Вы здесь:
ФИЛОСОФИЯ
Славой Жижек "Георг Лукач - философ ленинизма"
Славой Жижек "Георг Лукач - философ ленинизма"
С. Жижек
<История и классовое сознание> Дьердя Лукача (1923) - одно из немногих подлинных событий в истории марксизма. Сегодня мы не можем воспринимать эту книгу иначе, как странный остаток прошедшей эпохи - трудно даже представить себе то чрезвычайно травматическое воздействие, которое ее появление оказало на целые поколения марксистов, включая самого позднего Лукача, который на термидорианском этапе своей жизни, то есть с начала 1930-х годов и далее, отчаянно пытался дистанцироваться от нее, превратить ее в документ, имеющий только историческое значение, и согласился на переиздание лишь в 1967 году, сопроводив его новым объемным самокритичным введением. До этого <официального> переиздания книга вела своеобразное подпольное призрачное существование на грани жизни и смерти, обращаясь в пиратских изданиях среди немецких студентов в 1960-х годах, доступная в редких переводах (вроде легендарного французского перевода 1959 года). В моей стране, не существующей ныне Югославии, отсылка к <Истории и классовому сознанию> служила ритуальным signe de reconnaissance для целой группы марксистских критиков, сформировавшейся вокруг журнала <Праксис> - ее резкая критика энгельсова понятия <диалектики природы> играла решающую роль в критическом неприятии <теории отражения> как основополагающей догмы <диалектического материализма>. Ее воздействие не ограничивалось только лишь кругом марксистов: даже Хайдеггер испытал явное влияние <Истории и классового сознания>, так как в <Бытии и времени> содержится пара очевидных на то намеков - например, в самом последнем параграфе Хайдеггер, явно откликаясь на лукачевскую критику <овеществления>, вопрошает: <...что есть опасность "овеществить сознание", известно давно. Только что значит овеществление? Откуда оно возникает? ... Достаточно ли вообще "разницы" "сознания" и "вещи" для исходного развертывания онтологической проблематики?>
I
Итак, каким же образом <История и классовое сознание> обрела этот культовый статус полумифической запрещенной книги, сравнимой, быть может, только с не менее травматической по своему воздействию книгой <За Маркса>, написанной Луи Альтюссером, более поздним главным антигегельянским антиподом Лукача? Ответ, который первым приходит в голову, заключается, конечно, в том, что мы имеем дело с основополагающим текстом всей традиции западного гегельянского марксизма, с книгой, которая сочетает ангажированную революционную установку с темами, развивавшимися позднее различными ответвлениями так называемой критической теории вплоть до сегодняшних исследований культуры (cultural studies) (представление о <товарном фетишизме> как о структурной особенности всей социальной жизни, понятия <овеществления> и <инструментального разума> и т.д.). Однако при более внимательном рассмотрении вещи предстают в несколько ином свете: имеет место радикальный разрыв между <Историей и классовым сознанием> - точнее, между сочинениями Лукача в период с 1915 по 1930 год, включая его <Ленина> 1924 года, ряд других небольших текстов этого периода, не вошедших в <Историю и классовое сознание> и опубликованных в 1960-х годах в сборнике под названием <Тактика и этика>, а также рукопись, вошедшую в данное издание, <Хвостизм и диалектика>, ответ Лукача его коминтерновским критикам - и более поздней традицией западного марксизма. Парадокс (с нашей западной <постполитической> точки зрения) <Истории и классового сознания> заключается в том, что мы имеем дело с чрезвычайно сложной философской книгой, книгой, способной составить конкуренцию высочайшим достижениями немарксистской мысли того периода, и все же книгой, полностью ангажированной продолжающейся политической борьбой, отражением радикально ленинистского политического опыта самого автора (среди прочего, Лукач был наркомом культуры в недолгом венгерском коммунистическом правительстве Белы Куна в 1919 году) . Парадокс, таким образом, состоит в том, что по отношению к <стандартному> западному марксизму франкфуртской школы <История и классовое сознание> одновременно куда более открыто политически ангажирована и в философском плане носит куда более спекулятивно-гегельянский характер (см. понятие пролетариата как субъекта-объекта истории, понятие, по отношению к которому члены франкфуртской школы всегда сохраняли неловкую дистанцию). Если и был когда-либо философ ленинизма, ленинистской партии, то именно молодой марксист Лукач дошел здесь до самого предела, вплоть до защиты <недемократических> черт первого года советской власти от известной критики Розы Люксембург, обвинив ее в том, что она <фетишизирует> формальную демократию вместо того, чтобы относиться к ней как к одной из возможных стратегий, которую следует принять или отвергнуть в зависимости от требований конкретной революционной ситуации . И сегодня нужно избежать как раз изглаживания этого аспекта, превращающего тем самым Лукача в ограниченного и деполитизированного культурного критика, предостерегающего об опасности <овеществления> и <инструментального разума>, идеях, давным-давно освоенных даже консервативными критиками <общества потребления>.
Итак, именно как основополагающий текст западного марксизма <История и классовое сознание> играет роль исключения, таким образом, вновь подтверждая идею Шеллинга о том, что <начало - это отрицание того, что с него начинается> . На чем основывается это особое положение? В середине 1920-х годов потенциал того, что Ален Бадью назвал <Событием 1917 года>, стал подходить к концу, и начался термидорианский поворот. Этот термин следует понимать не только в традиционной троцкистской манере (предательство революции новым бюрократическим классом), но и в буквальном смысле, детально разработанном Бадью : как прерывание События, как предательство не определенной социальной группы и/или ее интересов, а преданности самому (революционному) Событию. С точки зрения термидора, Событие и его последствия становятся нечеткими, <иррациональными>, забываются, как дурной сон коллективного погружения в безумие - <все мы были втянуты в странный разрушительный водоворот...>.
После насыщения <революционной последовательности 1917 года> (Бадью) непосредственная теоретико-политическая ангажированность, подобная ангажированности Лукача в <Истории и классовом сознании>, стала невозможной. Социалистическое движение окончательно раскололось на социал-демократический реформизм и новую сталинистскую ортодоксию, тогда как западный марксизм, традиция которого простирается от ранней франкфуртской школы до сегодняшних культурных исследований, воздержавшийся от открытой поддержки какого-либо из этих двух полюсов, отказался от установки на непосредственную политическую ангажированность и стал составной частью существующей академической машины - в этом и состоит ключевой разрыв, отделяющий его от Лукача 1920-х годов. С другой стороны, советская философия постепенно принимала форму <диалектического материализма> как легитимирующей идеологии <реально существующего социализма> - одним из признаков постепенного роста термидорианской советской ортодоксии в философии как раз и является серия порочных нападок на Лукача и его теоретического соратника Карла Корша, <Марксизм и философия> которого служит своеобразным дополнением к <Истории и классовому сознанию> - они даже опубликованы были в одном и том же году (1923). Переломным моментом в этом процессе стал пятый конгресс Коминтерна в 1924 году, первый конгресс после смерти Ленина и в то же самое время первый после того, как стало ясно, что эпоха революционного волнения в Европе окончилась, и что социализму в России придется выживать самому по себе . Во время своего известного выступления на этом конгрессе Зиновьев позволил себе демагогическую анти-интеллектуалистскую критику <ультралевых> уклонов Лукача, Корша и других <профессоров>, как презрительно назвал он их, поддержав товарища Лукача по компартии Венгрии Ласло Рудаша в резком неприятии <ревизионизма> Лукача. Позднее основная критика обрушилась на Лукача и Корша со стороны Абрама Деборина и его философской школы, господствовавшей в то время в Советском Союзе (хотя и попавшая впоследствии под чистки как <идеалистически-гегельянская>), которые первыми стали систематически развивать понятие марксистской философии как универсального диалектического метода, разрабатывая общие законы, которые затем должны были применяться по отношению как к природным, так и к социальным явлениям - марксистская диалектика, таким образом, лишилась своей непосредственной ангажированной, практически-революционной позиции и превратилась в общую эпистемологическую теорию, имеющую дело с универсальными законами научного познания.
Как отмечал уже Корш по окончании этих дебатов, их наиболее важной особенностью было то, что критика со стороны Коминтерна и критика со стороны <ревизионистских> социал-демократических кругов, которые формально были заклятыми врагами друг друга, в основном повторяла одни и те же контраргументы, будучи обеспокоенной одними и теми же положениями у Лукача и Корша, осуждая их <субъективизм> (практически-ангажированный характер марксистской теории и так далее). Такое положение стало тем более недопустимым тогда, когда марксизм начал превращаться в государственную идеологию, исходное raison d'?tre заключалось в том, чтобы оправдать уже принятые политической партией прагматические решения неисторическими (<универсальными>) законами диалектики. Симптоматичной была здесь неожиданная реабилитация идеи о том, что диалектический материализм был <мировоззрением рабочего класса>: для Лукача и Корша, как и для Маркса, <мировоззрение> по определению означает <созерцательную> позицию идеологии, с которой должна порвать марксистская революционно-ангажированная теория.
Эверт ван дер Звеерде детально описал идеологическое функционирование советской философии диалектического материализма как <научного мировоззрения рабочего класса> : хотя она была самопровозглашенной идеологией, загвоздка в том, что она не была такой идеологией, какой себя называла - она служила не причиной, а скорее оправданием политических действий; в нее не нужно было верить, ее нужно было ритуально исполнять; суть ее притязаний на место <научной идеологии> и тем самым на <верное отражение> общественной обстановки состояла в том, чтобы исключить возможность существования в советском обществе <нормальной идеологии>, <неверно> <отражавшей> общественную действительность и так далее. Таким образом, мы полностью упускаем суть, если относимся к печально известному <диамату> как к подлинной философской системе: он был орудием легитимации власти, предназначенным для ритуального исполнения, и, по существу, помещенным в плотную паутину властных отношений. Символичны здесь различные судьбы Э. Ильенкова и А. Лосева, двух образцовых представителей русской философии при социализме. Лосев был автором последней изданной в СССР (в 1929 году) книги, в которой открыто отвергался марксизм (отказ от диалектического материализма как от <вопиющей нелепости> ); однако после недолгого тюремного заключения ему было позволено заниматься своей академической карьерой, а во время второй мировой войны даже вновь начать чтение лекций. <Формула> его выживания заключалась в том, то он ушел в историю философии (эстетику) как специальную научную дисциплину, сосредоточившись на древнегреческих и древнеримских авторах. Под видом повествования о мыслителях прошлого, особенно Плотина и других неоплатоников, и толкования их, он смог контрабандой протаскивать свои спиритуалистические мистические идеи, в то время как во введениях к своим книгам отдавал дань официальной идеологии парочкой цитат из Хрущева или Брежнева. Так Лосев пережил все превратности социализма и дожил до конца коммунизма, когда и был провозглашен величайшим хранителем исконно русского духовного наследия! В отличие от Лосева, проблема Ильенкова, превосходного диалектика и специалиста по Гегелю, заключалась в том, что он воплощал собой сверхъестественную фигуру искреннего марксиста-ленинца; по этой причине (то есть потому, что он сам был увлечен тем, что писал, пытаясь разрабатывать марксизм как серьезную философию, а не просто как легитимирующий набор ритуальных формул) он со временем подвергся остракизму и в конечном итоге был доведен до самоубийства - можно ли найти лучший пример того, как действительно функционирует идеология?
Совершая жест своего личного термидора, Лукач и сам в начале 1930-х годов ушел в более узкую область марксистской эстетики и литературной теории, оправдывая свою публичную поддержку сталинской политики словами гегелевской критики <прекрасной души>: Советский Союз, со всеми его непредвиденными тяготами жизни, был результатом Октябрьской революции, поэтому вместо осуждения его с удобной позиции <прекрасной души>, сохраняющей свои руки незапачканными, следует смело <познать разум как розу на кресте современности> (гегелевская формула послереволюционного примирения). Адорно совершенно оправданно не без сарказма назвал этого Лукача тем, кто по ошибке принимает громыхание своих оков за триумфальный марш передовых отрядов Мирового Духа и потому поддерживает <вымученное примирение> между личностью и обществом в коммунистических странах Восточной Европы .
II
Эта судьба Лукача тем не менее ставит нас перед сложной проблемой возникновения сталинизма: было бы слишком просто противопоставить революционный ?lan <События 1917 года> его последующему сталинистскому термидору - подлинная проблема заключается в том, <как мы из одного получили другое?> Как отметил Ален Бадью, важнейшей задачей сегодня является необходимость осмыслить переход от ленинизма к сталинизму, не отрицая огромного освободительного потенциала События Октября, то есть не впадая в либеральную болтовню о <тоталитарном> потенциале радикальной освободительной политики, из-за которого всякая революция должна завершиться подавлением, еще более худшим, чем то, что имело место при прежнем низвергнутом социальном порядке. Проблема, с которой здесь придется столкнуться, выглядит следующим образом: признавая, что возникновение и возвышение сталинизма - это закономерный итог ленинистской революционной логики (а не результат некоего особого внешнего искажающего воздействия, к примеру, <российской отсталости> или <азиатскости> идеологических установок большинства ее населения), следует все же придерживаться конкретного анализа логики политического процесса и любой ценой избегать обращения за помощью к какому-то современному квазиантропологическому или философскому общему понятию, вроде <инструментального разума>. В тот момент, когда мы делаем это, сталинизм лишается своей специфики, своей особой политической динамики, и превращается в еще один образец этого общего понятия (лучшей иллюстрацией этого жеста служит знаменитое замечание Хайдеггера из его <Введения в метафизику> о том, что, с точки зрения исторических эпох, российский коммунизм и американизм <в метафизическом смысле суть одно и то же> ).
В рамках западного марксизма, конечно же, именно <Диалектика просвещения> Адорно и Хоркхаймера, а также более поздние многочисленные очерки Хорхаймера о <критике инструментального разума>, привели к этому фатальному сдвигу от конкретного социально-политического анализа к философско-антропологическому обобщению, сдвигу, в результате которого овеществление <инструментального разума> перестало основываться на конкретных капиталистических отношениях, но само почти незаметно превратилось в их квазитрансцендентальный <источник> или <основание>. Точным соответствием этому сдвигу является почти полное отсутствие теоретического противоборства со сталинизмом в традиции франкфуртской школы, в отличие от неизбывной одержимости фашистским антисемитизмом. Сами исключения из этого правила - пустая болтовня: <Бегемот> Франца Ноймана, исследование национал-социализма, в котором в модной манере конца 1930-х и 1940-х годов говорится о том, что три великие мировые системы - зарождающийся Новый курс капитализма, фашизм и сталинизм - движутся к одному и тому же бюрократическому, всеобъемлюще упорядоченному, <управляемому> обществу; <Советский марксизм> Герберта Маркузе - его наименее страстная и, быть может, худшая книга - представляет собой удивительно нейтральный анализ советской идеологии без занятия какой-то определенной позиции; и, наконец, попытки некоторых последователей Хабермаса, которые, размышляя над возникновением феномена диссидентства, стремились разработать понятие гражданского общества как пространства сопротивления коммунистическому режиму, - интересные в политическом плане, но не дающие удовлетворительной всеобъемлющей теории специфики сталинистского <тоталитаризма> . Стандартного объяснения - что классические авторы франкфуртской школы не хотели открыто выступать против коммунизма, поскольку, сделав это, они сыграли бы на руку прокапиталистически настроенным ястребам холодной войны в своих странах - явно недостаточно: дело не в том, что эта боязнь сослужить добрую службу официальному коммунизму доказывает не то, что втайне они были настроены прокоммунистически, а скорее обратное, ибо, если бы они действительно были загнаны в угол в вопросе о том, какова их позиция по холодной войне, они выбрали бы западную либеральную демократию (что и сделал открыто Хоркхаймер в некоторых своих последних сочинениях). Именно эта окончательная солидарность с западной системой, когда она действительно находилась под угрозой, о которой они почему-то стыдились заявить открыто, точно соответствует <критической демократической социалистической оппозиции> в Германской Демократической Республике, члены которой критиковали партийное правление, но в тот момент, когда положение на самом деле становилось нешуточным, и социалистическая система сталкивалась с серьезной угрозой, они (Брехт в том, что касалось выступлений рабочих в Восточном Берлине в 1953 году, Криста Вольф в отношении пражской весны 1968 года) открыто поддерживали систему. <Сталинизм> (реально существующий социализм), таким образом, был для франкфуртской школы травматической темой, по поводу которой следовало хранить молчание - это молчание было для нее единственным способом сохранить свою противоречивую позицию основополагающей солидарности с западной либеральной демократией и не лишиться официальной маски <радикальной> левой критики. Открытое признание этой солидарности лишило бы теоретиков франкфуртской школы их <радикальной> ауры, превратив их в еще один вариант антикоммунистических левых либералов времен холодной войны, тогда как демонстрация чрезмерной симпатии к <реально существующему социализму> заставила бы их изменить своим непризнаваемым основополагающим предпочтениям.
Трудно не удивляться тому, насколько неубедительны и пошлы стандартные антикоммунистические оценки сталинизма с их ссылками на <тоталитарный> характер радикальной освободительной политики и тому подобное. Сегодня - больше, чем когда-либо - следует настаивать на том, что только с марксистской, диалектико-материалистической точки зрения может действительно объяснить возникновение и возвышение сталинизма. Хотя, конечно, эта задача выходит за рамки данного эссе, возникает соблазн решиться на краткое предварительное наблюдение. Всякий марксист помнит утверждение Ленина из его <Философских тетрадей>, что тот, кто внимательно не прочел и не изучил всю <Науку логики> Гегеля, не в состоянии на самом деле понять <Капитал> Маркса - точно также возникает соблазн заявить, что тот, кто внимательно не прочел и не изучил главы о суждении и умозаключении из <Логики> Гегеля, не в состоянии понять возникновение сталинизма. То есть логика его возникновения лучше всего может быть ухвачена как последовательность трех форм силлогистического опосредования, которые неявно соответствуют триаде марксизма-ленинизма-сталинизма. Три опосредованных члена (Всеобщее, Особенное и Единичное) - это История (всеобъемлющее историческое движение), Пролетариат (особенный класс, обладающий привилегированной связью с Всеобщим) и Коммунистическая Партия (единичный агент). При первой форме их опосредования, в классическом марксизме, Партия служит связующим звеном между Историей и Пролетариатом: ее деятельность позволяет <эмпирическому> рабочему классу осознать свою историческую миссию, вписанную в самое его общественное положение, и действовать соответствующим образом, то есть стать революционным субъектом. Значение здесь придается <стихийной> революционной установке пролетариата: Партия всего лишь играет роль повивальной бабки, предоставляющей возможность чисто формального превращения пролетариата из <класса в себе> в <класс для себя>.
Однако, как всегда бывает у Гегеля, <истина> этого опосредования заключается в том, что в этом процессе предполагаемое тождество изначально ложно. Первая форма этого предполагаемого тождества заключается в тождестве между Пролетариатом и Историей, то есть в представлении о том, что революционная миссия всеобщего освобождения вписана в самое объективное общественное положение пролетариата как <всеобщего класса>, как класса, чьи истинные особенные интересы совпадают с всеобщими интересами человечества - третий член, Партия, - это просто оператор актуализации этого универсального потенциала особенного. В ходе этого опосредования становится понятно, что <стихийно> пролетариат может достичь лишь тред-юнионистского реформистского сознания - так мы подходим к, по общему мнению, ленинистскому выводу: возникновение революционного субъекта возможно только тогда, когда партийные интеллектуалы (те, кто ими станет) постигнут внутреннюю логику исторического процесса и <обучат> ей Пролетариат. В этой второй форме пролетариат сводится к роли связующего звена между Историей (всеобъемлющим историческим процессом) и научным знанием о ней, воплощенном в Партии: после того, как постигнута логика исторического процесса, Партия <обучает> рабочих тому, что они должны стать орудием для осуществления исторической цели. Предполагаемое тождество в этой второй форме заключается в тождестве между Всеобщим и Особенным, между Историей и Партией, то есть в представлении о партии как о <коллективном интеллектуале>, обладающем действительным знанием исторического процесса. Это предположение лучше всего выражается в совпадении <субъективного> и <объективного> аспектов: понятие Истории как объективного процесса, детерминированного необходимыми законами, четко соответствует представлению о партийных интеллектуалах как о Субъекте, чье привилегированное знание и понимание этого процесса позволяет ему вмешиваться и направлять его. И, как можно было ожидать, именно это предположение было фальсифицировано в ходе второго опосредования, приведя нас к третьей, <сталинистской>, форме опосредования, <истине> всего движения, в которой Всеобщее (сама История) служит связующим звеном между Пролетариатом и Партией: несколько упрощая, можно сказать, что Партия просто ссылается на Историю - то есть ее доктрину, <диалектический и исторический материализм>, воплощающий ее привилегированный доступ к <неумолимой необходимости исторического прогресса> - для того, чтобы легитимировать свое фактическое господство над рабочим классом и его эксплуатацию, то есть дать оппортунистическим прагматическим решениям Партии своеобразное <онтологическое прикрытие> .
С точки зрения совпадения противоположностей или <бесконечного суждения>, в котором самое высокое совпадает с самым низким, тот факт, что советские рабочие рано утром вставали под доносившиеся из репродукторов первые аккорды <Интернационала>, начинающегося со слов <Вставай, проклятьем заклейменный / Весь мир голодных и рабов>, приобретает в высшей степени ироническое значение: исходная <истина> патетического первоначального смысла этих слов (<Сопротивляйся, разорви оковы, сдерживающие тебя, и добейся свободы!>) приобретает буквальное значение, окрика изнуренным рабочим: <Поднимайтесь, рабы, и начинайте работать на нас, партийную номенклатуру!>
III
Итак, вернемся к тройному силлогистическому опосредованию Истории, Пролетариата и Партии: если каждая форма опосредования - <истина> предыдущей (Партия, которая делает рабочий класс средством для осуществления его цели, основываясь на понимании логики исторического прогресса, - это <истина> представления о том, что Партия просто позволяет Пролетариату осознать его историческую миссию, что она всего лишь дает ему возможность узнать его <подлинный интерес>; Партия, безжалостно эксплуатирующая рабочий класс, - это <истина> представления о том, что Партия всего лишь реализует с его помощью свое глубокое понимание логики Истории), не означает ли это, что такой ход вещей неизбежен, что мы имеем дело с железной логикой, вследствие которой мы подтверждаем отправную идею - посылку, что Пролетариат - это по своему общественному положению потенциально <универсальный класс>, - мы с дьявольской необходимостью попадаем в процесс, в конце которого - Гулаг? Если бы это было так, то <История и классовое сознание>, несмотря на все свое интеллектуальное великолепие (или, скорее, вследствие него), стала бы основополагающим текстом сталинизма, а постмодернистское отвержение этой книги как крайнего проявления гегельянского эссенциализма, равно как и альтюссеровское опознание гегельянства как тайного философского ядра сталинизма - телеологическая неизбежность движения Истории к пролетарской революции как ее величайшему поворотному пункту, где Пролетариат как исторический Субъект-Объект, <универсальный класс>, просвещенный Партией относительно миссии, вписанной в самое его общественное положение, осуществит самоочевидный Акт освобождения - были бы совершенно оправданными. Болезненная реакция приверженцев <диалектического материализма> на <Историю и классовое сознание> вновь стала бы иллюстрацией правила Люсьена Гольдмана о том, что правящая идеология обязательно должна отрицать свои подлинные философские предпосылки: с этой точки зрения лукачевское мегаломаническое гегельянское представление о ленинистской партии как олицетворении исторического Духа, как <коллективном интеллектуале> Пролетариата qua абсолютного Субъекта-Объекта Истории, было бы скрытой <истиной> внешне более сдержанной сталинистской оценки революционной деятельности как основанной на глобальном онтологическом процессе, находящемся во власти универсальных диалектических законов. И, конечно, легко было бы противопоставить этому гегельянскому понятию Субъекта-Объекта базовую деконструктивистскую посылку о том, что субъект возникает именно в разрыве и как разрыв Субстанции (объективного Порядка Вещей), что субъективность существует только постольку, поскольку существует <разлом в системе Бытия>, только постольку, поскольку мир <катится под откос>, пребывает в беспорядке, короче говоря, что крах терпит не только полная актуализация субъекта, а то, что Лукач отверг бы как <недостаточную> форму субъективности, как разрушающегося субъекта, в действительности является самим субъектом.
Сталинистская <объективистская> оценка была бы, таким образом, <истиной> <Истории и классового сознания> также по строго философским причинам: так как субъект по определению терпит крах, его полная актуализация как Субъекта-Объекта Истории с необходимостью влечет за собой его самоликвидацию, его самообъективацию в качестве орудия Истории. И, кроме того, на фоне этого гегельянско-сталинистского тупика легко было бы доказать постмодернистское утверждение радикальной случайности в духе Лакло как самой области (политической) субъективности: политические универсалии <пусты>, связь между ними и конкретным содержанием, которое устанавливает над ними гегемонию, - это именно то, что стоит на кону идеологической борьбы, которая совершенно случайна, иными словами, ни один политический субъект не имеет универсальной миссии, которую предписывали бы ему <объективные> социальные условия.
Однако так ли обстоит дело в случае <Истории и классового сознания>? Можно ли объявить Лукача сторонником такого псевдо-гегельянского утверждения Пролетариата как абсолютного Субъекта-Объекта Истории? Вернемся к конкретной политической подоплеке <Истории и классового сознания>, в которой Лукач все еще выступает как полностью ангажированный революционер. Говоря довольно грубо и упрощенно, в той трудной ситуации, когда буржуазия не в состоянии была осуществить демократическую революцию, революционные силы в России в 1917 года стояли перед следующим выбором. С одной стороны, позиция меньшевиков заключалась в необходимости следовать логике <объективных стадий развития>: сначала демократическая, а затем пролетарская революция. В вихре 1917 года вместо того, чтобы воспользоваться постепенным распадом государственных аппаратов, широким народным недовольством и сопротивлением Временному правительству, все радикальные партии должны устоять перед искушением ускорить ход событий и объединить усилия с буржуазно-демократическими элементами для того, чтобы для начала завершить демократическую революцию, терпеливо дожидаясь <созревания> революционной ситуации. С этой точки зрения, социалистический переворот в 1917 году, когда ситуация еще не <созрела>, вызвал бы регресс к примитивному террору... (Хотя страх перед катастрофическими террористическими последствиями <преждевременного> восстания может показаться предвестием призрака сталинизма, на самом деле идеология сталинизма знаменует собой возврат к этой <объективистской> логике необходимых стадий развития) . С другой стороны, ленинистская установка на необходимость совершить скачок, броситься в парадокс ситуации, ухватиться за возможность и вмешаться, даже если ситуация еще не <созрела>, сделав ставку на то, что сама <незрелость> вмешательства радикально изменит <объективное> соотношение сил, из-за которого исходная ситуация казалась <незрелой>, то есть это вмешательство разрушит те обстоятельства, со ссылкой на которые ситуация оценивалась как <незрелая>. Здесь нужно быть очень осторожным, чтобы не упустить суть: в отличие от меньшевиков и скептиков среди самих большевиков, Ленин не считал, что сложная ситуация 1917 года, то есть рост недовольства широких масс нерешительной политикой Временного правительства, дала уникальную возможность для <скачка> через стадию (буржуазно-демократической революция), <соединения> двух необходимых последовательных стадий (буржуазно-демократической революции и пролетарской революции) в одной. В таком представлении по-прежнему признается основополагающая объективистская <овеществленная> логик <необходимых стадий развития>, в нем просто учитывается различный ритм их протекания в различных конкретных обстоятельствах (иными словами, что в некоторых странах вторая стадия может непосредственно следовать за первой). В отличие от этого представления, идея Ленина значительно глубже: в конечном счете, не существует никакой объективной логики <необходимых стадий развития>, так как <сложности>, возникающие в результате запутанного характера конкретной ситуации и/или непредвиденного <субъективного> вмешательства, всегда срывают последовательное течение событий. Согласно глубокому наблюдению Ленина, факт колониализма и сверхэксплуатации масс в Азии, Африке и Латинской Америке в корне изменил ситуацию и привел к <смещению> <чистой> классовой борьбы в развитых капиталистических странах: говорить о <классовой борьбе> и не брать в расчет колониализм - пустая абстракция, которая, если перенести ее в область практической политики, может завершиться потворствованием <цивилизующей> роли капитализма и соответственно (через подчинение антиколониалистской борьбы азиатских масс <истинной> классовой борьбе в развитых странах) признанием de facto того, что буржуазия определяет понятия классовой борьбы . Возникает соблазн обратиться здесь к лаканианской терминологии: на кону стоит (не)существование большого Другого. Меньшевики надеялись на всеобъемлющее основание позитивной логики исторического развития, тогда как большевики (по крайней мере, Ленин) знали, что <большой Другой не существует> - подлинное политическое вмешательство не происходит в рамках некой основополагающей глобальной матрицы, оно стремится <перетасовать> саму эту глобальную матрицу.
Именно поэтому Лукач восхищался Лениным: для него Ленин был тем, кто во время раскола российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков, когда две эти фракции боролись за точное определение в программе того, кто может стать членом партии, писал: <Иногда судьба всего рабочего движения может быть решена парой слов в партийной программе>. Или Лениным, который, когда он осознал возможность совершения революционного переворота в конце 1917 года, сказал: <История никогда не простит нас, если мы упустим эту возможность!> На более общем уровне, история капитализма - это длительная история того, как господствующая идеолого-политическая структура приспосабливала - и притупляла разрушительную остроту движений и требований, которые, казалось, угрожали самому ее выживанию. Например, долгое время сексуальные либертарианцы считали, что моногамное сексуальное подавление было необходимым для выживания капитализма - теперь мы знаем, что капитализм может не просто терпимо относиться к <извращенным> формам сексуальности, но даже активно стимулировать и эксплуатировать их, не говоря уже о терпимом отношении к неразборчивости в сексе. Однако вывод, который следует сделать из этого, состоит не в том, что капитализм обладает безграничной способностью интегрировать и тем самым обезвреживать подрывную остроту разнообразных политических требований - вопрос времени, <ухватывания момента> является здесь решающим. Определенные частные требования в определенный момент обладают глобальной детонирующей силой, они функционируют как метафорический заместитель всеобщей революции: если мы будем безоговорочно настаивать на них, система взорвется; если же мы выжидаем слишком долго, то метафорического короткого замыкания между этими частными требованиями и всеобщим переворотом не происходит, и Система с глумливым лицемерным удовлетворением может ответить: <Вы хотели этого? Вы это получили!>, хотя ничего действительно радикального не произошло. Искусство того, что Лукач называл Augenblick - момент, когда открывается возможность для акта, вмешательства в ситуацию - представляет собой искусство улавливания подходящего момента, обострения конфликта до того, как Система сумеет приспособиться к нашим требованиям. Так что Лукач здесь является значительно большим <грамшианцем> и приверженцем конъюнктурного/возможного (conjuncturalist/contingentian), чем принято считать обычно. Augenblick у Лукача неожиданно оказывается близок тому, что сегодня Ален Бадью пытается определить как Событие: вмешательство, которое невозможно просчитать из существующих <объективных условий>. Основная проблема аргументации у Лукача состоит в отказе от сведения акта к его <историческим обстоятельствам>: нет никаких нейтральных <объективных условий>, или, выражаясь гегельянски, все предпосылки в минимальной степени уже положены.
Показательно здесь то, что в самом начале данной книги лукачевский анализ <объективистского> перечня причин провала венгерской революционной диктатуры советов в 1919 году: предательство офицеров в армии, внешняя блокада, вызвавшая голод... Хотя нет никаких сомнений в том, что эти факты сыграли решающую роль в поражении революции, тем не менее, в методологическом плане ошибочно указывать на них как на голые факты, не принимая в расчет того, что они были <опосредованы> определенной констелляцией <субъективных> политических сил. Возьмем блокаду: почему, в отличие от еще более тяжелой блокады Советской России, последняя не уступила перед бешеной атакой империалистов и контрреволюционеров? Потому что в России партия большевиков объяснила массам, что эта блокада - результат деятельности внешних и внутренних сил контрреволюции, тогда как в Венгрии партия не была достаточно сильна идеологически, поэтому рабочие массы поддались антикоммунистической пропаганде, утверждавшей, что блокада была результатом <антидемократической> природы режима - логика <давайте вернемся к "демократии", и зарубежная помощь потечет рекой...>. Предательство офицеров? Да, но почему такое же предательство не привело к тем же катастрофическим последствиям в Советской России? А когда предатели были выявлены, почему нельзя было заменить их надежными кадрами? Потому что Коммунистическая партия не была достаточно сильной и активной, тогда как русские большевики вовремя мобилизовали солдат, готовых сражаться до конца, чтобы защитить революцию. Конечно, можно сказать, что слабость Коммунистической партии опять-таки является <объективной> составляющей социальной обстановки; однако за этим <фактом> вновь стоят субъективные решения и действия, так что нам опять не удалось достигнуть нулевого уровня <объективного> положения вещей. Все дело не в объективности, но в социальной <тотальности> как процессе глобального <опосредования> субъективных и объективных аспектов. Иными словами, Акт никогда невозможно свести к следствию объективных обстоятельств.
Возьмем пример из другой области. То, как идеология <полагает свои предпосылки>, также легко различимо в стандартном (псевдо)объяснении роста признания нацистской идеологии в Германии в 1920-х годах при помощи того факта, что нацисты искусно манипулировали банальными страхами и опасениями среднего класса, возникшими в результате экономического кризиса и стремительных социальных сдвигов. Трудность этого объяснения заключается в том, что в нем упускается присутствующая здесь самореференциальная замкнутость: да, безусловно, нацисты искусно манипулировали страхами и опасениями - однако, вовсе не будучи просто доидеологическими фактами, эти страхи и опасения уже являлись продуктом определенной идеологической перспективы. Иными словами, сама нацистская идеология породила <страхи и опасения>, затем предложив себя в качестве решения.
Полностью статья С. Жижека "Г. Лукач - философ ленинизма" будет опубликована в качестве приложения к русскому изданию книги Г. Лукача "История и классовое сознание". Книга выйдет в свет в издательстве "Праксис" в ноябре 2003 г.
Комментарии:
ИНФОРМАЦИЯ ПО РЕФЕРАТУ:
СТУДЕНТАМ! Уважаемые пользователи нашей Коллекции! Мы напоминаем, что наша коллекция общедоступная. Поэтому может случиться так, что ваш одногруппник также нашел эту работу. Поэтому при использовании данного реферата будьте осторожны. Постарайтесь написать свой - оригинальный и интересный реферат или курсовую работу. Только так вы получите высокую оценку и повысите свои знания.
Если у вас возникнут затруднения - обратитесь в нашу Службу заказа рефератов. Наши опытные специалисты-профессионалы точно и в срок напишут работу любой сложности: от диссертации до реферата. Прочитав такую качественную и полностью готовую к сдаче работу (написанную на основе последних литературных источников) и поработав с ней, вы также повысите ваш образовательный уровень и сэкономите ваше драгоценное время! Ссылки на сайт нашей службы вы можете найти в левом большом меню.
ВЕБ-ИЗДАТЕЛЯМ! Копирование данной работы на другие Интернет-сайты возможно, но с разрешения администрации сайта! Если вы желаете скопировать данную информацию, пожалуйста, обратитесь к администраторам Library.by. Скорее всего, мы любезно разрешим перепечатать необходимый вам текст с маленькими условиями! Любое иное копирование информации незаконно.
Поиск по БЕЛОРУССКИМ рефератам 
