также отметить утверждение автора: "Благодетельным лекарством была для Польши немецкая колонизация" [9. С. 447], которое шло вразрез с превалирующими в российских работах XIX-XX вв. оценками. Как известно, и сама немецкая колонизация, и ее последствия оценивались преимущественно негативным образом. Все это вместе, взятое априорно, трактовалось как одно из проявлений немецкого натиска на Восток, как "скрытая форма немецкой агрессии"...

Полонисты знают М. К. Любавского прежде всего как автора "Истории западных славян" (М., 1917, 2-е изд. - 1918). Книга, к которой охотно обращаются по сей день (репринт - М., 2004), выросла из курса, на протяжении многих лет читавшегося приват-доцентом, а затем профессором Московского университета. Одним из первых слушателей этого курса был В. И. Пичета, будущий основатель кафедры истории южных и западных славян в МГУ, академик [10]. Вспоминая в начале 1930-х годов о своем студенчестве (1897 - 1901), он отдал М. К. Любавскому должное как наставнику. Отметив, что тот "был прекрасный преподаватель, и занятия под его руководством мне дали много в отношении метода работы над источником и его использования [...] Все курсы Любавского были очень богато насыщены конкретным материалом", Пичета, вместе с тем, счел возможным заявить, что, по его мнению, "лектор Любавский был плохой и сухой. Это особенно чувствовалось в его лекциях по истории западных славян". Правда, мемуарист делал поправку на общий уровень университетского преподавания тех лет, а также на то, что данный курс, "составленный по польским и чешским пособиям", был из всех читаемых в те годы курсов по истории славян все-таки наиболее удовлетворяющим требованиям тогдашней науки, и в нем не было великорусского шовинизма. Но вывод, к которому приходит Пичета, тем не менее, категоричен: "Дальше описания Любавский не шел, какой бы то ни было синтез был недоступен Любавскому" [11. С. 55].

Изданная примерно в те же годы, о которых идет речь, лекция "Политический строй Польши после Люблинской унии" (М., 1901), как и позднейший печатный текст "Истории западных славян", вполне подтверждает справедливость оценки, какую дал читаемым на рубеже XIX-XX вв. лекциям Любавского их давнишний слушатель.

М. К. Любавский, верный ученик Н. А. Попова, принадлежал к тому направлению в исторической науке, которое видело свою основную задачу в сборе эмпирического материала и его систематизации. Впрочем, установка на эмпири-

ку - совсем не обязательно так четко выраженная, как у Любавского, - отнюдь не исключала политической ангажированности трудов, использования в них априорных построений, ориентации на стереотипы. Работы такого рода, во все эпохи составляющие немалую часть научной продукции, могут быть полезными, даже интересными, но они меньше всего были способны чем-либо вдохновить историческую мысль.

Существенно иной характер с самого своего начала носила ученая деятельность другого представителя "молодого поколения" - Александра Александровича Корнилова (1862 - 1925). Даже в кратких биографических справках о нем обычно не упускают случая упомянуть, что, будучи студентом юридического факультета Петербургского университета, А. А. Корнилов - вместе со своим другом детства В. И. Вернадским, а также с С. Ф. и Ф. Ф. Ольденбургами, И. М. Гревсом и др. - входил в кружок, оставивший заметный след в интеллектуальной жизни России. Многие из членов кружка - включая самого А. А. Корнилова - стали позднее не только выдающимися учеными, но и видными деятелями партии конституционных демократов.

Как полонист-аграрник, Корнилов привлек к себе внимание публикацией в журнале "Русская мысль" за 1894 г. цикла статей, которые позднее целиком вошли в его труд "Очерки по истории общественного движения и крестьянского дела в России" (СПб., 1905). Важно подчеркнуть, что молодой автор не понаслышке знал предмет своего исследования. После защиты магистерской диссертации "О значении общинного землевладения в аграрном быту народов" (1886) он был назначен комиссаром по крестьянским делам в один из уездов Радомской губернии Царства Польского и прослужил там до весны 1892 г. [12. С. 189].

Для нашей темы основной интерес представляют исторические разделы, предпосланные анализу состояния деревни Царства Польского в пореформенные десятилетия. Внимательный читатель без труда мог заметить, что первый раздел, охватывающий период от возникновения крепостного права до попыток ограничения его в Речи Посполитой, был целиком основан на русской и польской литературе вопроса, в ту пору все еще весьма небогатой. Пожалуй, точнее даже будет сказать, что проблема эта оставалась практически неизученной. Корнилов здесь главным образом опирался на книги Т. Любомирского и В. В. Мякотина. Вслед за предшественниками он поставил акцент на раннем возникновении крепостничества в Польше и его близости к рабскому состоянию. Первые, зафиксированные в документах, ограничения передвижения крестьян автор отнес к середине XIV в. Что же касается статутов первой половины XVI в., то, по его словам, они устанавливали уже "полное господство помещика над личностью крестьянина" [13. С. 95]. При этом молодой исследователь целиком присоединился к утверждению Тадеуша Любомирского: "С этого времени кметь, оседлый, как и неоседлый, порознь или вместе с семьею, мог быть продан, заложен, подарен или отказан духовным завещанием" [14. С. 9].

Корнилов, судя по всему, не задавал себе вопросов, насколько были объективны критические суждения современников, на которые ссылались его предшественники, и как соотносилась практика XVI-XVII вв. с буквой закона. Собственно, такое легковерие характерно практически для всей тогдашней русской и польской историографии. Кроме того, следует учитывать, что вообще в России сильно акцентировалась, нередко - заметно преувеличивалась, тяжесть крепостнического гнета в польском государстве. Этому содействовало укорененное в русском обществе представление о крепостном праве в России екатерининских

времен как о некоем эталоне крестьянской зависимости в эпоху раннего Нового времени - и потому в подобном же ключе трактовались аграрные порядки и в Польше. Вероятно, сказывалось и всегдашнее сочувствие русского общества к простонародью Речи Посполитой - примечательно, что не только либералы, но и консервативно настроенные, идеализирующие положение российских крепостных авторы, с готовностью обличали угнетение народа польской шляхтой. В итоге появлялись утверждения вроде не вызвавшей никаких сомнений у Корнилова вышеприведенной цитаты из Любомирского, хотя на самом деле торговли крепостными душами "порознь или вместе с семьею" в Речи Посполитой, как позднее убедилась наука, никогда не было (продавали землю вместе с сидящими на ней крестьянами).

Однако не приходится забывать о том, что бесхитростное доверие к явно тенденциозным суждениям Анджея Фрыча Моджевского и других авторов XVI в. сохранялось в нашей полонистике в течение почти всего XX в. Лишь ближе к последней четверти XX ст. произошел пересмотр устоявшихся представлений о положении тогдашней деревни [15. С. 248 - 272].

Более подробно - и с большим знанием дела - Корнилов писал о попытках аграрных преобразованиях второй половины XVIII в., когда в среду польского дворянства - пусть с трудом, постепенно, - но стало проникать осознание и необходимости, и неизбежности проведения широкой крестьянской реформы. Положительно оценивая проекты Анджея Замойского и других реформаторов, ученый вместе с тем подчеркивал их малую результативность.

Любопытно, что к концепции Тадеуша Корзона, как она изложена в его классической "Внутренней истории Польши при Станиславе Августе" (1882 - 1886), Корнилов отнесся довольно скептически, поскольку, по его словам, у того был "более розовый взгляд на отношение шляхты к крестьянскому вопросу" [13. С. 96]. Русский историк не исключал, что коренной пересмотр традиционных представлений о полной деградации польского общества в XVIII в. Варшавской исторической школой (одним из лидеров которой был Корзон) был продиктован лишь злободневно-политическими мотивами.

Разбирая аграрный вопрос в контексте польских преобразований эпохи Просвещения, Корнилов отметил, как он решался в Конституции 3 мая 1791 г. и вскоре после. При этом русский историк подчеркнул, что "личная свобода крестьян и неприкосновенность занятой ими земли были в первый раз провозглашены в Польше накануне ее окончательного крушения Поланецким универсалом Костюшки 1794 года" [13. С. 97]. Здесь же он констатировал, что универсал этот, изданный революционным правительством, никогда не был применен на практике. Отсюда - печальный итог деятельности польских реформаторов XVIII в.: "При переходе отдельных частей Польши под власть иностранных правительств крепостное право осталось в ней в полной силе" [13. С. 97].

Говоря о Герцогстве Варшавском и Царстве Польском XIX в., Корнилов выступил уже как исследователь, хорошо знающий законодательные акты этого периода, достаточно трезво оценивающий их результативность - и потому более критично воспринимающий те суждения, какие на сей счет содержала тогдашняя литература.

В его работе были проанализированы такие сложные, неоднозначные по своим последствиям явления, как перенос на польскую, можно сказать - вполне еще феодальную, почву буржуазных правовых норм Кодекса Наполеона или издание декрета 1807 г. Основное ядро монографии составил детальный разбор этапов

российской аграрной политики в Царстве Польском на протяжении примерно восьми десятилетий, насыщенных, как известно, резкими поворотами и драматическими событиями.

Примером авторского анализа может послужить изучение указа 26 мая 1846 г., которым впервые вводилось в Царстве Польском понятие неприкосновенности крестьянской земли, - его предпосылки, соотношение с другими актами (в том числе с конституциями 1807 и 1815 гг.) и последствия. По мнению Корнилова, причиной того, что не были изданы развивающие идею этого указа акты, заменяющие, в частности, барщину очиншеванием, стало "сильное несочувствие" им со стороны высшей администрации Царства Польского "в лице императорского наместника князя Паскевича". Тот полагал, "что крестьяне в Царстве Польском уже достаточно облагодетельствованы кодексом Наполеона и указом 26 мая 1846 г., а что обязательное очиншевание - мера несправедливая относительно помещиков" [13. С. 106].

Для исследовательской манеры А. А. Корнилова весьма характерно сделанное им уточнение: на его взгляд, нельзя ограничиваться исключительно формальным подходом к правовым актам, совершенно необходимо соотнесение буквы закона с житейскими реалиями. Так, он пишет о несостоявшемся переводе деревни на чинш: "В настоящее время можно, впрочем, думать, что неисполнение этого намерения оказалось, в конце концов, в пользу, а не во вред крестьянам. Несомненно, что обязательное очиншевание, если б эта мера была принята в то время, повела бы за собой уничтожение крестьянских сервитутов, подобно тому, как это случилось в Пруссии и в казенных имениях Царства Польского" [13. С. 106].

Работа 1894 г., безусловно, демонстрировала вкус автора к занятиям социально-экономической проблематикой и настойчивое стремление анализировать наблюдаемые им тенденции в развитии пореформенной польской деревни. Сухое перечисление фактов его никак не удовлетворяло, он искал каузальные связи между ними. Другими словами, труд А. А. Корнилова являл собой достаточно успешный опыт применения новой, перспективной исследовательской методики - абсолютно чуждой, скажем, тому же М. К. Любавскому. Вместе с тем, исследование А. А. Корнилова обнаружило и слабости, причины которых, наверное, не следует сводить только к нехватке опыта. Корниловским очеркам 1894 г. здесь отведено несколько больше места именно потому, что их недостатки, как представляется, во многом были обусловлены состоянием, в каком на исходе XIX в. находились отечественные социально-экономические изыскания по аграрной истории Польши.

Общеизвестно, что на исходе XIX - в начале XX в. в России, как и в других странах Европы, отчетливо обнаруживает себя кризис традиционной методологии, идет усиленный поиск новых путей в развитии науки. Полонистика, можно полагать, не оставалась в стороне от этого - естественного, даже необходимого, хотя трудного и болезненного - процесса. Тяга к эмпирическим изысканиям начинавшего свою научную карьеру М. К. Любавского - тяга, надо добавить, свойственная далеко не только ему одному, равно как и стремление А. А. Корнилова детально разобраться в эволюции форм крестьянской зависимости - может быть истолкована не как проявления личных вкусов, а как своего рода социальный феномен. Давно замечено, что в годы методологических переориентации вообще сильно возрастает склонность у одной части ученых - к бесхитростной эмпирике, у другой - к проблемным изысканиям.

Весьма симптоматичным видится и то обстоятельство, что Н. И. Кареев и Н. Н. Любович, крупнейшие наши полонисты 1880-х годов, отходя от своих занятий социально-политической историей Польши, увлеклись как раз проблемами методологии и методики исторического исследования. Так, перу Н. Н. Любовича принадлежат статья "Вопрос о сущности исторического процесса" ("Русская мысль", 1891, N 12) и брошюра "Статистический метод в приложении к истории" (Варшава, 1901). Н. И. Кареев, еще до того издав капитальный труд (докторская диссертация) "Основные вопросы философии истории" (т. 1 - 3. М., 1883 - 1890), продолжал живо откликаться на новации в этой области. В 1890-е годы и позднее он написал, без преувеличения, не один десяток статей и книг, касающихся методологии и методики.

Примечательно, что наблюдения над спадом интенсивности польских студий на исходе XIX в. превосходно укладываются в популярную в советской историографии, считавшуюся тогда непререкаемой, теорию кризиса так называемой дворянско-буржуазной исторической науки.

В советские годы сложная проблема, связанная с имевшими место в русской науке на рубеже XIX-XX вв. неокантианскими тенденциями и другими кризисными явлениями, решалась, как известно, предельно просто. Восхваляя любые, даже самые дилетантские, попытки приложить к историческому материалу положения марксизма, историки, и слависты в том числе, всячески третировали так называемую буржуазную историографию как науку второго сорта. Ученые - кто по доброй воле, кто вынужденно - в своих трудах руководствовались официальной установкой, согласно которой кризис в методологии - это "идейный перелом, отмеченный усиленной работой буржуазных историков, активными поисками выхода из создавшегося идеалистического тупика, идейной дифференциацией историков, из которых часть скатывается на реакционные позиции и идет назад, часть мечется в поисках иных решений" [16. С. 6]. Хотя, надо отметить, что и тогда не все разделяли эту точку зрения на состояние отечественного славяноведения в начале XX в. [17. С. 10].

Однако здесь может себя проявить и некоторая односторонность в подходе к предмету. Отказываясь (в угоду навязываемой сверху искусственной схеме) домысливать признаки безысходного упадка "буржуазно-дворянской" славистики, легко впасть в другую крайность, - пренебрегая действительно имевшими место в предреволюционную пору кризисными явлениями.

Нельзя не заметить, что, во-первых, по крайней мере в сфере исторической полонистики, остается недоказанным тезис о таком уж отчетливом, неустанном поступательном движении нашей отрасли. Сопоставление научной продукции 1880-х - самого начала 1890-х годов с трудами, появившимися на рубеже XIX-XX вв., не дает, как нам представляется, достаточных оснований для категорического вывода о неуклонном росте и прогрессе.

Во-вторых, обязательно ли воспринимать кризис только как полное исчерпание творческого потенциала и неуклонную деградацию? Его ведь можно рассматривать и под иным углом зрения - как своего рода "болезнь роста". Кризис в методологии - это, прежде всего, неудовлетворенность имеющимся исследовательским инструментарием, поиск новых путей в науке. И славистические студии на рубеже XIX-XX вв., похоже, вовсе не оставались в стороне от подобных забот. Возможно, историческая полонистика - вместе со всем славяноведением - была меньше ряда других отраслей отечественной исторической науки затронута

методологическими исканиями. Однако считать ли это таким уж неоспоримым достоинством - еще большой вопрос.

Иными словами, есть, пожалуй, известные основания рассматривать наблюдаемые в отечественной полонистике на исходе XIX в., на первый взгляд, малозаметные - даже малозначительные - явления как первые симптомы тех глубоких идейных потрясений, какие - будучи осложненными политическими катаклизмами - вскоре предстояло пережить нашей славистике вместе со всей российской исторической наукой.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Липранди А. П. "Отторженная возвратах": Падение Польши и воссоединение западнорусского края. СПб., 1893.

2. Чечулин Н. Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины П. 1762 - 1774. СПб., 1896.

3. Ключевский В. О. Соч. в 9 т. М., 1989. Т. 5.

4. Коялович М. О. История воссоединения западнорусских униатов старых времен. СПб., 1873.

5. Любович Н. Н. Польская историческая литература 1896 г. // Варшавский дневник. Варшава, 1897. N 112 - 114, 129 - 130.

6. Кареев Н. И. Отзыв о сочинении проф. Любовича под заглавием "Начало католической реакции и упадок реформации в Польше" // Отчет о IV присуждении Академией наук премии митрополита московского Макария. СПб., 1892.

7. Кареев Н. И. Заметка об "исследовании" г-на Чечулина // Вестник Европы. 1897. N 1; Примечания к "ответу" г. Чечулина // ЖМНП. 1897. N 3.

8. Николай Иванович Кареев: Биобиблиографический указатель (1869 - 2007). Казань, 2008.

9. Книга для чтения по истории средних веков. М., 1899. Т. 3.

10. Горяинов А. Н. В России и эмиграции: Очерки о славяноведении и славистах первой половины XX в. М., 2006.

11. Пичета В. И. Воспоминания о Московском университете (1897 - 1901)//Славяне в эпоху феодализма: К столетию академика В. И. Пичеты. М., 1978.

12. Славяноведение в дореволюционной России: Биобиблиографический словарь. М., 1979.

13. Корнилов А. А. Судьба крестьянской реформы в Царстве Польском // Русская мысль. 1894. Февраль.

14. Lubomirski T. Rolnicza  w Polsce. Warszawa, 1862.

15. Якубский В. А. Польское крестьянство в XVI - середине XIX в. // История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. М., 1986. Т. 3.

16. Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1963. Т. 3.

17. Лаптева Л. П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005.