РУССКИЙ ЕВРОПЕИЗМ И ПОЛЬША

Статьи, публикации, книги, учебники по истории и культуре Польши.

NEW ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ПОЛЬШИ


ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ПОЛЬШИ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ПОЛЬШИ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему РУССКИЙ ЕВРОПЕИЗМ И ПОЛЬША. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2022-02-21

Испокон веков в интеллектуальной жизни России актуальным оставался вопрос: относится Россия к Европе или нет. В значительной мере это объяснялось тем, что и в Западной Европе, и в самой России очень часто "Европа" отождествлялась (и отождествляется до сего дня) с "латинской", романо- германской Европой. Византийское же наследие, православное христианство, восточнославянское (и даже восточноевропейское) культурное достояние европейским не считалось. Попытаемся обратить внимание на одну существенную сторону этого сложнейшего вопроса: на отношение к Европе в русском культурном сознании с учетом "польского фактора", т.е. отношения России к Польше как ближайшей представительнице "латинской" Европы.

Проблема отношения к Европе - одна из постоянных проблем русского самосознания. Без преувеличения можно сказать, что она существует столько же, сколько существует зафиксированная в текстах историософская и культурологическая рефлексия на эту тему. Она вызвана к жизни и обусловлена тем, что называется историей с географией - ходом реальной истории российского государства, его изменявшемся географическим и геополитическим положением на разных этапах развития. Но это и живая проблема реальных людей, практически каждого человека, жившего или живущего в России, даже если он до какого-то времени - или вообще никогда - специально не задумывался над ней. Это проблема личностных самоощущений и самоидентификаций. Из них складываются конкретные формы общественного сознания со всей их сложностью, непроясненностью и противоречивостью, с неизменным противоборством между крайними позициями, с неизбежными и всегда драматическими противоречиями и попытками выхода из них, бытованием понятийных стереотипов и переживаний в границах тех или иных конкретных сюжетов реальной жизни. Стало быть, эта проблема должна рассматриваться на стыке истории, истории культуры, литературоведения, социальной психологии и психологии личности, этнолингвистики и других областей гуманитарного знания.

Представление о Европе как высшем типе цивилизации складывалось в рамках западноевропейской культуры (подразумеваются промышленно и социально развитые страны Западной Европы), утверждающей цивилизаци-


Хорев Виктор Александрович - д-р филол. наук, зам. директора Института славяноведения РАН.

стр. 5


онное и нравственное превосходство своего мира над чужим миром варваров". Этот европейский автостереотип был воспринят и в русской культуре, географически также относящейся к Европе, но в силу разных причин сомневающейся в своей принадлежности к европейскому культурному пространству, и развивался как в позитивном плане (образец для подражания), так и в противопоставлении ему идеи о пагубности европейской цивилизации.

История мифа Европы в России, в том числе "польского мифа" - это не только история историософской и философской мысли, но и история литературы и культуры. Они в своих формах и своими средствами создают, навязывают и развенчивают этот миф, который тесно связан с отношением к истории и духовной культуре своей страны (и внутри нее к себе лично) и к другой, чужой истории и другой культуре. Отношения эти видоизменяются в своих конкретных проявлениях-сюжетах, но эти исторически обусловленные изменения имеют свои типологические сходства, которые можно обозначить как исторические закономерности. Одной из таких закономерностей в рамках проблемы русского мифа Европы оказывается драматическая история отношения России к ее ближайшему западному соседу - Польше как части Европы. Отношение в России к Польше и в Польше к России как часть этой общей проблемы имеет смысл рассматривать сегодня, когда накоплен большой эмпирический материал из истории взаимоотношений двух государств и культур именно в обозначенных выше параметрах, чтобы уяснить и общую логику развития этих отношений, и ее повторяющиеся закономерности.

История русско-польских отношений насчитывает много веков. Упоминания о Польше как соседе Руси имеются уже в древних летописях, которые служат как историческим первоисточником, фиксирующим отношения, так и отражают видение и мироощущение живых людей, т.е. создают и "навязывают" будущему некий образ соседа и эмоционального отношения к нему. По тому, как видоизменялся - или оставался стабильным - образ Польши и поляка в русской культуре как раз и можно попытаться в хаотичном эмпирическом материале отдельных свидетельств и фактов определить общие закономерности видения друг друга - закономерности, обусловленные как конкретной политической ситуацией, ходом истории, развитием цивилизации в целом, так и особенностями человеческой психологии, которая оказывается не менее важным и мощным импульсом к тому или иному историческому выбору пути. В этой системе, формирующей образование и восприятие мифа, и следует разобраться, ставя вопрос о мифе Польши для России как одном из специфических сюжетов мифа Европы в целом.

Русские изоляционисты, славянофилы, панслависты, евразийцы немало способствовали распространению в общественном сознании мысли об особом, отличном от Европы пути развития России. Они противопоставляли Европе более духовную, с их точки зрения, российскую культуру. Русские же западники идеализировали Европу и сложившийся в ней тип цивилизации. Если говорить о цивилизационно-бытовом уровне жизни, то Европа, не только Западная, но и та же Польша в силу разных исторических обстоятельств имела - и до сих пор имеет - преимущество перед Россией. Но для историка, в том числе историка культуры, определяющим фактором европеизма являются итоги духовного развития нации и, в первую очередь, уровень развития культуры (в том числе литературы как одного из главных интеллектуальных языков), ее

стр. 6


ориентированность на общие для европейцев культурные и нравственные ценности, главной из которых является личность и ее свобода.

Начиная с момента возникновения русской литературы в ней шла напряженная борьба за утверждение именно этих ценностей. В XIX в. русская литература завоевала передовые позиции в Европе и в мире. И не только литература, но и музыка, живопись, театр и все другие компоненты русской культуры ощущались, воспринимались и осмыслялись как европейские по мироощущению и стилю. "Россия, - сказал недавно Ч. Милош, - создала в XIX веке великий роман. XIX век был веком романа во всей Европе, но России удалось создать великий роман, чего в Польше не было" [1. С. 5].

Если обратиться к истокам российской государственности, то следует вспомнить, что образовавшееся в середине IX в. государство Рюриковичей с принятием христианства вошло в семью европейских народов. Христианская, т.е. европейская, культура пришла на Русь до разделения церквей - тогда, когда еще не было никаких оснований для враждебного отношения к "латинской" Европе. Но и позднее, с расколом Европы на католическую и православную части, ее границы никогда не совпадали с границами латинской образованности. Д. С. Лихачев писал в этой связи: "На самом же деле Россия - это никакая не Евразия. Если смотреть на Россию с Запада, то она, конечно, лежит между Западом и Востоком. Но это чисто географическая точка зрения, я бы даже сказал - "картографическая". Ибо Запад от Востока отделяет разность культур, а не условная граница, проведенная по карте. Россия - несомненная Европа по религии и культуре. При этом в культуре ее не найти резких различий между западным Петербургом и восточным Владивостоком. Россия по своей культуре отличается от стран Запада не больше, чем все они различаются между собой: Англия от Франции или Голландия от Швейцарии. В Европе много культур. Главная связующая среда России с Западом - это, конечно, интеллигенция, хотя и не одна она" [2. С. 3].

Исследования Лихачева показали, что уже в XI-XVI вв. общая для православных славян литература не была обособлена в европейском мире (см.: [3]). И речь идет не об одной только литературе. Д. С. Лихачев вспоминал, как видный итальянский искусствовед, рассматривая однажды в Третьяковской галерее иконы Рублева и Дионисия, воскликнул: "Вот где наше родство с вами!". Суждения об обособленности древней русской культуры как следствия ее особого положения между Востоком и Западом - это мифы, созданные в России в XIX в. под гипнозом географического положения между Азией и Европой и субъективно болезненного отношения к отставанию ее политического устройства. Если же говорить о литературе, то уже "Древняя Русь знала переводы с греческого, с латинского, с древнееврейского, знала произведения, созданные в Болгарии, Македонии и Сербии, знала переводы с чешского, немецкого, польского, но не знала ни одного перевода с турецкого, татарского, с языков Средней Азии или Кавказа" [3. С. 10 - 11]. И, стало быть, древнерусская литература не была изолирована от европейской, получая от нее мощные импульсы и образцы для своего развития.

Мысль о родстве Киево-Новгородской Руси с европейским Западом присутствует и в размышлениях известного русского историка и философа культуры Г. П. Федотова. В 1945 г., уже двадцать лет живя в эмиграции в Европе и будучи европейцем по своим культурным установкам, он писал в статье "Россия и свобода" о том, что "византийское православие было, конечно,

стр. 7


ориентализированным христианством, но прежде всего оно было христианством; кроме того, с этим христианством связана изрядная доля греко- римской традиции. И религия, и эта традиция роднили Русь с христианским Западом даже тогда, когда она не хотела и слышать об этом родстве" [4. С. 199].

От западноевропейской культуры и цивилизации, от таких основополагающих их постулатов, как личностное начало, вера в прогрессивное общественное развитие, частная собственность, стремление к правопорядку, Русь отгородило, как известно, монгольское нашествие. По словам А. И. Герцена, "именно в это злосчастное время, длившееся около двух столетий, Россия и дала обогнать себя Европе" [5. С. 402]. Татаро-монгольское иго, - писал Д. С. Лихачев, - "установило непроходимую стену с Западом, но не установило прочных культурных связей с Востоком, хотя русский государь принял под свой скипетр на равных основаниях Казанское и Астраханское царства, признав их князей и вельмож ... Защита христианства была для России и защитой европейских принципов культуры: личностной, персонифицированной, интеллектуально свободной. Поэтому-то русская интеллигенция с таким восторгом воспринимала освобождение христианских народов на Балканах и сама подвергалась гонениям за эти же самые европейские принципы" [2].

По мысли Г. П. Федотова, в результате монгольского ига "весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству" [4. С. 203]. Русская культура оказалась тогда на периферии Западной Европы, отношение к которой и порождает мифологическое ее восприятие: с одной стороны, идеализация западноевропейской цивилизации, с другой - враждебное ее отрицание. Это привело к размежеванию русской интеллигенции на "европейцев" - сторонников европейского пути развития России, и ревнителей "отеческого закона", сложившегося в Московии, имевшей все черты восточной деспотии. Как заметил Г. В. Плеханов, "когда оседлая русская Европа получила возможность справиться с кочевой Азией, то ее собственные общественно-политические отношения оказались очень похожими на те, которые господствовали в азиатских деспотиях" [6. С. 98]. В то же время особенность русского исторического процесса, "выгодная для прогресса", заключалась "в том, что после того, как оседлая русская Европа весьма значительно уподобилась оседлой Азии, ее общественное развитие стало очень медленно, но неизменно поворачиваться в сторону европейского Запада" [6. С. 98]. Сложный процесс обратного "вхождения" России в Европу, преодоления существенных различий в организации жизни общества, налаживания хозяйственных, политических и культурных связей с Западом занял не одно столетие. Ему, начиная с XVII в., и способствовала деятельность тех "русских европейцев", которые осознавали отставание России и всемерно стремились преодолеть разрыв с Европой, которая представлялась им носительницей общечеловеческих ценностей.

Проводником духовного влияния западноевропейской цивилизации на Русь оказалась в это время Польша, которая своей культурой и конфессией была тесно связана с романо-германской Европой, а географически находилась между западной Европой и Россией. Уже в XVI в. наряду с противопоставлением православной Руси "вероотступнической" католической Польше, которое содержится в памятниках древнерусской литературы, в русском сознании стал складываться и иной образ Польши - свободной и просвещенной страны (см.: [7]). Именно в Польше искали прибежища русские люди, не

стр. 8


желавшие смириться с московской деспотией, такие, как князь Андрей Курбский, первопечатник Иван Федоров, вольнодумец Феодосий Косых и др. Но и спустя столетия Польша привлекала своим свободолюбием русских людей, осознавалась ими как "окно в Европу". Именно эта формула в отношении Польши, оперативно выражавшая общественное мнение и представления определенной части общества, воспроизводилась потом не раз - в разное время разными людьми - как закрепившийся в мироощущении языковой стереотип отношения к Польше. В 1993 г. Б. Окуджава говорил о том, что Польша для него - "первая заграница и первая западная страна", и что в свое время он решил для себя: "если наступят тяжелые времена и нужно будет спасать свою жизнь, то мы сбежим в Польшу" (цит. по: [8. S. 329]).

В XVII в. многими представителями русского общества Польша воспринималась как страна высшей культуры и гражданских свобод. "В истории русско-польских литературных связей или, более упрощенно, польского влияния в русской литературе, - отмечает В. Н. Топоров, - XVII век - целая и особо отмеченная эпоха, открывшая русскому читателю многие ценности западноевропейской культуры и, более того, сформировавшая новую читательскую аудиторию - массового (по тем временам) "среднего" читателя с новой прагматикой и новыми вкусами. Роль польской культуры в этом "русском" деле была столь же большой, сколь и плодотворной, и русская культура хранит благодарную память об этом посредничестве Польши между Западом и Россией" [9. С. 199].

Польское влияние в Москве было тогда действительно сильным. "Западноевропейская цивилизация в XVII в., - писал В. О. Ключевский, - приходила в Москву прежде всего в польской обработке, в шляхетской одежде" [10. С. 372]. В 1671 г. архиепископ черниговский Лазарь Баранович писал, что "синклит царского пресветлого величества польского языка не гнушается, но чтут книги ляцкия в сладость" (цит. по: [6. С. 262]). При русском дворе образуется влиятельная полонофильская партия, в кругах аристократии приличествовало знание польского языка, в библиотеках было много польских книг, образованные люди читали в оригинале художественные произведения Я. Кохановского, В. Коховского, перевод на польский язык Петра Кохановского книги Тассо "Освобожденный Иерусалим" и др.

Симеон Полоцкий при дворе царя Алексея Михайловича воспитывал царских детей, обучая их латинскому и польскому языкам. Первый в России поэт и драматург, писавший по-польски, на латыни и на церковнославянском языке, Симеон Полоцкий выступил проводником западноевропейской культуры в России. Под влиянием произведения европейского масштаба - "Псалтири" Яна Кохановского он создает церковнославянскую версию "Псалтири", так называемую "Псалтирь рифмотворную" (1680). Его помощником в переложении псалтыри был царевич Федор; читала польские книги и царевна Софья. Симеон Полоцкий был встречен в штыки русскими православными ортодоксами. Патриарх Иоаким писал о нем Епифанию Славенецкому, что этот пришелец "из града Полотска, державы крал Польского, знал только по-латыни да по-польски, а греческого же писания ничтоже знаеше", а потому его силлогизмы суть "веры развращение и тайны истощение" [11. С. 70].

Одним из первых "западников" XVII в. был князь И. А. Хворостинин. Под влиянием польского окружения, в своих прозаических и стихотворных произ-

стр. 9


ведениях, написанных польским силлабическим размером, он поносил царя, называя его "деспотом русским", и московские порядки. За свои прокатолические убеждения он подвергался преследованиям, дважды ссылался в монастыри. "Это был, - говорит о нем В. О. Ключевский, - своеобразный русский вольнодумец на католической подкладке, проникшийся глубокой антипатией к византийско-церковной черствой обрядности и ко всей русской жизни, ею пропитанной, - отдаленный духовный предок Чаадаева" [10. С. 342].

Раскаявшийся и возвращенный из ссылки в Москву, князь И. А. Хворостинин умер в 1625 г., так и не осуществив своего намерения сбежать за границу, в Литву или Рим. Зато это удалось сделать в феврале 1660 г. сыну знаменитого московского дипломата А. Л. Ордина-Нащокина Воину Афанасьевичу Ордину- Нащокину, посланному отцом с важным поручением за границу. Вместо Ливонии он поехал "в Данциг к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию" [12. С. 69]. Воспитанный польскими учителями, В. А. Нащокин был увлечен их рассказами о польской "воле", о преимуществах западноевропейской цивилизации перед консервативным московским бытом.

Спустя несколько лет после побега Нащокина, в конце 1664 г. бежал в Польшу, а затем в Швецию дьяк посольского приказа Григорий Карпович Котошихин. В Швеции Котошихин написал сочинение о России, содержащее много важных сведений, характеризующих отсталость всего уклада жизни Московского государства XVII в. по сравнению с западноевропейской общественной жизнью. В России, писал, в частности, Котошихин, "для науки и обычая (обхождения с людьми) в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять (бросать) и приставать к иным и о возвращении к домом своим и к сродичам никакого бы попечения не имели и не мыслили" (цит. по: [10. С. 344]).

Убежденным западником был князь В. В. Голицын, фактический правитель Московского государства в правление царевны Софьи Алексеевны, много сделавший для подготовки России к реформам Петра I. В. В. Голицын бегло говорил на латыни и по-польски, в его библиотеке было множество книг на русском, польском и немецком языках, в том числе русский перевод сочинения выдающегося польского гуманиста Анджея Фрича-Моджевского "Commentatorium de Republica emendanda" (1551 - 1554) о принципах общественного устройства в идеально организованном государстве. Высочайшую оценку способностям и деятельности князя Голицына дал посетивший Москву в 1689 г. в качестве посла польского короля французский дипломат Де ла Невилль. В своих "Записках о Московии" (1698) он подчеркнул стремление Голицына к упрочению связей с Европой, в первую очередь с Польшей, называя его одним из самых умных, воспитанных и великолепных людей, "которые когда бы то ни было были в этой стране, которую он хотел поставить на ту же ступень, что и другие" [13. С. 136]. Голицын, - писал Невилль, - "приказал построить великолепное каменное здание учебной коллегии, вызвал из Греции около 20 ученых и выписал много прекрасных книг; он убеждал дворян отдавать детей своих учиться и разрешил им посылать одних в латинские училища в Польшу, а для других советовал приглашать польских гувернеров, и предоставил иностранцам свободный въезд и выезд из страны, чего до него никогда не было ...

стр. 10


Если бы я захотел письменно изложить здесь все, что я узнал об этом князе, то я никогда бы не смог сделать этого: достаточно сказать, что он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов - в храбрецов, а пастушеские хижины - в каменные дворцы.

Его собственный дворец - один из самых великолепных в Европе, он покрыт медью, украшен богатейшими коврами и замечательными картинами. Он также приказал построить дом для иностранных послов, что ввело во вкус как знать, так и народ, так что за время его правления в Москве было выстроено более трех тысяч каменных домов" [13. С. 165].

Решительное сближение с Европой осуществляет вступивший на царский трон в 1689 г. Петр I. В числе заслуг Петра, - отмечает Ключевский вслед за Соловьевым, - "соединение обеих дотоле разобщенных половин Европы, восточной и западной, в общей деятельности посредством введения в эту деятельность славянского племени, теперь только принявшего деятельное участие в общей жизни Европы через своего представителя, через русский народ" [14. С. 54]. При Петре I Россия включилась в общеевропейскую политическую и культурную систему, и именно с тех пор в русской культуре интенсивно развиваются те же направления и стили, что и в Европе. Но и петровские, и последующие (Екатерины II, Александра I) "проевропейские" преобразования не привели Россию к политическому "допуску" в круг европейских государств. Посетивший, например, в 1839 г. Россию француз де Кюстин в своих известных "Записках о России" с пренебрежением писал о русских "северных варварах", "грязных, как лапландцы, невежественных, как дикари".

Впрочем, с не меньшим пренебрежением Кюстин относился и к другим народам, которые не считал "европейскими". Он писал, например, о финнах: "Финны, обитающие по соседству с русской столицей.... по сей день остаются... полными дикарями... Нация эта безлика" [15. С. 19]. Точка зрения Кюстина - чем дальше от Парижа на восток, тем меньше "европейскости" - поддерживала расхожий стереотип восприятия России в Европе. Интересно, что примерно в то же время Ф. Булгарин в своих воспоминаниях о финской кампании 1808 - 1809 гг. писал о финнах, как о примерных христианах, верных блюстителях законов, которые могут "служить примером для гражданских обществ". Предрассудки по отношению к России были настолько распространены в Европе, что те же финны, по словам Булгарина, "нас почитали дикарями, почти людоедами, кровожадными и хищными, и никак не хотели верить нашему европейскому образованию, почитая всех благовоспитанных офицеров иностранцами или иноплеменными подданными России" [16. С. 465].

Надо сказать, что именно при Петре I влияние "польского европеизма" на русские умы ослабевает, уступая место немецкому влиянию, но и в XVIII в. в России остается интерес к Польше как к представительнице западной культуры. Польский язык знали А. Д. Кантемир и В. К. Тредиаковский, им интересовался и М. В. Ломоносов, который обращался к исследованиям польских историков М. Стрыйковского, М. Кромера, М. Меховского. Произведения самого известного писателя польского Просвещения И. Красицкого начали переводиться на русский язык еще при его жизни, в конце XVIII в. появляются русские переводы комедий Ф. Богомольца и В. Богуславского.

стр. 11


И в XVIII, а затем и в XIX в. Польша оставалась для образованных русских людей своеобразным раздражителем: для одних она была аванпостом западноевропейской цивилизации, для других - олицетворением "латинской ереси". Если для "русских европейцев" Западная Европа представлялась царством просвещения и источником разума, а ставшие модными в XVIII в. поездки русских дворян в Париж приобретали характер паломничества к святым местам, то для приверженцев русской старины Запад был погибельной, грешной землей еретиков-латинян. И те, и другие представления о Европе имели мифологический характер.

В осознании просвещенными русскими людьми единства Европы и России исключительно важную роль сыграли "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина, впервые опубликованные в 1791 - 1792 гг. в "Московском журнале". В то время Карамзин был убежден в едином пути развития России и других европейских стран. Для него "все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не Славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для Русских; и что Англичане или Немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!" [17. С. 254]. В своем исследовании ""Письма русского путешественника" Карамзина и их место в развитии русской культуры" Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский отмечают, что наиболее точную формулу соотношения национального и европейского начал в мировоззрении Карамзина дал в 1911 г. С. Ф. Платонов: "В произведениях своих Карамзин вовсе упразднил вековое противоположение Руси и Европы как различных непримиримых миров; он мыслил Россию как одну из европейских стран и русский народ как одну из равнокачественных с прочими наций. Он не клял Запада во имя любви к родине, а поклонение западному просвещению не вызывало в нем глумления над отечественным невежеством" (цит. по: [17. С. 564]).

Как известно, позднее Карамзин оказался на позициях защиты русской монархии, православной веры и национальной самобытности России. Огромное влияние на развитие русского национального сознания и одновременно на формирование устойчивого образа "коварного ляха" как исторического противника России оказала его "История государства Российского" (1818 - 1829). Рассказывая о Смутном времени, ее автор писал о "подлых слугах злодея подлого", о "наглости и коварстве ляхов", об их "совершенном вероломстве" и корыстолюбии [18. С. 645]. Но в "Письмах русского путешественника" Россия для него - это Европа, Россия и Европа не противостоят друг другу, по отношению к Европе русский путешественник не испытывает ни преклонения, ни ненависти. Однако его попытка отойти от мифологического восприятия Европы не смогла преодолеть уже сложившуюся традицию двоякого отношения в России к Западу, которая в XIX в. получила дальнейшее развитие, приведя в "роковые сороковые" (А. Блок) к расколу русского общества на "западников" и "славянофилов".

Важнейшим идеологическим вопросом в России на протяжении веков было отношение к западному христианству, ближайшим представителем которого была для нее Польша. В знаменитой русской летописи начала XII в. "Повесть временных лет" западные люди - это "не свои", чужие, отличающиеся от русских нравами и верой, что вызывает осуждение летописцев. Польша же рисуется страной, лишенной благодати. С неприязнью описан польский король Болеслав I Храбрый, в 1018 г. захвативший Киев. Он яко-

стр. 12


бы даже "на кони не могы седети", поскольку у него "черево толъстое". В это чрево, словно нечистой силе, русские ратники угрожали воткнуть "тростие". В 1030 г. польские мятежники "избиша епископы, и попы, и бояры своя", а в 1074 г. монахов Киево-Печерского монастыря смущает бес "въ образе ляха" [19. С. 126, 134, 137].

В русских памятниках XVII в., особенно освещающих события Смутного времени и роль в них поляков, Польша предстает противницей "правой веры", врагом христианства, а значит и России (см. об этом: [20]). Тогда появилось много анонимных и авторских повествований, из которых наиболее обширным и популярным было "Сказание Авраамия Палицына" (1620). В этом сочинении польские интервенты описывались как "скверные кровопийцы", "скопище сатанинское", "псы", "злодеи" и т.п. и, главное, подчеркивалось их иноверие: "окаянные лютеране", "злочестивые еретики", "богоборцы", "враги христианские" [21].

Иноверие поляков подчеркивалось и в таком памятнике русской истории, как "Документы Разрядного приказа о походе А. Лисовского": "И по повелению и по злому умышлению недруга и разорителя веры крестьянские Жигимонта короля польского и панов рад пришол в государевы Северские городы Лисовской с польскими и литовскими людьми для кровопролития крестьянского..." [22. С. 117].

Характерная для консервативного духовенства оценка западного мира, включающего Польшу, содержится, например, в шедевре русской письменности XVII в. - в "Житии протопопа Аввакума" (около 1673 г.): "мы же, правовернiи, cie блядское мудрованiе Римскаго костела и выблядков его, поляков и Кiевскихъ унiятъ, еще же и нашихъ никонiянъ, за вся ихъ нововводныя коби еретическiя анафеме трижды предаемъ" (цит. по: [23. С. 192]).

Отношение к полякам как предателям славянства, прислужникам латинского Запада, особенно резко выражавшееся в годы польских национально- освободительных восстаний, отражено и в русской художественной литературе и публицистике, оно воспроизводилось именно по такой схеме в течение нескольких веков вплоть до наших дней. Болезненным эпизодом в истории польско-русских отношений было восстание 1830 г., вызвавшее всплеск антипольских настроений в России (и антирусских в Польше). Неприятие его большинством русских литераторов следует рассматривать в более широком контексте отношений между Россией и Европой. Тогда, как известно, в атмосфере антипольской кампании появилось множество откровенно шовинистических произведений "на злобу дня" (см.: [24]). На их фоне своей историософской рефлексией выделяется поэтическая "трилогия" А. С. Пушкина ("Перед гробницею святой...", "Клеветникам России", "Бородинская годовщина"). Поэт обращался не столько к уже побежденной Польше (восстание, как известно, было жестоко подавлено), сколько к враждебным России западноевропейским политикам. Радикальные депутаты французского парламента вступились за Польшу и призывали остановить Россию, в том числе силой оружия, преследуя, по мнению Пушкина, свои корыстные цели. У русского поэта, патриота и европейца, сквозит обида на Запад, выталкивающий Россию из европейского круга, как агрессивную и варварскую страну: "И ненавидите вы нас... За что ж?". Ведь россияне спасли Европу от "тяготеющего над царствами" тирана Наполеона и "кровью искупили Европы вольность, честь и мир...". Политическая и вполне конкретная направленность

стр. 13


стихотворений Пушкина против вмешательства Запада в "семейные" дела славян не исключила, однако, создания в них психологически негативного образа польских бунтарей. Именно он - такова специфика художественного текста - и укоренился в массовом сознании и был взят на вооружение полонофобами.

Характерно, что даже такой резкий критик истории России и современных в ней порядков, сторонник католицизма и западноевропейской цивилизации, как П. Я. Чаадаев, в "польском вопросе" занял аналогичную пушкинской великодержавную позицию. Об этом свидетельствуют его статья "Несколько слов о польском вопросе" (конец 1831 - 1832 г.), письмо А. С. Пушкину от 18 сентября 1831 г., в котором он восторженно отозвался об антипольских стихах поэта: "Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране" [25. С. 73].

Хотя Чаадаев известен как один из первых русских воинствующих западников, который в своем "Философическом письме" (1836) дал, по его словам, "желчный отзыв о родине", подчеркнув аномальность развития России по сравнению с Европой, в его высказываниях содержится и убеждение, что в будущем России предстоит сыграть ведущую роль в Европе. В письме от ноября 1835 г. А. И. Тургеневу, отвергая мнение о том, что миссией России является "цивилизовать Азию", он писал: "Мы призваны, напротив, обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы ..." [25. С. 99].

Для государственника Ф. И. Тютчева борьба российского самодержавия с мятежной Польшей была борьбой за сохранение целостности славянской державы, которой предопределена великая историческая миссия в Европе. Об этом идет речь в стихотворении "Как дочь родную на закланье", написанном в 1831 г., в связи со взятием Варшавы (опубликовано лишь в 1879 г.). На "роковой удар", свершенный "над горестной Варшавой", по словам поэта, Россию одушевило

Не чревобесие меча 
Не зверство янычар ручное 
И не покорность палача! 
Другая мысль, другая вера 
У русских билася в груди: 
Грозой спасительной примера 
Державы целость соблюсти, 
Славян родные поколенья 
Под знамя русское собрать 
И весть на подвиг просвещенья 
Единомысленную рать.

Тютчев противопоставлял Западной Европе "другую Европу", Восточную во главе с Россией, правомочную "сестру" христианского Запада, которая может быть гарантом спокойствия Западной Европы, охваченной мятежами и революциями. "В течение целых столетий, - писал он в 1844 г., - европейский Запад с полнейшим простодушием верил, что не было и не могло быть другой Европы кроме его ... Но чтобы существовала другая Европа, восточная Европа, законная сестра христианского Запада, христианская, как

стр. 14


и он, правда, не феодальная и не иерархическая, но по тому самому еще более искреннохристианская; чтобы существовал там целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своею собственною органическою, самобытною жизнью - этого допустить было невозможно, и многие поныне готовы в том сомневаться" [26. С. 285].

В этой связи Тютчев считал необходимым объединение славян под эгидой России, которому, как он считал, препятствовали глубокие различия между славянским миром и "крамольно-католическою Польшею - фанатическою последовательницею Запада и постоянною изменницею относительно своих братий" [26. С. 303] (так писал Тютчев в 1848 г.). Мысль об изменниках славянства - поляках проводится и в его стихотворении "Славянам" (1867):

А между нас, - позор немалый 
В славянской, всем родной среде, -
Лишь тот ушел от их1 опалы 
И не подвергся их вражде, 
Кто для своих всегда и всюду 
Злодеем был передовым: 
Они лишь нашего Иуду 
Честят лобзанием своим.

Это написал европеец по своему складу и образу жизни и мыслей Тютчев, который высоко ценил достижения западноевропейской культуры, перевел на русский язык Шекспира, Байрона, Гете, Шиллера, Гейне и многих других западных авторов, возвеличил в стихотворении "Адаму Мицкевичу" гений польского поэта. А заклеймив Польшу "Иудой" славянства, он выражал уверенность в том, что:

Тогда лишь в полном торжестве 
В славянской мировой громаде 
Строй вожделенный водворится, 
Как с Русью Польша помирится...

Не следует упрощать и позицию славянофилов первой волны. Это были высокообразованные люди, знавшие западную Европу не понаслышке и в разные годы по-разному к ней относившиеся. Один из "отцов" славянофильства, И. В. Киреевский, в начале своей творческой деятельности был убежденным защитником петровских преобразований, издателем (в 1832 г.) журнала с характерным названием "Европеец", запрещенного цензурой после публикации во втором номере статьи Киреевского "Девятнадцатый век". В ней содержалась мысль о необходимости преобразований государственного управления в России наподобие европейских. "Какая-то китайская стена, - писал И. Киреевский, - стоит между Россией и Европой и только сквозь некоторые отверстия пропускает к нам воздух просвещенного Запада; стена, в которой Великий Петр ударом сильной руки пробил широкие двери; стена, которую Екатерина долго старалась разрушить; которая ежедневно разрушается более и более, но, несмотря на то, все еще стоит высоко и мешает" [27. С. 361 - 362]. Он восхищался достижениями польской культуры в XVI и XVII вв., а польскую аристократию эпохи Возрождения считал самой блес-


1 Имеются в виду западноевропейские политики.

стр. 15


тящей и наиболее образованной аристократией Европы. Перейдя на позиции отстаивания необходимости самобытного развития России на основе православия, И. Киреевский не отвергал с порога западные ценности, а лишь указывал на важные различия в конфессиональных основаниях западной и русской жизни. "Римская церковь в своем уклонении от восточной, - писал он в своей статье "В ответ А. С. Хомякову" (1839), - отличается именно тем же торжеством рационализма над преданием, внешней разумности над внутренним духовным разумом". В то же время, подчеркивал Киреевский, "я совсем не имею намерения писать сатиру на Запад, никто больше меня не ценит тех удобств жизни общественной и частной, которые произошли от того же самого рационализма. Да, если говорить откровенно, я и теперь еще люблю Запад; но в сердце человека есть такие движения, есть такие требования в уме, такой смысл в жизни, которые сильнее всех приятностей жизни и внешней разумности, без которых ни человек, ни народ не могут жить своею настоящей жизнью" [27. С. 297].

Славянофил второй волны Н. Страхов уже в конце XIX в. подчеркивал право поляков гордиться "европейскостью" своей культуры: "Польша от начала шла наравне с остальною Европою. Вместе с другими западными народами она приняла католичество; одинаково с другими развивалась в своей духовной жизни. В науках, в искусствах, в литературе, вообще во всех проявлениях цивилизации она постоянно браталась и соперничала с другими членами европейской семьи и никогда не была в ней членом отсталым или чужим ... Таким образом, поляки могут смотреть на себя как на народ вполне европейский, могут причислять себя к "стране святых чудес", к этому великому Западу, составляющему вершину человечества и содержащему в себе центральный тон человеческой истории" [28. С. 93].

Польша была в центре интересов петрашевцев, полагавших, что после "прививки" Петром Первым России к Европе "Россия с Европой одно нераздельное, нерасторжимое целое, и поэтому в ней уже естественным ходом вещей стали рождаться сами собой европейские люди. Они рождаются, что ни день, то горсть, что ни десяток лет, то поколение". Так писал петрашевец А. П. Баласогло в своем "Проекте учреждения книжного склада с библиотекой и типографией" (1845) [29. С. 552 - 553]. М. В. Петрашевский и его соратники сочувствовали борьбе польского народа за независимость, в их общей библиотеке были многие польские издания, в том числе сочинения И. Лелевеля, Л. Мерославского, Р. Солтыка, А. Туровского, А. Цешковского и других, в организации Петрашевского состояло много поляков, петрашевцы С. Ф. Дуров, Н. А. Момбелли, А. Д. Толстов переводили А. Мицкевича (см.: [30. С. 77]).

Многим западникам Европа представлялась идеальным пространством, откуда до России доходил свет истины. В своей известной книге "За рубежом" М. Е. Салтыков-Щедрин, например, вспоминал: "С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание" [31. С. 111].

В то же время один из столпов западничества 1840-х годов, яркий представитель русской общественной мысли XIX в. Константин Кавелин пони-

стр. 16


мал приобщение России к Европе не как заимствование готовых образцов, а выработку в собственном национальном сознании "европейского" понимания прогресса, связанного с развитием личностного начала, с пониманием роли в общественной жизни просвещения, науки, цивилизованных отношений между людьми. В своей работе "Наш умственный строй" (1875) Кавелин писал: "Мы считаем себя европейцами и во всем стараемся стать с ними на одну доску. Но, чтоб этого достигнуть в области науки и знания, нам не следует, как делали до сих пор, брать из Европы готовые результаты ее мышления, а надо создать у себя такое же отношение к знанию, к науке, какое существует там ... Очень вероятно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но, несмотря на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими, чем теперь, когда мы без критики принимаем результаты исследований, сделанных в Европе. Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и развития в Европе и у нас совсем иные. Там до совершенства выработана теория общего, отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки; наше больное место - пассивность, стертость нравственной личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности и воли" [32. С. 317]. В этом же духе позднее писал Н. Бердяев о необходимости преодоления в России ее "славянофильского самодовольства и западнического рабства", ибо, по его словам, "радикальное русское западничество, искаженно и рабски воспринимающее сложную и богатую жизнь Запада, есть форма восточной пассивности" [33. С. 64].

Радикальные русские славянофилы и западники сообща создавали миф о некоем едином типе европейской культуры, отличном от русского типа. Первые считали русскую культуру более духовной, чем "европейская"; вторые идеализировали западный тип культуры, видя в нем образец для подражания. На этом основании, например, в сороковые годы XIX в. славянофил Хомяков упрекал Пушкина в недостатке "русскости", а западник Белинский - в недостаточном его "европеизме". На самом же деле подлинный европеизм русской культуры проявлялся в двуедином процессе - приобщении к западноевропейской культуре и национальном творчестве, осознающем национальную самобытность России и тем самым вносящем вклад в общеевропейскую культуру, поскольку не существует абстрактного общеевропейского культурного начала - оно проявляется в культурах, имеющих национальный облик. Своеобразие национального творчества не исключает его принадлежности к общеевропейским ценностям, а раскрывается оно только в сопоставлении с другими национальными культурами, в диалоге с ними. Подтверждением тому деятельность выдающихся представителей русской культуры, в том числе и в первую очередь А. С. Пушкина, ставившего своей целью "в просвещении стать с веком наравне".

Противопоставление "латинской Польши" и России достигло своего апогея во время восстания 1863 г. и после его подавления. В конце 1860 - начале 1870-х годов появилось множество публицистических, поэтических и прозаических произведений, клеймящих "польскую интригу". Возглавил травлю Польши известный консервативный публицист Михаил Катков на страницах своей газеты "Московские ведомости".

Публицисты-славянофилы - братья Константин и Иван Аксаковы, Михаил Погодин, Юрий Самарин, Александр Гильфердинг, близкий славянофи-

стр. 17


лам Николай Данилевский, автор нашумевшего панславистского манифеста "Россия и Европа" (1869), и другие упрекали поляков в "измене". Они повторяли избитые стереотипы о Польше - "Иуде славянства", "бастионе латинизма" в славянском мире и т.п. Ю. Самарин, например, писал: "Польша -это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его во щепы" (цит. по: [34. S. 144]).

Проблема исторических взаимоотношений между Россией и Польшей рассматривалась славянофилами преимущественно в контексте противопоставления России Западу. Н. Я. Данилевский считал, что "Борьба с Западом -единственное спасительное средство как для излечения наших русских культурных недугов, так и для развития общеславянских симпатий, для поглощения ими мелких раздоров между славянскими племенами и направлениями" [35. С. 472]. С утверждениями Данилевского и его рьяного последователя Н. Н. Страхова об особом и высшем, по сравнению с европейским, русско-славянском культурном типе резко полемизировал известный философ, публицист и поэт В. С. Соловьев. "В славянофильских теориях мы имеем дело не с национальностью, а с национализмом, - писал он. - Это, пожалуй, тоже факт - на манер чумы или сифилиса" [36. С. 256]. Соловьев считал, что "как русская изящная литература, при всей своей оригинальности, есть одна из европейских литератур, так и сама Россия, при всех своих особенностях, есть одна из европейских наций" [37. С. 352]. Русско-польская же распря была, по мнению Соловьева, отражением противостояния России и Запада, преодоление которого возможно только после примирения с Польшей. Путь к такому примирению он видел в сближении польской католической и русской православной церквей (статья "Польша и восточный вопрос", 1883).

Для славянофилов Польша в славянском мире была форпостом "западной веры", которой они противопоставляли русское православие, носителя высшего духовного типа и полноты религиозной истины. При всем этом можно сказать, что в основе отношения славянофилов к Западу, в том числе к Польше, лежит своеобразный комплекс самоощущения - комплекс неполноценности, поскольку мерилом русской жизни для них была главным образом западная Европа и та же Польша.

После прихода в 1917 г. в России к власти большевиков Советский Союз от Европы на семьдесят с лишним лет отделил "железный занавес". В 1920 - 1930-е годы в советской России велась целенаправленная антипольская пропаганда, создавался образ Польши-врага, прислужницы Запада (см.: [38]). В послевоенные годы были приложены огромные усилия с целью советизации Польши и изоляции ее от Запада. Однако в области культуры политика советской власти своих целей не достигла. Для многих русских интеллигентов Польша оставалась представительницей цивилизованного мира. Пик популярности в России польской поэзии, кино, театра, живописи - 1960-е годы, когда Польша стала для русской интеллигенции, по словам Бродского, "источником культуры", "информационным каналом, окном в Европу и мир" [39. С. 602]. В эти годы многие в России (в том числе и Бродский) изучали польский язык, чтобы читать доступные тогда польские газеты и журналы, а также современную западную литературу в польских переводах, поскольку "культурная информация, доходившая до России, была невероятно ограниченной" [39. С. 325].

стр. 18


"Польша была поэтикой моего поколения" говорил Бродский в конце своего творческого пути, и эти его слова могут служить эпиграфом к полонофильским симпатиям в русском обществе в 1960 - 1990-е годы и к реальному присутствию польской культуры в сознании русского читателя и зрителя, бывшей для него примером свободомыслия.

Об этом же свидетельствует и поэт В. Британишский, отдавший десятилетия своей творческой жизни переводам из польской поэзии. В статье "Польша в сознании поколения оттепели" он писал: "Польское окно в Европу было одновременно окном в свободу, в свободу от бесчисленных запретов, из которых состояла наша российская жизнь" [40. С. 195].

В книге воспоминаний Д. Самойлова "Перебирая наши даты" немало страниц посвящено размышлениям о Польше. "Резкая самостоятельность польского самосознания", польская национальная гордость, которые способствовали в самых неблагоприятных условиях созданию сильной и самостоятельной культуры, явились причиной его любви к Польше. "Любовь к Польше, - по словам Самойлова, - неизбежность для русского интеллигента" [41. С. 277].

В то же время дожила до наших дней и прискорбная традиция уничижения Польши. В 1997 г. Н. Кузьмин писал о Польше в журнале "Молодая гвардия": "Польша, лукавая, двуличная, шипящая по-змеиному и по-змеиному же вечно щурившая свои жадные глаза, была мерзкой паршой на всем великом теле восточноевропейского славянства. Исключительно в Польшу бежали все изменники России. Исключительно из Польши появлялись возмутители государственного спокойствия России" [42. С. 25]. Если не знать даты написания этого текста, можно подумать, что он принадлежит перу, скажем, известного полонофоба XIX в. М. Каткова.

Вл. Вишняков в газете "Правда" в 1996 г. называл Польшу "алчной европейской проституткой, надеющейся, что если она угодит кому-то, то ей за это что-то "обломится" [43]. В 2002 г. с обширной полонофобской статьей выступил главный редактор журнала "Наш современник" С. Куняев [44] (ссылки на страницы - в тексте статьи). По его утверждению, "история Европы и ее родной дочери Польши - это история вечно обновляющегося Холокоста. Конечно, нравы с веками смягчаются, но все равно они подчинены генотипу, который и в феодальные, и в пилсудские, и в демократические времена нет-нет да и вылезет из-под благопристойной оболочки, как шило из мешка" (С. 87). Мощное польское сопротивление фашизму - это всего лишь "не выдержавший испытания временем миф", созданный "блистательными польскими кинофильмами" (С. 101 - 102), польская особенность - это "помнить в истории только пролитую польскую кровь и навсегда забыть чужую" (С. 104) и переплавлять "свои поражения (даже бесславные) в бессмертные легенды" (С. 106). Поляки - это "жестоковыйное племя, ни в чем не уступающее племени еврейскому!" (С. 118). Их "естественная, природная бесчеловечность" тянется "через всю их историю от времен Тараса Бульбы и до Едвабне..." (С. 124). Катынь для Куняева - это провокация новой российской власти, которая поставила перед своими идеологами, историками, политиками задачу "испепелить, стереть из памяти людской, разрушить все победы и все основы советской цивилизации, скомпрометировать все ее деяния, оболгать всю ее историю" (С. 125). Подобные высказывания вряд ли нуждаются в комментариях.

стр. 19


В самой Польше, благодаря конфессии, геополитическим факторам и давно сложившимся связям с Европой, не было столь явного противопоставления Западу, как в России, хотя популярная в XVII в. мифологическая идея о сарматском происхождении польской шляхты способствовала распространению в Польше изоляционизма и ксенофобии, в том числе по отношению к Западу (см.: [45]). Идеология сарматизма и его культура наложили отпечаток на формирование польского национального самосознания и проявляются в нем вплоть до наших дней. Тем не менее Польша всегда самоидентифицировалась с Европой, только вот Запад относился к ней в лучшем случае как к бедной родственнице. Пренебрежительное отношение западноевропейцев к Польше уходит в глубь веков. Приведем один пример. В 1573 г. польским королем был избран брат французского короля Карла IX Генрих Валуа, который уже в следующем году бежал из Польши, чтобы занять французский трон после смерти старшего брата. Придворный поэт Генриха Валуа Филипп Депорт (1546 - 1605), пробывший вместе с королем в Польше несколько месяцев, писал, прощаясь с Польшей:

Прощайте вы, о странные хоромы, 
Курные избы с крышей из соломы, 
Внутри которых люди и скоты 
Нашли приют - одна семья большая, -
Златого века прелести вкушая, 
Исполненные дикой простоты.
.........................................
О, варварский народ, пустой, кичливый, 
Высокомерный, ветреный, болтливый, 
Лишь на словах ты проявляешь прыть, 
Но завершаешь только храпом пьяным 
Свое единоборство со стаканом, 
А Марсом хочешь между тем прослыть!

("Прощание с Польшей", пер. И. А. Лихачева)

Подобное отношение к Польше со стороны Запада, характерное и для других эпох, порождало в польском обществе комплекс национальной неполноценности по отношению к Западной Европе, который оказался устойчивым и проявляется на протяжении всей польской истории. "Меня с души воротит от всех этих славянских неврастений и прибалтийско-карпатских комплексов. Твоя историческая дефективность меня не волнует, она мне омерзела и осточертела", - заявляет, например, "европеец", герой драмы С. Мрожека "Контракт" (1986) своему собеседнику, который представляет страну, расположенную "на востоке от Запада и на Западе от Востока" [46. S. 25].

"Те же самые поляки, которые с львиной отвагой всегда выступали в защиту ценностей западной и латинской культуры, никогда не относились к этой культуре по-свойски, - писал в этой связи В. Гомбрович. - Мы слишком славяне, чтобы быть латинянами, и слишком латиняне, чтобы быть славянами" [47. S. 162 - 163].

Хотя особенности социально-экономического развития Польши сближали ее со странами региона Восточной Европы, в том числе с Россией, польское национальное самосознание формировалось в противостоянии России. Западная Европа, а вслед за ней и Польша практически всегда были настроены враждебно или недоброжелательно по отношению к России. А. Ф. Ке-

стр. 20


ренский в 1942 г. заметил: "С Россией считались в меру ее силы или бессилия. Но никогда равноправным членом в круг народов европейской высшей цивилизации не включали. Границей этой цивилизации были Польша и Скандинавия" (цит. по: [48. С. 105]).

В польской литературе в XVI-XVII вв. создается образ Руси, как страны, где живут дикие люди, которым приписывались наихудшие черты: дикость, невежество, вероломство и т.п. В латиноязычной поэме Себастиана Фабиана Клоновица "Роксолания" (1584) Russia - Ursia, т.е. Россия - страна медведей, где живут "дети холодного леса, полудикое племя без законов и принципов" [49. S. 69]. (Характерно, что для Ф. Депорта такой страной является Польша: "Прощай, о Польша, край равнин безлюдный, под льдом и снегом спящий беспробудно!") У Яна Кохановского в поэме "Набег на Москву" (1583) и ряде других произведений "спесивый Москвичанин", "язычник жестокий" - представитель "враждебного народа". Веспасиан Коховский называет Москву "ядовитой гарпией"; по мнению Вацлава Потоцкого, ее жители - это "вандалы", известные своими "нечеловеческими обычаями", привязанностью к водке и рабской покорностью царю (см.: [50]). Как показали исследования польских и русских ученых, в представлении многих польских авторов того времени Россия была страной варваров. "В мышлении и восприятии, - пишет А. Гейштор, - был определенно создан основной стереотип русского соседа. Это русин-схизматик, отделенный от Европы и католической Польши своей верой и обычаем" [51. С. 23].

Отличия восточного соседа от европейской Польши определялись не только конфессиональными различиями. Терпение и послушание - вот, по мнению многих польских авторов, главные черты национального характера русского народа, противопоставленные свободолюбию поляков. Этот мотив был развит в произведениях польского романтизма, который перенял, дополнил и "романтизировал" сложившийся в польской культуре негативный образ России. Канон образа России был создан А. Мицкевичем в "Отрывке" из III части поэмы "Дзяды". В "Отрывке" из впечатлений "пилигрима" о России складывается картина бескрайней холодной страны. Описание "замороженной" России связывается (не только у Мицкевича, но и у других польских романтиков) с подавлением ею революционных очагов. Тема леденящего холода пронизывает весь цикл. В "Памятнике Петру Великому", например, "Водопад, исторгнутый из недр гранитных скал, скованный морозом, и висящий над бездной" - это символ тирании, которая боится "солнца свободы".

В стихотворении М. Гославского, посвященного памяти казненных декабристов, - "На смерть Пестеля, Муравьева и всех погибших за русскую свободу" при характеристике России использованы те же "природные" метафоры: "замерзший брег Невы", "замороженные холодом просторы", "природа замерзла и сердца как лед". Ю. Словацкий в своем "Гимне" ("Богородица! Дева!..."), созданном в дни восстания 1830 г., также писал о "холодном граните Невы". Г. Эренберг в "Прощании" (1840) выражал надежду на то, что снега удастся растопить: "Растопим снега - разобьем льды". Образы "ледяного порога", "глыбы льда" использованы Ц. Норвидом в стихотворениях "Врагу" и "Две Сибири": "Взываю, отступи, о глыба ледяная! Доколе под тобой я буду умирать?...".

стр. 21


В этой промерзшей стране, по Мицкевичу, все подчинено воле царя-деспота. В ней люди "подобны доныне земле их - пустынной и дикой равнине" 2 , а глаза их "чужды смятенью" и "грусти состраданья", "пусты и безлюдны". К этому "обездоленному народу" поэт обращается со словами сочувствия и горького упрека: "Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли! Твой героизм - лишь героизм неволи". Покорные люди согласны на тиранию, на "мундир, этап, Сибирь, остроги, плети", у них отсутствует стремление к свободе, к избавлению от рабства.

Такому видению русского народа можно найти аналогии в русской мысли того времени. М. Погодин, например, определял основное свойство русского народа как "безусловную покорность, равнодушие". Но у Погодина эти приписанные русскому народу качества выступают как безусловно положительные, используются для обоснования ультраконсервативной монархической концепции. У Мицкевича же оценка, разумеется, противоположна. Терпеливую покорность, рабскую психологию он считал злом, причиной страданий России, но все-таки не считал их коренным, органическим свойством русского человека. Достаточно вспомнить известные слова из проекта его воззвания к русским (1832): "Русские не могли бы долго быть слепыми орудиями деспотизма, они помнят давние славянские свободы, у них есть чувства благородства и чести" [52. Т. VI. S. 165]. Повиновение угнетателю Мицкевич (и в этом его коренное отличие от Погодина) считал свойством не врожденным, а навязанным определенными историческими обстоятельствами. Описывая в парижских лекциях пассивную покорность народа царю во время жесточайших репрессий Ивана Грозного, Мицкевич не соглашался с теми историками, которые считали, что в ее основе лежало религиозное чувство привязанности к "помазаннику божьему". Он утверждал, что "эта особая привязанность не основана на какой- то моральной идее; ее привили москвичанам монголы", что "монгольское чувство проникло постепенно в сердца москвичан" [52. Т. IX. S. 81]. Идея о губительном влиянии монгольского ига на русский характер была довольно популярна у русских литераторов во времена Мицкевича. Важно, что Мицкевич не связывал "монгольское влияние" с будущим России. Во всяком случае, в "Дороге в Россию" при описании русских людей он оставляет открытым вопрос:

Когда же свободы заря заблестит, -
Дневная ли бабочка к солнцу взлетит, 
В бескрайнюю даль свой полет устремляя, 
Иль мрака создание - совка ночная?

Возможность возрождения русского свободолюбия Мицкевичем в "Отрывке" если не предполагается, то во всяком случае не исключается. Об этом говорят и заключительные строки "Памятника Петру Великому":

Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России -
Что станет с водопадом тирании?

В центре "дикого пространства", описываемого в "Дороге в Россию" и других частях "Отрывка", - Петербург, "новый Вавилон", город, "построенный сатаной", огромная казарма, в которой вымуштрованы не только вой-


2 Все стихотворные переводы из "Отрывка" принадлежат В. Левику.

стр. 22


ска, но и все ее обитатели. Символично изображение поэтом петербургского наводнения 1824 г. - это наказание, посланное свыше, которое предвещает неизбежный в будущем крах деспотической системы. Тиранический произвол, господствующий в России, олицетворяет для автора "медный всадник" - памятник Петру Великому. Естественно, что внимание поэта привлек один из ключевых вопросов русской истории - реформы Петра I и личность преобразователя. И в "Отрывке", и в целом ряде лекций деятельность Петра он оценивает отрицательно. Вместе с тем Мицкевич признает эпохальное значение петровских реформ, значительность их последствий. И в этом он полностью сходится со всеми русскими историками и литераторами, писавшими о Петре, независимо от их отношения к царю. "С Петра Великого, - говорил Мицкевич, - начинается современная история России" [52. Т. X. S. 71].

Пушкин в "Истории Петра" отрицательно оценивал варварские средства, применявшиеся царем при осуществлении преобразований, "тиранские указы", которые "жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом..." [53. С. 323]. Невольно вспоминается определение Мицкевича из "Памятника Петру Великому": "Венчанный кнутодержец". Личность Петра уже в "Отрывке" Мицкевич наделяет демоническими чертами. В лекциях упоминается о том, что накануне рождения Петра поговаривали, что "Россия увидит Мессию или антихриста", Петр сравнивается со "злыми духами из народных легенд" [52. Т. X. S. 72]. У Пушкина в начале "Истории Петра" прямо сказано: "Народ почитал Петра антихристом". Есть и другие совпадения. Пушкин писал о том, что "Петр презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон" [53. С. 12]. У Мицкевича мы встречаем: "Петр, окруженный клевретами, несомненно, из общения с ними вынес презрение к людям" [52. Т. X. S. 73]. Возможно, что такие совпадения являются эхом бесед, которые могли вести два поэта во время пребывания Мицкевича в России.

Уже в XVI - начале XVII в. появляются высказывания о превосходстве духовной и политической культуры Польши, страны, принадлежащей - в отличие от Руси - к Европе, а не к Азии (см.: [54]). С тех пор комплекс превосходства над восточным соседом сопутствует всей истории польского общественного сознания. На фоне тяжбы с Россией в период "смуты" и затем в XIX в. Польша отождествляет себя с Европой, претендуя на роль ее форпоста в охране европейских ценностей от восточных варваров. "Между Россией и Европой существует принципиальный разрыв, могущий превратиться в пропасть", - писал в 1857 г. в своей книге "Россия и Европа. Польша" известный политический деятель, философ и публицист Хенрик Каменьский. По его мнению, сближению Европы с Россией могли бы способствовать поляки - "народ, который превосходит Россию и видит ее насквозь" [55. S. 184 - 185].

С так называемой туранской теорией о неевропейском, азиатском происхождении русских в 1859 г. выступил Францишек Духиньский. Тогда же в Польше народился стереотип "русского медведя", охотно используемый публицистами вплоть до наших дней.

"Прочь в Азию, потомки Чингисхана" - эти слова из песенки времен январского восстания 1863 г., популярной в Польше во все времена, передают устойчивый стереотип польского массового сознания о низком цивилизационном уровне московской "Варварии". Это убеждение компенсировало собственные комплексы, ибо национальное самоопределение, как правило, осуществляется при сопоставлении "своего" с "чужим". Для Польши, не одно столе-

стр. 23


тие пребывавшей в конфликте с Россией, она выступала раздражителем, необходимым для самосознания. При сравнении с Россией явно или скрыто проступало желание подчеркнуть "западность", "европейскость" Польши, ее превосходство над российскими "азиатчиной" и "варварством". "Поляки, - отмечал Чеслав Милош, - ощущали свое превосходство благодаря своим традициям, католическому кодексу морали, принадлежностью к Западу" [56. S. 130]. Еще раньше об этом же писал Н. Бердяев: "Польша шла на русский Восток с чувством своего культурного превосходства. Русский духовный тип казался полякам не иным духовным типом, а просто низшим и некультурным состоянием" [33. С. 154].

Устойчивая традиция высокомерного взгляда на Россию в польской литературе сохранилась во многих книгах и очерках о современной России, которая априорно рассматривается как чуждая Европе и Польше агрессивная империя, будь то империя Ивана Грозного, Сталина, Ельцина или Путина. В любом случае эта империя держит в узде своих сограждан и нагоняет страх на окружающие народы. "О России в 90-е годы в Польше написано и сказано много неумных слов, а еще больше чудовищных глупостей, - заметил обозреватель журнала "Tworczosc". - Иногда создается впечатление, что у нас существует административная потребность в негативном образе современной России, который должен улучшить наше самоощущение или же уменьшить постоянно присутствующие опасения перед могучим соседом с востока" [57. S. 145].

Типичным примером такого стереотипного идеологического мышления о России, отказывающего ей в принадлежности к европейской цивилизации, является книга Крыстыны Курчаб-Редлих "Пандрешка" [58] (ссылки на страницы указываются в тексте статьи). Взгляд со стороны, как известно, полезен. То, что кажется нам обычным, в глазах постороннего наблюдателя выступает в ином, более контрастном свете. Но это происходит в тех случаях, когда наблюдатель стремится быть объективным, а не подходит к изображению чужой жизни с классически стереотипных позиций. Используя стертые клише, автор "Пандрежки" заранее был готов увидеть дикую, нецивилизованную Россию и создал образцовый негативный польский миф о России, выражающий и антипатию, и страх, искажающий перспективу видения. Это порождение польских комплексов по отношению к России и своего рода модель стереотипного мышления, которое подменяет анализ новой ситуации наложением на новую действительность старой схемы. Изменяющийся мир требует приложения умственных усилий, но есть готовый аршин. Он позволяет сохранить психологический комфорт, рассуждать свысока, подчеркивать свое моральное и цивилизационное превосходство над "чужим".

Направленность книги определяет ее зачин: "Россия - пространство не для нормального туриста. И не для нормального человека. Единственные иностранцы, которые сидят здесь добровольно - это чокнутые поэтические натуры и психические калеки... Ни одна русская душевная или материальная категория нигде не имеет соответствия. НИЧТО ЗДЕСЬ НЕ ПОХОЖЕ НА ТО ЖЕ САМОЕ ГДЕ БЫ ТО НИ БЫЛО" (S. 8).

Россия для Курчаб-Редлих - это "современная матрешка: сверху веселая русская баба с кривоватой улыбкой, а внизу ящик Пандоры - сплошные несчастья. Чем дольше смотрю я на нее, тем печальнее и измученней она мне кажется, хотя она и улыбается - это ведь русская матрешка, веселая, хоть и несчастная. Этакая Матрешка-Пандрежка..." (S. 42).

стр. 24


В сравнении с Европой Россия - страна насилия. "Костры священной инквизиции, англичане в колониях, французы в Алжире, ОАС и гаррота исчерпали, по-видимому, порывы жестокости истинных христиан. Даже гитлеровское гестапо не было течением настолько всеобщим и поглощающим, настолько глубоким и так наполненным гейзерами ужасов, подлости и трагизма, как те, которые хлещут во всех местах истерзанной русской земли" (S. 170). На многих страницах книги описываются факты произвола над личностью в современной России. Тщательно собранные воедино по газетным публикациям, они призваны доказать тезис о том, что в стране царит террор похлеще фашистского или сталинского.

Как выглядит современная русская жизнь в глазах автора? "Русские реформы 90-х годов - словно помои из демократической кухни. Куски парламентского строя, свободы слова, рыночной экономики плавают тут в нечистотах от тоталитарной власти, в воровстве, преступности и в циничном презрении к народу, который в массе своей еще не вырос в общество, а остался демографической статистической единицей" (S. 79). "Пока еще Россия - это феодальное государство, сдирающее шкуру с простых людей с помощью налоговой милиции в масках и с автоматами" (S. 80). Президент России В. В. Путин, "Великий Гипнотизер", как именует его Курчаб-Редлих, разумеется, не легитимен. Поскольку русский избиратель осуществлял свой выбор в умопомрачении, под гипнозом "великой антитеррористической операции с могущественным международным терроризмом" в Чечне (так с потугами на иронию пишет автор), "выборы следовало бы признать недействительными" (S. 284). Президента поддерживают никчемные люди. У министра Сергея Шойгу "серьезные проблемы и с русской грамматикой, и с русской историей", а лицо и манеры поведения чемпиона мира по борьбе и политического деятеля Александра Карелина "словно скопированы с наших пращуров" (S. 285).

В России произошло полное падение нравов. "Тотальное смешение понятий добра и зла, кича, хорошего вкуса, честности и подлости впиталось в психику и в почву посткоммунистической России" (S. 34). Не случайно у россиян якобы в ходу поговорки: "чужое горе - тройная радость" (S. 41, 70); "наглость - второе счастье" (S. 71). "Согласие с нечестностью закодировано в людях" (S. 77). "Крадет президент, мер, губернатор, директор, каждый, кому что-нибудь "само ползет в руки"" (S. 79). "Женщины презирают мужчин, мужчины не уважают женщин" (S. 91). "Моральная индифферентность" женщин, которым все равно, откуда у мужчины деньги, "заработаны или украдены" (S. 93).

Православие. "Строгость православного обряда мало привлекательна: надо часами стоять в церкви, бить головой о землю в бесконечных поклонах, а освещающие святыню свечи отбирают у общения с Богом даже тень интимности" (S. 58). Тем не менее, автор зачем-то участвует в обряде крещения, выступая крестной матерью, хотя и не умеет "по-ихнему перекреститься", а православного священника без всяких к тому оснований упорно называет Савонаролой - только потому, что он "горел верой" (S. 63).

У русских нет никакого понятия о красоте и эстетике. Их вкус "воспитан уродством". Гостиница "Москва" - "серое унылое здание" (S. 34). Театр - тоже плох. Дурную пьесу в "Современнике" можно поставить потому, что режиссер Галина Волчек "принадлежит к "друзьям дома" могущественного московского мера - Юрия Лужкова" (S. 87).

стр. 25


Быт москвичей. "Вонь в подъездах - здесь норма" (S. 13). В 1990 г. "частный автомобиль в Москве был редкостью" (S. 27). "То, что в России называется благородным словом колбаса, оскорбляет само это понятие" (S. 28). Московским хот-догам "далеко до европейского образца", а употребление в пищу беляшей "грозит смертью или инвалидностью" (S. 36). За столом не подают ножей, русская кухня - "продукт нищеты, презрения к еде, к дому и традиции" (S. 96). За столом все чавкают - "чавкает (с небольшими исключениями) рабочий класс, трудовая интеллигенция и "новые русские". И пьют, не вынимая ложечек из стакана или кружки" (S. 97). "Бутылка - единственное убежище для чести. Без литра не разберешься, в него можно спрятать постоянное отступление, бегство от мужества, унижение" (S. 105).

Отдых москвичей. Тишина на русских пляжах производит на автора неприятное впечатление, потому что она результат требования дисциплины (S. 22). Развлечения в парке культуры "немногим более привлекательны, чем похоронная процессия", купание в Клязьминском водохранилище ("Бухта радости") возможно для автора только под страхом смерти (S. 26).

Ради красного словца и дискредитации страны допустимы преувеличения. При всем идиотизме советской власти для выезда за границу все же не требовалось заполнять многостраничных анкет с вопросами о "прабабке со стороны дяди", как утверждает автор (S. 23). Самоубийство Маяковского, - авторитарно заявляет Курчаб-Редлих, - это выдумка. Его, конечно, застрелили. К тому же "при участии любимой Лили Брик" (S. 51). "Безграмотность ликвидировали, чтобы читать "Собрание сочинений" Ленина" (S. 98).

По мнению автора, этот жалкий народ ни на что не способен, даже выйти на демонстрацию (невдомек ему, что стихийные демонстрации в Москве собирали более 100 тыс. человек), разве что на похороны Сахарова: "сплотиться, чтобы плакать, каяться, просить прощения у гроба - это да. И опрокинуть в кухне стакан водки, смешанной со слезами" (S. 73).

Будущее русского народа печально. "И будет этот разъединенный народ биться в конвульсиях очередного несчастья, уготованного очередным правителем" (S. 74).

Бесконечное варьирование негативного стереотипа не приводит к лучшему познанию и пониманию соседа. Да это и не является целью книги, автор которой стремится скорее осмеять увиденное, нежели познать его. К сожалению, эта русофобская книга широко рекламировалась в польской печати и даже на презентации в Польском Институте в Москве. Единственным, кажется, исключением была критическая реплика А. де Лазари, который писал о том, что "Крыстына Курчаб-Редлих должна ездить на Запад. В России все ее раздражает: запахи, дома, улицы, столовые, официантки, пирожки, цены, священники... Единственное приятное воспоминание: "я объедалась черной икрой, зажмурив глаза" - но тоже подпорченное: "не только от удовольствия, но и чтобы не видеть типа, сидевшего напротив" [59].

Как видно, Курчаб-Редлих подстать Куняеву, польский русофоб не уступает русскому полонофобу. Нельзя не видеть при этом, что за взаимными агрессивно-мифологическими представлениями о соседе скрывается стремление возвысить достоинства собственной нации. Мы подробно остановились на книге Курчаб-Редлих, ибо она является характерным примером умонастроений немалой части современного польского общества. Известный польский политический деятель Данута Ванек констатирует: "Страх перед

стр. 26


Россией и одновременная уверенность в том, что она "ниже" Западной Европы, распространены, к сожалению, сейчас не только в мышлении некоторых кругов и в будничных высказываниях, но и среди интеллигенции, создающей общественное мнение" [1. С. 8].

Миф Европы и сопряженный с ним "польский миф" до конца XX столетия был в России одним из центральных историко-культурных мифов. Сегодня он серьезно видоизменяется. Это связано, в первую очередь, с новой ролью в мире США, породившей в массовом сознании миф Америки, помещаемой, впрочем, все на том же Западе, а также с интеграционными процессами в Европе. Но это уже тема другой статьи.

Конкретная история просуществовавшего не одно столетие и постепенно уходящего в прошлое мифа раскрывается во многих частных его проявлениях. Нами были рассмотрены лишь некоторые из них. Они свидетельствуют о том, что в России, которую Запад не считал "своей", "европейской" страной и которая сама часто сомневалась в своей принадлежности к Европе, а иногда и отказывалась от нее, постоянно отвергались мифологические представления об особой судьбе и особой миссии России. Для большинства мыслящих людей несомненно, что Россия - это европейская страна, развивающаяся в русле европейской культуры, что не означает отказа от собственных традиций и национального своеобразия. Немалую роль в приобщении России к западному миру сыграла Польша, которая, хотя и была "окраиной Европы", ощущала себя ее представительницей и таковой воспринималась в России.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Новая Польша. 2003. N 3.

2. Лихачев Д. С. О русской интеллигенции // Новый мир. 1993. N 2.

3. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971.

4. Федотов Г. П. Россия и свобода // Знамя. 1989. N 12.

5. Герцен А. И. О развитии революционных идей в России. Соч. М., 1956. Т. III.

6. Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. М., 1914. Т. 1.

7. Мочалова В. В. Польская тема в русских памятниках XVI в. // Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000.

8. Nowak J.R. Mysli о Polsce i Polakach. Katowice, 1994.

9. Топоров В. Н. Андрей Белоблоцкий - "Пентатеугум У. Сон жизни человека или суета". Русский язык - польский язык: борьба и согласие (страничка из ранних русско-польских литературных связей) // "Путь романтичный совершил...". Памяти Бориса Федоровича Стахеева. М., 1996.

10. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Книга вторая. М., 1993.

11. Остен. Памятники русской духовной письменности XVII в. Казань, 1865.

12. Соловьев С. М. Сочинения. История России с древнейших времен. М., 1993. Т. 11 - 12.

13. Де ла Невилль. Записки о Московии. М., 1996.

14. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Книга третья. М., 1993.

15. А. де Кюстин. Россия в 1839 году. В 2-х т. М., 1996. Т. 1.

16. Булгарин Ф. Воспоминания. М., 2001.

17. Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984.

18. Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 2000. Кн. III.

19. Древнерусская литература. Восприятие Запада в XI-XIV вв. М., 1996.

20. Мочалова В. В. Polska i Polacy oczyma Rosjan w wieku XVII // Wizerunek sasiadow. Polacy w oczach Rosjan - Rosjanie w oczach Polakow. Warszawa, 2000.

21. Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955.

стр. 27


22. Памятники истории Восточной Европы. Источники XV-XVII вв. Москва; Варшава, 1995. Т. I.

23. Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1994. Т. 1.

24. Хорее В. Польское восстание 1830 г. и развитие стереотипа восприятия Польши в русской литературе // Polacy a Rosjanie. Поляки и русские. Warszawa, 2000.

25. Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранные письма. М., 1991. Т. II.

26. Тютчев Ф. И. Россия и Германия // Полн. собр. соч. Ф. И. Тютчева. СПб., 1913.

27. Иван и Петр Киреевские в русской культуре. Калуга, 2001.

28. Страхов И. Н. Роковой вопрос // Страхов Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Киев, 1897. Кн. 2.

29. Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1958.

30. Дьяков В. А. Славянский вопрос в общественной жизни дореволюционной России. М., 1993.

31. Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч. М., 1972. Т. 14.

32. Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989.

33. Бердяев И. Судьба России. М., 1990.

34. Филатова ИМ. Польша в синтезе российской историографии (Карамзин - Соловьев - Ключевский) // Polacy w oczach Rosjan. Warszawa, 2000.

35. Данилевский Н. Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. СПб., 1888.

36. Соловьев В. С. "Неподвижно лишь солнце любви...". Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990.

37. Соловьев В. С. Национальный вопрос в России. Выпуск первый // Соловьев В. С. Сочинения в двух томах. Т. 1. Философская публицистика. М., 1989.

38. Хорее В. А. Стереотип поляка в русской литературе XX в. // Славянские литературы, культура и фольклор славянских народов. XII международный съезд славистов. Доклады российской делегации. М., 1998.

39. Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М., 2000.

40. Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000.

41. Самойлов Д. Перебирая наши даты. М., 2000.

42. Кузьмин Н. Возвращение к роднику // Молодая гвардия. 1997. N 2.

43. Правда. 1996. 28 марта.

44. Куняев С. Шляхта и мы // Наш современник. 2002. N 5.

45. Лескинен М. В. Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой. М., 2002.

46. Mrozek S. Kontrakt // Dialog. 1986. N 1.

47. Gombrowicz W. Polska a swiat lacinski // Dziela. T. XIII. Krakow, 1996.

48. Шахназаров Г. Современная цивилизация и Россия. М., 2003.

49. Klonowic S.F. Roxolania. Warszawa, 1996.

50. Bystron J. Dzieje obyczajow w dawnej Polsce. Warszawa, 1976. Wyd. 3.

51. Гейштор А. Образ Руси в средневековой Польше // Культурные связи России и Польши XI-XX вв. М., 1998.

52. Mickiewicz A. Dzieia. Warszawa, 1955.

53. Пушкин А. С. Собр. соч. в 10-ти т. М., 1962. Т. 8.

54. Malek E. Где лежит Россия? (Несколько замечаний о том, как поляки видели и описывали московитов) // Polacy w oczach Rosjan - Rosjanie w oczach Polakow. Warszawa, 2000; Мочалова В. В. Представления о России и их верификация в Польше XVI-XVII вв. // Россия -Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре. М., 2002.

55. Kamienski И. Rosja i Europa. Polska. Warszawa, 1999.

56. Milosz Cz. Rodzinna Europa. Krakow, 1994.

57. Pazniewski W. Cywilizacja Pacyfiku // Tworczosc. 2000. N 1.

58. Kurczab-Redlich K. Pandrioszka. Warszawa, 2000.

59. A. de Lazari. Antyrosyjska obsesja // Rzeczpospolita. Dodatek Plus- Minus. 2000. 15 - 16. IV. N90.


Новые статьи на library.by:
ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ПОЛЬШИ:
Комментируем публикацию: РУССКИЙ ЕВРОПЕИЗМ И ПОЛЬША

© В. А. ХОРЕВ ()

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ПОЛЬШИ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.