Вы здесь:
ФИЛОСОФИЯ
Об «оптике» этического…
Miscellanea humanitaria philosоphiae. Очерки по философии и культуре. К 60-летию профессора Юрия Никифоровича Солонина. Серия «Мыслители», выпуск 5. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.25-32
[25]
Специфика этики как области философского знания заключена в «неразрывности» ее теоретического пласта с реальной практикой человеческих отношений. Факт этот бесспорен, и из него, следует два обстоятельства. Во-первых, собственно предмет этики — моральные концепции, нормативные, оценочные и прескрептивные суждения, максимы, на что первым обратил внимание еще Дж. Вико, — «не может быть найден ни в каком другом месте, за исключением исторической жизни конкретной социальной группы; таким образом, этот предмет обладает отчетливыми характеристиками исторического существования, а именно, тождеством и изменением по ходу времени, выражением в институциализированной практике и дискурсе, взаимодействием с различными формами деятельности. Невозможно найти ничью мораль, не принадлежащую конкретному обществу». Во-вторых, история этики и история нравственных отношений предстают единым целым.
Исследования «наук о духе» последнего десятилетия неоднократно и в разных вариантах, когда заходила речь о нравственности как уникальной составляющей российского бытия, отмечали «зияющую пустоту» на месте традиционных форм нравственного уклада — «пустоту, в которой, тем не менее, продолжает твориться нечто неординарное, требующее пристального и неравнодушного внимания». В фокусе ретроспективы прошедших лет не постарела и не поблекла метафора платоновского «котлована», на дне которого, вырытого самоотверженным трудом нескольких поколений, мы, очнувшись, оказались. Как точно было сказано: «Реальность вообще ощутимее всего дает о себе знать в своем отсутствии». «Разрисованный занавес» театра официальной морали упал, и незаполненное, обнаженное пространство сцены вызывало пронзительно нестерпимое «ощущение собственно бытийной невосполнимости нравственного фактора как такового», который был дискредитирован всей системой идеологического принуждения. Сегодня плоды этой невосполнимости мы обнаруживаем в «зеркале» технологического пространства родной страны, диагностируя «технологический апокалипсис». Осмелюсь утверждать, что ситуация эта была предсказана в предупреждении об «антропологической катастрофе», представляемой одной из главных катастроф ХХ века, которую благополучно унаследовал и век начавшийся. Она, как правило, «скрыта от глаз» и «выражается совсем не в таких захватывающих дух явлениях как столкновение Земли с астероидом, истощение ее естественных ресурсов или чрезмерный рост народонаселения, и даже не в экологической или ядерной трагедии». Антропологическая катастрофа — это «событие, происходящее с самим человеком и связанное с цивилизацией». Смысл его заключается в том, что в человеке может необратимо сломаться нечто жизненно для него
[26]
важное, «в связи с разрушением или просто отсутствием цивилизационных основ процесса жизни».
Трудно не согласиться с мыслью о том, что именно так «мстит за учиненное над собой насилие кристаллизующаяся в течение тысячелетий реальность человеческой культуры». Реальность со своей «собственной упругостью, осязаемой фактической плотностью», которая выступает как нечто непреложное, с чем необходимо считаться, что постоянно обнаруживает себя в многочисленных формах и одеждах. Но адекватно описать ее философия пока не в силах, нет соответствующей техники и языка. И остается она недоступной, неуловимой и не подвластной, ни для тщательного наблюдения, ни для скрупулезных теоретических изысканий. И тогда слова о том, что культура и есть сохранение и удержание тайны, не кажутся риторическим изыском.
Насилие над нравственностью как фундаментальной составляющей реальности культуры, учиненное за прошедшие 70 лет, «мстит» «производством» многочисленных форм «псевдо — » или «пара — моральности», пронизывающих все сферы современного российского бытия, и прежде всего — бизнеса, со специфической для него «этикой» кодекса бесчестия. По незыблемым правилам криминальной структуры типа воровской стаи «вожак» становится во главе распределения доходов. «Прилипающие» деньги меняют не только внешний облик, но и строение ментальности. В течение короткого промежутка времени он (она) превращается в представителя иного антропологического типа, с иной жестикуляцией, иной мимикой и даже лепкой лица. Характерно изменение интонационного строя речи и ее «знаков препинания», за которым скрыта жесткая определенность самооценки: работает только он (она), а посему имеет право претендовать и получать максимальное вознаграждение за свой доблестный труд «добытчика». Круг замыкается: внешняя «презентабельность» требует приспособления к ней мышления, неизбежной становится регрессия к эгоцентрическому дооперационному мышлению, позволяющему чувствовать себя центром Вселенной.
Все сказанное «проникает» и в «коридоры» университетского существования, изменяя детали его быта и нравов, психологию и философию его обитателей. Ушли в прошлое, и может быть, безвозвратно, так обескураживающие некоторых профессоров элементарные этикетные правила приветствия преподавателя и студентов, или создание «новых» норм, когда преподаватель мужского пола разговаривает с коллегой женского пола и старшей по возрасту сидя, не испытывая даже смутного чувства неловкости от того, что перед ним стоят, нарушено элементарное отношение равенства.
Примерный портрет «персонажа», которому вы пытаетесь в той или иной форме сделать замечание, лишь отдаленно напоминающее моральное наставление, возможно, выглядит так. В качестве ответной реакции вы встречаете либо недоуменный взгляд, либо подобие улыбки, блуждающей
[27]
по лицу, выражение которого описать необычайно трудно. Как будто бы слепой, внезапно прозревший, но еще не научившийся выражениям человеческих эмоций, силится «изобразить» нечто. Что именно он не знает, но догадывается, что что-то нужно изображать. Он не знает, что именно, ибо в арсенале или в составляющем поле его эмоций отсутствуют соответствующие переживания. Лицо «не умеет» выражать себя, не оформляет себя: угрюмость под видом серьезности и сосредоточенности, «растянутые» губы вместо улыбки. То же можно сказать о теле: оно бесформенно. Расхлябанно, расслабленно. Специалист по физиологии движения с грустью констатирует отсутствие «упругости» и точности жеста. Тело не центрировано и не способно рождать «мелодию», плавную линию гармоничного, скоординированного движения. Характерна тактика захвата пространства: не уступать дорогу друг другу, толкаться, то есть не уметь вступать в пространстве в нормальные отношения. Дорогие одежды и французский «парфюм» в сочетании с речью, сдобренной ненормативной лексикой, дополняют палитру красок и оттенков нарисованного портрета.
Тело и лицо (как его часть) «выдают» и «отражают» уровень владения техникой интеллектуального и эмоционального «обживания» нравственных проблем. В этом плане тело свидетельствует о том, что этическое как способ артикуляции себя во времени и в пространстве связан с «возрастом разума» (Сартр), со степенью личностной зрелости. С ощущением и пониманием себя и своего места в мире, своей неотделимости, своей сопричастности с целым: культурой, социумом, космосом, природой, родом. Своей ответственности и реализации ее в поступках, в действиях. Еще Аристотель говорил о возрасте, необходимом для восприятия этики и обучения ей. Позже прозвучит риторический вопрос о том, кто воспитывает воспитателей (Руссо).
Сегодня мы наблюдаем общество, конституирующееся по принципу «порочного круга»: мальчики и девочки, так и оставшиеся на уровне эмоционально недоразвитых инфантилов, рожденные от таких же родителей, в культуре, творимой инфантилами. Иначе говоря: в социально и нравственно дефектном пространстве дефектность постоянно воспроизводится и на индивидуальном уровне. При этом жесты, позы, мимика и пантомимика, вежливость или отсутствие оной, выражение лица — словом язык тела, как правило, сводится к мычанию дикаря или в лучшем случае к запасу слов словаря «людоедки» Эллочки. Этот язык как всякий язык «говорит» о своевременно не выученных словах и идиомах; не научили (семья, школа) и не научился сам, когда и если обнаружил свою безграмотность, а большинство и не обнаруживают, полагая тех, кто об этом пытается говорить, «ослами», «тянущими с неистовым старанием повозку» архаики, никому не нужной и ни для чего не пригодной. Дикарю не ведомо, что этически эмоциональная «дефектность» блокирует процесс общения или приводит к его инверсии. Одна из типичных форм ее проявления:
[28]
«взрыв» положительной эмоции и превращение ее в отрицательную. Инверсия всегда выявляет дефицит, в данном случае — дефицит «узды»: самоконтроля, самообуздывания, самосдерживания. Именно они формируют поведенческие реакции, «упаковывая» и переводя хаос природных импульсов в порядок языка человеческого общения и правил вежливости. Их кажущаяся элементарность подобна «простоте» рисунка иероглифов, «скрывающих» тысячелетний путь развития культуры, возможной лишь благодаря исходному допущению, что другой равен тебе. И каким бы ни было первое впечатление, первая мысль — необходим запрет на их выражение, ибо они могут быть поверхностными, неточными и не очень умными. Вежливость можно назвать гигиенической процедурой, которая предотвращает человека от насилия над другим человеком и от «заражения» собственной глупостью. Лишь установка на доброжелательность способна создать атмосферу комфортности и возможности разрешения конфликта. Таким образом, суть вежливости — презумпция уважения, подобная презумпции невиновности в юриспруденции, т.е. допущению отсутствия вины, если она не доказана. Вежливость — это «задержка дыхания», это «отсрочка», «время» понять, сообразить, сориентироваться, отозваться адекватно, «настроиться» на соответствующий лад, дешифровав поступающую информацию. Не случайно любой язык имеет специальные речевые конструкции для выражения вежливости — этой «роскоши», которой, в отличие от материальной, может обладать каждый. Современная ситуация в области реальных, а не виртуальных нравов — «ремейк» известного афоризма Сервантеса с небольшой «поправкой»: ничто не стоит так дорого, и не ценится так дешево как вежливость. Презрение к вежливости и пренебрежение ею создает режим презумпции унижения — режим наибольшего благоприятствования существования хамства и средств его насилия.
Сегодня очевиден предел девальвации процесса воспитания и слова, его обозначающего.
Всмотримся и вслушаемся в него: вос-питание. Питание, в отличие от материального, дает возможность подняться на высоту, вверх и взлететь, взмыть. Приставка, с которой начинаются такие слова как восклицание, воскресение, воспарение, воссоздание, восхождение. Воспитание как долгий, кропотливый и постоянный процесс обучения «искусству любви» других. Воспитание, плавно переходящее в систему самовоспитания, ибо этика дает лишь ориентир, а местность, условно говоря, на которой проистекают события или по которой пролегает «путь жизни», может быть самой разнообразной. Если процесс воспитания и самовоспитания прерывается, отдаваясь во власть общественному, тогда гарантировано превращение людей в «носорогов» (Ионеско Э.), а общества в целом — в стадо зверей, мычащих и блеющих каждого о своем (Бергман И.).
Однако слова великого шведского режиссера теряют свою метафоричность при взгляде на привычный российский городской пейзаж последних лет.
[29]
Его характерная и приметная деталь — качающаяся фигура, с трудом удерживающая равновесие, озирающаяся в поисках отхожего места, и «находящая» его в любой подворотне, за любым выступом стены. Город быстро превратился в подобие туалета (русское слово «уборная», исчезнувшее из лексикона, от слова убор — придавать форму, одевать, вместе с тем убирать, очищать). Телефонные будки, парадные, дворы, подземные переходы улиц и станций метро заполнились «материальными следами» человеческих телесных отправлений. Своеобразная эволюция: от остатков смущения молодых людей, где-нибудь посреди двора отправляющих «малую» нужду, при виде приближающихся женщин до полного равнодушия. Как понимать язык подобных действий? Что это? Унижение «объекта» по Фрейду и материализация «морального» гендерного стереотипа? Самоутверждение «приматов» путем демонстрации гениталий? Своего рода социальный «эксгибиционизм» и проявление свободы от условностей? Специфический «код» культуры, «шифр» которого предстоит еще раскрыть? Или поворот «вспять», возврат к нравам революционного лихолетья начала ХХ в., описанного в произведениях Н. Анненкова, М. Булгакова, И. Бунина, П. Вересаева, И. Шмелева т.д.? Современные студенты не верят, что когда-то было по-иному, они уже выросли в этой реальности. Характерно рассуждение одного из телеведущих о том, что нравственность — это сфера «серьезного», на манер войны в Чечне. Сознание не восприимчиво к такому свойству нравственного как абсолютность, «пронизанность» ею всех сфер человеческого бытия.
Любые попытки объяснений и варианты ответов неизбежно приведут к «пункту», значимость которого зафиксирована и выявлена философией, социологией, литературой и искусством ХХ века. Речь идет о развенчивании религиозного — процесс под знаком которого прошли многие явления культуры, начиная с произведений французских материалистов XVII-XVIII вв. В этом плане существо происходящего можно выразить одной фразой: «расколдованный мир», с зияющей пустотой на месте Бога, «мстит» грубой плотскостью. Маркиз де Сад и Достоевский, вероятно, были самыми влиятельными из тех, кто ввел в литературу тему демонстративного нарушения правил приличий, страсти к скандалам и переживанию экстатического, «гибельного» восторга оттого, что переступаешь границу. Век ушедший обогатил традицию описаниями неприличностей, откровенность которых сравнима с физиологическими наблюдениями и медицинскими отчетами. Герои фильмов, книг, живописных произведений — участники безобразий, дебошей, драк, хулиганских выходок, сексуальных оргий, где деление на правых и виноватых, рабов и господ, убийц и их жертв становится относительным или исчезает вовсе.
Однако проблема «Если Бога нет, то все позволено» не так проста. Как скажет Батай: «Всем известно, что значит Бог для множества людей, которые в него верят, и какое место он занимает в их мыслях;
[30]
и мне кажется, что если устранить с этого места фигуру Бога, то все равно что-то останется…» В этом плане «непристойность» поведения многих персонажей литературы и искусства ХХ века, некоторые исследователи интерпретируют как очерчивание контуров этого «что-то», образующегося после развенчания традиционной религии. Вместе со «смертью» Бога не умирает потребность в Боге, потребность в том, что обозначено этим символом: неодолимое иррациональное стремление, ожидание особого опыта переживания единения с миром («и с миром утвердилась связь»). И тогда безобразие, пьянство и разврат выступают не самоценными наслаждениями, а возможными средствами и способами перехода в иной мир.
Переход этот облегчается тем обстоятельством, что со «смертью» Бога зло перестает быть злом. Оно превращается в безличную силу, конкретно ни на кого не направленную; подобно природной стихии, бесформенной и пронизывающей словно ветер, заливающей словно дождь, оно приносит и обнаруживает себя в постоянном раздражении, взрывающемся в озлоблении, ненормативной лексике, болезнях, смерти, несчастьях, жажды насилия и унижения. Оно ни для чего, просто так, зло само по себе. Такой своеобразный категорический императив космоса со знаком минус или дьявольский принцип бескорыстия. Зло становится средоточием мирской скверны, и человек, рождаясь с ним, погружен в него навсегда. Если отсутствует восприятие, осознание и квалификация зла как зла, тогда бесполезны увещевания и надежда на понимание. Разговор слепого с глухим, так как будто в одной культуре — множество разных культур. Более того, если болезнь не осознается как болезнь, которую надо лечить, тогда и неизбежны инфицирование, заражение, эпидемия. В ее эпицентре — всегда «смерть, бойня, удары дубиной, которой оглушают и приносят мрак».
Хорошо известно, что скверна принадлежит к понятиям очень древним, предшествующим собственно этическому. Оно рождается на такой стадии, «когда не различаются зло и несчастье, когда этический план дурных поступков совпадает с космобиологическим планом дурных состояний — боли, смерти, неудачи». Этическое вообще, а в отношении дурного, прежде всего, связано с инстанцией совести, с личной ответственностью человека за свои деяния. Космобиологическое «зло» — безлично, почти природно… как субстанция наподобие «маны» в архаическом сознании. В связи с этим телесные человеческие выделения можно рассматривать в качестве аналогов этой природной материальной субстанции. Следовательно, отсутствие стыда, вина — естественная составляющая до -этического состояния сознания. Его модусы и следствия — хорошо знакомые формулы типа: так есть, таков закон судеб, никто не виноват, так случилось, политика по определению — грязная штука, и ничего с этим не поделаешь, экономика всегда основана на принципе полезности, люди по природе своей — волки, война — естественное состояние общества и т.д.
[31]
Обсуждаемая проблема связана с многовековой традицией осмысления тела в европейской культуре: оно замкнуто, отграничено от внешнего мира, но взаимодействует с ним как телесное впитывание, поглощение, например, в евхаристии (святые дары как плоть и кровь Христа). Источником сакральных субстанций, природных «излияний» (грозы, молнии, дождей и т. д.) является божественное. В традициях пародий карнавальной культуры — это взаимодействие осуществляется через посредство ряда сакральных, магических субстанций, источником которых является человек и его телесные выделения. Таким образом, карнавал совершает присущий ему «перевертыш»: на место поглощения ставится выделение. Именно человеческое тело и его интимные излияния выполняют более первичную символическую функцию, чем сопровождающие их природные. При этом «эксцесс» обладает возрождающей силой и очищающей функцией. Чрезмерное внимание к проявлениям телесности в культуре ХХ века — вызов традициям народной культуры. Их изобилие и изощренность описаний не возрождает, а ввергает в состояние регрессии, возврата к животным инстинктам.
Как бы мы не интерпретировали коды и шифры описываемых явлений, в любом случае это разрыв с вековыми традициями культуры. Однако было бы большим заблуждением полагать, что этот разрыв в нашей стране произошел лишь с началом перестройки, которая вместе с шоковой терапией вызвала шок поведенческих реакций. «Перестроечное» время лишь довело до логического конца и обнажило то, что произошло в начале ХХ века с установлением тоталитарного режима. Как уже было сказано, в «новом» обществе первой, кому была уготована участь «буржуазной», а значит запрещенной науки (наряду с психоанализом, социологией и т.д.) была моральная философия, несовместимая с марксизмом (по определению Ленина). Это презрение и шельмование настолько глубоко вошло в плоть и кровь ментальных структур, что до сих пор со словом этика даже в среде интеллектуальной ассоциируется сумма этикетных правил в обществе: о хороших манерах: как вести себя за столом или во время подписания протокола.
Многим не приходит в голову, что это — тысячелетняя мудрость о том, как человеку и человечеству стать человеком и человечеством, что этика — прежде всего акт, действие, поступок, которые из знания не выводятся. Не выводятся, ибо система знания не гарантирует их интериоризацию. Этика — система ценностей, а ценности и уважение к ним формируются только при условии соответствующей направленности и воспитания чувств. Человек в конечном итоге отличается от животного не когнитивными операциями, а эмоциями, которые по современным психологическим воззрениям составляют более 70 процентов жизни человеческого сознания. И если человек не взобрался по «лестнице» нравственно эмоционального самосозидания ввысь, то он остается «внизу», в до культурном, до этическом, архаическом, по ту сторону добра и зла, вне морали. Голый как зверь, он и поступает
[32]
соответствующим образом. И можно ли сокрушаться тому, что зверь и ведет себя по-звериному. Такова цена революционного отказа от фундаментальных оснований мировой цивилизации и пока не очень понятно, как и в течение какого времени Россия вновь вернется к ним.
Литература
Батай Ж. Ненависть к поэзии. М., 1999. С. 34.
Блок А. Собр.соч. в 6 тт. Л., 1980. Т.2. С. 181.
Жирар Р. Насилие и священное. М., 2000.
Макинтаир А. После добродетели. М., 2000. С. 359.
Малахов В. Нравственность как реальность культуры. Бытие человека в культуре (опыт онтологического подхода) Киев, 1992. С. 113.
Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. Человек в системе наук. М., 1989. С. 317.
Миллер Г. Размышления о писательстве. Избранное. М., 1995. С.8.
Пиаже Ж. Психология интеллекта. Избранные психологические труды. М., 1969.
Комментарии:
ИНФОРМАЦИЯ ПО РЕФЕРАТУ:
СТУДЕНТАМ! Уважаемые пользователи нашей Коллекции! Мы напоминаем, что наша коллекция общедоступная. Поэтому может случиться так, что ваш одногруппник также нашел эту работу. Поэтому при использовании данного реферата будьте осторожны. Постарайтесь написать свой - оригинальный и интересный реферат или курсовую работу. Только так вы получите высокую оценку и повысите свои знания.
Если у вас возникнут затруднения - обратитесь в нашу Службу заказа рефератов. Наши опытные специалисты-профессионалы точно и в срок напишут работу любой сложности: от диссертации до реферата. Прочитав такую качественную и полностью готовую к сдаче работу (написанную на основе последних литературных источников) и поработав с ней, вы также повысите ваш образовательный уровень и сэкономите ваше драгоценное время! Ссылки на сайт нашей службы вы можете найти в левом большом меню.
ВЕБ-ИЗДАТЕЛЯМ! Копирование данной работы на другие Интернет-сайты возможно, но с разрешения администрации сайта! Если вы желаете скопировать данную информацию, пожалуйста, обратитесь к администраторам Library.by. Скорее всего, мы любезно разрешим перепечатать необходимый вам текст с маленькими условиями! Любое иное копирование информации незаконно.
Поиск по БЕЛОРУССКИМ рефератам 
