В конце 50-х- начале 60-х годов, то есть в годы так называемой хрущевской оттепели и оживления некоторых общественных наук, начало формироваться своеобразное научное направление, связанное с проблемами, которых до этой поры почти не касались ни в русской, ни в мировой исторической науке, этнографии и фольклористике. Это происходило под влиянием общего и острого кризиса социально-утопического мышления, охватившего как Европу, так и Америку. Значительный для истории мировой общественной мысли этап явно завершался, и это возбуждало ряд вопросов, которые воспринимались как актуальные и в научном, и в общественно-политическом отношениях. Означает ли это, что человечество вообще расстается с социальными утопиями и попытками их осуществления, или мы оказываемся свидетелями завершения одного этапа и начала следующего - и какого именно? Разумеется, исторические исследования не могли прямо ответить на волнующие футурологи-ческие вопросы, но возникла надежда понять хотя бы самые общие закономерности формирования, функционирования и изживания социально-утопических идей, комплексов и движений в прошлом. Эта надежда была связана, помимо прочего, с тем, что предварительные разработки неожиданно выявили теоретическое значение того факта, что подобные идеи рождались не только в головах ученых - философов, социологов, экономистов и т. д., но и с неменьшей интенсивностью и неизбежностью - в народной среде, в том числе и в толще русского крестьянства, казачества, старообрядцев, в городских низах.

Значит ли это, что социально-утопические идеи - не случайный и побочный продукт общественного бытия, а один из неизбежных элементов общественного сознания людей? К этим проблемам исследователи шли тремя различными путями: а) от проблем этнографии и фольклористики (социально- психологические проблемы крестьянского менталитета в их символическом и вербальном выражении или, проще, - в процессе изучения выявленных социально-утопических легенд), б) путем изучения социальных и идеологических проблем истории русского сектантства, старообрядчества и еретичества; и, наконец, в) в процессе изучения крестьянских бунтов, восстаний и, тем более, крестьянских войн XVII-XVIII веков.

В 60-е- 70-е годы после обсуждения отдельных частных вопросов были изданы три монографии, в определенном отношении составлявшие единство - моя монография "Русские народные социально-утопические легенды XVII-XVIII вв. " (М. 1967) и двухтомное исследование известного знатока русского сектантства А. И. Клибанова "Народные социальные утопии в России" (1977-1978). В последующие годы вышло еще несколько книг и десятки статей, осмысляющих эти проблемы с разных позиций и на основе различных источников (фольклорных, рукописных, печатных). Перечень их теперь мог бы стать предметом специального историографического обзора. Поэтому ограничимся только несколькими фамилиями наиболее авторитетных исследователей, которые в большей или меньшей

Чистов Кирилл Васильевич - член-корреспондент Российской академии наук.

стр. 154

степени участвовали в разработке этих проблем - Н. Н. Покровский, С. М. Троицкий, Р. Г. Скрынников, В. Я. Пропп, Д. С. Лихачев, Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Н. А. Миненко, Н. Я. Эйдельман, Т. С. Мамсик, А. С. Мыльников. Из зарубежных исследователей следует в первую очередь назвать Д. Биллингтона, Е. Накамуру, Я. Комаровского.

После относительно длительного обсуждения проблем народного социального утопизма в России сформировалось несколько узлов: легенда, как своеобразный фольклорный жанр и его составные (слухи, толки, так называемые "дочерние устные рассказы"), географические и социальные варианты представлений о "далеких землях"; крестьянские побеги в поисках этих земель; механизм возникновения легенд об "избавителях" на разных исторических этапах и их связь с наиболее крупными антифеодальными выступлениями крестьян и казаков; старообрядчество и его роль в развитии и распространении разных типов социально-утопических легенд; самозванцы, использовавшие легенды об "избавителях"; социальная среда, их порождавшая; механизм идеализации "избавителей" и соотношение образов "избавителей" с реальными прототипами и типами самозванцев; социально-психологические проблемы крестьянского утопизма и др.

Книги Мыльникова ¹ , о которых далее пойдет речь, занимают своеобразное место в появившихся в последние годы исследованиях о социально-утопических идеях и движениях. Первая из них появилась в 1987 г., в серии "Из истории мировой культуры". Редактором книги "Легенда о русском принце. Русско-славянские связи в мире народной культуры" был Лихачев. Уже в ней обозначились две темы, особенно тщательно разработанные автором. Первая - реальная биография Петра Третьего - готторп-гольштейнского герцога по рождению, (внука Петра I по материнской линии и одновременно внука шведского короля Карла XII по отцовской линии), прожившего короткую и трагическую жизнь. Царствование его тоже было необыкновенно коротким - 186 дней на троне. Он приехал в Россию четырнадцати лет как единственный законный наследник русского трона, который должна была ему передать его царственная тетка, императрица Елизавета.

В1762 году он был свергнут с престола в ходе гвардейского заговора, возглавленного его женой - будущей Екатериной II. Изучение деятельности Петра III до его воцарения и в дни его короткого царствования затруднено двумя обстоятельствами. Екатерина II и ее приближенные создали легенду, которая должна была решительно опорочить свергнутого царя и тем самым оправдать Екатерину, мотивировать ее притязания на престол, легитимность ее коронации после убийства мужа. Эта легенда была принята дореволюционной историографией и опровержение ее представляло большие трудности, так как сохранилось сравнительно мало документов (так, например, вероятно, по приказу Екатерины был уничтожен камер-фурьерский журнал за 1762 год). Недостаток их, как официально считалось, должны были возместить крайне тенденциозные воспоминания Екатерины и ее ближайшей приближенной Е. Р. Дашковой.

Разумеется, о Петре III все-таки сохранились, как подчеркивает Мыльников, и иные мнения и впечатления (его наставника и воспитателя видного ученого Я. Штелина, М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина и др.). Однако, они, как правило, не принимались во внимание. Историки, занимавшиеся отдельными сторонами государственной деятельности Петра III (С. О. Шмидт, С. М. Каштанов и др.), высказывали весьма содержательные соображения, уводящие от пока еще не преодоленной легенды.

Однако, Петр III до сих пор считается одной из загадок русской истории XVIII века, подобно тому, как длительное время считался загадкой его сын Павел I, тоже павший жертвой заговора и тоже очерненный теми, кто этот заговор одобрил. В деятельности Павла было немало противоречивого и неврастенического, однако он в целом не заслуживал тенденциозного очернения. Это сравнительно недавно было показано в книге Н. Я. Эйдель-мана "Грань веков" (М. 1982) ² .

Что же касается "загадки" Петра III, то она заслуживала систематического рассмотрения с привлечением всех возможных источников. В книге Мыльникова, названной выше, а затем возникшей на ее основе и дополненной новыми материалами второй - "Искушения чудом. Русский принц и самозванцы" - не только сводятся воедино и систематически рассматриваются уже известные историками документы, но и вводятся в научный оборот новые факты и не известные до сих пор документы, извлеченные из различных архивов Петербурга и Москвы, и, что следует особенно подчеркнуть, впервые публикуются или цитируются документы, обнаруженные автором в немецких изданиях, современных тем событиям, из архивов Шлезвига и Нижней Саксонии (Landesarchiv Schleswig-Holstein und Niedersachsisches Staatsarchiv Wolfenbuttel) и что не менее важно - из шведских архивов (Riksarkivet u Kunglig Biblioteket. Handskrifter).

Готторп-голыитейнские и шведские власти с большим напряжением и тревогой следили

стр. 155

за петербургскими событиями и судьбой Петра III, связанного с правящими династиями этих государств ближайшими родственными отношениями. При всем различии масштабов этих государств и России в 1761-1762 и в предшествующие годы шла весьма активная переписка, обмен информацией, составлялись донесения и дипломатические обзоры происходившего. В архивах откладывались не только официальные документы, но и сообщения современников и их воспоминания.

Сопоставление с документами из русских архивов (их перечень приводится в названных книгах Мыльникова) создает возможность значительно объективнее оценить и личность Петра III и его деятельность, показать лживость манифестов и указов Екатерины II, обнародованных после переворота. В интенсивной политической деятельности Петра III, несмотря на краткость его царствования, обнаруживается явная логика и обоснованность. Его указы не столь уж отличаются от указов и распоряжений Елизаветы и Екатерины II, как это официально изображалось (о вольности дворянской; распоряжения, связанные со старообрядцами; о поддержке предпринимательства; деятельность, связанная со Шляхетным корпусом, и др.).

Автору удалось показать, что Петр III вовсе не был так бездарен, прост, груб, необразован, его вовсе не одолевали русофобские настроения, как это ему приписывали, ("прусский фельдфебель" ?). В меру своих возможностей он стремился разумно управлять Россией; совсем не отличался дурным образованием и невоспитанностью, был привержен чтению книг и приобретению их для дворцовой библиотеки (более 500 книг он велел перевезти в Петербург из Киля из библиотеки отца), интересовался музыкой и т.п. Его недостатком была нерешительность (она особенно ясно появилась в дни заговора и ропшин-ского пленения). Он был наивно уверен в законности своих прав на престол и не умел что-либо противопоставить коварному интригантству и беспощадности Екатерины.

Автор старательно выделяет такие качества и поступки Петра III, которые могли инициировать легенду о нем, как "избавителе". Действительно, не исключено, что его сравнительно простое обращение с подневольным людом, терпимость к старообрядцам и другие качества, сведения о которых собраны автором буквально по крохам, могли сыграть какую-то роль в процессе формирования легенды или по крайней мере не препятствовали сложению этого образа Петра III. Однако возникает более сложный и более общий вопрос. Действительно ли эти качества, о которых могло знать (а могло и не знать) простонародье, сыграли решающую роль? При сопоставлении легенды о Петре III с легендами о других "избавителях" напрашивается несколько иной вывод: важнейшую роль сыграли: всеобщая известность о нелигитимности власти Екатерины II ("неприродная царица"), длительность пребывания Петра наследником и принцем, катастрофическая краткость его царствования (надежды, возлагавшиеся на него как на всякого наследника, не могли еще ни реализоваться, ни изжиться) и, что очень важно, таинственность его гибели и похорон (кого хоронили, как бы осталось неизвестным, что сразу же породило слухи о том, что хоронили кого-то другого или "куклу"; недоумевали даже высшие церковные иерархи, каков должен быть чин его церковного поминовения: умер, как было объявлено, своей смертью, но тут же в манифестах был опорочен, обруган). К тому же покойного царя должны были поминать и его поминали во всех церквах страны, причем не только православных.

Все это внушало мысль о насильственном отстранении Петра III от трона. За что же? По традиции крестьянского истолкования подобных скандальных эпизодов дворцовой истории - безусловно, за то, что он хотел отменить крепостное рабство или, по крайней мере, ввести какие-то существенные послабления его, хотел дать старообрядцам возможность молиться так, как они считали нужным, перестать теснить казаков и т. д. Из истории легенд об "избавителях" хорошо известно, что реальные качества царей и царевичей, дававших имена легендам, далеко не всегда играли значительную, или хотя бы даже незначительную роль.

Мыльникову удалось, восстановив в возможных пределах реальную биографию Петра III и его человеческие качества и особенности, извлечь все необходимое для сопоставления с образом "избавителя" в легенде о Петре III. И все-таки нельзя утверждать, что исторические данные о Петре III проясняют легенду. Не эти качества и факты ее формировали. В этом нет ничего удивительного. Как показали исследования 60-х- 70-х годов, легенды могли, разумеется, возникать на основе определенных исторических фактов, могли воспользоваться какими- то из них, сильно их деформировав, или возникнуть, в основном, на почве вымысла.

Это объясняется тем, что процесс формирования легенд, как правило, был связан не с обрастанием подлинных фактов фантастическими мотивами. Социально-утопические ле-

стр. 156

генды не столько отражали жизнь, сколько дополняли ее желаемым, и даже не просто, а страстно желаемым, жизненно необходимым. Они приобретали подлинное значение и масштабы только в атмосфере вызревания народных движений, восстаний, крестьянских войн. Именно поэтому самозванцы- авантюристы, появлявшиеся "не вовремя", быстро исчезали, оставив след в каких-то случайных документах. Они не вызывали ответной деятельности народных масс, как, скажем, легенды наиболее значительные: от Дмитрия- царевича до Петра III. Кстати, напрасно их традиционно связывают с так называемым "наивным монархизмом" русского крестьянства. Они всегда были направлены против царствовавших государей и отражали несбыточную мечту об "избавителе", который решительно изменит действительность.

Таким образом, мне кажется, что весьма важное для исторической науки выяснение личности Петра III и характера его деятельности мало проясняет саму легенду и ее генезис. В биографиях большинства "прототипов" легендарных "избавителей" содержались какие-то моменты, необходимые для возникновения полнокровной легенды (малолетство, кратковременность правления, незапятнанность, отстранение от трона или недопущение к нему, тайна отстранения и т. д.), но любой из этих факторов или даже сочетание некоторых из них не играли никакой роли, если социальная ситуация не была разогрета до определенного градуса, при котором может произойти взрыв. Легенда нужна была для мотивировки, санкционирования последнего. Она порождала не только веру в свою достоверность, но и активные действия - участие в восстаниях, активные поиски "далеких земель" и т. п. Автор хорошо понимает эту антицарскую направленность легенды и на стр. 106 "Легенды о русском принце" пишет: "Как бы парадоксально это ни казалось, исходной точкой подобного вывода (о том, что "героем народной легенды становится образ Петра III. " - К. Ч.) была народная оценка не столько покойного императора, сколько пришедшей ему на смену Екатерины II". Как показывает Мыльников, подкрепляя соображения, которые высказывались другими авторами, не исключено, что какие-то элементы будущей легенды действительно формировались еще до переворота 1762 г., а сама легенда возникла сразу же после похорон Петра III. Это вовсе не означало, что Екатерина уже потеряла доверие народа. Просто она не могла его обрести, так как не была отстранена от царствования и сама участвовала в отстранении "природного" царя, только что бывшего царевичем, на которого возлагались какие-то надежды.

Одна из глав первой книги Мыльникова называется "Легенда против легенды". Имеется в виду екатерининская легенда, которая должна была опорочить Петра III, и народная легенда, которая оценивала его по-другому, идеализировала его. Но его ли она идеализировала? Она возникла из острой потребности в "избавителе" и, думается, не столько идеализировала реального Петра III, сколько просто воспользовалась его именем. Напряженность социальной ситуации вылилась в крестьянскую войну под предводительством Е. Пугачева и одновременно отразилась в появлении в 60-х - 70-х годах XVIII века множества самозванцев, один за другим присваивавших себе имя все того же Петра III. К. В. Сивков насчитывал их более двадцати, позже было выявлено еще несколько.

И "прототипы" героев легенд, и все самозванцы имели, как правило, весьма отдаленное отношение к образам "избавителей" в народных социально- утопических легендах, как и самозванцы к своим "прототипам". Вместе с тем, это не значит, что ни те, ни другие не интересны для исследователей легенд и их функционирования. Без изучения "прототипа", без выяснения, больше или меньше он был удален от того образа, который рисовался народному воображению, нельзя понять генезис и особенности структуры легенды.

Деятельность самозванцев если они имели успех или, тем более, возглавляли народное движение (как, особенно, Пугачев), развивая и реализовывая легенду, поставляла ей новые факты или плоды вымысла. Самозванцы, как правило, не были связаны друг с другом, хотя некоторые из них объявляли себя продолжателями чьих-то действий (например, Лжедмит-рий II, или "Тушинский вор" выдавал себя за Дмитрия-царевича, уже побывавшего царем и чудом спасшегося от расправы; Пугачев использовал некоторые факты биографии Богомолова, своего предшественника и т. д.).

Поэтому не кажется достаточно обоснованным употребление таких терминологических сочетаний, как "самозванческое движение" "Движение" предполагает нечто цельное, некую преемственность. Обзор же истории многочисленных самозванцев показывает фрагментарную разъятость их выступлений, их дискретность. Их объединяет только одно - попытка использования социально-утопических или иных легенд (как, например, в случае с так называемой "княжной Таракановой", "Маринкиным черенком" - сыном Марины Мнишек, Тимошкой Анкиндиновым и др.). Термин "самозванческое движение" может со-

стр. 157

здать иллюзию, которая не прояснит проблему. Самозванцы не создавали легенды, а, как правило, пользовались ими. Это особенно очевидно, когда речь идет о социально-утопических легендах. Разумеется, изучение идеологии и психологии самозванничества может составить самостоятельную проблему, которой интересовался еще В. Г. Короленко, оставивший, кстати, весьма интересное эссе "Современная самозванщина" ³ , мимо которого почему-то проходят исследователи.

Вторая тема, которую избрал Мыльников для систематического исследования - отклики русских социально-утопических легенд в славянских странах. Эта тема также представляет значительный интерес, и здесь мы тоже находим много нового в обеих книгах. Разработка этой темы также сопровождалась разысканиями в архивах и привлечением публикаций зарубежных славистов, которые оставались не известными русским историкам в XIX в., или появились позже, включая послевоенные годы. Разработки эти представляют большой интерес. Одна из подобных тем исследовалась еще в XIX веке неоднократно. Мы имеем в виду известного Степана Малого, появившегося в 1766 году в Черногории и намекавшего на то, что он якобы русский царь Петр III, чудесным способом избежавший смерти, сумевший уйти из России и тайком пробраться в Черногорию. Он был встречен как истинный "избавитель" Черногории. Объяснялось это тем, что она оказалась в труднейшем положении. Упорно отстаивая свою самостоятельность от постоянных посягательств Османской империи, Черногория подверглась агрессии также со стороны Венеции. Черногорцы, вместе с тем, лелеяли давнюю мечту, что их спасет Россия, которая время от времени действительно помогала Черногории как славянской стране, стремившейся всеми силами не покоряться туркам. Чаще это были дипломатические демарши, а не ожидаемая и вполне реальная помощь. Кстати, один из таких демаршей, на этот раз направленный Венеции, успел осуществить Петр III в дни своего царствования. В 1773 году Степан Малый пал от руки наемного убийцы. Историками до сих пор не выяснено, кем в действительности был Степан. Мыльников обогащает традиционные сведения о Степане Малом, трактует этот своеобразный и, при всей своей реальности, фантастический эпизод "искушения чудом" в контексте русско-южнославянских связей и отношений.

Здесь все убедительно и интересно. Единственное, что представляется не вполне корректным, это трактовка черногорской легенды как прямого отражения русской социально-утопической легенды о Петре III. Это был, конечно, отзвук русской легенды, но у него была совсем иная мотивировка (избавление не от крепостной зависимости, а от турецкой агрессии) и, тем самым, иное содержание. Черногория жаждала русской помощи, и Степан Малый ответил этому ожиданию. Это был редкий случай реализации легенды, какого мы не знаем из русской истории. При всей генетической родственности этих легенд их история различна, и в фольклористическом аспекте можно говорить только об их спонтанном подобии при значительных различиях. Они не могут изучаться независимо друг от друга, но это не факт прямого обмена сюжетами в фольклористической сфере. Они не могли не иметь в России и Черногории совершенно различное вербальное выражение.

Второй сюжет, связанный с откликами русской легенды о Петре III - "избавителе", до недавнего времени был очень мало известен в нашей исторической и, тем более, фольклористической литературе. Речь идет о чешских откликах на события 1762 года. Они, вместе с тем и в первую очередь, связаны были с восстаниями, бушевавшими в чешских, моравских и словацких землях в 1770-1780-х годах и вынудившими венское правительство пойти на некоторые послабления крестьянам. Документы того времени зафиксировали несколько случаев появления во главе отрядов восставших лиц, которых называли "королями" и даже "императорами". Были ли это только условные названия главарей отрядов или за этими случаями мы вправе видеть самозванцев, остается неясным, но весьма интересно, что руководителем одного из отрядов, согласно так называемой градецкой записи называется "русский принц". Был ли это какой-то реальный самозванец или только слух о нем (или, вернее, об "избавителе"), также, несмотря на тщательные изыскания чешских историков (Я. Вавра и др.), остается невыясненным.

Мыльников систематически обозревает все возможные предположения и приходит к выводу, что и на этот раз речь должна идти об отражении русской легенды о Петре III и о самозванчестве, с ним связанном. Это звучит достаточно убедительно. И на этот раз следует говорить (и автор так и пишет об этом) прежде всего о поразительной синхронности чешского упоминания о "русском принце" с разгулом самозванчества в России; вместе с тем, у "русского принца" были и свои чешские корни и предшествования. Мы имеем в виду не только "сельских королей" - участников восстаний, но и так называемые королевские повести, известные еще с XV века и циркулировавшие и в XVIII веке, чешские легенды

стр. 158

о "короле Марокане", иной раз сочетавшиеся с "королевскими повестями", популярную в Моравии повесть о короле Ячменьке и, наконец, легенды об Иосифе II - "избавителе", сопровождавшиеся самозванчеством. Обо всем этом пишет автор, и этот материал еще раз демонстрирует верность теории "встречных течений", сформулированной в свое время А. М. Веселовским: любое фольклорное или литературное явление может восприниматься иной этнической средой, когда в ней самой возникает эта потребность. Вместе с тем, чешские материалы, которые демонстрирует автор, снова ставят допрос о необходимости историко-сравнительного изучения социально-утопических легенд, возникавших в разных регионах земного шара и у самых разных народов. Подобные параллели приводились исследователями (магометанский пророк Али, Белый Бурхан буддистов, "пращуры" - избавители в бассейне Тихого океана и т. д.). Не будем сейчас их перечислять, даже более или менее случайные параллели показывают, что подобные легенды имели глобальное распространение, хотя, разумеется, в разных исторических, социальных, конфессиональных и т. д. ситуациях получали большее или меньшее развитие и весьма своеобразные формы.

Для того, чтобы подобное историко-сравнительное изучение могло быть осуществлено, необходимо тщательное и детальное обследование источников, касающихся истории, этнографии и фольклора отдельных народов. Они при этом должны учитывать триаду ("прототип"- легенда - самозванец) и, разумеется, распространение и функции легенд в народной среде, причем в контексте социально-утопических легенд и другого типа - о "золотом веке", о "далеких землях" и др. Книги Мыльникова, о которых идет речь, имея вполне самостоятельное значение, вместе с тем, готовят возможность историко- сравнительных изучений, которые должны нам помочь выявить наиболее общие закономерности социально-утопического мышления.

И, наконец, о третьей книге Мыльникова, связанной с изучением социально- утопических легенд. Она издана в Германии в переводе на немецкий язык и обобщает и, в известном смысле, подводит итоги, добытые при подготовке двух предыдущих книг. Примечательно, что эта книга содержит результаты новых источниковедческих разысканий. Они выделены в специальные главы "Петр и Павел. Необходимое дополнение" и "Действительность была еще хуже. Еще одно необходимое дополнение". В первой из них рассказывается о находке 26 писем Петра III в Стокгольмском архиве (причем одно из них собственноручное). Письма эти, казалось бы, не имеют прямого отношения к социально-утопическим легендам, но они представляют безусловный интерес, добавляют новые штрихи к облику Екатерины II, коварной и предусмотрительной интриганки. В своих мемуарах она как бы намекает на то, что Павел мог быть не сыном Петра III, а одного из ее любовников - С. В. Салтыкова. Видимо, слухи об этом муссировались в придворной среде вскоре после рождения Павла, и Екатерина приберегла их на всякий случай, чтобы в нужный момент в ее распоряжении оказалось доказательство того, что Павел не имеет права на престолонаследие. Из писем Петра III видно, что это ему известно и что он старается эти сплетни приглушить (с одним из писем о рождении Павла в Стокгольм нарочито посылается Салтыков).

Во втором дополнении автор знакомит читателей с интереснейшим документом - рукописью воспоминаний датского дипломата Андреаса Шумахера "История свержения и смерти императора Петра III". Рукопись, написанная на немецком языке хранилась в Королевской библиотеке как документ, представляющий особый интерес. Она была издана в 1858 году в Гамбурге, но осталась неизвестной русским историкам или намеренно ими не упоминалась, так как убийство Петра III рисуется в ней в самом неприглядном свете.

Книги Мыльникова, о которых шла речь, разрабатывают одну из актуальных проблем русской истории XVIII века.

Примечания

¹ МЫЛЬНИКОВ А. С. Легенда о русском принце (Русско-славянские связи XVIII века в мире народной культуры). М. 1987; его же. Искушение чудом. "Русский принц", его прототипы и двойники-самозванцы. Л. 1991; MYLNIKOV A. S. Die falsche Zaren Peter III und seine Doppelganger in Russland und Osteuropa. Eutin. 1994.

² Отметим, что нечто подобное происходило и в XVIII веке. Как показал в свое время Л. В. Черепнин, канцелярия Романовых после избрания Михаила на царство была озабочена созданием серии легенд, которые должны были убедить в незаконности царствования Бориса Годунова, Василия Шуйского и, тем более, Лжедмитрия и легитимность династии Романовых (ЧЕРЕПНИН Л. В. Смута в историографии XVIII века.- Исторические записки. Т. 14. М. 1945, с. 127-128).

³ КОРОЛЕНКО В. Г. Полное собрание сочинений. Т. III. Кн. 9. СПб. 1914.